Руководство для начинающих Эту книгу я посвящаю моей маме, вместе с которой все и всегда в моей жизни
жүктеу/скачать 2.34 Mb.
|
| «Смерть субъекта» - концепт, охватывающий собой серию стратегий, направленных на критическое переосмысление представлений о субъекте, принятых в классической философии. В качестве самостоятельного тезиса был сформулирован в рамках философской программы структурализма, и унаследован позднее, с некоторыми оговорками, постструктурализмом. Сам термин впервые был веден в философский оборот М. Фуко в его работе «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук», 1966. В общем виде, тезис о «С. С.» символизирует собой лишение субъекта его привилегированного статуса, во-первых, как лица, наделенного самоидентичностью, фундированной личностной автономией, во-вторых, как уникальной инстанции, отличающейся самосознанием (саморефлексией), и, в-третьих, как абсолютного существа, принятого в метафизике, на смену которому приходит принцип историчности субъекта. Риторика данного концепта оппонирует картезианской и христианской традициям, в рамках которых измерение субъективного служило базовой точкой отсчета, удостоверяющей наличность мира и человека в нем; а логика, в самом общем виде, исходит из небеспредпосылочности субъективного в субъекте. Антикартезианский подтекст концепта был наиболее отчетливо сформулирован Лаканом в его формуле: «Где мыслю, там не существую, и где существую, там не мыслю», а антихристианский – в русле марксизма, и близких ему стратегий, выводящих на историческую арену субъекта как продукт общественных отношений. Лакановская формула означает, что реальная активность субъекта лежит по ту сторону его когитальных актов, которые сами по себе есть лишь активность второго порядка, а марксистская – указывает на детерминированность субъективного объективным. Иными словами, приватное в субъекте отнюдь не приватно, но, напротив, является неким побочным эффектом болеет глубокой игры внешнего, а именно бессознательных импульсов, общественных устоев, влияния идеологии, состояния производственных сил, скрытых или явных авторитетов, моральных прескрипций и пр. В результате указанной эпифеноменальности внутреннего, являющегося следствием производительности внешнего, новоевропейская интуиция непосредственности внутреннего измерения и, следовательно, возможности его непосредственно наблюдать, ставится под сомнение. Субъект, вопреки вере новоепропейской философии, не имеет привилегированного доступа к своей собственному «Я», поскольку этот путь опосредован множеством состояний, каждое из которых не есть переживание субъективного, хотя и является субъективным переживанием. Рефлексия тогда оказывается опосредованной не- или до- рефлексивными состояниями, идентичность субъекта – Другим, а воля субъекта – его (Другого) императивами. Нулевое совпадение когитального и реального, бытия и сознания в субъекте расшатывается, поскольку сознание вынужденно запаздывать и приходить вторым шагом, когда его структурное оформление уже завершено. В частности когитальное измерение субъекта для того, чтобы стать предметом усмотрения для самого субъекта, прежде уже должно быть помещенным в структуру категорического силлогизма. Проект исследования субъекта принимает тогда на себя задачи по археологическим раскопкам сил, его составляющих, отказываясь от классического принципа «познай самого себя». Субъект не в состоянии познать себя, поскольку он дан себе как Другой; сущность субъекта всегда в другом месте. Но категория «субъектности» таит противоречие уже внутри самой себя, поскольку по критерию беспредпосылочности субъекта, а именно совпадения его с самим с собой, требовалось бы, что бы субъект одновременно созидал бы основания своей идентичности и редуцировался бы к ней. Но уже кантовский трансцендентализм подрывает основы этого допущения, поскольку, задавая жесткий каркас возможных применений, трансцендентальный субъект производит эмпирического субъекта лишь в качестве своего следствия. Именно о смерти этого эмпирического субъекта, предположительно наделенного суверенитетом своих актуализаций, идет речь в рамках данного концепта. Иными словами если субъект не является самообусловленным и самообуславливающим, то им управляет уже не гносеологическая сила, но сила онтологическая. Если субъекту присущи категории как инструменты познания, однако, сама трансцендентальная апперцепция и все другие фундаментальные силы познавательной способности не схватываются с помощью теорий, т.е. они онтологичны, ибо не вмещаются в сферу познания, то отсюда следует переход от понимания субъекта как носителя отражающей способности к субъекту, идентифицируемому посредством его функциональной встроенности в структуру. Деперсонификация субъекта означает в конечном итоге изначальность процессуального, в котором некто исполняет функцию субъекта. Объективные структуры повсеместно предшествуют эффекту субъективного, который они же и формируют. К примеру, язык предшествует тому, что человек хотел бы сказать, измерение наличного – измерению воображаемого, а порядок удовлетворения желаний – самим желаниям. Акцентуация овнешненности анонимных практик при сохранении структурной регулятивности их формообразующего механизма нашла выражение в еще одной формуле, поясняющей тезис о «С. С.», а именно в удачном определении структурализма, данным П. Рикером как «трансцендентализме без трансцендентального субъекта». Таким образом, субъект предстает лишь точкой на пересечении социальных практик. Форма «человек» отнюдь не является абсолютным и неразложимым единством, но является составной, притом, что человек делится на свои предпосылки без остатка. Природа субъекта в классической философии также тесно связывалась с понятием саморефлексии: «Я» есть индивидуальность, сознающая саму себя. Для постклассической мысли это необходимое, но еще недостаточное условие бытия в качестве «Я», ибо индивидуальность в принципе может осознавать самую себя, но не осознавать, что она и есть то, что она осознает. Но индивидуальность, не осознающая саму себя, не является «Я» (хотя она и является сама собой). Для того, чтобы быть «Я», необходимо, чтобы индивидуальность осознавала ту индивидуальность, которой она является, а также чтобы она осознавала, что является той индивидуальностью, которую она осознает. В качестве логической процедуры эта последовательность является невыполнимой, поскольку отсылает к бесконечному приращению осознающих инстанций, не позволяющему всему ряду замкнуться в «Я». Практически же это требование может быть удовлетворено ценой расщепления субъекта на стадии зарождения, что равносильно его аннигиляции, поскольку еще одним конституирующим свойством субъекта является условие сохранения его целостности. Это рассуждение имеет целью ввести фигуру Другого в структуру личности и расположить ее именно в том узле, где ранее полагалась сакральная связь с Богом (по образу и подобию), которая в результате оказывается расторгнутой. Только глядясь в антропологический контур Другого можно постичь свое бытие собой. Так происходит потому, что в мире мы встречаемся только с объектами и себе даны как объекты (раздробленное исследование частей собственного тела и разнородный чувственный опыт не позволяют заключить о нумерическом единстве опыта, поскольку он не может быть увиден со стороны как внешний), и только будучи отраженным в другом человеке - то есть поскольку этот другой человек предлагает нам образ нашего единства, - субъект может достигнуть самоидентификации; следовательно, идентичность и отчуждение предстают двумя сторонами одного процесса. В момент, когда должен появиться субъект, он уже таковым не является. Наконец, представление об историчности субъекта исходит из того, что форма субъекта существовала не всегда и не всегда будет существовать (М. Фуко). До XVI в. и вне европейской культуры субъекта не существовало – это относительно недавнее изобретение. Но то, что некогда возникло, также может и исчезнуть, «человек изгладиться как лицо, нарисованное на прибрежном песке» (М. Фуко). Субъект не более чем очередная историческая формация, на смену которой могут и должны придти иные способы мыслить бытие человеком.
Смысл – идеальное целостное содержание знака, несводимое к сумме значений образующих его частей, но само определяющее эти значения. С. нередко определяют как синоним значения. Философская проблематизация С. связана с пересмотром данной синонимии, а именно c обособлением C. в самостоятельную предметную область. Различение С. и значения было известно уже стоикам в трехстороннем разделении знака на означающее (то, что слышат и эллины и варвары), обозначаемое (то, что видят и эллины и варвары) и мысль («лектон» – С.) (то, что эллины понимают, а варвары не понимают) (Секст Эмпирик). В дальнейшем это разграничение спорадически встречается в рамках средневековой герменевтики. Так при экзегетическом толковании «сокровенных» смыслов Священного Писания в неявном виде используется принцип контекстуальной интерпретации как причины изменения C. слова. В Новое время спонтанное различие С. и значения может быть обнаружено в трудах логиков Пор-Рояля (“… у того, кто высказывает суждение, что «Земля круглая», и у того, кто говорит, что она «не круглая», в сознании рисуется одно и то же, а именно «Земля» и «круглость», но один добавляет к этому утверждение, а другой отрицание”). Последующее систематическое развитие проблемы определения С. связано с появлением лингвистики, семиотики, а также логической семантики. Здесь в общем виде С. – это способ актуализации связи, образующей отношение между знаком и его референтом (значением). В наиболее оформленном и отрефлексированном виде принцип разграничения С. (Sinn) и значения (Bedeutung) проводится Г. Фреге, которого принято считать родоначальником оппозиции С. и значения. У Фреге значение есть то, что соответствует сказанному (референт или денотат), а С. – является способом (репрезентацией), каким задается значение, т.е. «способом языковой данности». Или по-другому, референт – это то, о чем сообщается (содержание), а С. – то, что сообщается о референте (выражение). Тогда С. – есть ситуация несовпадения того, что сказано с тем, о чем это сказано. Например, два высказывания «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» равно имеют своим референтом «звезду Венеру», но выражают разный С.. Также выражения «полководец, одержавший победу при Аустерлице» и «полководец, потерпевший поражение при Ватерлоо», имеют разный смысл при одинаковом референте – «Наполеоне Бонапарте». С. входит в структуру Знака (материального носителя нематериального С., отсылающего к материальному значению: например, след чернил на бумаге при написании слова или колебание воздуха при его произнесении) и составляет одно из двух оснований т.н. «треугольника Фреге»:
Предложенное Фреге определение С. принято считать традиционным, а его теорию трехстороннего разделения знака («семантического треугольника») классической. Последующие попытки пересмотра классической теории С. в общем виде сводились к различным способам элиминации «третьего» измерения С.. Первой попыткой редукции С. («лишней сущности») выступает теория «семантической пустоты» Б. Рассела, согласно которой определенные дескрипции (по Фреге – способы какими задается предмет, т.е. С.) суть «неполные символы», они ничего не обозначают. "Если бы «автор Веверлея» обозначало что-то другое, нежели «Скотт», то «Скотт является автором Веверлея» должно было быть ложью, но это не так. Если бы «автор Веверлея» обозначало «Скотт», то «Скотт является автором Веверлея» было бы тавтологией, но это не так. Следовательно, «автор Веверлея» не обозначает ни «Скотт», ни что-либо еще – т. е. «автор Веверлея» не обозначает ничего" (Рассел). Расселовское доказательство было неоднократно подвергнуто критике сторонниками Фреге (П. Строссоном, У. Куайном и др.), указывавшими на неявное использование в самом доказательстве осмысленного противопоставления С. (дескрипции) и значения, в то время как поставленная задача состояла в демонстрации семантической несамодостаточности дескрипций.. У Л. Витгенштейна (раннего периода) С. отвечает за способ протекания пропозиции (утверждения). При этом «возможность смысла» предоставляется логической формой, в которой содержится спектр потенциально возможных сочетаний элементов пропозиции. При этом по Витгенштейну имена не обладают С., различие между С. и значением возможно лишь в пределах пропозиции. Только факты («положение дел») выражают C., отдельное имя или класс имен этого не могут, поскольку нужна пропозиция, чтобы имя обрело значение. Т.о. Витгенштейн не принимает оппозицию Фреге в случае имен. Однако поскольку не ясно как в таком случае задаются такие имена как «звезда Венера» или «Наполеон Бонапарт», то Витгенштейн аргументирует свою позицию, указывая на то, что имена никогда не циркулируют в языке самостоятельно, так же как предмет не фигурирует самостоятельно в мире. Имя циркулирует в языке только в составе элементарной пропозиции, также как предмет в мире — лишь в составе положения вещей. Т.о. знание С. эквивалентно знанию области контекстуальных применений, т.е. совокупности тех значений, с которыми соотносится исследуемое имя. Определить значение слова, значит указать соответствующие семантические поля, в которых этот понятие оказывается употребимым. (напр. для слова «ходить» значением выступит не определение «передвигаться с помощью ног», но знание того, что «ходят» не только люди и животные, но и поезда и часы и пр.). Из теории Фреге, однако, можно вывести следствия, которые оказываются прямо противоположными позиции Витгенштейна и представляют определенную трудность. Речь идет о том, что фрегевское толкование С. релевантно как раз только для тех случаев, когда означаемым выступает имя собственное, а референция может быть заменена остенсией, но не релевантно для тех случаев, когда в качестве означаемого выступает определенная ситуация («положение дел»). В этом последнем случае и само означаемое оказывается представленным неким «способом языковой данности» (например, высказывания «взошло солнце» и «рассвело» артикулируют разный С. для ситуации «наступило утро», выступающей в качестве означаемого, которое в свою очередь также выражает некий С.). Указанная трудность сводится к тому, что С. всякого предложения может быть передан только другим предложением, и ситуация смыслотолкования состоит в конечном итоге в том, что одни слова объясняются при помощи других. С. в этом случае, в отличие от значения, оказывается нелокализуемым. Однако поскольку и всякое значение дано как утверждение некоего С., то ситуация усложняется еще больше. Ни одно предложение не может высказать свой собственный С., но лишь говорит о другом предложении, и таким образом, смыслообразование есть процесс выстраивания бесконечной цепочки означений, когда результирующее схватывание С. всегда откладывается. Эта трудность, имеющая вид бесконечного регресса, берется за отправную точку Ж. Делезом в его работе «Логика смысла», призванной показать, что природа С. не может быть передана простой процедурой референции. Философ демонстрирует последовательную несводимость С. к трем разным отношениям, которые можно выделить в предложении: денотации, сигнификации и манифестации. Во-первых, денотация, ответственная за соответствие высказывания положению дел, т.е. за его истинность или ложность, не тождественна С.. Притом, что соответствие задает истинность предложения, а несоответствие – его ложность, С. не может заключаться в том, что придает предложению значение «истины» или «лжи». Равно истинностная денотация не является С., поскольку ложная денотация не отменяет передачу С. в предложении. С. индифферентен по отношению к онтологическому статусу вещей (напр. таких как «круглый квадрат» или «золотая гора»). конечном итгказан в некоторое фиксированное значението речь идет о том, чтостой ссмысленное от осмысленного?Во-вторых, сигнификация – отношение между словами предложения (фонетическим звукорядом), которые являются «означающими», и понятиями, «означаемыми», к которым эти слова отсылают, – также не эквивалентна С., поскольку эта связь есть ничто иное, как денотация (референция), выполненная внутри самого предложения (на уровне знака). Наконец, в-третьих, манифестация – субъект речи (тот, кто говорит, или от имени кого нечто говорится) не является самим С., но скорее выступает его носителем или медиатором. Отсюда возникает необходимость задать С. как «четвертое отношение предложения» и, конкретизируя, обозначить его неким чистым событием, когда С. случается, не будучи детерминирован, однако, тем, что его породило. Речь идет о чистом становлении С., – процессе, в котором С. всегда высказывается, но никогда не может быть высказан в некоторое точное значение. В конечном итоге стратегическая задача состоит в том, чтобы выявить есть ли нечто такое, что не сливается ни с предложением, ни с его элементами, ни с референтами, к которым отсылают предложения, ни с субъективным опытом, того, кто говорит, ни со знаком, отсылающим от акустического образа к понятию. “С. – это нечто «нейтральное». Ибо нельзя даже сказать, существует ли С. в вещах или в разуме. У него нет ни физического, ни ментального существования” (Делез). О нем можно судить только косвенно, не находя его в предложении, но следуя по кругу, который образуют части предложения. Но если С. вненаходим как объект, то поле С. невозможно покинуть, – мы всегда уже и с самого начала помещены в радиус его действия. Он предполагается еще до начала осуществления обозначений, и есть их непроговариваемое (неозначенное) условие. Ситуация С. возникает каждый раз, когда нечто передается формой предложения, или субъект-предикатной формой – «это есть то» (поздний Витгенштейн). Как только что-то сказывается о чем-то, ситуация С. неминуема. В этом контексте трансцендентальной нередуцируемости С., можно говорить о тождестве С. с мыслью. Однако и само это тождество должно иметь и имеет некий С., превышающий обозначенное тождество. Однако, это превышение есть постольку, поскольку оно мыслится, что, впрочем, тоже имеет С. (у Л. Витгенштейна: «С. мира – вне мира», у Ж. Делеза «С. сверх-бытиен»). Т. о. обусловленное всегда отсылает к условию, а условие – к обусловленному. Чтобы избежать этого вечного движения по кругу следует зафиксировать нечто безусловное. Можно сказать, что С. независим от этих отношений, но есть их безусловное условие. Именно С. осуществляет связь слов и вещей, и он стягивает все остальные отношения предложения. «Если сказано, что предложение бессмысленно, это не означает, будто речь идет о бессмысленности его С.» (Л. Витгенштейн). Если бы С. сказанного всегда уже не был бы ясен, бессмысленное высказывание было бы неотличимо от осмысленного. Скорее С. бессмысленного высказывания заключается в том, чтобы выражать бессмысленное. Тогда С. есть нулевая, изначальная форма, которую нельзя обойти, выйти из нее или тем более противопоставить ей нечто другое. В феноменологии Э. Гуссерля С. есть то, что выражается, т.е. по сути, он может быть отождествлен с ноэмой – воспринятым, каковым оно является в представлении (интенциональным коррелятом акта восприятия). С. есть содержание сознания, посредством которого сознание сопрягается с чем-либо предметным как «своим». “У каждой ноэмы есть «содержание», именно ее «смысл», и через посредство него она сопрягается со «своим» предметом” (Гуссерль). У Гуссерля отсутствует четкая артикуляция соотношения значения и С.. Тем не менее, явленность мира сознанию возможна как смыслобразующая деятельность сознания. В целом Гуссерль не акцентировал лингвистическую природу С., поскольку исходил из первичности дореференциального слоя языка, и потому для него С. – это представленность объекта в сознании. Напротив, при акцентуации языковой природы С. (изначально у Фреге, а также в последующем у Ж. Деррида, Ж. Лакана и др.) речь идет о представленности объекта в языке и существования С. только в связи с применением языка. Отсюда возникает проблема «реактивации» С., поскольку редукция к единственному С. представляется неосуществимой в виду бесконечной последовательности смыслоозначений языка (Деррида). С. возникает лишь в самой речи, как результат движения референциальной цепи означающих (так у Деррида знак отсылает не к значению, но к другому знаку, у Лакана каждое означаемое способно функционировать, в свою очередь, как означающее). В герменевтике основное внимание сосредоточено на проблеме понимания С. текстов, как в узком, так и в широком смысле (текста культуры, текста коммуникации). При этом в отличие от значения, С. всегда указывает на общее: замысел, задачу, целеполагание. Однако в рамках постструктуралистских стратегий и относительно поздней герменевтики (Г. Гадамер) С. утрачивает значение мета-комментария, привилегированного знания о содержании текста. Речь идет о том, что всякий С. интерпретативен, не существует «чистых» литературных текстов, которые не содержали бы элемента интерпретации. В постструктурализме оппозиция между текстом как объектом и его внешними интерпретациями (С.) заменяется представлением о континууме бесконечного литературного текста, который всегда уже является своей собственной интерпретацией, т.е. дистанцирован сам от себя. Для постструктурализма в целом характерна девальвация и равно диссеминация С., поскольку в силу производительности языка С. есть только то, что язык производит в качестве своего следствия. Роль С. в деконструкции связана с устранением означаемого как такового, с утверждением тотальности означающих. С. может быть найден лишь в пространстве чистых означений, в котором язык конституирует смыслы, реализуя свою смыслопорождающую и смыслообразующую функцию. В экзистенциализме проблема С. предстает проблемой экзистенциального С. человеческого бытия. С., характеризует связь поступков и мыслей в душевной жизни человека, в его личном мире и обеспечивает собственно человеческий способ бытия-в-мире: способность формировать свой мир и самого себя в соответствии со смыслами и ценностями. Человек живет «внутри» смыслов, утрата которых ведет к тревоге, ощущению абсурда. С сер. 20-го в. в рамках аналитической философии начинается второй этап переосмысления теории двухкомпонентной теории С. (значение – экстенсионал, С. – интенсионал в терминологии Р. Карнапа), предложенной Фреге. Это приводит к созданию «новой теории референции» (иногда именуемой «каузальной теорией референции»), параллельно разрабатываемой такими авторами как С. Крипке, Х. Патнэм и рядом др. Согласно этой теории понятие «С.» в традиционном своем понимании оказывалось коррелятивным некоему особому переживанию субъекта (ментальному состоянию). Т.о. посредником между знаком (внешним) и значением (внешним) служило понимание субъекта (внутреннее), что означало, по сути, имплицитно картезианское толкование сознания, что оказалось нежелательным для ряда аналитических контекстов указанного периода. В общем виде теории редукции С. могут быть истолкованы как намерение избавиться от идеального посредника между материальными компонентами (знаком и значением). Согласно «новой теории референции» медиаторную функцию С. можно считать избыточной, если удастся показать, что референция устанавливается посредством внешних нементальных процедур. Поскольку данная проблема может быть сведена к общей теории номинации, а именно вопросу о том, как соотносятся имена и предметы (слова и вещи) – при посредничестве С. или напрямую, – то двумя возможными теориями будут дескриптивизм (имя предмета есть сумма дескрипций, отличительных признаков предмета, например слово «дом» означает предмет определенной формы, имеющий определенное функциональное назначение) и антидескриптивизм (имя предмета устанавливается произвольно, в акте «первого крещения»). Первая теория (Дж. Серл и др.) в этом случае будет соотноситься с традиционным пониманием С. (Фреге), а вторая с «новой теорией референции». Согласно этой теории и в общем виде антидескриптивизму слово соединяется с объектом совершенно произвольно, и эта связь сохраняется даже если набор отличительных признаков, первоначально определявших значение слова, совершенно изменится. Например, если ученые вдруг обнаружат, что качество желтого цвета золота было ошибочным вследствие оптической иллюзии, то слово «золото» по-прежнему будет относиться к тому же объекту, что и прежде, поскольку мы говорили бы: «золото не обладает свойствами, ему ранее приписываемыми», а не «объект, ранее принимаемый за золото, золотом не является» (Крипке). Т.о. референция функционирует будучи неопосредованной С. (дескрипциями), поскольку определяющими для установления значения являются внешние (экстенсиональные) каузальные связи, передача слова от субъекта к субъекту «по цепочке», в ходе языковой практики. Положения «новой теории референции» вызвали значительное число дискуссий, а проблематика С. в целом явилась одной из лидирующих по важности тем в философии второй пол. 20-го в. жүктеу/скачать 2.34 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
| ||||