КРИЗИС ЭФИОПСКОЙ ФЕОДАЛЬНОЙ МОНАРХИИ В XVI в

Тем самым он наделил акабе-саата столь значительной властью и политическим влиянием, каким не пользовались в Эфиопии и митрополиты. Так, избавившись от одного соперни­ка своему самодержавию, Зара Якоб нажил себе вдвое худшего: митрополитом в Эфиопии всегда был копт, которому нелегко бывало применяться к новой и чуждой ему обстановке и нахо­дить сторонников среди разнообразного местного монашества. Стараниями же Зара Якоба акабе-саат Амха Сион получил под свое начало уже объединенную эфиопскую церковь с игумена­ми-придворными и даже подобием собственной церковной кан­целярии: «Когда была надобность, он призывал одного из сво­их верных монахов и посылал его, куда хотел, близко или далеко» [24, с. 59].

С таким возросшим политическим влиянием объединенной им церкви Зара Якобу пришлось столкнуться к концу своего царствования и отступить перед этой силой. Когда Зара Якоб разгневался на своего сына Баэда Марьяма, заподозрив его в желании узурпировать, престол, то под давлением влиятельных церковников он против обыкновения вынужден был помиловать его. То, что это милосердие не было простым проявлением от­цовских чувств, видно из следующего: Зара Якоб не только простил сына, но «поставил его полномочным над всеми и над жан цараром и получением подарков» [24, с. 84]. Более того, «когда сей царь наш Зара Якоб заболел, он призвал сына свое­го Баэда Марьяма и сказал ему в присутствии акабе-саата: „будь внимателен и да будет благо »а всех путях твоих, ибо есть в моем желании послать тебя". И когда наступил час упо­коения его, его возвели на его престол, а прочих детей царя, которые были там, связали» [24, с. 84]. В этом случае под­держка церковников, и в первую очередь акабе-саата Амха Сиона, оказалась решающей, так как, по свидетельству «Хро­ники» Баэда Марьяма, «сказал акабэ-саат Амха Сион всей знати эфиопской, стоя пред престолом высоким: „глас царя нашего Зара Якоба: царь Баэда Марьям не по моему хотению; но повелел мне бог, да воцарю над вами именно его, о люди эфиопские!". Так говорил пред своею кончиною государь мой Зара Яокоб, да буду свидетелем его пред ангелами и людьми, и если я солгал, свидетель мне дух снятый» [24, с. 102].

Таким образом двадцатилетний Бавда Марьям был возведен в 1468 г. на престол своего отца влиятельной придворной 'Груп­пировкой, видное место в которой занимали церковники. Такая роль придворного «синклита» в выборе преемника царю — яв­ление вполне типичное для эфиопской феодальной монархии. Несмотря на претензии эфиопских царей рассматривать царство в качестве своей вотчины и передавать его как собственность любому своему наследнику по желанию, мнение ближайшего ок­ружения государя оказывалось иногда решающим, особенно после его смерти. Эфиопская этиологическая традиция, восхо­дящая к X в., так описывает ход выбора наследника: «Когда царь умер, архиерей, и наместники, и военачальники царского войска держали совет и говорили меж собою: „Младший сын лучше для царства, нежели старший"» [39, с. 667].

Такое положение дел мало менялось с течением времени, и вполне аналогичную картину рисует Ф. Алвариш, духовник португальского посольства к эфиопскому царю Лебна Деятелю (1508—1540), который был в Эфиопии в 1520—1526 гг. Вот что он пишет о престолонаследовании в Эфиопии, которую он име­нует «страной Пресвитера Иоанна»: «По смерти Пресвитера наследует старший, другие говорят, что наследует тот, кто кажется Пресвитеру более подходящим и благомыслящим, иные же говорят, что наследует тот, у кого больше сторонников... Абима Мартос (митрополит Марк.— С. Ч.) сказал мне, что он и царица Елена сделали его (Лебна Деятеля. — С. Ч.) царем, потому что вся знать была в их руках. Посему мне и кажется, что здесь, кроме первородства, важно иметь сторонников» [29, с. 143].

Взойдя подобным образом на престол, эфиопский царь, по крайней мере в начале своего правления, редко решался про­водить политику, противоречащую взглядам выдвинувшей его группировки. Поэтому по первым мероприятиям Баэда Марья­ма мы можем судить о Щелях, которыми руководствовался «синклит», возводя его «а царство. Мероприятия же эти носили характер подчеркнутого, и поспешного отречения от политики грозного Зара Якоба: «После сего возглашен был глашатаем указ: „отныне одевайтесь все, как хотите, в белое, или в крас­ное, и узники ближние и дальние возвратитесь в ваши дома". Ради этого радовались все люди эфиопские и много плясали и были одеты в красивые одежды» [24, с. 102].

Сам Баэда Марьям демонстративно (появлялся перед наро­дом на праздниках, «будучи видим всеми без своего покрывала... И радовались, созерцая лицо его, все люди, ибо обрели новое, неведомое доселе» [24, с. 85—86]. Баэда Марьям отменил не только строгий придворный этикет, введенный Зара Якобом, но и решительным образом порывал со всей предыдущей полити­кой своего отца. Однако то, что получили в его лице «люди эфиопские», трудно назвать особенно новым. Взойдя на царст­во в воскресенье, в понедельник «поставил он во все области людей, которых он избрал, ибо прежде все должности Эфио­пии были в руках отца его. И он назначил чинов Эфиопии: бехт вадада справа и слева и всех подчиненных ему сановников по степеням их: в Шоа называемых цахафаламов, как и в Амхарской земле; в Анготе, Кеда и Тигрз — бахр нагаси; в Дамоте — цахафалам, в Вадж — кац, в Хадья и Ганз — гарад, в Даваро — эрас, в Фатагаре — асгуа, в Ифате — валасама, в Гедеме — аканцан, в Гань — царь. Всем им он поставил эрасов и шафшатов, и протоиереев и небура эдов поставил он также по городам, возложивши венцы на головы их» [24, с. 84—85].

Таким, образом, если Зара Якоб унифицировал всю адми­нистративную систему, взяв управление провинциями в свой руки и назначая туда лишь собственных приказчиков' (рак-масаров), то Баэда Марьям вновь роздал области, выражаясь старорусским языком, «в .кормление» своим вельможам. Более то­го, некоторые титулььэтих «воевод кормленых» указывают на их опасную для верховной власти связь с-титулами местной родо­вой знати. Например, «кац» в Вадже, «гарад» в Хадья и Ганз^, «асгуа» (явно восходящий к титулу северной знати «хаогуа») в Фатагаре, «аканцан» (сокращение от «акабе-ценцен», т. е. «блюститель опахала») в Гедеме, не говоря уже о «валасама» в Ифате, что является именем мусульманской, династии. Все это не означало, конечно, что каждый такой правитель обязательно принадлежал к местной династии. Возможно, что царским на­местником просто усваивался местный правительекий титул вне зависимости от его происхождения. Тем не менее, все это ука­зывает на гораздо более тесную связь наместников с управляе­мыми обществами, нежели то допускал Зара Якоб, последовательно добивавшийся самодержавной власти.

Заслуживают внимания и упомянутые выше протоиереи и небура зды, и не только потому, что в свое время Зара Якоб «взял в свои руки и наместничество протоиерейств и не оста­вил ничего» [24, с. 82], а Баэда Марьям отменил это положе­ние. В данном случае интересно то, что наместничества прото-иерейетв и небура-адов упоминаются рядом с наместничествами светских вельмож. И это не случайно. Выше уже говорилось о том, какую роль сыграла в Эфиопии церковь в деле широкой церковно-государственной экспансии и насаждении феодальных порядков в стране. Церковные феодалы в Эфиопии стали в се­редине XV в. многочисленнее я богаче феодалов светских, и это обстоятельство имело не последнее значение в дальнейшей исто­рии эфиопского государства. К этому вопросу еще придется об­ратиться не раз.

Здесь .же достаточно сказать,-что засилье церковных феода­лов с их в принципе неотчуждаемыми гультами серьезнейшим образом подрывало военную мощь государства. Владельцы гультов должны были служить своему сюзерену. Однако, если в деле феодального подчинения местного населения и светские и церковные феодалы одинаково стояли на страже интересов феодального государства, то в деле обороны страны церков­ники участвовали только молитвами, ссылаясь на слова апосто­ла Иакова: «Много может молитва праведного споопешествуема в ней надежда жизни» (Посл. Иакова 5, 16). Церковная земля таким образом «из службы выходила». Тем не менее как крупные держатели земли и церковники попадали в поле, зрения царской власти, которая добилась прерогативы назначать протоиереев и небура-эдов, утверждая тем самым свой сюзе­ренитет.

Так, царствование Баэда Марьяма ознаменовало смену прежней централизаторокой политики на иную, более центро­бежную по своему характеру. Очень скоро, сразу же после рас­правы с доносчиками и наушниками Зара Якоба, от которых Баэда Марьям и сам пострадал в свое время, он упразднил и самый центр христианского царства, в который превратил Дабра Берхан его отец: «Тогда же царь наш повелел и оказал: „внимайте, лжецы, и отселе не говорите так, ибо открыл мне бог те преступления ваши, и вы, весь народ мой, приготовьте ваши пожитки и мулов; приготовьте ваши пожитки, ибо мы пой­дем, куда повелит бог". Услыхав это, все воинство стало про­сить его, говоря: „Господия наш, мы возрадовались тому, что ты наказал сих злых людей, умертвивших много христиан, и тому, что ты повелел, чтобы впредь не повторялось всякое зло — ты хорошо это сделал. Но что до отправления в путь, то поща­ди свое войско, царь, ибо теперь не время — дни дождей. Окон­чим праздник креста, и затем пойдем с тобой, куда бог повелел тебе"» [24, с. 85]. Так закончилось недолгое существование Дабра Берхана в качестве столицы христианской Эфиопии.

Если Зара Якоб начал свое царствование, отправившись в Тигре, где он укрепил центральную власть в этой приморской провинции, преодолел церковный раскол, выписал двух митро­политов, торжественно короновался в Аксуме и всеми своими деяниями утверждал себя в качестве самодержца всей Эфиопии, то Баэда Марьям главное свое внимание сосредоточил на до­мене. В этом отношении показательна уже первая его раздача наместничеств: он назначил цахафаламов, т. е. управляющих областями царского домена, не только в Шоа и Амхару, эти традиционные доманиальные владения эфиопских царей, но и в богатую провинцию Дамот, чуть не на треть увеличив таким образом свой домен. Зара Якоб стремился быть могучим и гроз­ным самодержцем. Баэда Марьям же начал свое царствование домовитым вотчинником, округляющим свои владения.

Сразу же по восшествии на престол Баэда Марьяма ожидали его обязанности государя: он должен был вознаградить своих сторонников и принять омаж многочисленных вассалов. Пойдя навстречу воинству, он помедлил с походом до праздника Воз­движенья креста ¹, который справил в Дабра Берхане, и сразу же отправился в свой домен в Ам,хару, где «его встретил цахафалам Амхары с обильно приготовленными яствами и питьями» [24, с. 86]. Он обошел окрестные монастыри, игумены ко­торых в свое время вступились за него перед разгневанным Зара Якобом, принял их омаж и роздал богатую «милостыню». Наиболее щедрые дары достались Дабра Либаносу, с настоя­телем которого, Марха Крестосом, Баэда Марьяма связывала давняя дружба, и монастырь на несколько лет был освобожден он налогов. В Дабра Нагуадгуаде, любимом монастыре Зара Якоба, получившем от него в дар воинское снаряжение «скота Бадлая», где Зара Якоб был похоронен, Баэда Марьям оправил сороковины по отцу.

Далее Баэда Марьям приступил к устроению нового центра в своем домене: «Окончив это, он перешел в Келанто, которую назвал Атронса Марьям, с великим торжеством и смятением от многих коней и цевов, его сопровождавших без числа. И начал он построение этого храма при многочисленных строителях. И дал он ему в удел землю от Абал до Джамы, увеличил весь­ма число иереев, набрав и назвав их из всех областей, чтобы они молились в этом храме» [24, с. 102]. Не случайно Баэда Марьям начал строительство своей резиденции с возведения храма. При кочевой жизни эфиопских царей и их двора именно храмы и монастыри оставались в Эфиопии после падения Аксумского царства теми постоянными средоточиями местной эко­номической, торговой, политической и культурной жизни, кото­рые делали их слабыми подобиями европейских городов. Если в Европе местным центром был город, то в Эфиопии — мона­стырь.

Стоит отметить также, что «пожелав итти в землю Келанто, послал он (Баэда Марьям.— С. Ч.) вперед немногих вельмож, которые у него были, и наказал им, говоря: „встречайте меня по чину, (когда я прибуду к вам". И дал им 50 тканей гемеджа для одеяния и убранства, ибо они были новое насаждение, и глашатай повелел: „не называйте сей земли Келанто, а называйте ее Атронса Эгзеетна Марьям" („трон владычицы нашей Марии".— С. Ч.)». [24, с. 87]. Видимо, Баэда Марьям решил значительно обновить" свой двор и приблизить к себе новых людей, всецело обязанных обретенным высоким положением ему. Именно этих «немногих вельмож» он и отправляет гото­вить себе встречу. Они — «новое насаждение», еще не имеющее собственных богатых одеяний для торжественной встречи царя.

«Новым насаждением» оказывается и Атронса Марьям, так как «земля Келанто» не принадлежала к числу старинных доманиальных владений царя. Поэтому хронист царя считает нужным подчеркнуть ее принадлежность к домену и добавить, что «эту землю некогда купил за золото царь наш Сайфа Арад, чтобы выстроить на ней церковь и не выстроил, ибо не было на то воля божией». Баэда Марьям же окончательно закрепляет ее за собою, учредив там соборный храм и собственную рези­денцию и занявшись широким храмовым строительством. Царь, видимо, твердо решил превратить Атронса Марьям в центр своего домена, «и гробницы царей перенес он с места их — гроб­ницу царя Феодора из Марха Бетэ, гробницу Гуерма Асфарэ из Асаро и Иекуно Амлака из Иекуно и других царей и митро­политов, всего 18 числом внес он и погреб в нем и установил дни памяти этих царей и митрополитов, не соединяя. И когда он находился здесь, велел перенести кости Такла Иисуса из Дабра Нагуадгуад, ибо это был его наставник, научивший его псалтирю Давида и был им весьма любим» [24, с. 103].

Зара Якоб, живя в Дабра Берхане, устроил там главный административный, но не церковный центр. Монастырям он бла­готворил, соблюдая ту иерархию, которую установил при дворе для их игуменов. Он и сам построил много храмов и монасты­рей, однако избегал объединять их административно: при дворе Зара Якоба подвизались и занимали видное место как дабра-либаносцы, так и монахи далекого северного Дабра Бизана. Баэда Марьям же слил в Атронса Марьям центр администра­тивный и церковный, перенеся туда мощи эфиопских царей и митрополитов, канонизированных к тому времени, и отдав со­бор Атронса Марьям под начало Марха Креетосу, настоятелю дабра-либаносскому.

Этот церковный иерарх в царствование Баэда Марьяма по своему политическому значению совершенно затмил некогда мо­гущественную фигуру акабе-саата и положил начало особому, привилегированному положению Дабра Либаноса по отноше­нию к правящей династии «соломонидов». Немалую роль здесь сыграло то, что земли этой конгрегации очутились в пределах домена. Если во времена Амда Сиона, когда ширилась церков­ная и государственная экспансия, это обстоятельство привело к жестокой распре между дабралибаносцами и царской властью, то во второй половине XV в. раздоры сменились теснейшим со­трудничеством. В первый же год своего царствования Баэда Марьям, находясь в Атронса Марьям, «повелел принести всем наместникам Эфиопии подати. И они все, согласно приказа­нию, принесли их в месяце Хамлэ и Нахасе. Привели и монахов Дабра Либаноса вместе с их настоятелем отцом нашим Мархена Крестосом (иногда он именуется Марха Крестос и Йемерхана Крестос. — С. Ч.). И сказал он отцу нашему Мархена Кре­етосу: „благослови сей храм и вы все, монахи, благословите его, и я отдам его вам, да будет вам в удел, как отдал некогда отец мой Зара Якоб отцу вашему Андрею, да будет ему в удел Дабра Нагуадгуад; отныне да не будет он отдельно от Дабра Либаноса". И об этом он установил завет с ними и никогда не прекращал каждое утро давать необходимое для сей церк­ви» [24, с. 90]. Так разрешился давний конфликт Дабра Ли­баноса с правящей династией, которая готова была благотво­рить монастырю на условиях вассальной зависимости монахов, чьи игумены со времен Зара Якоба наравне с наместниками являлись ко времени принесения податей и уже смирились со своей зависимостью.

То обстоятельство, что доманиальные интересы составили основу политики Баэда Марьями, отчетливо проявилось и в це­ремонии коронации. Баэда Марьям повелел совершить ее, хотя и по аксумскому чину, возобновленному Зара Якобом, но не в Аксуме, а в собственном домене, куда были вызваны «все по­требные для пострижения ... все дабтара из своих монастырей и мужи Аксумские со своими законами» [24, с. 88]. Более того, свершив обряд помазания на царство по аксумскому уставу, Баэда Марьям счел необходимым короноваться и по местному обычаю: «Здесь царь спросил всех мужей амхарских о поряд­ке благословения, которое творится над царем издревле и до ныне. И они объяснили ему чин благословения, которое совер­шается там для царя. И позвал царь законоведов и угостил их вместе с собою, облеченных в одежды из махака, ибо таков у них обычай. Других людей не было с ними, кроме Габра Вахеда и Марка... и знати правой и левой, и кроме азажа Такла Марьяма. После этого мужи амхарские благословили его по их закону и обычаю» [24, с. 104]. Установив таким образом тес­ные отношения с «мужами амхарскими», Баэда Марьям продол­жил деятельность хлопотливого хозяина-вотчинника, объезжая земли своего разросшегося домена и строя церкви.

Это возвращение к политике и нравам времен давно про­шедших «е могло не вызывать ропота и в войске и при дворе, тде хорошо помнили «руку высокую» прежнего могучего мо­нарха. «Здесь он услышал, что все осуждают его, говоря: „Царь не живет по закону и уставам царства, но постоянно стремится быть на коне — ведь он юноша"» [24, с. 89]. Одна­ко, если сторонники самодержавной политики затеяли заговор, то они выбрали для этого неподходящий момент. По всей стра­не, в особенности же в отдаленных областях, всегда тяготившихся бдительным присмотром уполномоченных Зара Якоба и скорой царской расправой, отход от прежней жесткой централи­заторской политики был воспринят с облегчением. Так, когда Баэда Марьям послал в Цельмат (область провинции Самен, населенная иудеями-фалаша) родственника своего прежнего учителя Такла Иясуса — Марка, «которого сделал доверенным во всем», «он привел Амба Нахада, Цагая и Кантибу, которые изменили во дни царя нашего Зара Якоба, и помирил их с ца­рем нашим Баэда Марьямом, и они обновили в своих областях церкви, которые некогда сожгли» [24, с. 103]. Тогда же при­слал дань и правитель Адаля «Мехмад, сын скота Бадлая», говоря: «отныне я буду в мире и буду давать ежегодную дань, ты же повели всем цевам не воевать со мною и не вторгаться в мою область» [24, с. 90].

Таким образом, положение Баэда Марьяма было достаточно прочным, и он решил показать своим подданным, что он сын своего отца: «Посему разгневался царь наш весьма и повелел собрать все свое воинство, препирался с ним, говоря: „зачем вы меня осуждаете и говорите: этот царь не живет по закону и обычаям царства, но сидит на коне. Так вы говорили обо мне. Разве этот обычай ездить на коне и стрелять из лука не был у моих отцов издревле? Ныне же выведя людей, которые гово­рили это, предайте, мне, а если нет — все умрете". В этот день захватили многих монахов и знатных лиц и жан т абаки и предали их царю. Когда они отрицались от этих слов, и лика матан вместе с ними, царь повелел отвести их в мадханит ², а за­тем им перерезали жилы на ногах и изгнали в Дак, Гуенц, Гуашаро, Дара, Крестос Фатар, а лика матани в Фенге и Амба Санэт и Дабра Маэцо. Из-за этого страх вошел в сердца всех людей и стали говорить между собою: „этот царь еще суровее отца своего". И тогда возгласил глашатай: „отныне все вы, мужи Эфиопские, будьте осторожны и живите по уставам ва­шим"» [24, с. 89—90].

Так началось расточение старых кадров царской администра­ции, преданных не столько вотчинным, сколько монархическим интересам, администрации, с таким трудом созданной Зара Яшбом. Упоминание о «многих монахах» среди роптавших и на­казанных весьма симптоматично, так как церковники составляли значительную часть этой администрации. То, что они 'были от­правлены в ссылку в южные монастыри, заставляет предполо­жить северное происхождение этих «монахов», ибо царь вряд ли стал бы ссылать их в родные обители, где они встретили бы скорее сочувствие и поддержку, нежели осуждение и строгий надзор. Все это недвусмысленно указывает на падение при Баэ­да Марьяме политического влияния при дворе северного мона­шества, которым оно было обязано централизаторской поли­тике Зара Якоба.

Однако, как показали дальнейшие события, этот переход от централизаторской политики к доманиальной, столь решительно осуществляемый Базда Марьямом, был задуман в очень непод­ходящее время. Вдоль побережья Африканского Рога уже на­чалось медленное, но мощное и неотвратимое перемещение ко­чевых народов, которое неизбежно должно было затронуть не только прибрежные народы и торговые государства, но и вы­сокогорную Эфиопию. Этой опасности Баэда Марьям не раз­глядел. Он только что принял омаж от правителя Адаля и благодушествовал в своем домене, обстраивая его, учреждая храмы и развлекаясь охотой, «ибо обычай у царей, придя в эту землю, охотиться на зверей» [24, с. 90]. Вторжение кочев­ников доба, подпираемых с северо-востока сомалийскими пле­менами, мало обеспокоило Баэда Марьяма. Он не спеша собрал свои полки и отправился в Тигре, по дороге принимая омаж от знати л церковников Ангота.

Военные столкновения на границе, всегда утомительные из-за обычной тактики кочевников нападать внезапно и так же быст­ро исчезать в пустыне, избегая решительного сражения, были восприняты царем как заурядная неприятность, которой следует противопоставить лишь некоторую настойчивость и личное при­сутствие. «Царь поклялся пред собранием: „я не уйду из этой страны, не вспахав поля, не посеяв хлеба и не накормив моего коня этим хлебом. Будьте тверды, сражайтесь и не стремитесь уходить в ваши города"» [24, с. 93]. Не смутили его и первые военные неудачи. Когда Баэда Марьяму донесли, что доба уни­чтожили полк гарада Бали, «царь, услыхав это, на другой день держал речь к своим воинам, и сказал им: „раньше было так на войне, что люди то поражаются, то побеждают; ныне же ук­репите сердца ваши и да не войдет страх в мысль вашу, ибо есть бог, который поможет нам во время свое"» [24, с. 93].

Он вызвал из Цельмата полк Жан амора, поселенных на этой границе, но посланных сражаться в Цельмат, и с помощью этих войск, хорошо знакомых с местностью и тактикой своих кочевых соседей, разгромил доба.

Царский дееписатель склонен описывать эту победу в восторженных тонах: «И сотворил бог по слову его. Он повелел, чтобы было вспахано поле, чтобы посеяли хлеб и от этого хле­ба накормили коней и мулов своих. И исполнилось слово про­рочества его, ибо пророком был царь наш Баэда Марьям и для себя самого» [24, с. 95]. Однако Баэда Марьям оказался пло­хим пророком: он не только не смог обезопасить на сколько-нибудь длительный срок свои северо-восточные границы, но был не в состоянии надежно замирить тех же доба.

И полвека спустя они представляли все ту же опасность, как свидетельствует об этом Франсишку Алвариш: «От этой дороги, по которой мы путешествовали и которая ведет от моря на юг, живут мавры, называемые доба, потому что их страна называется Доба, и. это не царство. Говорят, что там двадцать четыре волости, и что когда двенадцать из них в мире, осталь­ные всегда в войне. В наше время мы видели их всех в войне, и мы видели двенадцать начальников, которые бывают иногда в мире, при дворе, потому что они подняли мятеж и пришли мириться. Когда они приблизились к шатру Пресвитера Иоанна, каждый из этих начальников нес камень на голове, придержи­вая его обеими руками. Говорят, что это знак мира и что они пришли просить прощения. Эти начальники были приняты с честью... При заключении мира Пресвитер Иоанн повелел их выслать из их страны, более чем на сотню лиг и приказал на­чальников и тех людей, которых они привели с собой, поместить в царство Дамот с многочисленной стражей. Как только на­род этих начальников узнал, что их господа сосланы, они назначили других начальников и подняли всю страну на войну» [29, с. 108—109].

Эфиопские цари пытались бороться с наступающей опас­ностью старым испытанным способом: расселяя свои полки по беспокойным окраинам. Однако это была борьба со следствием, а не с причиной. Пограничные кочевники вытеснялись на земли христианского царства не быстрой, но мощной волной мигра­ции других кочевых народов, подпиравших их с тыла [54]. К концу XV в. эта волна еще не достигла Эфиопии, но первые предвестники ее, в виде набегов доба, делали жизнь на гра­нице весьма беспокойной и опасной. Картину такой жизни опи­сал тот же Ф. Алвариш: «Борьба против этих мавров доба — обязанность большого начальника, именуемого шум Жанамора, т. е. начальника той страны. Наместничество, называемое Жа­намора,— большая местность со многими людьми и гористая. Говорят, что они хорошие воины, и им приходится быть тако­выми и смотреть в оба. На земли и поры, где они живут, при­ходят мавры жечь дома и церкви и угонять со дворов коров. В этой стране я видел священника с отравленными стрелами; и я возразил ему на том основании, что он поступает так дурно, ибо он священник. Он ответил мне: „Посмотри туда и ты уви­дишь церковь, сожженную маврами, а неподалеку оттуда они угнали у меня пятьдесят коров и сожгли мои ульи, что служи­ли мне пропитанием; потому я и ношу этот яд, чтобы убить того, кто убил меня". Я не нашелся, что ответить ему в том горе, какое я видел у него на лице и которое уязвляло его сердце» [29, с. 112].

Впрочем, Баэда Марьям остался вполне доволен результа­тами своего похода. Он впервые оказался за пределами собст­венного домена, и надо думать, что такое путешествие расши­рило его кругозор. Во всяком случае «после этого он посове­товался с отцом нашим Матфеем, настоятелем Дабра Даммо, и спросил его как своего духовника, итти ли ему в Аксум для совершения пострижения. Он оказал ему: „хорошо ты замыслил и да исполнит для тебя бог все желание твое". Тогда он послал макуанена Тигре и всех сеюмов и монахов и настоятелей, чтобы ожидать его, придя раньше в Аксум, и приготовить весь чин пострижения. Послал он и много быков для заклания» [24, с. 95].

Не стоит видеть в этом, однако; какого-либо поворота в политике Баэда Марьяма. К самодержавным претензиям свое­го отца он оставался по-прежнему равнодушным, и достаточно было появиться на границе воинственному наместнику Адаля по имени Ладаэ Эсман, преемнику умершего Мехмада, с кото­рым он некогда заключил договор [24, с. 95], чтобы Баэда Марьям вовсе отменил, по-видимому, не столь уж важную для него коронацию в Аксуме и отправился инспектировать погра­ничные области, «где произвел счет коням, вооружению и воин­ской одежде» [24, с. 96]. Зятем он возвратился в свой домен, не помышляя более о помазании в Аксуме.

Если Баэда Марьяма мало волновала великодержавная идея, то свои феодальные права сюзерена он оберегал очень придирчиво. Придя в свой домен и не увидев среди встречаю­щих «монахов Дабра Либаноса, державших от царя свои земли в Шоа, он «спросил там цахафалама Дабра Сиона: „почему не пришли встретить меня монахи Дабра Либаноса? Разве ты не цахафалам Шоа и не их земля Шоа?" Он ответил и сказал: „господин мой, все монахи с отцом нашим Иемерхана Крестосом пошли и прибыли в Дабра Берхан". На другой день, когда царь поднялся с места остановки, прибыли монахи Дабра Либа­носа и все дабтара Дабра Берхана по чинам их со многими кадильницами и зонтиками навстречу ему... Тогда он повелел привести немедленно отца нашего Иемерхана Крестоса и тот­час приблизил его к себе. Тот сейчас же упал на землю от великой радости, поклонившись царю» [24, с. 96].

Неизбежным следствием такого сосредоточения царских ин­тересов внутри домена было ухудшение положения на границах. И это естественно. Отказавшись от того административного ап­парата чиновников, который был организован его отцом, Баэда Марьям все же не мог управлять своим государством в одино­честве. Он приближал к себе определенных феодалов, как светских, так и церковных, которые составляли его совет и де­лили с ним тяготы государственного управления. При преобла­дающих доманиальных интересах Баэда Марьяма местная огра­ниченность этого царского окружения была неизбежной, и мы видим, что это окружение было не только слабо связано с ос­новной феодальной массой, но и даже в известной степени про­тивостояло ей.

В результате недовольство и брожение стало появляться в воинской среде, в среде тех царских полков, которые несли трудную пограничную службу: «Когда он здесь находился, со­общили ему, что составили заговор в области Бали именуемые Таначе и приближенные Габра Иясуса, гарада Бали, и все цевы, говоря: „уйдем в землю Адаль". Услыхав об этом, царь повелел привести немедленно этих людей, составивших злой совет, и отнюдь не оставлять в их областях» [24, с. 97]. Ослабление связей между центральной властью и пограничными полками, возникновение противоречий между двором я основной массой служилых людей было весьма опасным признаком общего упадка царской власти.

Зара Якоб, столкнувшийся с аналогичной проблемой в свое время, смог разрешить ее, с одной стороны, учредив множество новых полков в противовес мятежным, создав собственный раз­ветвленный административный аппарат, одержав впечатляю­щую победу над воинственным Адалем и поставив церковь как организацию на службу царской власти. Базда Марьям же не смог даже добиться безусловной верности воинов и военачаль­ников, расселенных по окраинам царства, и последствия этой его слабости оказались весьма тяжелыми для эфиопской мо­нархии.

«Установление молений», подобное ежемесячному празднику дня победы над Бадлаем, а также участие в этом акабе-саата Амха Сиона очень напоминает методы Зара Якоба и вызывает подозрение: не по инициативе ли Амха Сиона было затеено цер­ковное действо? Впрочем, церковным оно было только по форме, а цели имело вполне светские — поднять пошатнувшийся пре­стиж царской власти, и прежде всего в воинской среде. Види­мо, чувствуя непрочность своей власти и постоянно сталкиваясь то с заговорами, то с попыткой мятежа, Баэда Марьям счел за благо вернуться к помпе и строгому придворному церемониалу, введенному Зара Якобом.

Однако у Зара Якоба разработанный им этикет был зримым проявлением его действительно самодержавной власти. За ре­альным осуществлением этой власти бдительно следил целый аппарат царских чиновников не только при дворе, но и в отдаленных областях. У Баэда Марьяма же, не имевшего прочной опоры ни при дворе, ни в войске, аналогичные действия выгля­дели слабыми потугами. Недаром «все судьи» отговаривали ца­ря от помпезной казни сожжения заживо. Говоря о разнице между положением отца и сына в сугубо придворном кругу, можно заметить, что, если Зара Якоб был'окружен слугами, та Базда Марьям — достаточно самостоятельными вассалами, ко­торые, в отличие от слуг, не только высказывали свое мнение, но и считали себя вправе на нем настаивать.

К тому же победа Зара Якоба «ад мусульманами Адаля была весьма решительной, надолго замирившей это беспокойное государство. Что же до радости Баэда Марьяма по поводу побе­ды Габра Иясуса в Адале, то она оказалась преждевременной. Его репрессии только сплотили мусульман, а большая каратель­ная экспедиция, посланная под водительством того же Габра Иясуса и Махари Крестоса (старого доверенного слуги Баэда Марьяма, претерпевшего в свое время еще от грозного Зара Якоба), закончилась полным уничтожением христианских войск. Гибель христиан оставалась неотмщенной, поскольку царь не имел силы покарать Адаль и ограничился тем, что «повелел раз­дать святым, как и прежде... милостыню, исповедаясь пред господом богом своим, молясь о спасении душ людей своих, кото­рые были побеждены. После этого он никуда не ходил, кроме Ваджа» [24, с. 106].

Именно в это время (1477 г.) Баэда Марьям взялся за раз­решение давно назревшего вопроса о митрополите для Эфиопии, относительно которого дабралибаносцы и потесненные ими с политической арены евстафиане придерживались прямо проти­воположных воззрений. В свое время Зара Якоб практически уничтожил политическое значение митрополита в Эфиопии, еще со времен Филиппа Дабра-Либаносского, тесно связанного с Дабра-Либаносским монастырем. Евстафиане же, активно во­влеченные тем же Зара Якобом в политическую и придворную жизнь феодальной монархии, напротив, никогда не были сторон­никами коптских митрополитов, сурово осуждавших их субботствование.

Так как Зара Якоб не стал выписывать из Египта новых митрополитов на место скончавшихся Михаила и Гавриила, то в царствование Баэда Марьяма в стране стала остро ощущать­ся нехватка священников, рукополагать которых мог только митрополит. Необходимость в митрополите не подлежала сом­нению. Вопрос, по которому разошлись во взглядах монахи северной и южной коигрегаций, заключался в том, призывать ли митрополита, как и прежде, из Египта или порвать с алексан­дрийским патриархатом и избрать митрополита из среды эфиоп­ских церковников. За коптского митрополита стояли дабралибанооцы во главе с Марха Крестосом, за избрание же митро­полита-эфиопа — евстафиане ⁴.

Политическая подоплека этого внутрицерковного спора достаточно ясна: самодержавная власть, разумеется, была заин­тересована иметь на митрополичьем престоле эфиопа, ибо в та­ком случае дарь мог оказывать свое могущественное влияние на выбор «князя церкви, который к тому же оставался бы его под­данным. Именно так и поступил Зара Якоб, отказавшись от связей с Александрией и возвысив акабе-саата до положения первого сановника государства. Евстафианокие монастыри, по­лучившие благодаря царскому вмешательству не только офи­циальное признание и богатые земельные пожалования, но и доступ ко двору и участие в политической и государственной деятельности, сочувствовали такой самодержавной точке зре­ния. Дабралибаносцы же, немало перенесшие от могучих эфиоп­ских царей (жертвой которых пали Гонорий Цегаджский при Амда Сионе, Филипп Дабра-Либаносокий при Амда Сионе и Сайфа Араде и Андрей, предшественник Марха Крестоса при Зара Якобе), не имели причин желать усиления царской вла­сти. Их нынешнее привилегированное положение доманиальной конгрегации, получившей «в удел» от Баэда Марьяма все воз­водимые в обширном домене храмы и монастыри, вполне уст­раивало дабралибаносцев, не желавших перемен [24, с. 90].

В этой обстановке евстафиане подняли вопрос о митрополи­те и «сказали: „Мы слышали, что в Египте изменили своей ве­ре. Они едят запрещенное законом. Ныне же давайте назначим митрополита как сказано: да будет назначен избранный наро­дом"» (цит. по [78, с. 246]). Трудно предположить, на что они рассчитывали: идея самодержавия никогда не была в почете при дворе Баэда Марьяма, да и влияние самих евстафиан силь­но мало после нескольких чисток царской администрации. Воз­можно, они надеялись, что после жестокого поражения в Ада­ле царь откажется от своей прежней политики и примет их точ­ку зрения. Решительным противником предлагаемого евстафианами новшества выступил Марха Крестос, настоятель Дабра-Либаноссний, сославшийся на гнев божий, постигший Эфио­пию в IX в., когда во времена патриарха Иосифа (830—849) эфиопская церковь отказалась от коптского митрополита. По этому вопросу в 1477 г. был созван собор, где точку зре­ния Марха Крестоса поддержало 300 участников, а на, сто­рону еветафиан встало 400 человек.

Однако Баэда Марьям не принял мнения большинства. Еще до собора рас Амда Микаэль, один из видных военачальников и придворных, бывший наместникам пограничного Фатагара еще со времен Зара Якоба, устроил Марха Крестосу аудиенцию у царя, где они вдвоем убедили Баэда Марьяма не порывать с александрийским патриархатом. Таким образом, еще до нача­ла собора решение было принято. Поэтому, когда на соборе Марха Крестос сказал: «Пусть царь пошлет мудрых мужей, на чье слово можно положиться, узнать для нас. Если египтяне пребывают в вере православной, пусть они приведут нам митрололита по обычаю отцов наших. А коли не так, будем мо­литься богу и просить наставить нас в том, что делать», его предложение было принято царем. Баэда Марьям отправил в Египет сына Амда Микаэля с богатыми подарками для гроба господня в Иерусалиме, александрийского патриарха и султа­на Египта [48, с. 433].

Собор 1477 г. положил конец надеждам евстафиан и при­дворного духовенства на возвращение к самодержавной поли­тике и показал ту силу, которая возобладала при дворе Баэда Марьяма. Потерпев поражение в Адале, несчастья, от которого христиане успели отвыкнуть со времен воинственного Саад ад-Дина, Баэда Марьям решил опереться на опытных вое­начальников. Его выбор пал на Амда Микаэля, который нес пограничную службу в Фатагаре и Вадже «от времен Зара Якоба без смещения». Амда Миказлю был пожалован высший светский придворный титул «рас бехт-вадада», т. е. «главы возлюбленной», и он занял при дворе весьма влиятельную долж­ность начальника войска. Очень быстро он установил самые тесные отношения с Марха Крестоеом и оказал ему решающую поддержку на соборе 1477 г. Этим двум влиятельным при­дворным, начальнику войска и настоятелю Дабра-Либаносскому, противостояли остатки того чиновничьего аппарата, со­зданного еще Зара Якобом и представленного по большей ча­сти лицами духовного звания, который несколько раз подвергал­ся чисткам при Базда Марьяме. Оппозиция, видя причину ухуд­шения дел в христианском царстве в отходе от самодержавной политики Зара Якоба, не раз давала почувствовать царю свое неодобрение. Споры на соборе 1477 г. были лишь последним по времени проявлением этого недовольства.

Последним оно оказалось потому, что 8 ноября следующего года Баэда Марьям умер. Официальный хронист рисует идилли­чески спокойную картину наследования престола: «После него воцарился сын его Александр, как повелел он и сказал пред преставлением: „да воцарят после меня Александра, сына мое­го, ибо к нему благоволит господь бог мой". Это передавали слышавшие. И был Александр царем нашим благим, чистым и_: кротким, ибо он был отрок и юн годами» [24, с. 106]. Однако монастырская традиция летописания сообщает о том, как при­дворная оппозиция попыталась, хотя и без успеха, воспользо­ваться смертью Баэда Марьяма для низложения могуществен­ного Амда Микаэля и воцарения другого царя, нежели Алек­сандр: «И царствовал Баэда Марьям десять лет и два месяца. И пошел в поход Александр, сын его, с Амдо, начальником войска; и еще не вернулся он (из похода), когда упокоился Баэда Марьям. И воцарили люди двора Наода, сына его младшего. И когда вернулся Амдо, то воцарил он Александра, старшего брата. И царствовал он десять лет и семь месяцев» [79, с. 526]., Видимо, Баэда Марьям не полагался на собственный двор, где слишком, многие не одобряли его политики, и потому вве­рил Александра попечению Амда Миказля. Александр «был от­рок и юн годами», и его участие в походе вместе с многоопыт­ным «Амдо, начальником войска», было вызвано, очевидно, стремлением уберечь сына от козней придворных. Страх за своего старшего сына преследовал Баэда Марьяма чуть не с рождения Александра. Еще в младенчестве Александра Баэда Марьям отдал его на воспитание годжамскому нагашу Анбаса Давиту: «Сюда он велел годжамскому нагашу Анбаса Давиту принести свою подать. Когда тот, согласно повелению, принес много вещей своего царства, царь наш поблагодарил его весь­ма и дал ему своего сына Александра, да будет ему сыном, а он да будет ему отцом. Ол положил на его грудь этого мла­денца Александра. Тогда он весьма был рад этому и передал ребенку много даров — коней, мулов, золота, бумаги и оказал: „я дам ему всякое добро, ему потребное, по чину, но дай мне землю за него, на которой я помещу для него быков и волов". И сказал царь наш: „хорошо"» [24, с. 98].

Это произошло вскоре после того, как цевы Бали, несшие пограничную службу, составили заговор и решили уйти в Адаль, за что и были сосланы в Годжам в сопровождении войск годжамского нагаша. По-видимому, уже тогда Баэда Марьям на­чал искать опору своей слабеющей власти, среди верных воена­чальников, несущих службу в провинции, вдали от интриг недо­вольного двора. Однако вскоре «появилась злокачественная ли­хорадка и умертвила этого годжамского нагаша Анбаса Давита» [24, с. 98], и тогда царь обратился к Амда Микаэлю.

Таким образом, царствование Баэда Марьяма, начавшееся радостью из-за отмены строгостей Зара Якоба, закончилось все­общим недовольством, настолько серьезным, что царь не без оснований опасался за судьбу наследника престола. Многочис­ленные попытки как со стороны двора, так и со стороны церкви побудить царя продолжить самодержавную политику Зара Яко­ба успеха не имели. Усвоив некоторые методы своего отца, Баэда Марьям поставил перед собою совершенно иные цели и последовательно придерживался феодальных принципов прав­ления. Однако результаты политики Баэда Марьяма оказались в основном отрицательными. Приведенный некогда к покорности Адаль добился практической независимости, разгромив несколь­ко раз с большим уроном для христиан карательные экспеди­ции. Наместники в провинциях, наделенные большой властью и старинными титулами, оказывались ненадежны и осмеливались при своих дворах усваивать царские прерогативы. Волновались царские полки, расселенные по окраинам. Разгон и частичное уничтожение тех кадров чиновничьего аппарата, который был создан Зара Якобом, также, не утишил придворных интриг и недовольства. Выдвижение Амда Микаэля породило зависть, равно как и привилегированное положение Дабра-Либанос-ской конгрегации. И двор и церковь утратили то свое прежнее единство, которое упорно и последовательно сколачивал Зара Якоб и которое делало их надежными орудиями самодержав­ной власти. При дворе шла ожесточенная борьба группировок, образовавшихся под влиянием интереса минуты вокруг различ­ных влиятельных фигур. Что до церкви, то межконгрегационная ревность и соперничество, казалось бы, уничтоженные Зара Якобам, вспыхнули при Баэда Марьяме с новой силой, когда евстафиане были отстранены от государственных дел, а Марха Крестос, настоятель Дабра-Либаносский, сделался ближайшим доверенным лицом царя.

Последствия политики Баэда Марьяма надолго пережили са­мого царя и составили трудное наследство для его преемников. Несмотря на искреннее желание деепйсателя Александра изо­бразить его царствование как тишь, гладь и божью благодать, действительные события портят это впечатление: «И был во дни царя нашего Александра покой в радости и веселии. Были в согласии мать царя Ромяа с акабэ-саатом Тасфа Гиор-гисом и бехтвададом Амду; не было разногласия между ними тремя ни в совещаниях, ни в распоряжениях. Царь же не знал установлений Эфиопии и дел всех людей Эфиопских, ибо был весьма юн возрастом. Чрез некоторое время началась вражда аввы Хасабо, аввы Амду и уверенными в его правоте, с бехтва­дадом Амду, когда увидали, что он один управляет всей Эфио­пией. Посему были схвачены все враждебные ему; их пытали многими истязаниями, а затем связали и сослали. Одни из них умерли в пути, другие остались в живых» [24> с. 106—107].

В какой-то степени положение Александра при восшествии его на престол было сходно с положением его отца в начале царствования: оба они были весьма молоды (хотя Александр значительно моложе), а главное — несамостоятельны и зависи­мы от воцаривших их группировок. Баэда Марьям взошел на престол благодаря активной поддержке влиятельного тогда акабе-саата Амха Сиона, а Александра возвел «начальник войска» Амда Микаэль, сломив сопротивление придворной оппозиции. Сходной оказалась и политика Александра, а вернее, полити­ка той группировки во главе с Амда Микаэлем, которая сде­лала его царем. Эта была та же доманиальная политика с ко­ронацией не в Аксуме, а в своем домене и с укреплением свя­зей с Дабра Либаносом: «После этого царь наш, перейдя в землю Ялабаса, место отца своего, совершил обряд постриже­ния и исполнил обычай древних отцов своих... Перейдя затем в Шоа, царь наш прибыл в Амхару, обошел все монастыри и посетил Ганата Гиоргис, Дабра Нагуадгуад и Атронса Марьям... Он закончил построение этой церкви, именуемой Атронса Марьям; этот царь наш Александр окончил то, что оставил на­чатым отец его Баэда Марьям» [24, с. 107].

И во взаимоотношениях с церковью мы видим то же продол­жение политики Баэда Марьяма и Марха Крестоеа. В 1480 г. в Эфиопию возвратились посланцы собора 1477 г., приведя с собою от патриарха александрийского двух митрополитов (Исаака и Марка), двух архиереев (Михаила и Иоанна) и од­ного протоиерея (Иосифа) [78, с. 290]. Как пишет придворный хронист Александра: «Во дни его прибыли архиереи из святого Иерусалима, умножились священники, обновились церкви и ис­полнились радостью все страны» [24, с. 107]. Эту радость, од­нако, не могли разделить евстафиане, переживавшие трудные времена. Они были удалены от участия в государственных де­лах и царская благотворительность со времен Баэда Марьяма распространялась исключительно на храмы и обители домена (кроме того единственного случая, когда после поражения хри­стианских войск в Адале «ради этого дал царь наш Баэда Марь­ям всем милостыню и послал в Тигрэ 2000 унций золота через своего слугу цасаргуэ Марка и повелел раздать святым» [24, с. 105—106]). С прибытием коптских иерархов снова встал, ка­залось бы, раз и навсегда разрешенный Зара Якобом вопрос субботствования, которого никогда не признавала александрий­ская церковь. Если благодаря вмешательству царей Давида и Зара Якоба евстафиане, по выражению Таддесе Тамрата, «пре­вратились из гонимой секты в почтенную школу», то при Алек­сандре им стало угрожать обратное превращение.

В отношении субботствования евстафиан спасло то обстоя­тельство, что этот обычай уже прочно укоренился и в народе и в духовенстве, не склонном легко расставаться со своими бла­гочестивыми привычками. К тому же субботствование имело ав­торитетное обоснование в многочисленных богословских тракта­тах времен Зара Якоба. Франсишку Алвариш, беседовавший с митрополитом Маркам спустя почти полвека после его прибы­тия в Эфиопию, так описывает с его слов этот конфликт: «Тот Пресвитер, который послал за нами, был весьма христианским, и. вскоре после их прибытия Пресвитер Иоанн повелел указом, чтобы не праздновать суббот и чтобы они не совершали иных ошибочных церемоний, к которым они привыкли, и чтобы не ели свиного мяса и мяса других животных, которым не пере­резано горло. Когда это стали делать при дворе и в окрестно­стях, не так давно, прибыли в страну двое франков, которые и посейчас живут в ней, т. е. один — Маркорео-венецианец ⁵, а после него Перу де Ковильян — португалец ⁶; они, когда при­были, до появления при дворе, то стали соблюдать эти обычаи страны, которых до сих пор придерживаются в некоторых ча­стях, т. е. праздновать субботы и есть, как люди той страны. Некоторые священники и монахи, которые думают, что знают кое-что из Библии, видя, это, пришли к Пресвитеру и жалова­лись на двух митрополитов, а больше на викария, и говорили: „Как же так? Эти франки, которые пришли каждый из'своего царства, соблюдают наши древние обычаи, я как же митропо­лит, который пришел из Александрии, велит делать то, что не написано в книгах?". И потому Пресвитер повелел возвратиться к прежним обычаям» [29, с, 253—254].

Тем не менее, хотя Александр и возвратил субботствование, он следовал политике Баэда Марьяма, а не Зара Якоба и по отношению к евстафианам и по отношению к внешнему миру. Здесь он, как и Баэда Марьям, был изоляционистом. Его не интересовало ни красноморское побережье, ни контакты с ев­ропейцами. Если Зара Якоб через Пьетро Ромбуло всячески стремился завязать связи с европейскими монархами и даже с Ватиканом, то его внук Александр остался совершенно рав­нодушен к францисканскому монаху Иоанну Калабрийскому, посланному своим орденом в Эфиопию вместе с Джованки да Имоло. Они прибыли ко двору Александра, по-видимому, в 1482 г. и не удостоились даже аудиенции [78, с. 290—291].

Как и Баэда Марьям, Александр пытался возродить старин­ные феодальные традиции, когда во главе государства стоял царь-воин, сильный своим войском. Не удивительно, что резуль­таты такой архаичной политики мало чем отличались от достиг­нутого Баэда Марьямам: «Сей царь наш Александр был полон силы и искусен в бою; он знал все военное дело, езду на коне, стрельбу из лука, умел владеть щитом и копьем, но был он и милостив, сострадателен и милосерд, любил доброе и ненави­дел месть. Но воины его губили весь свет, удручали бедных и их не наказывали. Посему прогневался бог. Во второй год со­брал царь всех своих воинов и опустился в землю Адаль, хотя говорили ему многие святые: „не ходи в землю Адаль, царь наш, не будет тебе пользы". Но он не послушался их, пошел и достиг Дакара. Разорили весь дом его и весь строй его. Когда он возвращался, мусульмане преследовали его, в небольшом ко­личестве; когда он начал битву, все воины его обратились в бегство; одни погибли, другие убежали, иные попали в плен. Царя же покрыл бог крыльями своих ангелов и вернул в мире в его дворец. После этого он пребывал, скорбя и печалясь, и помышлял снова итти против врагов своих. Но не было ему по желанию» [24, с. 107].

Сложилась парадоксальная ситуация: Баэда Марьям, не ценя административных усилий Зара Якоба, свое главное вни­мание сосредоточил на домене и войске, этих двух источниках могущества ранних «соломонидов». Он «постоянно стремился быть на коне» и сурово наказывал осуждавших его за это. Его примеру следовал и Александр. Однако при таком преуве­личенном внимании к войску и военачальникам военная мощь христианского царства падала. И этот упадок, начавшийся в царствование Баэда Марьяма, стал совершенно очевиден при Александре. К сожалению, большая часть «Хроники» Александ­ра (от 3-го до 15-го года его царствования) пока не найдена.

О правлении его приходится судить по результатам, которые оказались весьма плачевными для царской власти. Александр царствовал 15 с половиной лет. Хотя он был возведен на пре­стол воинами Амда Микаэля весьма юным и не мог вести са­мостоятельной политики в начале своего царствования, 15 лет — достаточный срок для укрепления личной власти.

Этого, однако, не случилось, и причину следует, видимо, искать не только в личных качествах Александра. За то столе­тие, которое прошло с конца XIV в., процесс феодализации в Эфиопии значительно продвинулся вперед. Это выразилось не только в окончательном сложении и административном оформ­лении царского домена, но и в появлении крупных феодальных сеньорий, не только церковных, но и светских. Дани, взимав­шиеся с земледельческого населения, по большей части стали уступать место феодальной ренте. Такая хозяйственная само­стоятельность крупных феодалов не могла не повлечь за собою и определенную политическую самостоятельность по отношению к царю (далекую, впрочем, от полной независимости), которая выразилась в появлении иммунитета.

Этот иммунитет следует понимать не только в его узком смысле, т. е. в смысле наличия иммунитетных грамот, или ди­пломов, которые были известны в Эфиопии применительно к церковному землевладению. Как справедливо отметил С.В.Юшков, «иммунитет оформляет и вместе с тем обеспечивает фео­дальную эксплуатацию крупными землевладельцами подвласт­ного ему сельского населения. Возникновение иммунитета есть следствие (юридическое выражение) феодальной ренты. Час рождения феодальной ренты есть час и зарождения иммуните­та... Поэтому история возникновения и первоначального разви­тия иммунитета есть история постепенного приобретения и ро­ста прав крупных землевладельцев над зависимым и крепост­ным крестьянством в смысле суда и дани. Иммунитет не сразу появляется в качестве законченного института, так же как не сразу возникает и оформляется феодальная рента» [28, с. 231—233].

Однако иммунитет вел не только к росту прав крупных зем­левладельцев внутри их сеньорий. Благодаря увеличению фео­дальной ренты крупные феодалы могли содержать не только свой собственный двор, устроенный по образцу царского, но и собственное воинство, иногда значительное. Не случайно, что при царском дворе в борьбе группировок соперничающих вель­мож власть окончательно перешла от церковников к военачаль­никам, бывшим одновременно и крупными феодалами, которые старались добиваться своего уже не политической интригой, а военной силой.

После неожиданной гибели Александра в 1494 г. это стало вполне очевидно: «Затем, когда однажды он находился в сво­ем чертоге, сказали ему: „мужи Архо убили твоего слугу Таклая, которого ты любил". Царь встал и пошел к ним. Увидав его, они подумали, что пришли другие люди бороться с ними и вспомнили о своих преступлениях. Не зная, что это царь, эти люди Архо, называемые Май, в темноте ночной выстрелили в него и он почил 12 Генбота на 15-м году, 6-м месяце царствова­ния. За это перебили этих людей Архо, не оставив их жен и детей. Тело царя Александра, прежде чем отправить, положи­ли в гробницу. Заселус и все его сообщники оставили его, а сам он пошел в Амхару сделать царем, кого хотел, а людям Мэчте приказал не отпускать гроба царя нашего Александра. Он сде­лал царем, кого хотел, а здесь воцарили Амда Сиона, младенца, сына Александра. Воцарившйе Амда Сиона составили постановление, перешли в Амхару и начали войну с Заселусом и тем, кого он поставил царем. В это время воины Александра убили всех сообщников (Заселуса) и офицеров их по чинам. Гроб Александра, оставленный по приказу Заселуса в Мечеге, через три дня отправили по дороге, на которой он был задержан. Его похоронили в усыпальнице отца его в Атронса Марьям. Такла Крестос прибыл туда со своими оплакивать его. Принес­ли ему от царя и дорогие покровы „шельмат" и украсили его. Он приказал развозить убитых по всем странам, чтобы видели их все люди. Затем он вернулся со всеми своими к царю их в радости и веселии. Тем людям, которые условились прежде итти с Заселусом, вырвали глаза» [24, с. 108].

Таким образом, и к концу своего царствования Александру не удалось создать крепко спаянного и стоящего заодно адми­нистративного и военного аппарата. Его военачальник Заселус бросает тело своего господина и спешит воцарить не его сына, Амда Сиона II, а Наода, его брата и соперника. Амда Сион II через семь месяцев умер, и на престол, на этот раз окончатель­но, взошел Наод. История смерти Александра и борьба за царство писалась, видимо, уже в правление Наода, отчего хронист тщательно избегает называть имена в своем повествовании. Так, совершенно не упомянут сам Наод: Заселус «сделал царем, кого хотел», а его противники «начали войну с Заселусом и тем, кого он поставил царем». И Заселус и его противник Так­ла Крестос сражаются, поддерживаемые безымянными «своими». Поэтому трудно определить состав противоборствовавших пар­тий. Победа над Заселусом была одержана также безымянными «воинами Александра».

Согласно другому памятнику эфиопской историографии (од­нако историографии не официальной, а монастырской), во гла­ве воинов стоял знакомый нам Амда Микаэль: «И когда умер Александр, то снова воцарили Наода люди двора, когда не бы­ло (там) раса Амдо. И пришел рас Амдо, и сверг Наода, и воцарил Амда Сиона, сына Александра, когда был тот младен­цем. Поцарствовал он семь месяцев, и умер. И царствовал Наод шестнадцать лет. И на третий раз окрепло царство его. И отомстил Наод этому мятежнику, и закопал его живым в зем­лю по грудь, и погнал на него коров и быков, коней и мулов, верблюдов и ослов, и они затоптали его» [79, с. 526].

Трудно сказать с уверенностью, насколько надежно это сви­детельство в том отношении, что Наод казнил именно знаме­нитого Амда Михаэля. Ему противоречит отрывок из довольно поздней компиляции «Истории царей», опубликованной Сергеу Хабле Селласе, в котором казнь Амда Микаэля приписана ца­рю Александру и причиной ее выставляется навет церковников: «И когда услышал царь эти два обвинения ложные, разгневал­ся он и наполнился гнева, и не понял, что это ложь. И прика­зал он убить раса Амду, и тот стал мучеником, и сошел на него столп света и венец. И когда увидел царь это чудо, то раскаялся, и заплакал, и пошел в Дабра Либаное к настоя­телю Марха Крестосу, и принял его эпитимию за то, что согре­шил против раса Амду, и похоронил его с честью, и причислил к святым, и погреб с честью великой в новой гробнице Дабра Либаноса» [74, с. 547—548].

Марха Крестос действительно не забыл той поддержки, ко­торую оказал ему на соборе 1477 г. Амда Микаэль. Поэтому казненный вельможа был причислен к лику святых, и в Дабра Либаносе было составлено его житие [20, с. 205—206], с исто­рической точки зрения, правда, на редкость бессодержатель­ное. Последнее, впрочем, понятие, так как щекотливость поло­жения побуждала автора к крайней осторожности, которую тот и соблюл, ограничившись благочестивым трафаретом и ни сло­вом не упомянув о сложных перипетиях политической и при­дворной жизни своего героя.

Таддесе Тамрат, проанализировав ряд косвенных агиологических свидетельств и сделав некоторые хронологические вы­кладки, также полагает, что казнь Амда Микаэля была делом рук Александра, и приурочивает ее к 1486 г. [78, с. 286—289]. Видимо, он прав, так как, если бы Амда Микаэля казнил Наод на 3-м году царствования, т. е. в 1497 г., то он не смог бы покаяться перед Марха Крестосом, умершим в 1496 г. Вероят­но, монастырский летописец поставил в своем изложении вместо имени Такла Крестоса, начальника «воинов Александра», низ­ложившего Наода, имя его гораздо более знаменитого пред­шественника, в свое время также низложившего того же Наода, Что же до Такла Крестоса, возможно, именно он упоминается в «Хронике Наода» под именем Така Крестос: «Придя в Ат­ронса Марьям, он (Наод.— С. Ч.) направился в Шоа. Така Кре­стос начал оказывать ему неповиновение на пути и отправил всех цевов самовольно по местностям их. Услыхав об этом, царь наш Наод умолчал и вытерпел до удобного времени. Ко­гда он прибыл в Шоа, этот Така Крестос снова обнаружил пре­возношение и совершил преступление: он оседлал своего коня и согласился со своими друзьями уйти и изменить царю. Когда об этом сообщили царю, он продолжал терпеть и сказал: „пусть исполнит свое намерение, а мы погонимся за ним, ибо господь бог наш с нами, и поможет нам; он умолял нас прежде, когда мы вступали на престол, не начинать делать зла против него". После этого, как сказал царь, этот Така Крестос исполнил свое намерение: ночью он пошел со своими, приведя в порядок своих коней, и придя в землю Ифат, чтобы склонить к своей измене всех цевов, которые жили в Ифате. Но эти цевы узнали о его злонамеренности и измене, схватили его, связали и отвели к царю... Он скоро низложил врага его царства» [24, с. 109—110].

Однако кому бы мы ни приписали роль могущественного противника Заселуса, вторично низложившего Наода и воца-рившего Амда Сиона II,— Амда Микаэлю или Такла Крестосу, общая картина засилья военачальников и слабости царской вла­сти в Эфиопии конца XV в. от этого не меняется. Взаимное ожесточение в этих усобицах достигло крайнего предела. Офи­циальный дееписатель Александра закончил историю царя и его сына Амда Сиона мстительной мольбой, совершенно неха­рактерной для ровного тона эфиопской историографии и, по­жалуй, даже и не вполне христианской по духу: «Боже, молюсь тебе, взирая горе: введи в дом твой помазанника твоего Алек­сандра имеете с сыном его Амда Сионом и дай ему пребывать одесную тебя. Утесни всех утеснивших его. Аминь» [24, с. 109].

В противоположность царской историографии монастырская традиция сообщает о смерти. Амда Сиона II с нескрываемым, облегчением. В «Житии» Марха Крестоса оно прорывается во фразе: «Через шесть месяцев жертва святого причастия возне­слась в небо, и умер царь Амда Сион» (цит. по [78. с. 293, примеч. 2]). Эта фраза была бы двусмысленна, если бы Амда Сиона успели помазать на царство. В таком случае можно бы­ло бы понять, что помазание, дарованное дарю от бога, со смертью его вознеслось обратно на небеса. Однако Амда Сион не был помазан, и упоминание о его смерти воспринимается как повествование об исполнении многих предыдущих молений по этому поводу. В подобных мольбах сомневаться не приходит­ся, поскольку на предшествующей странице «Жития» царство­вание Амда Сиона описывается следующим образом: «И после сего умер Александр, царь православный, и погребен был рядом с отцом своим. И воцарился Амда Сион, сын его, и был он мла­денцем. И потому было пролитие крови многое и сражение меж всем войском царским, и некому было остановить их. И плач стоял в каждой области. Утварь, священная из церквей расхи­щалась, и пожирали друг друга князья эфиопские, как рыбы морские, и уподобились они зверью рыскающему» (цит. по [79, с. 529]).

Весьма показательна эволюция отношения дабралибаносцев к царской власти. Трудно сказать, насколько агиограф Марха Крестоса сознавал, что описываемое им плачевное состояние эфиопского государства явилось прямым результатом той ограниченной доманиальной политики, которую всячески поддержи­вал, а отчасти и направлял герой его повествования. Вероятно, такая мысль и в голову ему не приходила. Тем не менее это было так. Тесная дружба между Баэда Марьямом и Марха Крестосом восходит еще к 1462 г., когда этот настоятель Дабра-Либаносский, только что занявший место аввы Андрея, со­сланного Зара Якобом, имел смелость вступиться за царевича перед грозным царем. На протяжении всего царствования Баэ­да Марьяма, решительно упразднявшего все, сделанное Зара Якобом, Марха Крестос всегда поддерживал царя. Баэда Марь­ям же, в свою очередь, всячески благотворил Дабра Либаносу земельными денежными вкладами и отдавал ему «в удел» но­вые храмы и обители.

Вполне приязненные отношения сохранялись у Марха Кре­стоса и с Александром, мать которого, Ромна, бывшая одно время регентшей его царства, перед смертью приняла постриг и удалилась в один из привилегированных келлиотских монастырьков близ Дабра Либаноса [78, с. 286]. Разумеется, казнь Амда Микаэля, которого «Житие» Марха Крестоса называет его «духовным сыном» (цит. по [78, с. 289]), должна была не­сколько омрачить эти отношения. Однако с раскаянием царя: они были, по-видимому, восстановлены. В результате горестные строки из «Жития» Марха Крестоса о князьях эфиопских, ко­торые «пожирали друг друга, как рыбы морские, и уподобились зверью рыскающему», были написаны рядом с той самой «но­вой гробницей», где покоилось тело недавно канонизированного святого и мученика Амда Микаэля, первым подавшего царским военачальникам соблазнительный пример своевластия. Вся по­следующая кровопролитная борьба между такими военачальни­ками, как Заселус и Такла Крестос, была вызвана их стремле­нием занять при бессильном и несамостоятельном царе то по­ложение могущественного временщика, которое в свое время занимал Амда Микаэль при малолетнем Александре. Эта борь­ба расшатывала эфиопское государство и увеличивала опас­ность со стороны мусульман Адаля, со времен Бадлая забыв­ших о поражениях.

По иронии судьбы «святой» Амда Микаэль остался в эфиоп­ской средневековой историографии как единственный человек, который был способен дать отпор мусульманам и чья гибель явилась для христианской Эфиопии непоправимым несчастьем: «И был один наместник, по имени Амда Микаэль. Он занимал эту должность от Зара Якоба до Александра без смещения. И был он праведен, богобоязнен и мудр. И ненавидел он му­сульман за веру их, и знал обычай их суетный, и они много не­навидели его ...И когда услышали о смерти раса Амду амалики-тяне, которые были на судилище, то возрадовались они ра­достью великбй и захватили в Вагаре и Фатагаре людей и имение их и продали их продажею» [74, с. 547—548]. Эта память об Амда Микаэле как надежном защитнике от мусульман ока­залась столь сильна, что в 1525 г., когда мусульманская опасность возросла необычайно, царь Лебна Денгель распорядился перенести прах Амда Микаэля из Дабра Либаноса в царскую усыпальницу Атронса Марьям, где он был помещен рядом с телом своего погубителя, царя Александра [78, с. 292].

Тем не менее к 1495 г. осознание если не причин, то уж во всяком случае последствий феодальных усобиц и слабости цар­ской власти стало в христианской Эфиопии достаточно отчетли­вым. Необходимо было бороться с этим злом, и Наод, провозглашенный царем в октябре 1494 г., уже в январе 1495 г. от­правился в Дабра Либанос, где он посетил могилу матери и «поклонился гробу отца нашего Такла Хайманота». Однако это был не простой визит вежливости. Еще не царствовавшему, но уже дважды свергнутому Наоду досталось тяжелое наследство. Его положение хорошо описал шотландский путешественник Дж. Брюс, побывавший в Эфиопии в 1768—1772 гг., где он ос­новательно познакомился с эфиопскими летописями, в том чис­ле и с не дошедшими до нас: «Но царство находилось в поло­жении, которое делало управление слишком трудным для од­ного человека. Постоянные интриги царицы Елены, золото, раз­даваемое мусульманами вельможам, поражение войска в по­следней войне с Адалем, измена Заселуса, преждевременная смерть юного царевича, подававшего надежды исправить зло, — все это несло бедствия и раскол для государства и прежде все­го для двора, где, похоже, уже не было людей, достойных об­разовать королевский совет и выполнять поручения правитель­ства» [38, с. 183—184].

Не удивительно, что в этих обстоятельствах новый царь об­ратился за помощью к церкви. В конце концов только сильная царская власть могла обеспечить церкви процветание и защиту от бесчинств и разбоя феодалов. И Наод прямо потребовал от церкви поддержки, выступив перед собранием монахов в Дабра Либаносе: «Молитесь горячо, дабы не погибла Эфиопия. Ве­домо вам прежнее царствование и как разрушилось государст­во. (Молитесь же) дабы возвратились заблудшие овцы к еди­ному пастырю» (цит. по [78, с. 293—294]). Таддесе Тамрат по­нял эту речь как призыв к дабралибаносцам употребить свое влияние против иных претендентов на престол, боровшихся против Наода. В этом, конечно, новый царь весьма нуждался. Однако призыв ко всем «овцам заблудшим» возвратиться под власть «единого пастыря» можно понять и шире — как призыв покончить с феодальной анархией и восстановить сильную цар­скую власть. Во всяком случае, дальнейшие действия Наода го­ворят в пользу последнего вывода.

Новый царь решительно и энергично принялся за борьбу с анархией, доставшейся ему в наследство. Прежде всего нужно было положить конец бесконечным сведениям счетов, которых накопилось немало со времени смерти Александра и которые раздирали и войско и двор. «После этого, когда люди были в смятении и обвиняли друг друга, говоря: „такой-то совершил то-то во дни царя нашего Александра", и от этого умножились преступления, повелел царь указом: „не говорите: ты совершил грех во дни царя вашего Амда Сиона. Кто так скажет ближ­нему, смертью умрет". Услыхав этот указ, все обрадовались и удивились его мудрости и разуму, и сказали: „воистину те, кто не утеснял и не совершал преступлений, учинил больше смут, чем было в это время; то, что повелел царь, хорошо". После этого он повелел приговором не лишать наследства неправедно утешенных» [24, с. 110].

Укрепившись на престоле и расправившись с такими своими противниками, как Такла Крестос, Наод сделал символический жест, который должен был показать новое направление цар­ской политики: «Далее, самое великое из всего этого — совер­шил бог для него чудо и знамение: в третий год его царство­вания переносили тело царя нашего Зара Якоба в 30-м году после его смерти и внесли на остров Дага, где упокоилось тело его во гробе под деревом, именуемом „Упокоение праведных". Послышался голос от костей тела его: „сей покой мой во век"» [24, с. 110].

Казалось, все вернулось на круги своя. Кончилось время правления малолетних царей и всесильных регентов. На престол взошел Наод, зрелый человек, на собственном горьком опыте познавший превратности придворной жизни и горечь заточения на Амба-Гешен, что в свое время пережил и Зара Якоб. Срав­нение этих двух царей напрашивается невольно. Период же­стоких усобиц, предшествовавший окончательному воцарению Наода, можно было бы сравнить с правлением малолетних де­тей Хэзбе Наня, когда «воцарили рабы злые... Бадл Наня-младенца, желая править сами» [79, с. 512]. С воцарением Наода, так же как и с воцарением Зара Якоба, «злые рабы» были наказаны за «гордыню помышления их», и царь решил следо­вать самодержавной политике Зара Якоба, ибо «было явлено величие и высота его и пребывает до ныне», как сказано об этом царе в «Хронике» Наода.

Похоже, что Наод и в быту желал подражать своему зна­менитому деду, вплоть до его литературных увлечений. Как сообщает один из эфиопских летописных сводов, «государь Наод занимался гимнами и молитвами и составлял духовные стихи и песнопения. В это время спустился царь в Дабра Либа­нос вместе с митрополитом аввой Марком и вынул кости отца нашего Такла Хайманота и поместил в золотую раку. В этот день он устроил праздник великий со службой и пением и сам пел вместе с певчими. И пел он песнопения собственные пред этой ракою, как пел Давид пред ковчегом завета» [74, с. 551].

Однако, как это видно из специального исследования Б. А. Тураева, литературной деятельностью Наод мог спокойно зани­маться лишь в самом начале своего царствования. Внешнеполи­тическое положение Эфиопии оказалось слишком неспокойным, чтобы царь имел досуг для литературных занятий.

В одном из своих сочинений Наод прямо высказывает свою тревогу, обращаясь к богородице:
«Как ты явилась явно на Дабра Метмак,

Явись днесь, Марие, по обычаю призрения —

Говорю тебе в восхвалении, раб твой Наод.

Тебе подобает, Владычице моя, поклонение в красоте служения.

Милость твоя на мне да усугубится!

Молись днесь, Мати Единородного,

Да не постигнет стада моего смертоносная язва»

[21, с. 19].