Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

В мрачном кабинете Гитлера реальность ситуации проявилась в этом контрасте еще более разительным образом. Здесь не было места доверительной беседе одного человека с другим. Присутствовало много людей, но Гаха, Хвалковский и остальные, даже Геринг и Риббентроп, были аудиторией, а Гитлер оратором.

Мне приходилось работать с Гитлером и на более длинных заседаниях, чем это, которое длилось почти три четверти часа, и я видел его гораздо более возбужденным, чем на этой встрече с чехами, но никогда не составлял я отчета о более важном по своим последствиям разговоре. На самом деле едва ли это можно было назвать разговором; он состоял скорее из одного длинного обвинения, выдвинутого против чехов Гитлером, который и на этот раз повторил тот же перечень преступлений, которые уже в запальчивости перечислял англичанам и французам. Никакого нового пункта не было добавлено. Ничего не изменилось, утверждал Гитлер, по сравнению с режимом Бенеша — дух Бенеша жив и в новой Чехословакии. Он не имеет в виду, сказал он, что не доверяет Гахе — все в Германии убеждены в его лояльности. Но Германия должна установить протекторат над оставшейся территорией Чехословакии ради безопасности рейха.

Гитлер сказал это с большим жаром — он действительно никогда не мог спокойно говорить о [167] чехах и о Бенеше. Однако в ту ночь между ним и Гахой не произошло тех бурных сцен, которые описывались в зарубежной прессе. Как я уже сказал, мне доводилось видеть Гитлера гораздо более взволнованным по другим случаям — например, во время разговора с сэром Горацием Вильсоном в сентябре 1938 года.

Гаха и Хвалковский сидели, будто обратившись в камень, пока говорил Гитлер. Только по глазам было видно, что они живы. Должно быть, это был чрезвычайно тяжелый удар — узнать из уст Гитлера, что их стране пришел конец. Они выехали из Праги в надежде, что смогут переговорить с Гитлером, но еще до того, как Гаха прошел перед строем почетного караула на берлинском вокзале, посол Праги в Берлине сказал им, что немецкие войска пересекли границу в Остраве. Затем Гахе пришлось сидеть и несколько часов ждать в отеле «Адлон» телефонного звонка из Канцелярии. Наконец, Гитлер принял его в час ночи.

Поразительно, как пожилой человек сохранил самообладание перед Гитлером после такого напряжения. «Вводу немецких войск нельзя воспрепятствовать, — сказал Гитлер. — Если вы хотите избежать кровопролития, лучше сразу же позвонить в Прагу и дать указания вашему министру обороны приказать чешским вооруженным силам не оказывать сопротивления». С этими словами Гитлер закончил разговор.

Однако телефонная линия в Прагу была не в порядке. Нервничающий Риббентроп поручил мне выяснить, кто «нас подвел». Я перевернул все вверх дном в почтовом ведомстве, но лишь получил информацию, [168] что немецкая линия в порядке, а Прага не отвечает.

«Немедленно вызовите ко мне Главного почтмейстера!» — раскричался Риббентроп, багровый от злости. Я удвоил усилия, зная, что неудача в этом деле будет стоить многих жизней.

Тем временем в другой комнате Геринг беседовал с Гахой. Неожиданно пробилась Прага. Я поспешил к ним, чтобы принять там звонок. Они спокойно сидели за столом, беседуя безо всякого признака волнения. Гаха немедленно подошел к телефону, а я остался рядом на минуту, чтобы удостовериться, что он действительно дозвонился. Все было нормально, но мгновение спустя связь снова оборвалась. Я вышел из комнаты, и Риббентроп сказал мне «вытащить Главного почтмейстера из постели» с сердитым намеком, что «министры спят в такой ситуации, когда мы здесь трудимся изо всех сил!»

Только я снова начал набирать телефонный номер, как услышал, что Геринг зовет профессора Мореля, личного врача Гитлера. «Гаха потерял сознание! — сказал Геринг в большом волнении. — Надеюсь, с ним ничего не случится». И задумчиво добавил: «Это был очень напряженный день для такого старого человека».

«Если с Гахой что-нибудь случится, — подумал я, — весь мир завтра скажет, что он был убит в Канцелярии». Внезапно эти мрачные размышления были прерваны вызовом с центрального коммутатора министерства иностранных дел (Риббентроп сказал им, что немедленно уволит всех вместе с их управляющим, «если в течение часа они не добьются связи»), и мне сообщили, что Прага, наконец-то, на линии. [169]

Я вернулся в комнату, где все еще находились Гаха и Геринг, которые тихо разговаривали между собой. Внешне Гаха оправился от обморока. Инъекция Мореля, судя по всему, оказала благотворное воздействие.

Гаха и Хвалковский стали говорить с Прагой, а мы с Герингом вышли из комнаты, пока они продолжали разговор по-чешски. Вероятно, связь была не очень хорошей, потому что Хвалковскому, говорившему первым, пришлось повысить голос и произносить слова очень медленно.

Теперь я должен был подготовить хорошую копию краткого, всего в несколько строчек, коммюнике: «На встрече (Гитлера и Гахи) открыто рассматривалась серьезная ситуация, сложившаяся в связи с событиями последних недель на бывшей чехословацкой территории. Обе стороны выразили убеждение, что все меры должны быть направлены на обеспечение спокойствия, порядка и мира в этой части Центральной Европы. Президент Чехословакии заявил, что в этих целях и для окончательного успокоения он со всем доверием вверяет судьбу своего народа и страны в руки фюрера — руководителя Германского рейха. Фюрер принял это заявление и объявил свое решение взять народ Чехословакии под защиту Германского рейха и обеспечить автономное развитие его национальной жизни в соответствии с ее специфическими чертами».

Этот текст, заранее подготовленный Гитлером, был подписан им самим и Гахой, а также Риббентропом и Хвалковским 15 марта в 3 часа 55 минут утра. Лишь немногие из тех, кого это коснулось, понимали, покидая тогда большое серое здание на [170] Вильгельмсплац, что конец Чехословакии был в то же время началом конца Германии.

Несколько дней спустя я переводил речь Чемберлена, которую тот произнес 17 марта в Бирмингеме через два дня после этого события: «Общественному мнению во всем мире был нанесен такой удар, какому оно до сих пор еще не подвергалось... Ведя очень честный разговор в Годесберге, Гитлер повторил мне то, что уже говорил в Берхтесгадене, а именно: это его последние территориальные притязания в Европе, и у него нет никакого желания включать в состав рейха людей негерманской расы». Я ясно помнил эти слова Гитлера, потому что сам переводил их Чемберлену. Чемберлен продолжал: «Гитлер сам подтвердил этот итог разговора в речи, с которой он выступил во Дворце спорта в Берлине. «У меня больше нет интереса к чехословацкому государству; это я могу гарантировать. Нам не нужны никакие чехи». В своем обвинении в адрес Гитлера премьер-министр Чемберлен призвал обратить внимание на Мюнхенское соглашение, подписанное Гитлером, где в параграфе 6 гарантировалось, что окончательное определение границ Чехословакии должно утверждаться Международным комитетом; особое ударение он сделал на слове «окончательное». В заключение он указал, что в англо-германской декларации, подписанной им самим и Гитлером, «мы заявили, что любой вопрос, касающийся наших двух стран, должен разрешаться путем консультаций... Если так легко найти веские причины для пренебрежения столь торжественно и неоднократно дававшимися гарантиями, то разве не возникает у нас неизбежно вопрос, как можно доверять любым другим заверениям, исходящим из того [171] же самого источника?» Не знаю, видел ли когда-нибудь Гитлер мой перевод этой речи, но, даже не ознакомившись с высказыванием Чемберлена, он должен был сознавать, какое нарушение доверия он допустил.

«Гитлер действовал за моей спиной, он выставил меня в смешном свете», — сказал Даладье немецкому послу в Париже. «Но время разговоров прошло», — заявил он в парламенте. Он получил чрезвычайные полномочия для укрепления вооруженных сил. Франция и Англия немедленно начали переговоры относительно защиты Польши и Румынии. Европа пришла в движение.

В течение последующих недель моя работа являлась отражением происходившего выравнивания сил. Друзья и враги начали распознаваться следующим образом: среди них были колеблющиеся и неуверенные, метавшиеся между Берлином и западными демократическими государствами.

Вечером 14 апреля я встретился с Герингом в Риме, а на следующий день он объяснял усталому дуче необходимость германской акции против Чехословакии и преимущества, которые это принесет, в частности, приобретение автомобильных заводов «Шкода».

Когда я находился в Риме, появление албанской делегации в национальных костюмах явилось последствием недавнего удара Муссолини по этой стране, на который итальянский посол намекнул Гитлеру как раз перед вступлением в Прагу. Тогда я сделал вывод, что после достижений его собрата-диктатора в Австрии и Чехословакии Муссолини чувствовал настоятельную потребность иметь возможность сообщить и о каких-нибудь своих успехах. [172]

Сначала Гитлер подумал, что планы Муссолини были направлены против Франции, и предупредил его о недопустимости поспешных действий. Я понял, что он был обеспокоен реакцией западных держав на его пражскую авантюру и в тот момент не хотел дополнительных осложнений.

Во время нашего визита в Рим произошло еще одно важное событие. Соединенные Штаты, встревоженные вводом немецких войск в Прагу, вышли на европейскую сцену. Рузвельт направил Гитлеру и Муссолини личное послание, в котором ссылался на то, что «три нации в Европе и одна в Африке потеряли свою независимость». Карделл Холл определенно говорит в своих мемуарах, что даже в то время было ясно, что Рузвельт имел в виду Австрию, Чехословакию и Абиссинию. Рузвельт заявил также, что большая территория другой независимой нации была занята соседним государством, и продолжал: «Доклады, которые мы считаем неподтвержденными, указывают на планируемые в дальнейшем акты агрессии против других независимых наций». Это был явный намек на Польшу, по крайней мере, такое заключение сразу же сделал Геринг, которому я перевел обращение Рузвельта. «Готовы ли вы, — спрашивал Рузвельт Гитлера и Муссолини, — дать гарантию, что ваши вооруженные силы не нападут и не захватят территории или владения следующих независимых наций?» Далее перечислялись тридцать стран — и в Европе, и в других частях света. Рузвельт предложил сделать это обещание о ненападении действительным в течение периода от десяти до двадцати пяти лет, что должно быть взаимно согласовано со всеми странами, которых это касается. Он предложил также посредничество Америки [173] для урегулирования европейских трудностей за столом переговоров.

«Я взял на себя труд, — ответил Гитлер в обращении к Рейхстагу 28 апреля, — запросить упомянутые государства, чувствуют ли они, что им угрожают, и сделал ли мистер Рузвельт свое заявление по их просьбе или по крайней мере с их согласия? Ответ был отрицательным, а в некоторых случаях звучал как подчеркнутое опровержение».

В гневной речи фюрер выражал свою ярость по поводу зарубежной реакции на его пражскую авантюру: «Раз теперь Англия официально и в своей прессе высказывает мнение, что против Германии следует предпринять какие-то действия, и применяет таким образом известную политику окружения государства кольцом враждебных ему стран, то условия Соглашения по военно-морскому флоту больше не действительны. Поэтому сегодня я решил сообщить об этом правительству Великобритании». Так дипломатические лавры, обретенные Риббентропом в 1935 году, были сброшены в пыль. «Я рассматриваю соглашение, заключенное между мною и маршалом Пилсудским, как односторонне нарушенное Польшей и, следовательно, больше не действительное. Я уже сообщил об этом польскому правительству», — таким был гневный ответ Гитлера на англо-французские гарантии Польше. Эта речь транслировалась и была вызывающе отослана в американское посольство с примечанием, что это ответ на обращение Рузвельта.

Среди колеблющихся, которые еще не примкнули ни к одной из сторон, был министр иностранных дел Румынии Гафенку, который посетил Берлин 19 апреля. Риббентроп сурово упрекнул его за то, [174] что в момент потрясения, последовавшего за вводом войск в Прагу и оккупацией Албании, Румыния приняла гарантии Великобритании.

Еще одним колеблющимся был Павел, принц-регент Югославии, находившийся в Берлине в начале июня. Этот высокообразованный человек, интересовавшийся искусством, часто говорил в моем присутствии, что очень сожалеет, что его призвали принять бразды правления после убитого короля Александра. Гитлер пытался произвести на него впечатление демонстрацией германской военной мощи. Готовясь к празднованию своего пятидесятилетия, Гитлер сказал Риббентропу: «Посмотреть на парад самой современной из всех армий следует пригласить как можно больше неуклюжих штатских и демократов»; и в июне он подверг принца Павла этому лечению, но с таким же успехом, с каким это подействовало на Гафенку. Его разговоры с премьер-министром Болгарии, с которым я встречался в Софии в 1938 году, также дали подобный результат.

Осечка получилась и с Генеральным секретарем Министерства иностранных дел Турции Нуманом Менеменкоглу, который в июле имел продолжительную беседу с Риббентропом в его загородном доме в Зонненбурге. С поразительной настойчивостью Риббентроп упорно оказывал на него давление с целью очистить Турции путь для присоединения к государствам «Оси» и включить Германию в Конвенцию Монтрё по Босфору и Дарданеллам. Однако Нуман с удивительной, почти акробатической ловкостью все время уклонялся от принятия решения, и после нескольких часов такого разговора даже упрямый Риббентроп мрачно отказался от борьбы. [175]

В конце мая и в начале июня я также принял участие в кратких переговорах в Берлине между Риббентропом и министрами иностранных дел Дании и прибалтийских государств Эстонии и Латвии, на которых были заключены пакты о ненападении между этими странами и Германией. Таким было косвенное последствие обращения Рузвельта.

* * *

В результате ответных мер, принятых западными демократическими государствами, произошла значительная консолидация наших связей с Италией. 4 мая я отправился с Риббентропом в Милан, где он встречался с Чиано. Оба министра иностранных дел после долгого спора согласились на официальный договор, в пункте III которого предусматривалось: «Если одна из договаривающихся сторон будет вовлечена в войну с другой державой, вторая договаривающаяся сторона немедленно придет ей на помощь как союзник и поддержит ее всеми своими вооруженными силами на суше, на море и в воздухе». По условиям пункта V обе страны принимали обязательство «в случае совместного ведения военных действий заключать перемирие и мир только по взаимному согласию».

Будущая расстановка сил обозначилась более четко. Италия теперь окончательно привязала себя к Германии, но как и на переговорах с Герингом в Риме, так и теперь в Берлине я отметил некоторую сдержанность Чиано, как будто он был встревожен собственной безрассудной смелостью. В своих беседах с Риббентропом и Гитлером итальянский министр иностранных дел делал упор на общую потребность обоих партнеров по «Оси» в периоде мирного развития, который, по его оценкам, должен был продолжаться по крайней мере три года.

В течение лета напряженность в Европе нарастала с каждым днем. Приготовления к войне велись более или менее открыто в каждой стране; угрозы, предостережения и призывы заполняли эфир и полосы газет.

После ряда визитов, которые закончились в июле бесплодным разговором Риббентропа с Менеменк-оглу, я отправился в отпуск в Нордерней с тяжелым предчувствием, что буду чрезвычайно занят в следующем месяце. Не успел я устроиться, как меня позвали к телефону. «Нам очень жаль, — услышал я голос друга из министерства иностранных дел, — но тебе придется прервать свой отпуск. Специальный самолет министерства иностранных дел уже вылетел за тобой. Пожалуйста, будь на аэродроме через два часа».

Старенький AMYY прибыл вовремя. Пилот, мой тезка, не знал, куда мы летим. «Я получил инструкции [177] прямо перед взлетом», — загадочно сказал он. Мы полетели на другой конец рейха — в Зальцбург, где меня ждал сюрприз — визит Чиано. Он прибыл туда 11 августа.

Я нашел итальянскую делегацию в состоянии большого возбуждения. «Помяните мое слово, — сказал мне Аттолико, — Англия и Франция решились вступить в войну, если Германия выступит против Польши, как она это сделала в отношении Чехословакии». Я согласился без колебаний: «Меня в этом не нужно убеждать. Если ваш министр иностранных дел выразит это мнение в своем разговоре с Гитлером, можете положиться на меня — я переведу то, что он скажет самым убедительным образом и очень подчеркнуто».

«Вам предстоит много работы, — ответил Аттолико. — Вам фактически придется переводить Канцлеру то, о чем я вам говорил. По этой причине Муссолини и послал Чиано к Гитлеру».

Мы поехали на машине в замок Фушл, одно из загородных имений Риббентропа, где Чиано, хоть и говорил, как ангел, и подчеркивал слабость Италии, не произвел на Риббентропа никакого впечатления, который, будто собака на поводке, гневно обрушивался на Англию, Францию и Польшу и преувеличенно хвастался мощью Германии. После разговора в Фушле мы с Чиано совершили экскурсию в Сент-Вольфганг, где проходил веселый народный праздник, и поужинали в Вайсе Россл среди ни о чем не подозревавших летних посетителей. Таким же образом несколькими неделями раньше на заключении

170 военного союза в Милане итальянцы развлекали нас на Вилле д'Эсте на озере Комо. Эти жизнерадостные и приятные моменты находились в поразительном контрасте с грозовыми облаками, заволакивавшими небо над Европой.

На встрече, состоявшейся на следующий день, Гитлер был настроен воинственно. То, что Риббентроп снова был голосом своего хозяина, стало ясно из идентичности его аргументов и доводов Гитлера. «Это все из-за англичан», — такой была основная тема Гитлера. «Полякам следует преподать суровый урок. Демократические страны не так сильны, как Германия, и не будут сражаться», — так звучал припев; военное и техническое превосходство рейха лежало в основе всех утверждений.

В этот первый день Чиано очень энергично возражал Гитлеру. Он получил подробные указания от дуче, как писал потом в своем дневнике, указать Гитлеру на «безумие» развязывания войны. Со всем возможным красноречием он в соответствии с полученным напутствием неоднократно подчеркивал, что война против Польши ни в коем случае не ограничится этой страной. На этот раз западные демократические страны непременно объявят войну. Действуя, очевидно, по указаниям дуче, Чиано постоянно возвращался к теме слабости и неподготовленности Италии, прямо ставя Гитлера в известность, что Италия сможет продержаться в войне самое большее несколько месяцев: нехватка одних лишь материальных ресурсов не позволит ей вести войну более долгое время. Он не мог выразиться еще более определенно. В заключение он предложил выпустить коммюнике, предлагающее провести международные переговоры для урегулирования проблем, [179] угрожающих миру в Европе. Риббентроп уже раньше отверг это коммюнике и, напротив, выдвинул проект документа, в котором говорилось о «впечатляюще тесном союзе двух наций».

Во время встречи с Чиано в Бергхофе на следующий день Гитлер произнес фразу, до сих пор звучащую в моих ушах: «Я неколебимо убежден, что ни Англия, ни Франция не вступят во всеобщую войну». В тот второй день Чиано не делал больше попыток заставить Гитлера прислушаться к совету Муссолини. Он больше не говорил о неспособности Италии принять участие в военных действиях. Совершенно необъяснимым образом он сложился, словно складной нож. «Вы так часто оказывались правы, в то время как мы придерживались противоположного мнения, — сказал он, — что, я думаю, очень возможно, и на этот раз Вы видите все лучше нас».

Я был глубоко разочарован, а Аттолико, когда я рассказал ему, что Чиано отступил, выразил остальным итальянцам свою большую озабоченность относительно результатов, к которым могла привести новая позиция министра иностранных дел. При таких обстоятельствах вопрос о коммюнике для прессы отпал сам собой. Чиано не указал, что Италия имеет право ввиду ее договора с Германией настаивать на совместном принятии решения насчет позиции относительно Польши.

Во второй половине того же дня Чиано покинул Зальцбург. «Я возвращаюсь в Рим, — отметил он в своем дневнике, — полный отвращения к Германии, ее фюреру и их поведению».

Разумеется,»мне не предоставили самолет, чтобы [180] вернуться на Северное море, и мне оставалось быть благодарным, что Риббентроп позволил мне продолжить отпуск. На следующий день я снова приехал в Нордерней.

* * *

«Я только должен доставить Вас в Берлин. Кроме этого я ничего не знаю», — сказал он мне, пока мы летели над островами Северного моря.

Когда я добрался до Берлина, меня ждала сенсация в виде запечатанного конверта на моем письменном столе в министерстве иностранных дел. Я получил указание лететь в Москву с Риббентропом, чтобы присутствовать на его встрече со Сталиным. В этом случае я ехал не в качестве переводчика, так как я не говорил по-русски. В мои функции входило составление отчета о ходе переговоров и запись любых соглашений, которые могут быть достигнуты. Этого я ожидал меньше всего. Переводчик по сути своей профессии вряд ли не найдет слов, но в этом случае все слова вылетели бы у меня из головы, если бы я попытался выразить свое изумление. Друзья действительно [181] намекали мне, что Гитлер уже некоторое время кокетничает идеей сближения с Советским Союзом. Человек, связанный и с Гитлером, и с Риббентропом, Гевел, тоже рассказывал мне, с каким восторгом, почти с восхищением Гитлер говорил о Сталине, когда в Канцелярии показывали кинохронику, в которой русский диктатор дружелюбно кивал своим солдатам на параде. Но я не придавал особого значения таким вещам, и в результате новый поворот оказался для меня почти таким же сенсационным, как для Германии и всего мира. «Зловещая новость разразилась над миром как взрыв», — пишет Черчилль в своей книге «Приближение бури».

Впечатление, которое произвела эта новость на друзей и знакомых в Берлине, которые, естественно, завидовали моей поездке на «далекую планету», после первого потрясения от удивления, несомненно, было мрачным. И напротив, преобладающим ощущением в Берлине и, без сомнения, во всей Германии было облегчение — во всяком случае, что касается общественности в целом. Чувствовалось, что германо-советское соглашение, к которому, казалось, располагал этот визит, могло бы устранить опасность войны. Повсеместно придерживались мнения, что таким образом будет разорвано кольцо враждебных государств вокруг Германии и что при таких обстоятельствах Франция и Англия не станут вступать в войну из-за Польши, ведь в прошлом году, когда группировка сил была гораздо более благоприятной, они не подняли оружие ради Чехословакии.

22 августа я самолетом отправился в Москву вместе с Риббентропом и большой делегацией. Мы провели ночь в Кенигсберге, но об отдыхе не было [102] к речи. Всю ночь Риббентроп готовил материалы для своих переговоров со Сталиным, заполняя многочисленные листы рукописными пометками, которые все разрастались и разрастались по мере того, как проходила ночь, делались звонки в Берлин и Берхтесгаден с запросами по поводу самых неотложных документов, и вся команда сбилась с ног.

Мы, более молодые члены делегации, воспользовались свободным временем, чтобы поднять прощальный тост за мир в баре Парк-отеля, где остановились. В отличие от общественности Германии, мы были далеки от утешительной мысли насчет перспективы взаимопонимания с русскими. Я, в особенности теперь, достаточно хорошо знал Гитлера, чтобы сознавать, что если с тыла его защитит Сталин, он станет еще более неосторожным и безответственным в своей внешней политике.