Седьмой пункт расхождений заключается в забвении классикой единичного (индивидуального) и особого способа его схватывания – чувственного переживания. В общем виде нейтрализация единичностей как автономных сущностей, т.е. таких объектов, существование которых не отсылает ни к каким общим законам или протообразам (общим понятиям), восходит к философии Платона. В платоновской онтологии все вещи существуют как репрезентанты общих идей или понятий (эйдосов), чье постижение является принципиально внечувственным, но исключительно интеллигибельным (умопостигаемым). Белизну снега можно уловить чувственным взором (зрением), в то время как белизну «как таковую», понятие белого можно ухватить лишь взором умственным (умозрением) – активность глаза здесь бессильна. В свою очередь, белизна снега переживается нами как белизна, исключительно, в силу первичного понятийного знания о белом, и в этом смысле, чувственное восприятие является подчиненной и вторичной процедурой, осмысленность которой отсылает к изначальности понятия. Но и помимо платоновской философии для всего античного сознания в целом индивидуальное, понимаемое в данном случае как нечто абсолютно новое (несводимое к уже существующему), являлось чем-то глубоко проблематичным. При этом античное сознание не является каким-то особым сознанием. Если оно чем-то и особенно, то лишь его безоговорочным и неукоснительным следованием традиционным (формально-силлогистическим, т.е. классическим) законам логики. В этом смысле, представитель любой культуры и эпохи, следующий этим и только этим законам столкнется с теми же самыми трудностями. В общем виде, они состоят в немыслимости появления чего-то нового, чего ни в каком смысле не было, так как в противном случае пришлось бы преступить через один из фундаментальных принципов логики – «из ничего ничего не появится»42 (лат. ex nihil nihil fit)43. И поскольку мир со всем его содержимым уже дан, а условия его возникновения из ничего немыслимы, то остается признать все существующее существующим вечно, а частные состояния мира рассматривать как вечно повторяющиеся «одни и те же»44 способы конфигурации элементов мира. Такой вывод практически полностью исключает возможность единичных событий, т.е. таких событий которые возникают только для того, чтобы никогда больше не повториться. Если момент времени не приходит ниоткуда и не уходит в никуда (а ни то, ни другое, не существуя, не может ни породить, ни принять в себя мгновение), то все моменты мира существуют в бытии одномоментно и постоянно45. Так, например, существуют фотокарточки в семейном альбоме, – когда бы мы ни открыли его, мы найдем там все экспонаты в полной сохранности. Недостатком такого альбома является только то, что в нем никогда не появляются новые изображения – им было бы попросту неоткуда взяться.
Таким образом, в античный период философии в онтологических правах единичному, как принципиально новому, было отказано. Парадоксальность категории индивидуального (нового) существенно ослабевает лишь в философии периода христианства, благодаря изменению отношения к парадоксальности как таковой. Христианская философия, позволяющая себе прибегать к инстанции чуда (всемогущества Бога) в своих объяснительных схемах, несмотря на остро стоящую задачу примирения истин веры с истинами разума уже гораздо легче переносит апории, с которыми сталкивается рассудок. В частности, ключевой вопрос возникновения нового (в конкретной редакции возникновения мира во времени и пространстве) решается христианской философией следующим образом – всемогущий Бог, творит мир из ничего, являя чудо. Но если появление чего-то из ничего возможно, то появление новых объектов, явлений, событий и, в общем виде, новых состояний мира также оказывается возможным. Как кажется, индивидуальное, наконец, может обрести искомые права на суверенное существование. Примером этому может служить индивидуальная, т.е. уникальная и неповторимая, душа конкретного субъекта (индивидуума), которую Бог каждый раз творит заново. Однако и в этом случае индивидуальное оказывается результатом или следствием общего принципа, которым в данном случае выступает божий замысел46. Хотя в западно-европейском сознании впервые появляется представление о линейном историческом времени и сингулярности, однократности исторического события47, над этим представлением все-таки довлеет привязанность к общим смыслам (эсхатологизм, провиденционализм и сотериология христианского вероучения). Смысл частного события выходит далеко за пределы его самого, обретая этот смысл в другом – в конце времен, подчиненном божественному промыслу48. Впрочем, поскольку воля творца и сама содержит в себе оттенки персонифицированной индивидуальности, то, помимо прочего, это также способствует изменению отношения к индивидуальному, а именно, как к чему-то не только возможному, но и реально существующему. Но, несмотря на некоторые подвижки в отношении к природе единичного и индивидуального, глухое недоверие к чувственности по-прежнему сохраняется (а, кроме того, даже те подвижки, которые имеют место, будут признаны неклассической философией явно недостаточными). В споре между чувственностью («Путь Мнения») и рациональностью («Путь Истины»)49, со времен элеатов50 и вплоть до Ф. Ницше философия будет склоняться к доводам рацио, ведь доверять чувственности было бы крайне непредусмотрительно. Доверие к этому недоверию впервые наиболее программно будет подорвано лишь т.н. школой «Философии Жизни», относящейся к раннему периоду неклассической философии (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, С. Кьеркегор, В. Дильтей, А. Бергсон и др.).
Прежде чем вкратце обозначить позицию этого неклассического направления, следует сказать несколько слов о том, почему именно чувственность обладает привилегированным доступом к единичному. Отчего единичное ускользает от разума и не дается ему в виде того уникального опыта, который возможен только в пределах чувств? Это напрямую связано с тем, что разум оперирует понятиями, а понятие и единичный образ (индивидуальный опыт восприятия индивидуального объекта) – две вещи несовместные51. Если, глядя на нечто, я опознаю это нечто как «цветок», то я теряю нечто абсолютно бесценное – то, что есть в этом предмете помимо того, что делает его цветком, а также то, что делает его именно этим цветком. Называя цветок цветком, я совершено пренебрегаю его индивидуальностью, я уравниваю его со всеми остальными цветами, впрочем, в такой же степени деиндивидуализированными, чтобы сказать, что в конечном итоге существует только один Цветок-Эйдос, который при всей своей монументальности произрастает на могиле цветов. Если понятия бесчувственны по отношению к очарованию индивидуального в вещах, то, вероятно, сами чувства окажутся чувствительнее. Действительно, когда мы прикасаемся к поверхности предметов, вдыхаем их запахи или взираем на них, именно наше чувственное восприятие удерживает опыт индивидуального, поскольку оно свободно от смысловых (понятийных) редукций и вполне автономно и самодостаточно, как и сами эти предметы. Только чувства дарят нам вещь как «конкретно эту вещь», заставляя на мгновение забыть, что эта вещь, есть вещь, имеющая имя. Как только вещь означена, она потеряна для нас как «эта вещь», ее индивидуальное своеобразие утрачивается навсегда.
Таким образом, следует ощущать без того, чтобы формулировать в понятиях – только так индивидуальный образ единичной вещи может быть сохранен. Именно в этом состояла задача и программа представителей неклассического направления «Философии Жизни», для которого положение о приоритетности чувств являлось если не единственным, то, несомненно, одним из сюжетообразующих. Насколько опыт культивации чувственности как познавательной процедуры окажется успешным, мы попробуем разобрать на последующих страницах, теперь же резюмируем сказанное. Итак, для неклассических философов опыт чувственного переживания выходит на передний план восприятий субъекта. Если мы не хотим обкрадывать самих себя и хотим соприкасаться с миром реальных вещей, которых несоизмеримо больше, чем понятий, то следует попытаться выскользнуть из-под диктата понятия и восстановить суверенитет чувств.
Достарыңызбен бөлісу: |