С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Манифест стал известен в С.-Петербурге и заграницей уже к вечеру 17-го октября; Витте поспешил его распространить. Для революционных партий он был большой неожиданностью. Они чувствовали, что забастовка ускользает у них из рук., что в народе нарастает сопротивление. У них не было ощущения победы. Издание манифеста о свободах и о законодательных правах Думы вызвало в их рядах полное недоумение. Что это — хитроумный маневр или капитуляция? Для последней, казалось, оснований не было.

Это особенно остро ощущал петербургский Совет Рабочих Депутатов и первым его движением было — не прекращать забастовки, не верить власти. «Дан Витте, но оставлен Трепов» — писали «Известия Совета» (пером Л. Троцкого). — «Пролетариат не хочет ни полицейского хулигана Трепова, ни либерального маклера Витте, ни волчьей пасти, ни лисьего хвоста. Он не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции»^*.

Но во всей провинции манифест произвел огромное впечатление. Вдали от столицы, революционеры приняли его за полную капитуляцию власти, тогда как в широкой массе преобладало ощущение: слава Богу, теперь конец забастовкам и смуте, — «Царь дал свободу», более нечего требовать. Эту свободу понимали по разному, представляли себе весьма туманно; но народные толпы, вышедшие на улицу с царскими портретами и национальными флагами праздновали издание манифеста, а не протестовали против него.

Появление на улицах толп, резко отличавшихся друг от друга по настроению — тех, кто праздновал Царскую милость, и тех, кто торжествовал победу над Царской властью — было главной причиной той бурной вспышки гражданской войны, которую затем называли «волной погромов», «выступлением черной сотни», и т. д. В Западном и Юго-западном крае, где наиболее видную роль в революционном движении играли евреи, вспышка народного гнева обратилась против, них; но и там, где евреи почти совсем не было, развертывалась та же картина.

18 октября даже в Петербурге состоялись демонстрации двух видов, — с национальными и с красными флагами, и дело доходило до драки. В Москве, где революционная волна уже шла на убыль, забастовщики обрадовались благовидному предлогу прекратить борьбу. Демонстрация с красными флагами направилась ко дворцу ген.-губернатора П. П. Дурново, который говорил ей с балкона приветственную речь.

Но в провинции почти везде картина была одна и та же: в Киеве, в Кременчуге, в Одессе, и т. д. 18 октября происходили революционные демонстрации: люди с красными флагами праздновали свою победу, поносили власть, рвали царские портреты в городских зданиях, устраивали сборы «на гроб Николаю II»^*, призывали народ к дальнейшей борьбе. На следующий день поднялись другие толпы, одушевленные тем же «оскорбленным, хотя и дико патриотическим чувством», как демонстранты в Нижнем и Балашове, и эти толпы везде оказались сильнее и многочисленнее. К толпе затем примешались уголовные элементы; были и грабежи, но в основе движения был протест против революции. Когда междоусобица приняла форму еврейского погрома, — революционеры начали взывать к властям о защите.

В Нижнем, где центром революционных манифестаций явился Филологический институт, толпа в несколько тысяч крестьян из окрестных деревень собралась 21 октября у собора, направилась к зданию института, потребовала, чтобы студенты пошли за нею с царским портретом, и заставила студентов и встреченных по пути евреев стать перед собором на колени и принести присягу «не бунтовать, Царя поважать».

В Томске, на другом конце России, после революционной демонстрации с красными флагами, многочисленная толпа 20 октября осадила демонстрантов в здании городского театра; те отстреливались; театр был подожжен, и в пожаре погибло около 200 человек. В Симферополе, в Ростове-на-Дону, в Саратове и Казани (где губернатор Хомутов сначала совершенно растерялся и обещал было разоружить полицию и увести из города войска), в Полтаве и Ярославле, Туле и Кишиневе, — всех городов не перечесть — прокатилась народная антиреволюционная волна, всюду бывшая ответом на выходки торжествующих левых партий, — жестокая, как всякое стихийное народное движение.

Эта волна прокатилась и быстро схлынула, в какие нибудь два-три дня: с 18—19 по 20—21-е.

Нелепы утверждения, будто это движение было «организовано полицией». Бессильная перед всяким разливом стихийных сил, как показали все события последних двух лет, полиция абсолютно была неспособна, если бы даже и захотела, вызвать по всей России массовое народное движение. «Не черная сотня, а черные миллионы», восклицал в «Новом Времени» А. А. Столыпин. Это поняли и более вдумчивые сторонники революции; в «Русском Богатстве» С. Елпатьевский указывал, что человек с низов «остался человеком старой любви к отечеству и народной гордости... старое мировоззрение, складывавшееся столетиями, не устраняется из жизни сразу ни бомбами, ни прокламациями, ни японскими снарядами. И здесь в Петербурге пусть люди не празднуют еще победы!.. Победы еще нет... темный человек стоит на распутье русских дорог и колеблется, куда ему идти»...

«Киевлянин» 19 октября писал: «Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула — падает на голову тех безумцев, которые вызвали взрыв и так безумно оскорбили народную святыню... Не говорите, что русский народ — раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но вы заставили его понять, что значить революционное насилие, вы заставили его понять, что вы предаете поруганию его святейшие верования. И его ненависть против оскорбителей разразилась в погроме евреев, которых он счел вашими соучастниками».

В Москве, 20 октября происходили грандиозные похороны Баумана — безвестного ветеринара-социалиста, которого 18 октября убил железным ломом мастеровой Михалин, бросившийся на «человека с красным флагом». Это был смотр революционных сил и первые в России «гражданские похороны». Стотысячная толпа с пением «Марсельезы» и «Похоронного марша» двигалась рядами, с несчетными красными флагами; порядок поддерживали боевые дружины. Но с тротуаров за шествием следили враждебные группы и революционеры чувствовали себя неспокойно. На обратном пути, уже вечером, дружинникам в неосвещенной улице у манежа почудилась засада «черной сотни», и они открыли огонь. Помещавшиеся в манеже казаки, решив что на них нападают, выскочили из здания и начали отвечать залпами. Дружинники рассеялись, — было 6 убитых и около сотни раненых.

Власти во время этих событий как будто и не было. Столкновения происходили между толпами, а не с войсками или полицией. Только в Минске (18 октября) солдаты стреляли в наступавших на них демонстрантов. Зато в Петербурге, в самом центре, народной толпе — ни левой, ни правой — не дали вообще овладеть улицей. 18 октября, когда толпа пыталась освободить студентов, задержанных в здании Технологического института в связи с взрывом бомбы, брошенной в казачий патруль, военное начальство энергичными мерами рассеяло нападавших. Семеновский полк, которым командовал энергичный и мужественный человек, полковник Г. А. Мин, выстроился на Загородном проспекте, и одним своим присутствием в корне пресек революционные поползновения^*. В Петербурге поэтому число жертв было гораздо меньше, чем в других городах. Совет Рабочих Депутатов захотел было, по московскому примеру, устроить похороны жертв» но Д. Ф. Трепов ответил объявлением о том, что «когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против действий другой части» такие шествия допущены быть не могут — и Совет, по предложение «самого» Троцкого, постановил отменить демонстрацию.

Манифест 17 октября создал совершенно новое положение. Он раздробил единый революционный поток на отдельные, порою сталкивающиеся струи; он пробудил народные силы, верные Царской власти, воочию показав им, насколько положение серьезно. В момент его издания, даже справа его критиковали только очень немногие.

Но первые же дни зато показали полное крушение того человека, в котором многие готовы были видеть спасителя России: граф Витте жестоко ошибся во всех своих расчетах.

А. Н. Куропаткин писал в своем дневнике, 23 октября, при первом известии, дошедшем до него о манифесте: «Сергей Витте торжествует. Так отомстить, как он отомстил Государю, даже и ему не всегда представлялось возможным». Но 23 октября граф Витте уже едва ли торжествовал. Того «благоразумного большинства», того «политического такта», о которых он писал, не оказалось и в помине. В русском хаосе новый премьер не находил поддержки ни в ком. Уже 18 октября, беседуя с представителями петербургских газет, Витте просил их: «Вы, господа, постарайтесь, чтобы Государь увидел, что от добрых мер есть результаты. Вот лучший путь. На нем вы меня поддержите». В ответ он слышал только новые требования — «удалите войска», «организуйте народную милицию». «амнистию», «отмена смертной казни». 22 октября у Витте были представители земцев, программу которых он принимал, для которых «освободил» министерские портфели: они теперь настаивали на Учредительном Собрании. Витте в отчаянии, как говорят, воскликнул: «Если бы при теперешних обстоятельствах во главе правительства стоял Христос, то и ему не поверили бы!»...^*.

При Дворе и особенно в военных кругах действия Витте резко критиковались с другой стороны. Указывали, что его программа никого не удовлетворила, что она только увеличила смуту. «Странно, что такой умный человек ошибся в своих расчетах на скорое успокоение» — писал Государь. И оставляя политическую сторону в руках Витте, Государь сам принял меры для того, чтобы охранить полицейский и военный аппарат от грозившего распада. Управляющим министерством внутренних дел был назначен (23 октября) П. Н. Дурново; командование войсками гвардии и петербургского военного округа было возложено (27 октября) на Великого Князя Николая Николаевича, за эти несколько дней сильно разочаровавшегося в Витте.

Одним из ближайших последствий манифеста 17 октября было быстрое развитие революционного движения на окраинах. В Царстве Польском начались массовые демонстрации в пользу широкой автономии, а то и независимости. В Финляндии всеобщая забастовка охватила в два-три дня всю страну и генерал-губернатор кн. И. М. Оболенский, боясь попасть в плен, переехал из Гельсингфорса на броненосец «Слава», стоявший у Свеаборга.

В отношении Финляндии Государь счел необходимым уступить. Манифестом 22 октября было приостановлено действие всех законов, оспаривавшихся финляндцами, начиная с манифеста 3 февраля 1899 г.: «Рассмотрев окончательно петицию сейма от 31 декабря 1904 г., Мы признали ее заслуживающей внимания, говорилось в новом манифесте. На 7 декабря созывался финский чрезвычайный сейм: финляндская конституция была восстановлена в прежнем виде.

Только успело «Новое Время» — 25 октября — отметить «маленький намек на успокоение» — начало занятий в гимназиях, как в Кронштадте возникли беспорядки: матросы нескольких экипажей взбунтовались, рассыпались по городу, и начались убийства, грабежи и поголовное пьянство. Два дня Кронштадт был во власти пьяной матросской толпы. Утром 27-го прибыли два батальона Преображенского полка и, поступив под команду ген. Н. И. Иванова, быстро восстановили порядок: перепившиеся матросы не оказали сопротивления.

30-го октября такие же события разыгрались на другом конце России — во Владивостоке, с тою разницей, что бунтовали толпы запасных, ждавших отправки на родину. Грабежи и пьяный разгул сопровождались избиением китайцев и корейцев. Город, за два дня беспорядков, сильно пострадал. Пьяная толпа отбушевала и успокоилась.

Земцы отказались войти в кабинет Витте, и приготовленные для них «вакансии» были, к концу октября, заполнены либеральными чиновниками по выбору премьера^*.

Параллельно со старым аппаратом власти быстро начало вырастать новое «начальство». Совет рабочих депутатов отдавал приказы, которых слушались. Союз наборщиков учредил свою цензуру, отказываясь выпускать газеты, соблюдающие старые законы; он не соглашался печатать воззвания правых групп и наложил вето даже на печатание программы «Союза 17 октября»^**, новой умеренной организации, ядром которой была «шиповская» группа земского союза, усилившаяся рядом видных деятелей, считавших, что цель движения достигнута с изданием манифеста. Новое «начальство» держало себя все более властно; оно на несколько часов силою захватывало частные типографии, чтобы печатать свои «Известия». Его поддерживали новые газеты, открыто революционные, как «Новая Жизнь» и «Начало», и прежние крайние, теперь «превзойденные» — «Сын Отечества» и «Наша Жизнь», и т. д. «Новая Жизнь» «декадента» Минского и Максима Горького была органом с.-д. большевиков; в ней участвовали многие современные поэты — Минский, Бальмонт, Андрей Белый, Минский писал стихи на девиз Интернационала^*, а Бальмонт восклицал: «Рабочий, только на тебя — Надежда всей России».
31 октября — через две недели после манифеста — последовал первый акт твердой власти, касавшийся пока только одной окраины: было объявлено военное положение в Царстве Польском. «Правительство не потерпит посягательства на целость государства», гласило сообщение, перечислявшее ряд фактов смуты в Польша.

«Читая это правительственное сообщение» — писал Д. И. Пихно в «Киевлянине» (31 октября) — «не спросит ли читатель невольно: да разве в русских городах не то же делалось?.. Разве такие же вспышки самой дикой революционной оргии не последовали немедленно за манифестом 17 октября?.. Вся смута последних двух лет, и ужасная междоусобица последних дней, и все смуты окраин возникли от того, что наше русское знамя заколебалось и склонилось... Граф! ни вы, никто в мире не может заменить этого знамени. Его нужно вновь поднять высоко, высоко, чтобы вся русская земля в Европе и Азии его увидела и преклонилась перед ним... Тогда все стихийные бури смирятся».

Революционные партии ответили на военное положение в Польше новой всеобщей забастовкой. Они присоединили еще требование об отмене смертной казни для участников бунта в Кронштадте, желая внушить солдатам и матросам, что в случае восстания они найдут себе заступников. Забастовка началась 2 ноября с требованием снятия военного положения в Польше и отмены смертной казни для «кронштадцев».

Граф Витте по этому поводу выпустил воззвание: «Братцы рабочие, станьте на работу, бросьте смуту, пожалейте ваших жен и детей. Не слушайте дурных советов. Дайте время, все возможное для вас будет сделано. Послушайте человека, к вам расположенного и желающего вам добра. Граф Витте».

«Пролетарии ни в каком родстве с графом Витте не состоят... Совет Рабочих Депутатов не нуждается в расположении царских временщиков», отвечал на это петербургский совет.

Но вторая забастовка, объявленная по частному поводу, не создала стихийного движения. Железные дороги послушно стали; газеты на четыре дня прекратили свой выход; но даже на петербургских заводах работало около половины обычного состава.

5 ноября правительство дало бастующим удобный предлог для прекращения забастовки: оно издало сообщение, разъясняющее, что «кронштадцам» казнь не грозит (их будут судить не за бунт, а за пьяное буйство и грабежи), и обивающее снять военное положение в Царстве Польском, как только наступит успокоение. «Скажем прямо» — говорил Троцкий в петербургском совете — «мы все равно должны были бы призвать петербургских рабочих к прекращению забастовки... Видно, что везде в России политическая манифестация идет на убыль»...
Витте возлагал большие надежды на Земский Съезд, открывшийся в Москве 6 ноября. На нем раздались и речи о необходимости сотрудничать с властью «Наверху получилось такое впечатлениe — говорил кн. Е. Н. Трубецкой, — что манифестом недовольны ни революционеры, ни прогрессивные земцы». А. И. Гучков настаивал на необходимости дать отпор революции. Но съезд так и не счел возможным высказаться за поддержку кабинета Витте, даже в условной форме, предложенной П. Б. Струве (поддержка — если правительство примет программу съезда).

В печати начали высказывать нелестные для Витте предположения. «Если завтра эти молодцы арестуют гр. Витте и посадят его в каземат Петропавловской крепости, вместе с собственными его министрами, я нимало не удивлюсь», писал А. С. Суворин^*. Бездействие правительства порою объясняли хитроумным планом: «Я допускаю — писал М. С. Меньшиков^** — что гр. Витте потворствует революции, но затем лишь, чтобы ее вернее убить... Не правительство первое страдает от анархии, а общество. От повышения цены мяса вдвое и втрое страдают не министры... Тот же народ, те же рабочие... начнут облаву на революцию, и она будет убита, как хищный зверь, выпущенный из клетки».

Государь (10 ноября) писал Императрице Марии Феодоровне: «Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее... Ты мне пишешь, милая мама, чтобы я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все, чтобы облегчить его трудное положение... Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего»... Между тем, действия кабинета Витте создают «странное впечатление какой то боязни и нерешительности»^*.
За эти дни Государь, предоставив Витте внутреннюю политику, возобновил переписку с Вильгельмом II о Бьеркском договоре. «Мало шансов — писал Он 27 октября — привлечь к нашему союзу Францию. Россия не имеет оснований бросать свою старую союзницу или производить над ней насилие. Поэтому следует добавить следующую декларацию: «в виду затруднений, препятствующих немедленному присоединению французского правительства, сим поясняется, что ст. I-ая договора не подлежит применению в случае войны с Францией, и что взаимные обязательства соединяющие последнюю с Россией, будут полностью сохранены впредь до заключения соглашения втроем».

Вильгельм II настаивал однако на сохранении первоначального текста. Он утверждал, что договор юридически уже действителен. Это, по меньшей мере, было спорно: всегда при заключении договоров бывают две стадии; личное участие монарха в составлении текста договора («парафировании») не устраняет необходимость более торжественного акта ратификации. Само германское правительство, пока Бюлов возражал против подписанного в Бьерке текста, считало себя в праве потребовать изменения текста. Но теперь оно заняло непримиримую позицию, настаивая на том, что никакие оговорки недопустимы. С точки зрения добрых отношений между Россией и Германией это было несомненной ошибкой: настаивая на прежнем тексте ради чисто теоретической возможности, правительство Вильгельма II фактически уничтожало договор, устанавливавший германо-русскую солидарность против Англии. Государь счел, что с отказом Германии принять дополнительную статью отпадает и весь договор. Года через два с этой точкой зрения вынуждена была согласиться и Германия.

Но бунт, казавшийся грозным, опять рассыпался при первых же пушечных выстрелах. Крейсер «Очаков» охваченный огнем, поднял белый флаг. Остальные суда покорились без борьбы Шмидт был задержан и впоследствии расстрелян по приговору морского суда. Брестский полк, сначала бунтовавший, принял, под командой полк. Думбадзе, деятельное участие в овладении последним оплотом мятежников — морскими казармами на берегу. К утру 16-го все было кончено. Севастопольский бунт стоил около 30 человек убитыми и 70 ранеными с обеих сторон.

В тот же самый день, 16 ноября, началась почтово-телеграфная забастовка. Почтовые служащие, ссылаясь на манифест 17 октября, пожелали основать профессиональный союз. Ими ответили, что союзы государственных служащих не допускаются и заграницей, и предложили подождать до разрешения этого вопроса Г. Думой. В ответ, съезд почтовых и телеграфных служащих, с одобрения Совета Рабочих Депутатов, объявил, всероссийскую забастовку. Она вызвала отрицательное отношение со стороны широких кругов. Самые либеральные элементы недоумевали, зачем наносить такой удар всему хозяйству страны по частному вопросу, не представляющему особой срочности. Проф. Ф. Ф. Мартенс опубликовал в газетах воззвание, прибывавшее «бороться со стачкой «не словом, а делом». Сотни добровольцев явились в петербургский почтамт, чтобы разбирать и разносить корреспонденцию. Местами то же происходило и в провинции. Почтовая забастовка вызвала активное движение протеста, которое довольно быстро с нею справилось: уже 23 ноября забастовка в Петербурге кончилась; служащие были приняты обратно — с месячным вычетом из жалованья в виде штрафа. В провинции она местами длилась несколько дольше.
В эти же дни начали организовываться правые течения, стоявшие за сохранение — или восстановление — неограниченной царской власти: в Mocкве — монархическая партия, во главе с редактором «Московских Ведомостей» В. А. Грингмутом, в С.-Петербурге — «Союз Русского Народа», во главе с д-ром А. И. Дубровиным, устроивший 21 ноября в Михайловском манеже свой первый митинг, привлекший толпу в несколько тысяч человек. В том же смысле высказался и съезд Союза землевладельцев, засевавший в Москве около 20 ноября; съезд постановил просить Государя «заменить нынешнее правительство другим, т. к. настоящее не в силах установить твердую власть и справиться со смутой».

Неудачи отдельных вспышек не смущали революционные партии. «Начало» заявляло: «Революция действует со стихийной мудростью и стихийной жестокостью самой природы. Когда ей нужно достигнуть какого-нибудь результата, она делает десятки и сотни опытов: ряд частных поражений и неудач она превращает в ступени своей победы»^*.

«Русская революция — сигнал, призывной набат», — писала «Новая Жизнь». — «Из Петербурга в Париж, из Парижа в Берлин и Вену все быстрее и огромнее помчится революционный смерч... И куда денетесь вы от него, трусливые крысы русской буржуазии?.. В Турцию, Персию, Тибет, в пустыни Сахары, в ущелья Кордельеров?.. Великая революция со временем проникнет и туда, ибо она есть владыка мира, вся вселенная принадлежит ей от вершины Гималайских гор до недр Везувия»^**.

Военные бунты вызывали в левой печати шумные восторги: «Кронштадт, Владивосток, Севастополь, Воронеж, Киев, Ревель^***... И огненной змеей бежит по всей России, от гарнизона к гарнизону, победный клич: армия присоединяется к революционному народу! Одно военное возмущение за другим! Одна кровавая баня за другой! Не умирающему абсолютизму остановить лавину революции. Она докатится до конца»^****.

Центральный Комитет партии социал-революционеров в ноябре 1905 г. вынес решение о прекращении индивидуального террора и о переходе к иным, массовым методам борьбы. Число террористических актов от этого, впрочем, нисколько не уменьшилось.

Увлеченные собственными речами и статьями, социал-демократы и социал-революционеры, по-видимому, совершенно не ощущали, как почва уходит у них из-под ног, как в народных массах, на втором месяце «свобод», нарастает утомление, пресыщение революцией. В ответ на арест своего председателя Хрусталева-Носаря, петербургский Совет Рабочих Депутатов, на заседании 26 ноября, постановил готовиться к вооруженному восстанию.

Вести о «свободах» вызвали движение и в деревне. Местами начались аграрные волнения, особенно сильный в Черниговской, Саратовской и Тамбовской губ. Государь отправил в эти губернии генерал адъютантов — Сахарова, адм. Дубасова и Пантелеева. Появление войск оказалось достаточно, чтобы беспорядки прекратились; силу применять не пришлось. Тем не менее, ген. В. В. Сахаров был убит выстрелом из револьвера в доме саратовского губернатора Столыпина, некоей Анастасией Биценко^*. Вопреки распространенному мнению, террористы вообще не столько «мстили за жестокости», сколько планомерно убивали всех энергичных и исполнительных представителей власти, чтобы облегчить торжество революции.

Наиболее серьезные формы аграрное движение приняло в Прибалтийском крае, где к нему примешивались национальная вражда латышей к помещикам-немцам и сильное влияние социал-демократии. Лифляндия, а затем и Курляндия были сплошь охвачены восстанием; собирались съезды латышских революционных общин. Разгромлено было 573 имения; убытки исчислялись в 12 милл. рублей Борьба принимала жестокие формы: в городе Туккуме, в ночь на 30 ноября, латыши напали на спящих драгун, перерезали человек двадцать и подожгли дом, где они спали. Такое же неожиданное нападение на русских солдат было сделано в Риге, на фабрике «Проводник»; 11 драгун было убито. Для ликвидации восстания было объявлено военное положение; из Петербурга прислали подкрепления; но ликвидация революционного движения в Прибалтике потребовала немало жертв и растянулась дольше, чем на месяц.

Государь в ноябре был занят укреплением связи с войском. С 21 ноября, полки гвардии, начиная с Семеновского полка, стали поочередно прибывать в Царское Село. Государь с Государыней и маленьким Наследником приходил в собрание офицеров; Он принимал парады, обращался к полкам с приветственными речами. Гвардейские полки, после стройных торжеств в Царском Селе, возвращались в Петербург с его забастовками, революционными листками, дерзкими карикатурами, — и этот контраст еще более укреплял их в верности Царю и в ненависти к революции. Статс-секретарь Половцов пишет, что в ноябре гвардейское офицерство требовало ареста Витте и объявления диктатуры, а В. К. Николай Николаевич их от этого удерживал, обещая, что, в случае необходимости, он станет сам во главе такого движения. Из непосредственного общения с Государем. гвардейское офицерство имело случай убедиться, что Он был и остается Хозяином Земли Русской.

1 декабря к Государю впервые явились делегаты правых: монархической партии (В. А. Грингмут), Союза русских людей (кн. Щербатов), Союза землевладельцев (Н. А. Павлов, Чемодуров и др.) Эта встреча не была удачной: исходя из ложного представления о том, будто на Государя легко влиять, некоторые делегаты приняли резкий тон и чуть не требовали, чтобы Государь Сам подтвердил им неприкосновенность Царской власти.

Государь ответил: «Не сомневаюсь, что вы пойдете не по иному, как только по предначертанному Мною пути... Манифест, данный Мною 17 октября, есть полное и убежденное выражение Моей непреклонной и непреложной воли, и акт, не подлежащий изменению»...

Государь не считал допустимым, чтобы Его именем пользовались для борьбы против назначенного Им правительства; правые делегаты ушли неудовлетворенными. Совершенно иначе прошел второй прием — 23 декабря. Депутация Союза Русского Народа, с А. И. Дубровиным и П. Ф. Булацелем во главе, состояла в большинстве из рабочих, извозчиков, крестьян. «Мы с нетерпением ждем созыва Г. Думы, которая дала бы возможность нам, русскому народу, избрать уполномоченных, преданных Тебе, Государь, и Отечеству», говорил А. И. Дубровин. Государь согласился принять знаки Союза для Себя и Наследника, и сказал: «Объединяйтесь, русские люди, Я расчитываю на вас».

«Правы ли мы, Государь, оставаясь верными самодержавию?» — спросил один из делегатов. Государь на это ответил несколько загадочной фразой: «Скоро, скоро воссияет солнце правды над землею Русской и тогда все сомнения исчезнут^*.

Совет Рабочих Депутатов «готовил» вооруженное восстание; но его руководители знали, что присутствие гвардейских полков делает всякую попытку в Петербурге совершенно безнадежной. Он поэтому избрал для начала другой метод — удар по государственным финансам.

2 декабря в восьми петербургских газетах появился «Манифест Совета Рабочих Депутатов. Изображая мрачными красками положение страны, Совет приходил к выводу: «Надо отрезать у правительства последний источник существования — финансовые доходы. Для этого народ призывался: 1) отказываться от платежа налогов; 2) требовать при всех сделках уплаты золотом или полноценной серебряной монетой; 3) брать вклады из сберегательных касс и банков, требуя уплаты всей суммы золотом, 4) не допускать уплаты по займам, которые правительство заключило, «когда явно и открыто вело войну со всем народом.

Таким образом, предполагалось распылить золотой запас Государственного банка, чтобы обесценить бумажный рубль, и в то же время лишить власть возможности заключать заграничные займы.

Но власть на этот раз ответила быстрым ударом. Все газеты, напечатавшие «манифест», были в тот же день закрыты, а на следующий день, 3 декабря, был арестован и весь Совет Рабочих Депутатов. Конечно, у него имелись «заместители», президиум Совета еще собирался, выносил резолюции; но история Совета, как властного учреждения, как «второго начальства», кончилась с этим арестом, и вместе с ним исчезла революционная бесцензурная печать.

Крайние партии почувствовали, что паралич власти кончается, и решили дать генеральный бой: всеобщую забастовку, переходящую в вооруженное восстание, расчитанную на присоединение войска к восставшим. Наиболее удобным местом для начала движения была признана Москва, где генерал-губернатор П. П. Дурново своим полным бездействием облегчал деятельность революционных организаций; к тому же, в войсках московского гарнизона (особенно в Ростовском полку) происходило брожение; солдаты «предъявляли требования» командирам, отказывались повиноваться.

5 декабря в Москву прибыл новый генерал-губернатор, адмирал Ф. В. Дубасов. Принимая представителей администрации, он произнес знаменательную речь: «В этой самой Москве, где билось сердце России горячей любовью к родине, свила себе гнездо преступная пропаганда. Москва стала сборищем и рассадником людей, дерзко восстающих для разрушения основ порядка... При таких условиях, мое назначение на пост московского генерал-губернатора приобретает особый характер. Это — назначение на боевой пост... Я убежден в победе над крамолой, которую можно победить не только залпами и штыками, но нравственным воздействием лучших общественных сил. Теперь крамола обращается к законной власти с дерзкими требованиями, бросает дерзкий вызов с поднятым оружием. Вот почему я не поколеблюсь ни на одну минуту и употреблю самые крайние меры: и буду действовать, как повелевает мне долг».

В тот же лень закончились беспорядки в Ростовском полку: солдаты «качали» своего командира и кричали ему «ура».

6 декабря был издан «приказ о революции», как выразилось «Новое Время»: на 12 ч. дня, 8 декабря, объявлена была всеобщая забастовка. «Пролетариат не удовлетворится никакими частичными перемещениями политических фигур правительственного персонала. Он не прекращает стачки до тех пор, пока все местные власти не сдадут своих полномочий выбранному от местного населения органу временного революционного управления», говорилось в воззвании, подписанном: партией с.-д., партией с. р., союзом железнодорожников, почтово-телеграфным союзом и московским и петербургскими Советами Рабочих Депутатов. Тщетно П. Н. Милюков в своей газете предостерегал крайние партии от такого рискованного шага.
В Царском Селе с 5 по 9 декабря происходили совещания о новом избирательном законе. Как и на летних петергофских совещаниях, резолюция Государя заменяла голосование. Приглашенные в качестве представителей умеренной общественности А. И. Гучков и Д. Н. Шипов отстаивали всеобщее избирательное право, но сочувствия не встретили. Государь не хотел «ломать» избирательный закон 6 августа, а только дополнил его присоединением новых слоев населения. Решено было предоставить рабочим 206 мест выборщиков^*, избираемых отдельно, а в городах предоставить право голоса всем частным и государственным служащим, а также всем квартиронанимателям (для С.-Петербурга напр. это было увеличение числа избирателей примерно с 10.000 до 100.000).

Третья всеобщая забастовка началась в назначенный срок 8-го декабря, но сразу же обозначился ее неуспех. Многие железные дороги прямо отказались к ней примкнуть. В Петербурге бастовала только незначительная часть рабочих. «Приказали начать забастовку, а не слушаются!» — иронически замечало «Новое Время» 9 декабря, и уже на следующий день сообщало: «Всероссийская забастовка провалилась самым плачевным образом».

Все же, дороги московского узла забастовали, (кроме Николаевской, которая усиленно охранялась войсками), и революционные партии, собравшие в Москве около двух тысяч вооруженных дружинников, решили продолжать выступление по намеченному плану

Задачей было добиться перехода войск на сторону революции. Но выступление начиналось в атмосфере народного равнодушия: не чувствовалось ни малейшей «психологической заразы». Штаб боевых дружин поэтому решил повести партизанскую войну на территории старой столицы. Дружинникам были даны следующие «технические указания»^*: «Действуйте небольшими отрядами. Против сотни казаков ставьте одного-двух стрелков. Попасть в сотню легче, чем в одного, особенно если этот один неожиданно стреляет и неизвестно куда исчезает... Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти».

Расчет был таков: солдаты будут стрелять, попадая не в скрывшихся дружинников, а в мирное население; это озлобит его, и побудит примкнуть к восстанию.

По всему городу строили баррикады — по большей части из опрокинутых саней или телег, и выломанных ворот, с фундаментом из снега. Баррикад было много, но их вообще не защищали; они должны были только задерживать движение войск, и облегчать возможность обстрела из окон.

Такая тактика позволяла вести борьбу, почти не неся потерь: дружинники стреляли в войска и тотчас скрывались в лабиринте внутренних дворов. Они подстреливали отдельных городовых, стоявших на посту. Власти не сразу справились с этой формой борьбы. Зато драгуны и казаки, которые сначала действовали неохотно, озлобились и с подлинным азартом гонялись по городу за неуловимым противником. «Можно ли считать мужеством стрельбу из-за угла, из подворотни, из форточки?» — писал в «Новом Времени» (23 дек.) «Москвич»: «Выстрелить... а затем удирать через заборы и проходные дворы, заставляя за свою храбрость расчитываться мирных граждан жизнью и кровью — куда какое мужество и героизм, не поддающийся описанию».

Был издан приказ, предписывающий дворникам держать ворота на запоре. Дружины ответили контра-приказом: дворников, запирающих ворота, избивать, а при повторении — убивать. Несколько домов, из окон которых стреляли, подверглись артиллерийскому обстрелу.

Восстание не разгоралось, но и партизанская война не прекращалась. Она тянулась с 9-го по 14-ое декабря — среди казаков и драгун начало сказываться физическое утомление — когда адм. Дубасов обратился по прямому проводу в Царское Село к Государю. Он объяснил положение и подчеркнул, какое значение имеет исход борьбы в Москве. Государь отдал приказ отправить на подмогу лейб-гвардии Семеновский полк.

Утомление ощущалось в войсках, но и обывателю надоела стрельба, дружинники все меньше находили доброхотных помощников при постройке баррикад, все чаще наталкивались на определенную враждебность, на добровольную милицию, организованную союзом русских людей. Прибытие 15 декабря Семеновского полка в Москву окончательно решило судьбу революционного выступления. Дружинники стали отходить за город. Перед уходом, они еще явились на квартиру начальника охранного отделения Войлошникова и расстреляли его, несмотря на мольбы его детей.

Главной «коммуникационной линией» революционеров была Московско-Казанская дорога. Отряд Семеновцев, с полк. Риманом во главе, двинулся вдоль этой дороги, занимая станции и расстреливая захваченных с оружием дружинников. В городе стрельба затихла. Только в рабочем квартале Пресня, высоко поднимающемся над извилиной Москвы-реки, революционеры держались на два-три дня дольше. Наконец 18 декабря, после артиллерийского обстрела, и Пресня была занята — без боя — отрядом семеновцев. Энергия адм. Ф. В. Дубасова и ген. Г. А. Мина сломила без больших жертв попытку вооруженного восстания: за десять дней борьбы, общее число убитых и раненых не превысило двух тысяч.
Всеобщая забастовка кончилась фактически раньше прекращения борьбы в Москве. 19 декабря еще вспыхнуло восстание в Ростове-на-Дону, но через два дня и оно было подавлено.

После этого оставалось только восстановить порядок на окраинах. Самую серьезную проблему представляла Сибирь. С первой всеобщей забастовки Сибирская дорога находилась фактически в управлении стачечных комитетов. На дороге образовалось несколько революционных опорных пунктов. Молва приумножила их силу и значение. Было известно, что забастовщики пропускают поезда с запасными, возвращающимися из Маньчжурии, но по дороге подвергают их революционной «обработке». Командование на Д. Востоке растерялось. Ген. Линевич вошел в соглашение со стачечным комитетом для эвакуации запасных. Питаясь смутными слухами о русской революции, маньчжурская армия глухо волновалась. Происходили офицерские и солдатские митинги.

«Реакция выдвигает Игнатьева и ломит Витте», записывал Куропаткин 23 декабря в своем дневнике. «Николай Николаевич добивается военной диктатуры». Ген, Линевич — в беседе с Куропаткиным — «не признает нужным бороться против крайних партий. Несколько раз повторял, что порядок не будет восстановлен в России, пока не явится свой Наполеон, способный сломить все и всех... Уж не мнит ли он себя?..

28 декабря, командование маньчжурской армией получило через Шанхай телеграмму Государя от 14 декабря, возлагающую на ген. Ренненкампфа восстановление порядка на Сибирской, Забайкальской и Китайской ж. д. Ген. Линевич и Куропаткин были смущены: сначала возникла мысль «пустить Ренненкампфа в качестве туриста»... Куропаткин считал нужным, чтобы деятельность Ренненкампфа «регламентировалась постановлениями Г. Думы(?)» Но трудно было не исполнить прямой приказ Государя.

В это время Государь нашел более быстрого исполнителя. Ген. Меллер-Закомельский принял поручение — очистить от революционеров Великий Сибирский путь. В ночь на Новый Год, с отрядом всего в двести человек. подобранным из варшавских гвардейских частей, он выехал из Москвы на экстренном поезде. Такое предприятие могло показаться безумием: говорили, что в Чите многотысячное революционное войско, что запасные, возвращающееся из Маньчжурии — а в пути их были десятки тысяч — утратили всякую дисциплину. Но горсть людей с решительным командиром оказалась сильнее анархической стихии...

Меллер-Закомельский действовал круто: встретив на ст. Узловой первый поезд с распустившимися запасными, он вывел свой отряд, выстроил половину его на платформе, а другая часть обходила вагоны и прикладами выгоняла солдат, разместившихся в офицерских купе Когда на одной станции в вагон его поезда проникли два агитатора, они были выброшены на полном ходу Двух-трех таких фактов, разнесенных телеграфом, было достаточно, чтобы следующие встречные поезда с запасными уже сами «приводили себя в порядок», и попыток агитировать среди чинов отряда больше не было.

На станции Иланской революционная толпа заперлась в ж д. депо и пробовала отстреливаться. Отряд Меллер-Закомельского отвечал правильными залпами; 19 было убито, 70 ранено, остальные сдались. После этого попыток сопротивления уже не было. На двух станциях были расстреляны стачечные комитеты. Отряд в двести человек быстро продвигался по Сибири, и революционеры, не думая о сопротивлении, спешили скрыться с его пути. Страх перед отрядом Меллер-Закомельского был так велик, что Чита, — где красные господствовали почти три месяца, где местный губернатор Холщевников называл социал-демократов «партией порядка», где в руках революционного комитета были вагоны с 30.000 ружей,— поспешила без боя сдаться ген. Ренненкампфу, подходившему с востока, от маньчжурской границы, чтобы не попасть в руки «страшного» отряда. Экспедиция ген. Меллер-Закомельского показала, как порою суровость, примененная вовремя, может предотвратить большие кровопролития.

Чита сдалась 20 января. Сибирский путь был свободен. Генералы Куропаткин и Линевич, не совершившие ничего противозаконного, но не сумевшие справиться с положением, были смещены в начале февраля приказом Государя. Командующим войсками на Д. Востоке был назначен ген. Гродеков. 9 февраля ген. Меллер-Закомельский уже представлял Государю свой отряд в Царском Селе.

Еще смелее критиковал поведение общества кн. Гр. Н. Трубецкой: «Как была осуществлена свобода слова?.. Правда, в критике и осуждении правительства никто не стеснялся. Заслуги ораторов и публицистов в этом отношении были, однако, невелики, потому что против поверженного льва отваживаются, как известно, и не очень храбрые животные... Но против новой силы, которой все поверили и поклонились, потому что в руках ее сверкнула давно знакомая, любезная сердцу обывателя палка — много ли нашлось отважных и смелых речей?.. Не чувствовалось ли... что вместо старой поношенной ливреи люди с какой-то странной поспешностью и самодовольством торопятся облечься в новенькие холопские доспехи, и на голову надвинуть номерной картуз, на котором красуется надпись «свобода»?».

Д. С. Мережковский выступил со статьей «Грядущий Хам», направленной против грозящего царства черни, хотя он тут же пытался оговорить, что этого «Хама» он усматривает — в «черной сотне».

Но когда революционное движение потерпело полный крах, когда «начальство вернулось» и жизнь вошла опять в колею, русское общество также вернулось к своей обычной роли, и принялось жалеть побежденных революционеров и страстно возмущаться действиями власти. Умеренный «Вестник Европы» писал о «превышении самообороны»; более левые органы изо дня в день выступали с «обличительными материалами», возмущаясь расстрелами дружинников и разгромом домов, как будто не революционеры в течение целой недели охотились из-за угла за полицейскими и солдатами.

Общество жадно подхватывало всякое обличение. Во время аграрных беспорядков в Полтавской губернии, в селе Сорочинцы, толпою крестьян был убит стражник. Приехавший для следствия советник Филонов велел крестьянам стать на колени и покаяться. Эта форма регрессии вызвала страстное обличительное письмо известного писателя В. Г. Короленко в местной газете «Полтавщина»; через несколько дней Филонов был убит неизвестным. Сам Короленко после этого смущенно писал о «вмешательстве, которого я не мог ни желать, ни предвидеть»...

Еще более нашумело «дело Спиридоновой». Советник губернского правления Луженовский, ездивший прекращать аграрные без порядки в Тамбовской губ., был смертельно ранен пулей в живот на вокзале в Тамбове. Стреляла в него М. Спиридонова, девушка лет 18-ти; возмущенная толпа сильно ее избила; ее повезли в тюрьму. Оттуда она прислала письмо бредового характера, обвиняя арестовавших ее офицеров во всяческих истязаниях и оскорблениях. Произведенное следствие не подтвердило этих обвинений, и сама Спиридонова на суде уже не повторяла их. «Как можно было галлюцинации больного, тяжело ушибленного человека печатать в качестве важного обвинительного материала?» — основательно спрашивали «С.-Петербургские Ведомости». Но как и в деле, Филонова, эти «обличения» стоили человеческих жизней: оба офицера, которых называла Спиридонова, были убиты в ближайшие месяцы; убийцы их скрылись бесследно. Вообще в начале 1906 года необыкновенно увеличилось число террористических актов.

Граф Витте номинально оставался у власти еще свыше четырех месяцев после декабрьской победы над революцией; но руководство событиями с начала декабря фактически снова перешло в руки Государя. Это сказывалось во всех областях. Военные и полицейские власти действовали совершенно независимо от Совета министров, и сам премьер, отказавшись от самостоятельной политики, «плыл по течению».

«Витте, после московских событий, резко изменился» — писал Государь Своей матери 12 января. — «Теперь он хочет всех вешать и расстреливать. Я никогда не видел такого хамелеона... Благодаря этому свойству своего характера, почти никто ему больше не верит, он окончательно потопил себя в глазах всех... Мне очень нравится новый министр юстиции Акимов... Дурново действует прекрасно... Остальные министры — люди sans importance!».

17 декабря Государь принял трех митрополитов и беседовал с ними о созыве церковного собора. 27 декабря Он обратился с рескриптом к с.-петербургскому митрополиту Антонию. Напомнив, что еще весною возникала мысль о созыва Собора, Государь писал: «Ныне я признаю вполне благовременным произвести некоторые преобразования в строе нашей отечественной церкви... Предлагаю вам определить время созвания этого собора».

Для подготовки созыва образовано было предсоборное присутствие, приступившее к работам 6 марта. В нем участвовало человек пятьдесят, в том числе десять иерархов. Оно разделилось на семь отделов, ведавших различными вопросами. Председательствовал Митрополит Антоний. Видное участие в работах принимал обер-прокурор Синода, кн. А. Д. Оболенский.

В январе 1906 г., Государю довелось снова подойти к больному вопросу русской жизни, поставленному на очередь четыре года перед тем, но отодвинутому войной и революционной смутой: к земельному вопросу. Еще манифестом 3 ноября 1905 г. были отменены выкупные платежи — единственный крупный прямой налог, лежавший на деревне. В обществе ходили слухи о том, будто Государь, перед выборами в Г. Думу, намерен обещать крестьянам помещичьи земли (в виде наказания земцам за участие в смуте) и этим пробрести поддержку крестьян в борьбе с «освободительным движением». Такие замыслы были совершенно чужды Государю: Он и не помышлял «покупать голоса крестьян» путем нарушения права частной собственности. К тому же, Он полагал, что выход — не в сокращении частной земельной собственности, а скорее в ее распространении и на крестьян.

Принимая 18 января депутацию крестьян Курской губ., Государь сказал: «Всякое право собственности неприкосновенно; то, что принадлежит помещику, принадлежит ему; то, что принадлежит крестьянину, принадлежит ему. Земля, находящаяся во владении помещика, принадлежит ему на том же неотъемлемом праве, как и ваша земля принадлежит вам».

Междуведомственное совещание во второй половине января отвергло проект главноуправляющего ведомством земледелия, Н. Н. Кутлера, предусматривавшее принудительное отчуждение арендуемых земель; Н. Н. Кутлер подал в отставку.

Позиция Государя в аграрном вопросе была государственной, открытой и честной, но перед «крестьянскими» выборами в Г. Думу она давала противникам власти опасное демагогическое орудие в руки.

Революционные партии ушли «в подполье». Из Союза Освобождения, земских конституционалистов и части элемента «Союза Союзов» сложилась конституционно-демократическая партия. Ее учредительный съезд происходил, во время первой всеобщей забастовки; в ноябре и декабре она не играла никакой роли, и только отлив революции выдвинул к.-д на первый план. На съезде в начале января партия высказалась за конституционную и парламентарную монархию (вопрос этот в октябре был оставлен открытым») и решила готовиться к выборам в Г. Думу, в отличие от более левых групп, призывавших к бойкоту.

В начале февраля собрался съезд союза 17 октября. На нем обнаружилось, что провинция значительно правее либерального центра; и в то время, как ораторы центрального комитета, М. А. Стаховнч, А. И. Гучков, критиковали действия власти и требовали отмены исключительных положений, провинция реагировала совсем иначе. «Мы тем самым подпишем разрешение на вторую революцию!» — воскликнул минский делегат Чигирев. — «Только при военном положении мирные граждане вздохнули свободно» — говорили другие. Резолюция об отмене чрезвычайных положений собрала 142 голоса против 140 и Центральный Комитет, для избежания раскола, предпочел от нее отказаться. Зато другая резолюция съезда — о созыве Гос. Думы не позже конца апреля — получила быстрое удовлетворение: 14 февраля открытие Думы было назначено на 27 апреля.

20 февраля издан был манифест, развивавший, дополнявший — и вводивший в известные рамки — общие принципы, провозглашенные 17 октября. В нем указывалось, что за Государем остаются все права, кроме тех, которые Он разделяет с Гос. Думой и Гос. Советом, состоящим наполовину из назначенных, наполовину из выборных членов. «Не есть ли бесспорно заключенное в манифесте 20 февраля юридическое подтверждение того, что самодержавие упразднено — приятный сюрприз?» — писал П. Б. Струве в «Полярной Звезде».

4 марта были обнародованы временные правила о союзах и собраниях. Существенным ограничением прав Гос. Думы были бюджетные правила 8 марта. Они устанавливали, что целый ряд частей бюджета считается, как выражались тогда, «забронированным». Платежи no государственному долгу, бюджет министерства Двора, военный и морской бюджеты могли изменяться только в законодательном порядке, т. е. с согласия Думы и Совета и с утверждения Государя. По тем же правилам, при расхождении между Думой и Советом принималась цифра, более близкая к прошлогодней смете. В случае неутверждения в срок или отклонения бюджета, в силе оставалась смета предыдущего года.

Вопрос о смысле слова самодержавие оживленно обсуждался в печати. Одни толковали его как неограниченность, другие, ссылаясь на историю, говорили, что это означает лишь внешнюю независимость от какой либо другой державы.

Принимая 16 февраля депутацию Иваново-Вознесенской самодержавно-монархической партии, Государь сказал: «Передайте всем уполномочившим вас, что реформы, Мною возвещенные 17 октября, будут осуществлены неизменно, и права, которые Мною даны одинаково всему населению, неотъемлемы; Самодержавие же Мое останется таким, как оно было встарь».

Русское Собрание выпустило особый листок, излагавший его точку зрения: «Могут когда нибудь наступить обстоятельства, при которых Русский Царь будет нравственно обязан для блага своего народа действовать помимо Гос. Думы и даже отменить манифест 17 октября... Пусть никто не пытается превращать этот манифест в обязательство извне наложенное на Царя, и придавать ему форму какого либо договора или двустороннего акта».

Заем был выпущен в апреле; он имел большой успех в публике. «Плюю тебе в глаза, прекрасная Франция!» — возмущенно восклицал Максим Горький.

В Петербурге к.-д. собрали 40.000 голосов, умеренный блок— 18.000, монархисты — 3.000; в Москве к.- д. имели 26.000, октябристы — 12.000, монархисты 2.000. Те же результаты получались почти во всей провинции; только в городах юго-запада процент монархистов был значительно больше, но и там, при помощи еврейских и польских голосов, большинство получили к.-д.

Когда выборщики съехались в губернские города, то выяснилось, что крестьяне имют две тенденции: провести в Думу как можно больше своих депутатов — и поддерживать тех, кто обещает им «землю». Почти все губернии послали в Гос. Думу к.-д. и безпартийных крестьян — (которые в большинстве затем оказались «левее к.-д.», в составе «трудовой группы»). Правые и умиренные проходили только в виде исключения. Невольно вставал вопрос: куда же растаяли многотысячные толпы, восставшие в октябре против революционного движения? На съезд монархистов в Москве, в начале апреля, обсуждали этот вопрос, но ответа не нашли. Вернее всего, что причин было несколько: часть — все те, кто не имел отдельной квартиры — осталась за пределами избирательного закона; другие не интересовались выборами; наконец, весьма многие возмущались революционными выходками, но ничего не имели против «заманчивых перспектив», рисовавшихся «кадетскими» ораторами. Как бы то ни было, выборы в Первую Думу были тяжким разочарованием и для власти, и для умеренных и правых партий.
В начале апреля в Царском Селе происходило обсуждение проекта основным законов. В нем повторялись положения манифеста 20 февраля; существенной чертой было то, что пересмотр Основных Законов допускался только по почину Государя. Состав совещания был обычный. Самым спорным вопросом оказалась 4-я статья проекта: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». В прежнем тексте стояло «самодержавная и неограниченная».

Государь (в совещании 9 апреля) высказался по этому поводу: «Вот — главнейший вопрос... Целый месяц я держал этот проект у себя. Меня все время мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил... Акт 17 октября дан мною вполне сознательно и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден в необходимости при этом отречься от прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье I Основным Законов уже 109 лет. Может быть обвинение в неискренности, — не к правительству, но ко мне лично? Принимаю на себя укоры, — но с чьей они стороны? Уварен, что 80 проц. народа будут со мною. Это дело моей совести и я решу его сам».

Заявление Государя вызвало необычайное волнение в совещании:

«Витте. Этим вопросом разрешается все будущее России...