С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Затем было еще тринадцать пунктов, в том числе — все свободы, равенство без различия вероисповедания и национальности, ответственность министров «перед народом», политическая амнистия, и даже — отмена всех косвенных налогов. Перечисление требований кончалось словами: «Повели и поклянись исполнить их... А не повелишь, не отзовешься на нашу просьбу — мы умрем здесь на этой площади перед твоим дворцом».

Корреспондент парижской «Humanite», Авенар, 8(21) января в восторге писал: «Резолюции либеральных банкетов и даже земств бледнеют перед теми, которые депутация рабочих попытается завтра представить Царю»

Власти были застигнуты врасплох быстро возникшей опасностью. Политический характер движения выяснился только 7-го. Газет не было. Министр финансов В. Н. Коковцов, напр., узнал о готовящихся событиях только вечером 8 января, когда его вызвали на экстренное совещание у министра внутренних дел. Градоначальник до последней минуты надеялся, что Гапон «уладит все дело»! Угроза движения стотысячной толпы на дворец, с петицией революционного содержания, создавала для власти трудную задачу.

Допустить манифестации значило капитулировать без борьбы. В то же время, русский полицейский аппарат был слаб. Он был более приспособлен к «вылавливанию» отдельных лиц, чем к предотвращению массовых выступлений. Слабость полицейского аппарата, уже проявившаяся за 1903 год при волнениях в Златоусте, при Кишиневском погроме, при беспорядках в Одессе, в Киеве и т. д., сказалась и в январских событиях в Петербурге. Как можно было — вечером 8 января — предотвратить поход толпы на Зимний дворец? Власти французской Третьей республики, когда они желали предотвратить демонстрации, арестовывали на сутки несколько сот (а то и тысяч) предполагаемых руководителей. Но отдельные городовые, затерянные в толпе петербургских рабочих кварталов, были совершенно бессильны что-либо предпринять; да и власти не знали, при быстроте развития движения, почти никаких имен, кроме Гапона.

Единственным способом помешать толпе овладеть центром города была установка кордона из войск на всех главных путях, ведущих из рабочих кварталов ко дворцу.

Объявления от градоначальника, предупреждавшие, что шествия запрещены, и что участвовать в них опасно, были расклеены по городу вечером 8 января. Но большие типографии не работали, а типография градоначальства могла изготовить только небольшие невзрачные афишки.

Между тем руководители движения весь день 8 января объезжали город и на несчетных митингах призывали народ идти ко дворцу. Там, где Гапон сомневался в аудитории, он успокаивал, говоря, что никакой опасности нет, что Царь примет петицию и все будет хорошо. Там, где настроение было более революционным, он говорил, что если Царь не примет требований рабочих — «тогда нет у нас Царя», и толпа ему вторила.

«Выдвигается социал-демократия. Враждебно встреченная, она вскоре приспособляется к аудитории и овладевает ею. Ее лозунги подхватываются массой и закрепляются в петиции» — пишет Троцкий в своей книге о 1905-м годе.

Интеллигентские круги были застигнуты врасплох, так же как и правительство. Они сделали попытку обратиться к министрам «для предотвращения кровопролития». Витте дал двусмысленный ответ — «умыл руки», как выразилось «Освобождение». Товарищ министра внутренних дел ген. Рыдзевский резонно ответил посетившей его депутации, что ей следует обратиться к рабочим, а не к власти: если запрещенной манифестации не будет, никакой опасности кровопролития нет. Но радикальная интеллигенция, конечно, не могла отговаривать рабочих от выступления, которому она всей душой сочувствовала.

Отчасти для того, чтобы успокоить более умеренную часть рабочих, отчасти для придания демонстрации «защитного цвета» в глазах полиции и войск, Гапон и другие вожаки движения посоветовали демонстрантам нести в первых рядах иконы и царские портреты. В более «передовых» районах этой маски, видимо, не понадобилось.

9 января было воскресеньем. Рабочие шествия с утра выступили из отделов общества, с расчетом, чтобы сойтись к двум часам у Зимнего Дворца Некоторые шествия представляли собою толпу в несколько десятков тысяч человек: всего в них участвовало до трехсот тысяч.

Когда шествие от Нарвской заставы, во главе с самим Гапоном, подошло к Обводному каналу, путь ему преградила цепь солдат. Толпа, несмотря на предупреждения, двинулась вперед, подняв плакат Солдаты, не стреляйте в народ». Дан был сначала холостой залп. Ряды рабочих дрогнули, но руководители с пением двинулись дальше и повлекли за собой толпу. Тогда был дан настоящий залп. Несколько десятков человек было убито или ранено. Гапон упал на землю; прошел слух, что он убит; но его помощники быстро перекинули его через забор, и он благополучно скрылся. Толпа в беспорядке отхлынула назад.

И на Шлиссельбургском тракте, и на Василевском острове, и на Выборгской стороне всюду, с небольшими вариациями, происходило то же, что у Нарвской заставы: демонстранты доходили до кордона войск, отказывались разойтись, не отступали при холостых залпах и рассеивались, когда войска открывали огонь. Кордон был не сплошной, отдельные кучки все же проникли на Невский; там тоже несколько раз возникала стрельба; группы рабочих смешивались с обычной уличной толпой. Небольшие скопления народа то возникали, то рассеивались атакой казаков или залпами. На Василевском острове стали строить баррикады с красными флагами; но их почти не защищали. Движение распылилось; однако, до поздней ночи в городе царило лихорадочное возбуждение; оно улеглось только через два-три дня.

Молва тотчас же приумножила число жертв. По официальной сводке, появившейся позже, убито было 130 человек и ранено несколько сот. Если бы толпе удалось овладеть центром города, число жертв было бы, вероятно, во много раз больше. Но дело было не в числе жертв, а в самом факте массового «Народного движения против власти, столкновения толпы с войсками на улицах столицы. Конечно, часть демонстрантов была обманута руководителями, внушавшими ей, что движение — не против Царя, что ничего революционного в нем нет. Но также было несомненно, что революционные лозунги встретили неожиданный отклик в широких рабочих массах. 9 января как бы вскрылся гнойник; оказалось, что не только интеллигенция, но и «простой народ» — по крайней мере в городах — в значительной своей части находился в рядах противников существующего строя.

Девятое января было «политическим землетрясением» — началом русской революции. Понятно, что ее сторонники шумно возмущались действиями власти — это соответствует правилам всякой политической борьбы. Но и многие сторонники высказывали мнение, что 9-го января была совершена роковая ошибка. Едва ли это исторически верно: поскольку власть не считала возможным капитулировать и согласиться на Учредительное Собрание под давлением толпы, руководимой революционными агитаторами - никакого другого исхода не оставалось. Уступчивость в отношении наступающей толпы — либо ведет к крушению власти, либо к еще худшему кровопролитию. Конечно, при более сильном полицейском аппарате можно было принять превентивные» меры, вообще не допустить демонстрации. Но вечером 8 января, когда власти окончательно уверились в серьезности положения, уже было поздно для таких мер.

Когда враги власти затем писали, что Государю «стоило выйти к толпе и согласиться хотя бы на одно из ее требований» (какое — об Учредительном Собрании?) и тогда «вся толпа опустилась бы перед ним на колени», — это было самым грубым искажением действительности. Гораздо честнее был отзыв плехановской «Искры»»:

«Тысячными толпами — писал заграничный орган с.-д. (18 января), — решили рабочие собраться к Зимнему Дворцу и требовать, чтобы Царь самолично вышел на балкон принять «петицию» и присягнуть, что требования народа будут выполнены. Так обращались к своему «доброму королю» герои Бастилии и похода на Версаль! И тогда раздалось «ура» в честь показавшегося толпе по ее требованию монарха, но в этом «ура» звучал смертный приговор монархии».

Девятое января 1905 г. было прискорбным, даже трагическим днем — но оно не было позорным днем для монархии, как те события 5—6 октября 1789 г., о которых напоминала «Искра».
События в Петербурге произвели ошеломляющее впечатление и в России и заграницей.

Интеллигенция увидела в них своего рода укор — рабочие опередили ее в своих требованиях; обществу показалось, что оно было еще слишком робким. Особенно торжествовали с.-д., всегда говорившие, что революция в России придет через рабочий класс.

«Десятилетняя работа социал-демократии вполне исторически окупилась», — писала «Искра». — «В рядах петербургских рабочих нашлось достаточно социал-демократических элементов, чтобы ввести это восстание в социал-демократическое русло, чтобы временного технического организатора восстания идейно подчинить постоянному вождю пролетариата — социал-демократии».

Правительственные круги охватила паника. Градоначальник Фуллон, за ним и кн. Святополк-Мирский, должны были покинуть свои посты. Петербургским генерал-губернатором был назначен Д. Ф. Трепов, только недавно покинувший пост московского градоначальника — человек твердый, глубоко преданный Государю, обладавший бесстрашием и здравым смыслом, хотя и мало искушенный в политических вопросах. За весь начинавшийся смутный период Д. Ф. Трепов оставался верным помощником Государя.

Возбуждение в Петербурге улеглось не сразу. Забастовка стала постепенно прекращаться, но газеты вышли только 15-го января. В других городах кое где возникли волнения; наиболее крупные столкновения были в Риге. Когда латино-славянское агентство ген. Череп-Спиридовича прислало из Парижа телеграмму о том, что японцы открыто хвастаются волнениями, вызванными на их деньги — этому не захотели верить даже «Новое Время» и «Гражданин».

Двое из ближайших советников Государя, министр финансов Коковцов и министр земледелия Ермолов, обратились к нему с записками политического содержания. В. П. Коковцов, в записке 11 января писал, что ни полиция, ни военная сила не могут восстановить положения; необходимо «державное слово Вашего Величества... В такую минуту, когда улицы столицы обагрялись кровью, голос министра или даже всех министров вместе не будет услышан народом».

Еще более определенно выражался А. С. Ермолов. «Агитация не прекратилась, готовятся покушения, — говорил он Государю (17 января). — «Волнения перекинулись в большую часть городов, везде их приходится усмирять вооруженной силой... Что делать, если они перекинутся в селения? Когда поднимутся крестьяне, — какими силами и какими войсками усмирять тогда эту новую пугачевщину? И можно ли тогда быть уваренным в войсках?».

Государь предложил министрам собраться на совещание, которое и состоялось 18 января под председательством Витте. Был выдвинут проект манифеста, в котором выражались бы скорбь и ужас по поводу событий в Петербурге, и указывалось, что эти события не были Государю своевременно известны. Витте даже предлагал упомянуть, что войска «действовали не по Его велению», на что гр. Сольский ответил «нельзя допустить, что Его войска действуют не по Его велению!».

Государь, однако, отверг идею такого манифеста; Он не желал перекладывать ответственности на других, и всецело разделял мнение гр. Сольского в вопросе о войсках. Вместо этого, Он поручил Д. Ф. Трепову собрать делегацию из рабочих разных заводов, и 19 января принял ее в Царском Селе, выразив в речи свое отношение к происшедшему:

«Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины, — сказал Государь. — Стачки и мятежные сборища только возбуждают толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить... Но мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах — преступно».

Государь в то же время распорядился отпустить 50.000 рубл. на пособия семьям пострадавших 9 января, и поручил сенатору Шидловскому созвать комиссию для выяснения нужд рабочих при участии выборных из их среды. Выборы в эту комиссию были только использованы для политической демонстрации: выборщики собрались и, вместо обсуждения рабочих нужд, выставили ряд политических требований, в частности — возобновление деятельности «гапоновского» общества. Комиссия сен. Шидловского так и не приступила к работам.

После того, как термин «Учредительное Собрате» появился в гапоновской петиции, самые умеренные земцы и такие газеты, как «С.-Петербургские Ведомости», «Свет», «Новое Время» открыто заговорили о необходимости Земского Собора. Из правой печати только «Московские Ведомости» (В. А. Грингмут) последовательно выдерживали свою прежнюю линию.

На дворянском собрании Московской губернии 22 января резко столкнулись два течения, и консервативное крыло, во главе с братьями Самариными, одержало верх всего большинством 219 против 147 голосов. В тот момент это был едва ли не единственный протест против революционного натиска. «Война, война трудная, еще небывалая по своему упорству, приковала к себе все силы Государства. А между тем внутренняя смута расшатывает общество и волнует народ» — говорилось в адресе. — «Ныне ли, в столь тяжелую пору, думать о каком либо коренном преобразовании государственного строя России? Пусть минует военная гроза, пусть увяжется смута; тогда направленная державной десницей Твоей, Россия найдет пути для надежного устроения своей жизни... Царствуй в сознании своей силы, самодержавный Государь!».

Характерно, что об этом адресе отозвались отрицательно и «Новое Время», и даже «Русский Вестник» со «Светом», не говоря уже о более левых органах печати.

В Русском собрании идею совещательного Земского Собора, как русскую форму представительства, в противовес Учредительному Собранию, защищали ген. Киреев и А. В. Васильев (против прив.-доц. Б. В. Никольского, противника каких либо перемен).

Высшие учебные заведения одно за другим объявляли забастовку «впредь до созыва Учредительного Собрания». В С.-Петербургском университете младшие преподаватели, еще до студенческой сходки, высказались большинством 87 против 4 за прекращение занятий. Протесты меньшинства не помогли: хотя в газетах и появились несколько сот писем студентов, высказывавшихся за продолжение занятий — само правительство решило прервать до осени занят в высших учебных заведениях.

Террористы, по слухам, готовили покушение и на Государя, который поэтому лишен был возможности прибыть в Москву на похороны своего дяди: слишком много в эти смутные дни зависело от Его жизни: Наследнику не было году, а брат Государя был еще молод и стоял далеко от государственных дел...

Заграницей уверовали в русскую революцию, и французские финансовые круги отказались от размещения нового русского займа во Франции.

18 февраля, в вечерних петербургских газетах появился манифест, призывавший всех верных сынов отечества на борьбу с крамолой. Этот манифест был понят, как отказ в тех реформах, которых требовали все настойчивее. Но на следующее же утро был опубликован рескрипт на имя нового министра внутренних дел А. Г. Булыгина, содержавший знаменательные слова: «Я вознамерился — писал Государь — привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений». Это было обещанием созывать совещательное народное представительство. Одновременно, особым указом, объявлялось, что всем русским людям и организациям предоставляется право сообщать Государю свои предположения о желательных реформах государственного устройства.

Этот акт — писал А. С. Суворин в «Новом Времени» — «мановением жезла развеет смуту... Сегодня — счастливейший день моей жизни». — «Белый флаг... символ трусости и слабости»... — отзывалось со своей стороны «Освобождение». «Нужно только навалиться всей силой на колеблющееся самодержавие и оно рухнет»...

На почти забытом страною театре военных действий за это время происходили большие события. Еще в конце декабря трехмесячное затишье на фронте было нарушено смелым набегом большого русского кавалерийского отряда, под командой ген. А. В. Мищенко, в обход левого крыла японцев, на 150 верст в неприятельский тыл, до порта Инкоу. Японцы успели вызвать подкрепления; железную дорогу в их тылу разрушить не удалось; но все же русские сожгли большие японские склады в Инкоу и почти без потерь возвратились в начале января на свои позиции.

Русское командование предполагало использовать месяц, остававшийся до прибытия японской армии ген. Ноги из-под Порт-Артура, для нанесения противнику решительного удара. Армии стояли друг против друга на фронте в несколько десятков верст, при чем восточное крыло обеих армий растягивалось по гористой местности, центр — на Шахэ — был сильно укреплен, а западное крыло стояло на плоской равнине реки Ляохэ (и ее притока Хунхэ).

12 января—когда газеты в Петербурге еще не выходили—II-я маньчжурская армия под командой ген. Гриппенберга перешла в наступление на западной раввине, охватывая левое крыло японцев. Начался бой при Сандепу — самое «спорное» сражение за всю войну.

Русская армия в этот момент имела несомненное численное превосходство. Первые удары были нанесены врагу неожиданно. И все-таки сражение, продолжавшееся четыре дня, при 20-градусном морозе, и стоившее русским около 12.000 человек, а японцам — 10.000, ровно ни к каким результатам не привело.

Большинство военных авторитетов обвиняет в этом Куропаткина, отдавшего приказ об отступлении, когда русские начинали одерживать верх. «Куропаткин без серьезных оснований отказался от борьбы». — «Этот бой был проигран главным образом командованием» — говорят историки этих боев^*. Сам Куропаткин утверждал, что наступление было поведено с самого начала слишком медленно, и что дальнейшее продолжение боя только принесло бы ненужные потери.

Командующий II-й маньчжурской армией, ген. О. К. Гриппенберг, настолько был возмущен приказом об отступлении («этот приказ спас японцев!» писал он впоследствии в газетах), что реагировал необычным образом: он просил Главнокомандующего уволить его от командования армией «по расстройству здоровья».

На телеграфный запрос Государя, с требованием «всей правды», ген. Гриппенберг ответил, что по его глубокому убеждению с нынешним Главнокомандующим никакая победа невозможна. Ген. Гриппенбергу было разрешено прибыть в Петербург с докладом. Его отъезд из армии вызвал полемику в печати: «Новое Время» стало на сторону Куропаткина и называло отъезд Гриппенберга «дезертирством»; наоборот, известный военный авторитет, ген. М. И. Драгомиров, горячо защищал б. командующего II-й армией.

На место ген. Гриппенберга был назначен командующий III-й армией ген. А. В. Каульбарс, которого в свою очередь заманил ген. Бильдерлинг (вскоре замененный ген. Батьяновым).

Куропаткин, между тем, продолжал обсуждать планы перехода в наступление, пока прибытие армии ген. Ноги из под Порт-Артура снова не выравнило положение в пользу японцев.

На фронте (с обеих сторон вместе) было сосредоточено свыше шестисот тысяч бойцов — число, не превзойденное до тех пор в истории войн, если не считать полулегендарных сражений древности. В середине февраля японцы начали атаковать восточное крыло русской армии, угрожая глубоким обходом. Русские, в общем, успешно оборонялись, когда обнаружилось на противоположном крыле, на равнине к западу от Мукдена, быстрое наступление больших японских масс: главная опасность оказалась на правом крыле. Задерживая русский центр на укрепленных позициях к югу от Мукдена, японцы стремились выйти к железной дороге севернее этого города и перерезать русскую коммуникационную линию. В то же время, им удалось вбить клин между центром и левым крылом русского фронта (между III-й и I-й армией). Тогда их усилия сосредоточились на том, чтобы поймать в гигантский «мешок» около Мукдена II-ую и III-ю армии. Клещи, оставлявшие вне своего обхвата только I-ую армию в гористой местности к востоку, — грозили сомкнуться, когда Куропаткин отдал приказ об отступлении.

В своих «Итогах войны», Главнокомандующий писал: «Отступи мы от Ляояна днем позже, Ляоян мог обратиться для нас в Мукден; отступи мы от Мукдена днем раньше, Мукден мог обратиться для нас в Ляоян»...

Отступление от Мукдена действительно прошло менее благополучно: правда, основные массы II-й и III-й армий ушли во время из японских клещей, и когда кольцо сомкнулось, русских войск внутри не оказалось. Но потери были очень велики; около 30.000 человек было взято в плен; а П-я и III-я армии были настолько расстроены боем, что пришлось отвести их не до Телина, как предполагалось раньше, а еще на несколько десятков верст севернее. Отступление прикрывала менее пострадавшая I-я армия ген. Линевича. Впрочем японцы, истощенные боем, почти не преследовали.

Мукденский бой был несомненным поражением русской армии. Она потеряла — по сведениям главного штаба — 89.500 человек (включая пленных) — свыше четверти своего состава; японцы (по тем же сведениям) потеряли 67.500 человек^*. Ей пришлось отступить почти на полтораста верст. Тем не менее, Мукден не был ни Седаном, ни Ватерлоо; русская армия осталась и после него грозной боевой силой, а японцы были сильно истощены, несмотря на победу. Они в последний раз воспользовались преимуществом своей более ранней готовности — и все же не добились решающего результата. Разговоры о Мукдене, как о небывалом и позорном разгроме, объяснялись политическими соображениями — желанием доказать негодность русской власти.

25 февраля японцы заняли Мукден. 5 марта был опубликован приказ Государя об увольнении Куропаткина с поста Главнокомандующего и о назначении на его место ген. Линевича. Куропаткин проявил большое смирение и самоотверженность: он просил разрешить ему остаться в армии, хотя бы на самом скромном посту. Государь назначил его командующим I-й армией: Куропаткин и Линевич поменялись местами.

«Солдаты до последней минуты боготворили Куропаткина» — писало «Новое Время». Действительно, б. Главнокомандующий очень заботился о солдате; армия была при нем всегда сыта, одета, обута, но — «все было сделано для тела солдата и ничего для души», писал в «Русском Инвалиде» П. Н. Краснов: у Куропаткина не было «Божьей искры» полководца, хотя его теория отступления по образцу 12-го года и была, как показали события, во многом правильной.

Исход Мукденского боя был воспринят русским обществом, как естественное следствие всего хода событий: удивил бы обратный результат. Толки о мире начались и на страницах легальной печати, не исключая «Нового Времени».

Церковные круги, во главе с митрополитом С.-Петербургским Антонием, выдвинули проект преобразований для установления большей независимости церкви от государства. 17 марта в «Церковном Вестнике» появилась записка группы 32 столичных священников. «Только свободно самоуправляющаяся церковь» — говорилось в ней — «может обладать голосом, от которого горели бы сердца человеческие. Что же будет, если свободою религиозной жизни, исповедания и проповедования своей правды будут пользоваться все виды большего или меньшего религиозного заблуждения, все религиозные общества и союзы, — и только православная церковь, хранительница подлинной Христовой истины, одна будет оставаться лишенною равной и одинаковой с ними свободы?». Записка кончалась требованием созыва поместного собора русской церкви.

Обер-прокурор Синода, К. П. Победоносцев, в это время фактически почти устранился от дел, не посещал заседаний комитета министров, и был проникнут мрачным безнадежным настроением. «Я чувствую, что обезумевшая толпа несет меня с собою в бездну, которую я вижу перед собой, и спасенья нет» — писал он Витте, с которым, по старой памяти, сохранял хорошие отношения. «Я не в силах опровергать целое мировоззрение». Самоустранение властного обер-прокурора облегчало дело сторонников реформы.

Синод, на заседании 22 марта, единогласно .высказался за восстановление патриаршества и за созыв в Москве всероссийского собора для выборов патриарха. Синод должен был стать совещательным органом при патриархе, каковым предполагалось избрать с.-петербургского митрополита Антония (Вадковского).

Но протесты против этого плана раздались не только из окружения обер-прокурора, но и со стороны видных богословов, убежденных сторонников восстановления приходского самоуправления. «Требуется возродить церковь. Но это возрождение надо провести