С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

* * *

На эстраду входили вожди.

Кто входил?

Тургенев… Достоевский… Островский… Гончаров… Щедрин…

Словно крылья вырастали у нас, юной молодежи.

Порывом ко всему светлому, доброму, справедливому, великому бились сердца»¹.

Естественно, что совершенно особую роль в той общественной атмосфере играл театр, в котором та же юная молодежь видела и общественную трибуну и средство наилучшего самовыражения, удовлетворения своей тяги к «светлому и великому». И живой, остроумный, впечатлительный гимназист Влас Дорошевич, которого отвращали «восемь кругов маленького гимназического ада»², к тому же учивший историю не по скучному и официально утвержденному учебнику Иловайского, а по «Истории пролетариата во Франции» Шеллера-Михайлова, натурально, бредил театральными подмостками. Пыль кулис была также священна как столица свободы — Париж. Знаменитые актеры Андреев-Бурлак, Писарев, Иванов-Козельский, Артем, Далматов, Ермолова были тогдашними богами московской гимназической молодежи, для которой театр составлял не увлечение, а основную форму интеллектуального существования и развития. Многим молодым казалось — из зрительного зала всего один шаг на сцену, вне которой подлинной жизни нет.

Отмена государственной театральной монополии привела к тому, что стали возникать частные театры, в том числе и такие полупрофессиональные-полулюбительские как Секретаревский и Немчиновский в Москве. В этих «театрах-табакерках» и начал свое приобщение к актерскому бытию гимназист Влас Дорошевич. Не без душевного трепета вспоминает он о своей театральной юности в очерке «Уголок старой Москвы». Это была действительно живая школа театрального искусства, потому что «боги» находились рядом, некоторые из них начинали здесь свою театральную карьеру, и московский школьник — пускай в эпизодической роли! — но мог выступить в одном спектакле с корнетом Сумского гусарского полка Пашенным, ставшим вскоре знаменитым актером Рощиным-Инсаровым, или будущим известным артистом Художественного театра Артемом, а пока учителем чистописания Артемьевым, служившим в той же гимназии, где учился его юный «собрат» по искусству. «Счастливое, невозвратное время!» — воскликнет Дорошевич спустя много лет.

Об артистических способностях юного Дорошевича, его тяге к комической импровизации спустя десятилетия с восторгом вспоминал А. В. Амфитеатров, называя его «изумительным рассказчиком с неподражаемым юмором». Он же отмечает: «Дорошевич любил играть на сцене и, кажется, был хороший актер. В Москве и Петрограде он при мне не выступал, поэтому и не видал его актером. Но, судя по великолепному чтению им своих вещей, он должен был играть превосходно»¹.

Об этом же по сути пишет в своих мемуарах и А. Ф. Даманская, встречавшая с Дорошевичем в последние годы его жизни: «За какую тему он ни брался — слушатели в театральном ли, концертном зале или в частном доме за чайным столом получали неповторимое наслаждение… Был бы он, вероятно, превосходным актером, если бы посвятил себя сцене. В молодости играл, но только в любительских спектаклях. Связи с театром были у него старые, крепкие»².

Возвращаясь к юношеским театральным увлечениям Дорошевича, следует сказать, что это одновременно была и школа жизни, дававшая «более необходимые знания, чем знание супинов от неправильных глаголов»³. Из этой убежденности родилась нередко цитируемая формула Дорошевича: «Ходил в гимназию и учился в Малом театре… Малый театр — второй Московский университет»⁴. Дорошевич любил старую Москву, Москву своей юности, но не идеализировал ее ни в посвященном любительским театрам «Уголке старой Москвы», ни в очерке о «маге и чародее» сцены Михаиле Лентовском, в котором пропел истинный гимн старой столице. Не случайно он роняет: «В старой Москве все было дешево: говядина, театр и человек» («Уголок старой Москвы»). Но тем сильнее был идеалистический порыв юности, воплощенный в образе Уриеля Акосты, героя трагедии Карла Гуцкова, — «отрекающегося от отреченья, в разодранной одежде, с пылающими прекрасными {14} глазами…» Солнцем своей молодости назвал Дорошевич Акосту, воспоминание об увлеченности этим боровшимся «за идею» героем, о том, как играл его А. П. Ленский, сопровождало его всю жизнь.

«Мы все клялись быть Акостами». И как он переживал, когда уже уйдя от матери «в люди», будучи «обдерганным полулюбителем, полуактером», вынужден был играть брата Акосты Рувима, зная в то же время наизусть «всего Акосту… декламируя его один, у себя в комнате шепотом… чтобы квартирная хозяйка не выгнала “за шум и безобразия”».

Страстное желание хотя бы несколько минут побыть в роли Акосты победило, и Рувим-Дорошевич, отвергнув каноны пьесы, сам произнес со сцены знаменитый монолог главного героя, начинающийся необыкновенно волновавшими его словами: «Спадите груды камней с моей груди!»

Где произошла эта история? Щедрый порой на автобиографические обмолвки, Дорошевич, к сожалению, «упускает» существенные детали. Можно предположить, что это случилось в Одессе, где оказался оставивший гимназию и пустившийся в странствия по Руси юный москвич. Во всяком случае, Наталья Власьевна в уже упоминавшихся воспоминаниях говорит, что «он приехал в Одессу и поступил актером в театр».

Скитания молодого Дорошевича по Руси в поисках куска хлеба — это второй «непроясненный» после детских лет период его биографии. Если согласиться — после сопоставления ряда документов и автобиографических цитат — с тем, что Влас оказался в доме А. И. Соколовой в 1878 г., после смерти приемной матери Натальи Александровны, и что прожил он там до 14 15 лет, то получается, что самостоятельную жизнь он начал в 1880 – 1881 гг. Именно к этому периоду относится следующее автобиографическое признание: «Я ночевал в декабре на бульваре и ходил греться к заутрени в Чудов монастырь, не ел по три дня, и меня подбирали в обмороке от голода на улице, я занимался физическим трудом, нанимался в землекопы, когда в редакциях, где я работал в юности, мне не платили»¹.

Скорее всего, в Одесском театре он мог оказаться в 1882 или 1883 гг. Потому что с 1884 г. он уже сотрудник московского журнала «Волна», с которого, собственно, и начинается его известность в журналистике. Любопытно, что первые публикации в этом издании, написанные в качестве «пробы пера» для издателя, желавшего испытать нового и молодого автора, связаны с театральной темой. Это опубликованные в 1884 г. пародийные рассказы «Отомстила» (№ 8) и «Фауст» (№ 16). В первом изображена любовь «жалкого клоуна с намалеванной, безобразной физиономией» к графине NN. Итог: «Клоун размозжил себе голову. Графиня NN в сумасшедшем доме». Во втором уже графиня влюбляется {15} в артиста, игравшего Фауста, но вскоре видит перед собой «просто певца Стеллини». Графиня разочарована: «… какая громадная разница между вчерашним Фаустом и этой достаточно заурядной физиономией».

Но явственнее всего тогда же заявляет о себе публицистический дар, желание напрямую говорить с читателем о жизни. В высшей степени любопытным представляется тот факт, что молодой журналист, испытавший в гимназические годы модное увлечение социалистическими идеями (Великая французская революция, затем Прудон), в своем манифесте, озаглавленном «Дневник профана», заявляет, что у него «нет убеждений» и что он стоит «вне партий»:

«Кто я такой?

Чуть ли не со времен Адама принято за правило всеми штатными фельетонистами прежде всего рекомендоваться публике, заявить о своих убеждениях, трезвом поведении и прекрасном образе мыслей, а также поклясться кончиком своего ядовитого пера “клеймить” злодеев, “карать” жалом сатиры и иронии торжествующий порок и награждать добродетели по заслугам… Но я, в качестве заштатного фельетониста, со смелостью профана, отрицающего всякие литературные традиции, осмеливаюсь обойтись без этого. Заявлять о своих убеждениях не буду, потому что у меня их нет. Я объявляю себя стоящим вне всяких партий, не принадлежащим ни к какой литературной корпорации и потому с большей свободой, основываясь только на здравом смысле, присущем всякому русскому человеку, буду судить о всех событиях общественной жизни, с калейдоскопической быстротой проходящих перед нами.

“Карать” и “клеймить” тоже я не обещаю… Мое дело будет представить читателю факты, очистить их от всех затемняющих обстоятельств, осветить истинным светом, и пусть “карает” и “клеймит” уже само общество своих членов, если они будут заслуживать кары»¹.

В манифесте этом, конечно, немало юношеского эпатажа, но вместе с тем очевидно и отвращение от журналистики, зашоренной ходячей моралью, прописными добродетелями, а пуще всего — партийностью и корпоративностью. И вместе с тем девятнадцатилетний Дорошевич не скрывает, какой все-таки идеологией он намерен руководствоваться, и называет ее здравым смыслом. В пору, когда российская интеллигенция не мыслила себя «без выработки мировоззрения», которое, безусловно, носило отпечаток повального увлечения социализмом в разных его ипостасях, такая позиция многим казалась ущербной. Но она не была одинокой. В 1888 г. А. П. Чехов, бывший старше Дорошевича на пять лет, подчеркнет в письме к А. Н. Плещееву, что он «не либерал, не консерватор, не постепеновец, не индифферентист… Фирму и ярлык я {16} считаю предрассудком». «Я хотел бы быть свободным художником…», — говорит Чехов². И Дорошевич в том же «Дневнике профана» акцентирует: «… я не принадлежу к числу фельетонистов, составляющих штат существующих газет и журналов и за соответствующий гонорар обнажающих свои шпага».

Конечно, провозглашая это свое кредо, молодой Дорошевич не предполагал, какую цену ему придется платить всю жизнь за право быть свободным журналистом. Вместе с тем упорное отстаивание надпартийности журналистики вовсе не означало его, скажем так, абсолютного идейного релятивизма. Как и у Чехова, у него была своя система ценностей, носившая, безусловно, общечеловеческий, гуманистический характер и потому не вписывавшаяся в партийно-кружковые рамки. Что, кстати, не мешало ему с молодых лет испытывать подлинное уважение к таким «людям идеи» как Н. К. Михайловский. Вполне реально предположить, что и псевдоним Профан был позаимствован у Михайловского. Более того, «легкомысленный», «внепартийный» фельетонист и лидер народничества состояли в добрых дружеских отношениях, о чем свидетельствуют и сохранившиеся письма Дорошевича Михайловскому и его статья, посвященная десятилетней годовщине со дня смерти знаменитого публициста. Как-то Николай Константинович пошутил: конечно же вы талантливы, Влас Михайлович, жаль только убеждений у вас нет. И тут же получил ответ, остроумие которого не мог не оценить: «Ну почему же нет? Просто у меня каждый день новые убеждения!»

Верность «философии здравого смысла» Дорошевич пронес через всю жизнь. Спустя почти 30 лет после опубликования кредо «профана», в конце 1916 г., он утверждает, что руководимое им «Русское слово» не принадлежит ни к одной из существующих партий, что оно «не знает ни “фильств”, ни “фобств”, что это газета “здравого русского смысла”.

Справедливого и практичного.

“Газета здравого смысла” неизбежно должна быть газетой прогрессивной.

Здравый смысл не может быть иным»¹.

«Здравый смысл», как обозначение своей позиции, нужен еще был Дорошевичу и для отмежевания от тех либералов, которые болтовней заменяли дело. А настоящим делом для него могло быть только одно — служение обществу. «Дорошевич знал, — справедливо отмечает С. И. Чупринин, — что общественное служение — одна из святейших традиций {17} отечественной литературы и публицистики, всей русской интеллигенции», поэтому он «готов был служить — но всему обществу в целом, а не той или иной из составляющих это общество группировок, направлений, партий»².

Эту позицию он четко обозначил в «Одесском листке»:

«Задачей честной и нравственной печати всегда было, есть и будет будить общественную совесть, протестовать против общественного зла, бороться, сражаться за те идеи добра и света, которые дороги обществу.

И иначе не может даже быть.

Ведь печать — это выражение общественного мнения»³.

В этой позиции нельзя не видеть и подчеркнутого достоинства профессии журналиста, которая была унижена в российском обществе и принадлежностью к которой Дорошевич всю жизнь гордился.