Сборник материалов III межвузовской научной конференции Издательство «Наука» 2010 (47)(082)

Достаточно долгое время национальная одежда бытовала у татар города. Они носили головные уборы – мужчины – тюбетейки «кепеч», женщины – чалмообразные повязки и платки. Многие женщины хранили фартуки – элемент праздничной одежды, украшенные вышивкой. В одежде татар наблюдается некоторое сходство мужского и женского костюма. У татар-мишарей – женщины носили «кюльмек» (рубаха-платье, расклешенная к низу, с разрезом на груди). Под разрез ворота надевали «алынчу» (нагрудная вставка), украшенную позументом, поверх платья камзол и широкие штаны – шаровары. Замужние женщины носили «калфак» - головной убор, надевавшийся на собранные в пучок волосы. Металлические серьги, накостные подвески, браслеты и перстни с включением поделочных камней – сердолика, бирюзы, стекла, служили нарядным дополнением к женскому костюму. Мужской костюм состоял из рубахи, шаровар, камзола, головного убора – тюбетейки, нередко татары носили широкие платья и халаты¹.

В середине XIX в. традиционная одежда татар еще преобладала. Об этом говорят музейные коллекции, литературные сведения. Продолжали бытовать возрастные, социальные и другие комплексы костюма, особенно женского. В то же время одежда русских, поляков, евреев все меньше сохраняла этническую специфику. Мужской городской костюм в указанных этнических группах состоял из элементов европейской и военной одежды.

Городскую одежду отличали симбиотичные паллиативные варианты. Европейские наряды со временем стали сочетаться с традиционными. В семьях представителей высших слоев общества национальная одежда бережно хранилась как символ этнической принадлежности. У национальной интеллигенции сложилась традиция фотографироваться в национальной одежде, выходившей из повседневного употребления. Для городских праздничных, увеселительных мероприятий многие горожане так же предпочитали национальную одежду.

Неотъемлемой частью немецкого национального костюма был жилет. Как правило, мужской национальный костюм немца состоял из рубахи светлых тонов, холщевых штанов темного цвета и жилетки на пуговицах. В качестве верхней одежды носили кафтан, длиннополый сюртук, либо куртку. Женщины носили белые рубашки, юбки из домотканого холста темного цвета и кофты преимущественно темных тонов, на голове – чепец. К концу XIX в. жилеты городских немцев, в большинстве своем, приобрели общепринятый для города покрой и стали более длинными¹. Рубеж веков отмечен полным исчезновением национальных черт и традиций в мужском немецком костюме. Более того, в костюме появилось множество составных вещей общегородского костюма: толстовки, френчи, широкие блузы, манишки.

В женской немецкой одежде произошли большие изменения. Если первоначально рубаха была основой одежды и, по словам Я.Е. Дитца, «… выглядывала буфами в талии и вокруг шеи; рукава рубахи, длинные и широкие, у кисти руки собирались буфами …»², то к 1890-м гг. она переходит в разряд нижней одежды. Верхняя одежда – юбки и кофты шились как из дорогого кашемира, тонкого сукна, изящного атласа, хлопка, льна, шерсти, так и из яркой клетчатой ткани – сарпинки, оказавшей серьезное влияние на немецкий костюм. Сарпинка была очень дешевой тканью, ее использовали при изготовлении постельного белья, детской и повседневной одежды, для подкладки, отделки, для головных платков, пошива повседневных платьев³. Следует отметить, что в повседневный обиход городских немок вошли платья, притом самые разноплановые. В Саратове в фотоателье Ушакова в 1891 г. была сделана фотография молодой девушки. Судя по надписи, на ней изображена немка в национальном костюме. Красивое платье и передник из темного бархата, украшенные необыкновенно богатой вышивкой и кружевами, дают возможность предполагать, что фотооткрытка сделана в связи с каким-либо торжеством, для которого специально было изготовлено или, скорее всего, привезено из Германии платье конца XIX в. В прохладную погоду особенно популярны были сильно приталенные жакеты с узкими длинными рукавами и двойной застежкой – последнее веяние городской моды.

Верхняя демисезонная одежда включала зимний жакет, коротенькие утепленные пальто на вате, состоятельные немки носили белые полушубки, расшитые вдоль застежками и по краям тесьмой. Головные уборы – чепцы ко второй половине XIX в. были уже забыты. Их сменили в холодное время года шали, а в теплое разноцветные косынки, которые уже считались частью национального костюма. Влияние города особенно сильно сказывалось на обуви, в обиход вошли сапожки на шнуровке и туфли на «французском» каблуке.

Детскую немецкую одежду отличало обилие вышивки и кружев на платьицах, распашонках, чепцах. Самой первой детской праздничной одеждой являлась крестильная одежда. В Саратовском областном музее краеведения сформировалась коллекция чепцов, распашонок и платьиц, которые надевали на младенцев независимо от их пола всего один раз в жизни – в день крестин. Чепцы шились из батиста, шелковых или хлопчатобумажных тканей. Платьица и распашонки были широкими и длинными и обязательно светлых тонов.

С 1,5 – 2- летнего возраста детей городских немцев начинали одевать согласно половым различиям: девочек – в платьица, мальчиков – в рубашку и штаны, при этом в их одежде не было национальных элементов, скорее это были общегородские фасоны. Исключение составляли головные уборы. Девочки носили чепцы, а мальчики – маленькие шапочки типа колпачка¹.

Масса паллиативных форм сложилась в одежде татар. Нередким было дополнение национальной одежды европейской, в пошиве, как у мужчин, так и особенно у женщин, стали учитываться модные тенденции. Если говорить о мужской национальной одежде, то со второй половины XIX в. прослеживаются изменения в технике ее пошива. Появлялись рубахи со скошенными плечами и круглыми проймами, обычно с отложным воротником. Связано это было с распространением фабричной ткани, ширина которой не позволяла не делать боковые клинья и ластовицы под рукавами. В конце XIX в. этот тип рубахи становится преобладающим, а в начале XX в. – единственным, не только в городах, но и на всей территории проживания татар. В это же время получают распространение нетрадиционные виды штанов – чалбар. Их шили на европейский лад на поясе с боковыми швами и карманами, с разрезом спереди и застежками на пуговицах. Татарская интеллигенция и служащие города носили брюки европейского покроя в сочетании с казаки – вид демисезонной одеждой.

Женская татарская одежда, по многообразию составляющих ее элементов и деталей более разнообразна по сравнению с мужской, хотя и сходна с ней. В число элементов нижней одежды женщины входили рубаха, нижний нагрудник и штаны. Изменения особенно затронули рубаху. В середине XIX в. у татарок из состоятельных слоев общества рубахи шились из дорогих, современных, покупных «китайчатых» тканей, это могли быть легкий шелк, шерсть, хлопчатобумажная материя и тонкая парча. Рубаха шилась с учетом общеевропейской моды. Но фактор моды и здесь преломлялся через местные традиции. Остов женской рубахи стали кроить из двух частей: верхней – длинною до талии и нижней широкой, которую пришивали к верхней части. При этом верхняя часть рубахи подгонялась к фигуре, а нижняя становилась все более пышной. В декоративном оформлении большую популярность приобретали воланы, мелкие оборки, рюши.

Традиционными головными уборами у татарок были разнообразной формы волосники, покрывала и шапки. В головных уборах улавливается возрастная дифференциация – выделяются уборы девичьи и женские. Тем не менее, в крупных городах, где проживали татары, к которым относится Саратов, значительное распространение приобрели калфаки – вязанные из разноцветных шелковых ниток или матерчатые из шелка, парчи, бархата. Н.И. Воробьев назвал их «городскими калфаками»¹. Их длина доходила до 50 см. Орнаментировались эти головные уборы вышивкой, а так же аппликацией с растительными мотивами.

В городской одежде прослеживается примечательная тенденция. Она была вызвана появлением эмансипированных женщин из мещан и интеллигенции – работающих, учащихся. Так как социальной активностью отличались, в основном, русские, немки, польки, отчасти еврейки, то в их среде уходили в прошлое пышные платья, корсеты, многослойные одежды, традиционные головные уборы. Эти женщины предпочитали простые в крое и практичные вещи – платья с воротником – стойкой, без головного убора, блузы с отложными воротниками или воротниками, переходящими в галстук, расклешенные и присборенные юбки. Входили в моду темные ткани в клетку и полоску. Особую популярность приобрели костюмы с юбками, расклешенными книзу и жакеты. Женщины – работницы носили «парочки», состоящие из юбки и блузки, свободного покроя платья из ситца и сатина.

Нарядная одежда состоятельных горожанок включала меховые воротники и муфты, которые носили не только зимой, но и надевали по особым случаям. Их надевали на атласные или шелковые платья или блузы с оборками и рюшами. Девочек одевали в светлые однотонные платья с рюшками, бантиками, оборочками.

Таким образом, основной тенденцией в развитии городской одежды была ее европеизация. Много новых черт в одежде, головных уборах, обуви происходило на фоне усиления влияния городской моды и вытеснения дешевыми и качественными фабричными тканями, нехитрого домашнего производства. К концу XIX – началу XX вв. эти изменения значительно усилились.

Подъем экономики, расцвет торговли и промышленности оказывали прямое воздействие на одежду горожан. Качественные изменения городской одежды были связаны с появлением швейной машины, которая получила распространение с середины XIX в. Ее усовершенствованный вариант, созданный И. Зингером, приобрел мировую славу. В Россию швейные машины импортировались из США и Германии. В Саратове было несколько магазинов фирмы «Зингер», на Никольской, Ильинской и Московской улицах. Горожане узнавали магазин по специализированному знаку – вывеске «З»¹.

Недорогую ткань можно было купить в пользовавшемся популярностью магазине сарпинки «Товарищества промышленников сарпинских изделий», руководили которым А. Степанов и И. Бендер². В магазине всегда было многолюдно, так как представленная ткань была разнообразных и модных расцветок и отличалась хорошим качеством³.

С конца XIX в. в Саратове действовало еще несколько магазинов продававших не только ткань, но и готовую одежду. Наиболее крупными из них были модно-галантерейный магазин товарищества «Н. Орлов и К^◦» и модно-универсальный магазин Н.Е. Гуляева. Первый, располагался на Театральной площади и предлагал товары из Европы – Парижа, Вены и Берлина. В обоих магазинах был огромный выбор тканей преимущественно шелковых и шерстяных, тюля, фурнитуры. Была представлена и готовая одежда: юбки, блузки, белье, галстуки, воротники, носки, чулки, косынки, шарфы. Имелись отделы парфюмерии, как русского, так и заграничного производства.

Меховые изделия в городе можно было купить в магазине – отделении «Торгового дома Сорокоумовского с сыновьями». Фирма Сорокоумовского существовала с 1909 г., и была поставщиком двора Его Императорского Величества. В Саратове магазин размещался на Московской улице, в нем был предоставлен обширный выбор сибирских и американских мехов, каракуль. Здесь же имелось пошивочное отделение, изготавливавшее вещи новейших фасонов. Фирма очень дорожила своей репутацией, поэтому принимала не подошедший товар обратно или обменивала его. Не меньшей популярностью пользовался магазин «Торгового дома Лейбнер и К^◦» в пассаже на Никольской улице. Магазин предлагал «…громадный выбор готовых платьев, материал для мужских и дамских заказов, а так же модели костюмов и манто…»⁴.

А.Н. Энгелько организовал магазин по продаже шерстяных изделий: пуховые платки, перчатки, чулки, плетеные косынки, шарфы, кружева и различная пряжа, привлекали в магазин покупателей, особенно в холодное зимнее время⁵.

Для социальных, этнических, половозрастных групп горожан характерна различная степень интенсивности в развитии одежды. Большей трансформации подвергалась одежда городской элиты, и особенно женщин. Мужская одежда была более консервативной, а в молодежной были менее всего заметны социальные и сословные различия. Одежда горожан однозначно изменялась, этому способствовали тенденции моды, все большая урбанизация и эмансипация. Традиционные элементы одежды продолжали бытовать, но всё больше в качестве национальной праздничной одежды.

В.Б. БЕЗГИН
ПРОБЛЕМЫ ЭКОЛОГИИ КРЕСТЬЯНСКОГО

ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАНИЯ КОНЦА XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА

(на материалах губерний Центрального Черноземья)
В последние годы внимание историков русской деревни все большее внимание привлекает анализ социоестественных причин кризиса традиционного общества. Учитываю высокую степень связи аграрного общества с природной средой, исследователи все чаще обращаются к проблеме экологического кризиса как следствию противоречий в традиционном природопользовании.

В изучаемый период в губерниях Центрального Черноземья произошло существенное снижение величины среднедушевого надела. В среднем по Тамбовской губернии в середине 1880-х гг. на наличную мужскую душу приходилось 2,5 десятины. Размер душевого надела на территории губернии не был одинаковым, он варьировался по уездам, иногда весьма значительно. Были общины, где душевой надел доходил до 8 десятин, а в других он не достигал и десятины¹. В Сужданском уезде Курской губернии приходилось в среднем 5,8 десятины на одного домохозяина или 1,03 десятины на наличную душу. Но около 28,5% от общего числа домохозяев имели участки менее 3 десятин на двор². Аналогичное положение было и в Орловской губернии. Наделами в 2,5 десятины в Елецком уезде владели 66,5% крестьянского населения. В Ливенском уезде на 280 тыс. населения приходилось 270 тыс. десятин земли, что составляло менее одной десятины на душу³. Таким образом, размеры земельных наделов большинства крестьянских дворов Центрального Черноземья в конце XIX в. были столь незначительными, что не позволяли хозяйствам удовлетворять даже собственные потребности.

Земли крестьянам катастрофически не хватало. Переселения крестьян конца XIX – начала XX в. по своим масштабам были незначительными и проблему аграрного перенаселения не решали. Крестьяне с всё большим вожделением взирали на соседние экономии помещиков. В сельской среде продолжала жить иллюзия о возможности решить проблему земельного голода за счет частновладельческих земель.

Одним из путей преодоления крестьянского малоземелья и соответственно нехватки необходимых природных ресурсов становилась аренда крестьянами помещичьих угодий. Поскольку помещики зачастую не выставляли перед крестьянами особых условий по бережному и рациональному отношению к арендуемой земле, а крестьяне смотрели на нее как на чужую собственность, такая земля распахивалась сверх разумного предела. Это обстоятельство наряду с низким качеством обработки крестьянами помещичьих угодий способствовало переносу экологических проблем и на эти угодья, углублению экологического кризиса аграрного общества на территории губернии в целом¹.

Существующий земельный надел не гарантировал условия физического выживания сельской семьи. Сносное существование крестьянского двора в регионе мог обеспечить посев в 10 десятин. По данным 1905 г., в Тамбовской губернии менее 10 десятин было у 98,2% бывших помещичьих и 78,1% бывших государственных крестьян². Крестьянские хозяйства других черноземных губерний также испытывали недостаток земли. Социальная напряженность в деревне возрастала прямо пропорционально сокращению размера крестьянского надела.

Проблема имела и другую сторону. Крестьянское малоземелье выступало мощным побудительным мотивом для интенсификации сельскохозяйственного производства. Не случайно, что в Тамбовской губернии бывшие помещичьи крестьяне имели более высокую культуру земледелия, чем бывшие государственные. Так, в Козловском уезде свои поля удобряли общины бывших владельческих крестьян, имевших незначительные земельные наделы³. Хотя удобрение полей в Воронежской губернии было распространено незначительно, тем не менее, оно больше практиковалось у помещичьих крестьян и притом со времени крепостного права. Первые попытки удобрять землю в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии, Обоянском уезде Курской губернии были предприняты по преимуществу бывшими владельческими крестьянами⁴. Агроном Н.А. Чуйков в отчете о результатах командировки в Курскую губернию (1893 г.) отмечал, что «крестьяне, владеющие землей на четверном праве весь навоз вывозят на свои поля и ни за какую цену его не продают»⁵. Таким образом, именно ухудшение условий хозяйствования, выразившееся в измельчении надела и истощении почв, стимулировали использование рациональных приемом обработки земли.

В условиях экстенсивного характера развития аграрного сектора поиск новых посевных площадей закономерно вел к распашке ранее необрабатываемых земель. По сведениям Центрального статистического комитета, распаханность земель в середине 1880-х гг. составляла в среднем по губерниям: Воронежская – 68%, Курская – 79%, Орловская – 63%, Тамбовская – 66%¹. Площадь пашни в Воронежской губернии составила к 1887 г. 69,7 %, местами доходя до 90%. «В районе Центрального Черноземья состав крестьянских угодий за время, истекшее с 1861 г., существенно изменился, – отмечал Н. Бржевский в 1900 г. – О целине и степях теперь нет и помину. Стремление к увеличению площади посевов повлекло за собой распашку обширных лесных площадей, повсеместно наблюдается исчезновение луговых пространств, пастбищ и выгонов. Распашка коснулась склонов и крутостей не только по балкам и логам, но даже по берегам рек»².

Сведение естественной растительности на водоразделах и поймах рек, образование эрозионной сети, дренирующей территории, привело к изменению водного баланса. Уменьшился запас грунтовых вод, понизился их уровень. Это в свою очередь привело к обмелению рек, сокращению их длины, заилению водоемов. По данным отчета земского комитета Богучарского уезда Воронежской губернии, вследствие уменьшения водных запасов в 1898 г. «перегоны скота за 15–18 верст к водопою выходят из ряда исключений»³.

В начале ХХ в. эта тенденция сохранялась. Например, в Тамбовской губернии удельный вес пашни стал приближаться к запредельному показателю в 80%, сводя до минимума территории под лесами и кормовыми угодьями. В масштабах Тамбовской губернии в период с 1900 г. по 1917 г. площадь лесов, лугов и пастбищ снизилась с 55 до 30% от общей площади, что означало довольно быстрое превращение в пашню других категорий земель. Наиболее резкие изменения коснулись лугов: более чем на половину они сократились в Спасском, Козловском, Лебедянском и Усманском уездах, почти на две трети – в Тамбовском⁴. Это, в свою очередь, привело к падению численности поголовья скота в крестьянских хозяйствах.

С середины XIX века в регионе активно шел процесс вырубки лесов, следствием чего стало значительное уменьшение к концу века территории лесных массивов. Причина этого явления заключалась в стремлении сельского населения за счет лесных угодий увеличить размер своих пахотных земель. И.А. Инцертов, описывая состояние природных богатств в Козловском уезде Тамбовской губернии, замечал: «Все сведено, все леса – большие и малые – вырублены, места, ими занимаемые, расчищены и обращены под пашню»¹.

Земские источники содержат множество примеров варварского истребления лесов. Крестьяне, получившие к земельным наделам лесной участок, стремились обратить его в пашню. Так, крестьяне села Куликово Усманского уезда Тамбовской губернии имели леса 116 десятин и в первое трехлетие после его получения поспешили весь вырубить, а место расчистили под пашню². Подобная картина наблюдалась и в других уездах губернии. Например, крестьяне села Крюково (Молчаново) Хмелевской волости Козловского уезда весь лес вырубили и отдали под распашку³. Вырубка лесов была продиктована практикой крестьянского землепользования и потребностью хозяйств в строительном материале и дровах.

Вряд ли можно говорить о развитой экологической культуре крестьянства. Однако по мере сокращения лесных угодий сельские общества все чаще прибегали к мерам, направленным на сохранение и охрану общинных лесов. Анализ производственной деятельности крестьянства показал, что жители села сознавали необходимость природоохранных мероприятий и применяли их в своей повседневной практике. Так, в ряде сельских общин Липецкого уезда Тамбовской губернии крестьяне разводили лес. Посадка молодых саженцев производилась как мирское дело, по равномерной разверстке труда и под наблюдением старосты⁴. Эти действия носили прагматический характер и были направлены на приведение среды обитания в состояние, пригодное для жизни и хозяйствования.

В результате истребления лесов сельское население столкнулось с проблемой оврагообразования. По словам одного из членов орловского уездного комитета, «в непомерном развитии оврагов виновато само крестьянское население»⁵. В Корочанском уезде Курской губернии вследствие образования оврагов культурная площадь каждое десятилетие уменьшалась на 2%, в некоторых волостях под оврагами числится около 2/5 всех площадей⁶.

Для крестьян борьба с оврагами в большинстве случаев была немыслима. Общинное владение при крайнем малоземелье, недостатке выпасов, растянутость и раздробленность наделов, полное отсутствие знаний, средств, инициативы препятствовали этому. На собрании в Борисоглебской земской управе констатировалось наличие множества оврагов, ежегодно увеличивающихся от усиленной распашки земель. Мер к сокращению их роста, кроме вывоза крестьянами навоза, не предпринималось¹.

Ситуация стала меняться в начале ХХ в., что стало результатом как правительственных мер, так и самодеятельной инициативы отдельных сельских обществ. В 1900 г. было выдано пособие Теплинскому обществу для укрепления оврага Гончаров Верх и начаты работы по укреплению оврага Чернявского, лежащего на границе Лебедянского и Елецкого уездов Тамбовской губернии. Для закрепления и облесения летучих песков устраивались питомники. Одним из первых организацией питомника занялось Больше-Хомутецкое общество Лебедянского уезда. Оно отвело для него 2 десятины под предполагаемую площадь облесения в 500 десятин.²

Проблема экологической составляющей крестьянской экономики, безусловно, требует дополнительного изучения. Но утверждать, что крестьяне не проводили природоохранительные мероприятия, было бы неверно. Правда, возможности в этом вопросе сельского мира были ограничены. Однако следует отметить, что, когда такие средства находились, они употреблялись, исходя из приоритета коллективных интересов, именно на восстановление общинных угодий. Современник, представитель просвещенного общества, по этому поводу писал следующее: «Мир лишь в редких случаях тратился на улучшение своей поземельной собственности, на такое улучшение он жалеет даже затраты простого труда. Затем и в этих немногих случаях он исключительно обращает внимание на те виды угодий, которые вполне остаются в общинном владении, т.е. лес, и на луга, где доля каждого домохозяина идеальна большей частью, отводится ежегодно на новом участке. Общинное земледелие наименее благоприятствует улучшению самых ценных частей надела: пашни и огородов»³.

Низкая агротехника и недостаточное использование удобрения ставили земледельцев в зависимость от природных условий. Изменение климата в конце XIX в. происходило по всей черноземной полосе. Об этом писал в своих воспоминаниях сын Л.Н. Толстого Сергей. Его свидетельства относятся к 1873 г., но описанные им явления, очевидно, были и в последующие годы. Он сообщал: «Поэтому если пшеница плохо родилась, а это случалось очень часто, потому что урожай зависел от того, пройдет ли два-три дождя в мае, то они (крестьяне) не только терпели большие убытки, но и голодали. Это было неправильное, а какое-то азартное земледелие»⁴. Если это и был азарт, то скорее азарт игрока в «русскую рулетку». Большинство крестьянских хозяйств не располагало достаточным продовольственным резервом, и каждый неурожайный год был для них тяжелейшим испытанием.

Влияние засух было связано с уменьшением лесов, развитием оврагов и изменением климата. Так, на собраниях в комитетах по нуждам сельскохозяйственной промышленности в начале ХХ в. отмечалось: «Климат центральной России изменяется к худшему, и это изменение с каждым годом прогрессирует, чем и объясняется падение урожайности. Причина тому – уничтожение лесов, увеличение посевной площади и разрастание оврагов. Безлесье и овраги иссушают землю, мешают задержанию на ее поверхности снега и дождей, и засуха действует привольно, не встречая себе ни в чем помехи»¹.

Традиция земледельческого труда выработала у русского мужика четкое осознание того, что результат его хозяйственной деятельности в большинстве своем зависит от погодных условий. Спустя четверть века тамбовский крестьянин писал в «Крестьянскую газету»: «Климат в последние годы принимает тропический характер: с весны по исчезновению снега не обрадует сердце крестьянина живительный дождик. Горестно смотреть крестьянину на погибающие хлеба, видя грядущий голод и сопряженные с ним лишение скота и вымирание обитателей земли»².

Следует признать, что изменение природно-климатических условий во многом являлось результатом хозяйственной деятельности русского крестьянства. Неурожаи, повторяющиеся с завидным постоянством (раз в 7-9 лет), череда голодных лет, особенно голод 1891 г., – все это побуждало крестьян искать пути рационализации своей хозяйственной деятельности, совершенствовать приемы обработки земли. В условиях отсутствия свободных площадей увеличения производства сельскохозяйственной продукции возможно было достичь только через повышение плодородия почв. Истощение почвы стало главной проблемой, с которой столкнулось крестьянство Центрального Черноземья в начале 1890-х гг. Воронежский губернатор в своем отчете императору с плохо скрываемой тревогой сообщал: «Производительные силы земли год от года видимо истощаются, так что, по наблюдениям старожилов, за последние 20–25 лет урожайность уменьшилась почти вдвое. Одновременно с истощением земли умножается количество сорных трав»³.

Изменение условий крестьянского хозяйствования (аграрное перенаселение, проблема малоземелья, истощение почв, ухудшение климата и пр.) вызывали потребность в интенсификации агарного производства. Однако последнее было затруднено по причине хозяйственной маломощности большинства крестьянских хозяйств. Неблагоприятные последствия хозяйственной деятельности в сочетании с ухудшением климатических условий подвигли крестьян к поиску возможностей повышения урожайности крестьянских наделов при сохранении традиционной системы полеводства.

М.В. ЛАВРЕНТЬЕВ
ТЮРЕМНАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ

ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЮРЬМЫ

(1884–1905 гг.)
Шлиссельбургская политическая тюрьма являлась одной из самых секретных и тяжелых по условиям заключения тюрем самодержавия. Узников охранял довольно многочисленный аппарат контроля и охраны. За более чем двадцать лет заключения перед ними прошла целая вереница комендантов крепости, смотрителей, жандармов и просто рядовых. Не имея возможности описать каждого, остановлюсь на некоторых представителях администрации крепости.

Практически все революционеры упоминали в воспоминаниях М.Е. Соколова («Ирода»), служившего смотрителем в Шлиссельбурге с 1884 по 1887 гг¹. Это был человек, с одной стороны, ревностно исполнявший свой «долг» и приказы начальства, с другой стороны, относившийся к нарушителям инструкций (не только к заключенным, но и к жандармам) столь жестко, что его имя стало нарицательным в истории царской тюрьмы.

Соколов сначала был смотрителем в Алексеевском равелине. П.С. Поливанов писал о нем: «Первое, что меня в нем поразило, это было выражение глаз. До сих пор я не видел ничего подобного никогда и ни у одного человека: они поразительно походили на глаза крупных пресмыкающихся. Тот же самый холодный блеск, то же самое отсутствие мысли. То же самое выражение тупой, безжалостной злобы в этих глазах ясно читалось, что их обладателя ничем не проймешь, ничем не удивишь, ничем не разжалобишь..»²

Соколов был «среднего роста, очень крепкий для своих 50-55 лет, широкоплечий и коренастый, он имел тупое, суровое лицо, обрамленное темной бородой с проседью, серые глаза с упрямым выражением и подбородок, который при волнении судорожно дрожал»³. Сам вид Соколова производил впечатление то ли мясника, то ли плантатора. «Отталкивающее впечатление, производимое этим человеком, еще более усиливали щетинистые, подстриженные усы, выдающийся бритый подбородок...»⁴.

Происхождения Соколов был простого. «Он вышел из низов, поступив в 1851 г. рядовым: потом, перейдя в жандармы, выслужился из унтер-офицеров корпуса жандармов и , по рассказам, выдвинулся благодаря тому, что проворно, как железными тисками, хватал арестованных за горло при попытках проглотить какую - нибудь компрометирующую записку»¹. Послужной список Соколова приведен у В.С. Панкратова и Е.Е. Колосова².

Прозвище «Ирод» он получил с легкой руки Г.А. Лопатина и под этим прозвищем вошел в историю. Соколов − наиболее известный жандармский служака эпохи Александра III. Но все же он был не палач, не садист по своим психологическим характеристикам. Отношение его к заключенным было подозрительным, грубым. Но лишь предписания начальства требовали от него проявлять такую жестокость. Те чиновники, кто составлял инструкцию для содержания заключенных, проявляли большую жестокость к ним, чем такой малообразованный, туповатый служака, как Соколов.

Вокруг Соколова ходило в литературе много легенд. «Особенно он преследовал душевнобольных. В случаях неповиновения или припадков их наказывали и сажали в карцер, лишали прогулок, точно так же, как и здоровых. На просьбы товарищей мягче обращаться с больными Соколов неизменно отвечал: «Знаем мы таких сумасшедших, я старый воробей, меня на мякине не проведешь»³. Таких слов, произнесенных Соколовым, автором в источниках найти не удалось. Можно сказать о том, что здесь Соколов просто выполнял инструкцию. По инструкции содержание больных и здоровых было одинаково, и Соколов следовал буквально каждому пункту этого нормативного источника.

«Ирод» был женат и у него было четверо детей. «...он был хорошим семьянином, но удивительно, где он брал время, чтобы проявлять свои семейные чувства, так как он дневал и ночевал в тюрьме. В 9 часов вечера заключенные слышали лязг решетчатых железных ворот, заграждавшие вход в коридор, затем тяжелые мерные шаги смотрителя. В полночь, а затем в три часа ночи повторялось то же самое. А в 6 часов, едва забрезжит утренний свет, он опять тут как тут со свежей сменой жандармов, с неизменной связкой ключей в руке»⁴.

Именно при нем погибли или сошли с ума 40 % заключенных. Инструкция и ее верный исполнитель убивали их. Когда покончил самоубийством М.Ф. Грачевский, Соколова уволили. Много лет спустя В.Н. Фигнер встретила Соколова в Петербурге: «В 1907 году ... в Петербурге вышел первый том «Галереи шлиссельбургских узников». Он лежал на складе в конторе «Русского богатства». Туда явился Соколов и спросил книгу. Не знаю, каким образом, но завязался разговор, причем Соколов сказал, что интересуется содержанием книги, потому что Поливанов в своих мемуарах об Алексеевском равелине о нем, Соколове, «наговорил много лишнего»⁵.

Позже с ним встречался М.В. Новорусский, узник и первый исследователь истории Шлиссельбургской тюрьмы. «Интервью состоялось, но без результатов, а потом Соколов умер»¹. М.Е. Соколов - это символ карательной политики самодержавия в отношении своих политических противников.

Главой администрации крепости был ее начальник, именовавшийся комендантом. Первым комендантом стал полковник К.К. Покрошинский. Он полностью передоверил «бразды правления» ротмистру Соколову и не вмешивался во внутренние дела тюрьмы. «Раз в месяц тюрьму посещал Каспер Казимирович Покрошинский, поляк. Но этот поляк, во время восстания² служил в Сувалкской губернии... В Шлиссельбурге он играл третьестепенную роль; все зависело от Соколова»³. Покрошинский постепенно сошел с ума. Ему казалось, что заключенных непременно приплывут освобождать их товарищи, и постоянно бегал смотреть, не пристает ли какая − нибудь лодка к стенам крепости. Это также выразилось в том, что он, забывая о том, что уже посылал шифрованную телеграмму на имя начальства, присылал еще одну, за что ему вынесли выговор⁴.

После голодовки заключенных в 1889 г., Покрошинского отправили на пенсию, присвоив чин генерал - майора. После него пост коменданта занимали последовательно полковник Добродеев (1889-1890) и полковник Коренев (1890-1891). В памяти заключенных они практически не оставили следов.

С 1891 по 1897 гг. пост начальника крепости занимал полковник И.И. Гангардт. По мнению Фигнер, которая оставила яркие воспоминания о Гангардте, он «несомненно, занимает совершенно особое место. Если имя читинского коменданта Лепарского, облегчавшего участь декабристов, перешло в историю, как и имя доктора Гааза, этого друга обитателей Московской Бутырской тюрьмы, то имя Гангардта по праву может занять место рядом с ними»⁵.

Гангардт произвел в тюрьме маленькую революцию. Дело в том, что он «согласился принять должность при условии, что в управлении тюрьмой ему будет предоставлено право применять те меры, какие он найдет нужными»⁶. При Гангардте были введены мастерские (переплетные, столярные, плотничьи), в клетках были убраны верхние доски, и заключенные получили возможность общаться друг с другом на прогулке; созданы органы самоуправления в виде старостата, были завязаны отношения с Подвижным Музеем учебных пособий и Санкт-Петербургской вольной библиотекой. Добра, сделанного комендантом Гангардтом, было так много, что «было бы слишком долго перечислять все другие, более мелкие случаи, в которых Гангардт проявил участие к нашим нуждам и гуманность при всякого рода мелких конфликтах с жандармами и неурядицах, которыми так чревата тюремная жизнь»¹.

Практически все заключенные с теплотой вспоминали о полковнике Гангардте. Но не стоит забывать, что при всей своей гуманности Гангардт был прежде всего жандармом, а уж затем мягким и добрым человеком. Хотя и были отступления от инструкции 1884 г., а затем Гангардт и добился изменения в этой инструкции, но заключенных точно так же называли по номерам, точно так же выводили на прогулку, точно так же кормили недоброкачественной пищей. Гангардт ушел в 1897 г. на повышение, жандармским генералом на Северный Кавказ.

Заключенные оставили теплые воспоминания и о смотрителе Гудзе, надзиравшим за ними с 1897 по 1902 гг. С вступлением в должность нового министра внутренних дел В.К. Плеве в 1902 г., в крепости попробовали ввести инструкцию в полное действие и устранить льготы, полученные многолетней борьбой. В результате Фигнер подвергла оскорблению действием смотрителя Гудзя, хотя, как она пишет, ничего плохого она против него не имела и «вообще он был мягок в обращении и не груб»². В отчете полковника Каирова говорилось, что «ротмистр Гудзь... совершенно не соответствует занимаемой должности... Нет, он человек усердный. Будучи человеком крайне добрым, почти безвольным, нелюдимым, он почти не имеет никакого общения с товарищами, и всецело посвятил себя службе, проводя все время в тюрьме... Он предоставил мне записку, в которой довольно характерно определяет свои убеждения. Он говорит: «государь - император даровал арестантам жизнь. Содержание их согласно инструкции было бы медленным умерщвлением арестантов, чему служат опыты прежних лет, когда арестантов содержали по инструкции.»... Никакие возражения на этой почве его не убеждают, и он упорно стоит на своем взгляде»³. Гудзь был уволен без права получения пенсии с места смотрителя, также был смещен и комендант полковник Обух.

Жандармы, охранявшие Шлиссельбургскую тюрьму (144 человека, как уже упоминалось выше), были разными людьми − семейными и холостыми (например, у Соколова − четверо детей, у Гудзя − шестеро), добрыми и злыми, но практически все относились одинаково к заключенным, как к злейшим государственным преступникам, которых надо всемерно охранять. Многие выражали свое отношение и побоями, и отсидками в карцере, и даже простым «тыканьем» заключенных. Кроме редчайших исключений, жандармы ненавидели тех, кого посадили в крепость навечно.

Но кроме этих жандармов, непосредственно охранявших заключенных, существовали и жандармские чиновники, сидевшие в уютных кабинетах в Петербурге и изобретавшие те меры, которые, по их мнению, должны были привести к исправлению злейших врагов самодержавия и заставить их покаяться в своих преступлениях, написав в адрес царя какую-нибудь «Исповедь»¹. Они периодически приезжали в Шлиссельбург с разными целями: проверить, нет ли каких послаблений со стороны администрации и охраны крепости, поинтересоваться, не дал ли кто слабинку и не пишет ли по ночам прошения на имя царя, поиздеваться над известнейшими революционерами, рассказывая позднее всем о том, какую храбрость надо проявить, войдя в клетку «цареубийц».

Большинство революционеров резко отрицательно относились к посещениям сановников. Но существовала и другая точка зрения. И.П. Ювачев вспоминал, что «во всяком случае, начальствующие лица были до некоторой степени желанными гостями. Они вносили в нашу однообразную жизнь хоть какие-нибудь оживления; кроме того, напоминали о внешнем мире, о возможности вернуться к нему. Ведь самая сладкая мысль в тюрьме - это возвратиться домой»².

Первые самые тяжелые годы крепость в основном посещал товарищ министра внутренних дел, командир Корпуса жандармов, генерал-адъютант П.В. Оржевский, помощник Д.А. Толстого по заведованию полицией, «на вид и манерам джентльмен, а по натуре соглядатай, настолько черносотенный и властолюбивый, что, будь его воля, он, по словам А.А. Половцова, “весь свет отдал бы в распоряжение подчиненных ему жандармов”»³.

Оржевский был составителем инструкции для Шлиссельбургской тюрьмы. Толстой опасался сам ездить по тюрьмам империи и поэтому посылал своего заместителя. Оржевский строго следил за исполнением своей же инструкции и не допускал никаких поблажек.

После смерти Толстого пост министра внутренних дел занял И.Л. Горемыкин. В 1889 г. он посетил с визитом Шлиссельбург. В воспоминаниях Фигнер сообщается, что хотя тюремщики предупредили о посещении министра, но не все заключенные с должным вниманием отнеслись (министры и другие лица часто посещали тюрьму, Шлиссельбург всего в 70 км от столицы) к предупреждению. В результате: «директор департамента полиции Петр Николаевич Дурново, так как на этот раз был он, благополучно следовал от одного заключенного к другому. Вот он входит в камеру номера 28-го, к Сергею Иванову». И видит на кровати запрещенную книгу. «И по выходе из камеры выражает смотрителю и коменданту удивление, что подобные книги допущены к обращению в тюрьме. Затем делает распоряжение рассмотреть библиотечный каталог и изъять все имеющие какую-нибудь связь с общественными и политическими взглядами заключенных»¹. Лишь длительной борьбой, с применением радикальных средств, с помощью голодовки, удалось частично отстоять свои права. Но отобранных книг так и не вернули.

Некоторые заключенные все же пошли на уступки охранникам. По воспоминаниям Фигнер, ее сопроцессник Ювачев в тюрьме впал в религиозное ханжество. «Религиозная экзальтация, обращение к церкви были как нельзя более на руку ханжам департамента полиции, скорбевшим о безверии политических узников, и они охотно вывезли новообращенного из Шлиссельбурга. Это произошло в 1886 г., т.е. через два года после суда над ним»².

Позднее, как узнали революционеры, жандармы уверяли, что в Петербурге, в доме предварительного заключения, «Ювачева посетила вдовствующая императрица Мария Федоровна. Конечно, это был вздор, и за императрицу, вероятно, сошла фрейлина Нарышкина, княжна М.М. Дондукова-Корсакова или какая-нибудь другая высокопоставленная светская дама из числа тех, которые в Петербурге посещали политических заключенных с целью вернуть их в лоно православия³». Сам Ювачев в воспоминаниях о крепости тщательно обходил стороной психологический надлом своей личности и большую часть книги посвятил описанию крепости и борьбе товарищей за права заключенных⁴. Администрация крепости и посетители тюрьмы стремились лишь к одной цели – сломить дух и волю революционеров, унизить их, заставить пойти на уступки. Но лишь несколько человек поддались нажиму. Большинство предпочло умереть или дальше содержаться в крепости, но не сдаться на милость самодержавию.

В последние годы среди историков наметилась тенденция к изучению роли земского самоуправления в организации благотворительной деятельности в губерниях Российской империи. Изучение данного аспекта проблемы в значительной мере дополняет уже существующие исследования, посвященные общественному призрению, поскольку земства принимали активнейшее участие в деятельности различных филантропических учреждений, а представители земской интеллигенции выступали видными участниками различных общественных организаций. Отметим, что первые попытки анализа этого вопроса относятся к 90-м годам ХIХ в., когда Е.Д. Максимов опубликовал книгу «Очерк земской деятельности в области общественного призрения»¹. Среди современных работ по данной проблематике выделим диссертации российских историков О.С. Киценко «Социально-культурная деятельность земских учреждений Саратовской губернии: 1866–1917 гг.»² и О.В. Роскошной «Земские учреждения и решение социальных проблем во второй половине XIX – начале XX вв.: по материалам Московской губернии»³. В то же время, роль губернского и уездных земств Тавриды в развитии системы общественного призрения в регионе остается не изученной.

Реформа органов местного самоуправления, инициированная правительством Александра II в 1864 г., началась в Таврической губернии лишь в конце 1866 г. 15 октября 1866 г. в Симферополе состоялось первое заседание губернского земского собрания. Губернская управа начала работать непосредственно с 1 ноября 1866 г. и 7 ноября приняла дела из присутственных мест. С этого момента начинается деятельность Таврического земства вообще и земских учреждений в частности. Среди организаций, которые передали свои функции новым органам местного самоуправления, был и Таврический приказ общественного призрения, занимавшийся опекой обездоленных категорий населения: подкидышей, сирот, инвалидов, престарелых⁴.

Наиболее острой проблемой, представшей перед земством, стала опека над младенцами, оставленными матерями, число которых постоянно увеличивалось. Земельная реформа 1861 г., а также рост населения городов Таврической губернии, привел к появлению массы обездоленных не способных содержать детей в уездных центрах региона.

Местный приказ общественного призрения, основанный еще в 1802 г., так и не смог изыскать средств для постройки отдельного заведения для содержания подкидышей. К 1866 г. в ведении этого учреждения находилось 24 ребенка: 14 из них размещались в одном из помещений богадельни, которая именовалась «детским отделением богоугодных заведений», 10 были переданы кормилицам¹. Такое положение дел не устраивало земцев, и на заседании губернской земской комиссии от 27 августа 1867 г. было принято решение создать особое учреждение для призрения грудных младенцев. После того как земство приняло на себя опеку над обездоленными детьми, количество призреваемых увеличилось до 161 ребенка уже в следующем году. Детское отделение уже не могло вместить всех нуждающихся и в 1869 году подкидышей, сирот и малолетних бродяг разместили в наёмном доме. К 1872 г. сиротское отделение уже помещалось в собственном здании и занимало 9 комнат: 3 комнаты были отведены для младенцев («грудное отделение»), 3 помещения занимали «подростки» (дети от года до 4-х лет), остальные же комнатах размещались «взрослые» (дети от 4 до 12 лет)².

До 1874 года дела приюта шли весьма успешно. Современники связывали это с деятельностью С.А. Арендт, которая возглавила благотворительное учреждение. Однако после того как земская управа предложила ей отказаться от должности, приняв его в полное хозяйственное заведывание, положение заведения резко ухудшилось. Спустя несколько месяцев здание приюта было полностью уничтожено пожаром. Питомцев приюта пришлось разместить среди жителей Симферополя, которые получали от земства денежные пособия на содержание детей. В тот период смертность среди младенцев, находившихся в ведении учреждения, достигала 90%³.

К 1882 году земство построило новое здание приюта. Однако спустя два года оно оказалось тесным в связи с наплывом подкидышей. В «грудном отделении» на тот момент размещалось 35 кормилиц при 69 детях. Нередко на одну кормилицу приходилось от 3 до 5 детей, что приводило не только к их быстрому физическому истощению, но и высокому уровню смертности среди младенцев. В приюте бушевали эпидемии скарлатины, коклюша, дифтерии. Так, лишь за 1886 г. из 44 подростков, находившихся в заведении, умерло 39. Ежемесячно в приют подбрасывалось от 13 до 32 детей. При этом число ежегодных усыновлений было чрезвычайно невелико и ежегодно составляло 2-3% от общего числа воспитанников. Так с 1882 по 1889 г. было усыновлено лишь 214 детей, при том, что лишь за один 1884 г. в приют было подкинуто 360 новорожденных¹.

Тяжелое положение дел заведения объяснялось тем, что городские управления Таврической губернии практически не принимали участия в призрении детей, кроме Керчь-Еникальского градоначальства, которое к 1903 г. также прекратило прием подкидышей и перенаправило их в земский приют. При этом в регионе отсутствовали общества попечения о подкидышах и сиротах, что также усугубляло ситуацию. В итоге земство вынуждено было постоянно увеличивать финансирование этого учреждения: к 1906 г. расходы на оплату на призрение подкидышей в общей сложности составили более 135000 рублей².

Положение приюта не изменялось до 1917 г. Однако после событий Февральской революции и ухудшения экономического состояния региона, ситуация в заведении резко обострилась. В сентябре того же года питомцы учреждения «произвели буйство», совершив серию краж и беспорядков. Причинами негативных явлений, происходивших внутри приюта, послужила неспособность земства разрешить его основные проблемы: снизить высокую смертность среди младенцев, наладить обучение ремеслу в приютской школе, обеспечить совершеннолетним воспитанникам достойное место работы или возможность дальнейшего обучения³.

Среди других благотворительных заведений, основанных Таврическим земством, выделим приют для престарелых и увечных в селе Кизияр Мелитопольского уезда. Решение об открытии этого учреждения было принято на ХХII очередной сессии Таврического губернского земского собрания 15 декабря 1888 г. Со следующего года началось строительство здания, в котором предполагалось разместить до 20 нуждающихся, окончательно завершенное к 1892 г.

В 1893 г. министру внутренних дел было предоставлено ходатайство Таврического губернского земства с просьбой присвоить приюту в с. Кизияр наименования «Мариинский», в память о событии 17 октября 1888 г., когда царская семья уцелела в результате железнодорожной катастрофы. Несмотря на благодарность со стороны Александра III за подобную инициативу, в Министерстве внутренних дел отклонили ходатайство на основании того, что на содержание учреждения земство не выделило особого капитала, отнеся его обеспечение на общие средства органов самоуправления. Согласно положению комитета министров от 14 декабря 1877 г. для присвоения особых наименований для благотворительных учреждений требовалось обеспечение таковых особым взносом, необходимым для содержания. Лишь 26 мая 1896 года этот порядок был изменен, и Таврическое губернское земство снова подняло вопрос о присвоении приюту особого наименования. В итоге ходатайство было удовлетворено в 1899 г., с этого периода благотворительное учреждение получило известность как Мариинский губернский земский приют в Кизияре¹.

Кроме содержания двух благотворительных учреждений Таврическое губернское земство оказывало пособия филантропическим организациям региона, выдавало денежные пособия нуждающимся, а также занималось призрением прокаженных. Общие затраты земства на нужды общественного призрения к 1906 году составляли около 145 000 рублей². Уездные земства региона также принимали активное участие в развитии сети заведений, оказывавших помощь обездоленным жителям Крыма и Северной Таврии. В 1904 г. Ялтинское земство открыло в Алуште ночлежный приют. Несмотря на то, что учреждение подобного типа было единственным в городе, его существование вызывало крайнее недовольство у крымских татар, которые стремились перенести его за пределы населенного пункта. Такое положение дел объяснялось тем, что «ночлежка» привлекала в Алушту лиц сомнительной наружности, безработных и бродяг³. Тем не менее, ночлежный приют, устроенный на 200 мест, продолжил свою работу до 1918 г.

Большинство уездных земств Таврической губернии не могли позволить себе содержание отдельных заведений для призрения нуждающихся, сосредоточив своё внимание на предоставлении средств к содержанию филантропических учреждений и организаций региона. Так, Евпаторийское земство, выделив 1000 р., принимало участие в постройке здания училища Караимского благотворительного общества, Бердянское, Днепровское и Мелитопольское земства в совокупности ежегодно отчисляли более 1000 р. в пользу Таврического губернского попечительства детских приютов. На эти содержались приют гр. Адлерберг и Бердянский детский приют⁴.

Большинство благотворительных учреждений, существовавших за счет средств губернского и уездных земств, окончили свою работу в качестве заведений для призрения нуждающихся в 1918 г. После большевистского переворота и немецкой оккупации Крыма, а также выхода из состава Таврической губернии северных уездов, приюты и богадельни потеряли основной источник финансирования, и были превращены в медицинские учреждения: госпитали, лазареты и больницы.

Таким образом, органы земского самоуправления сыграли важную роль в развитии системы общественного призрения в Крыму и Северной Таврии во второй половине XIX – начале ХХ вв. Особая заслуга Таврического губернского земства состоит в основании и содержании приюта для подкидышей, который являлся единственным благотворительным заведением подобного типа в регионе. Кроме того, благодаря финансовой поддержке губернского и уездных земств филантропические общества и учреждения имели возможность расширять свою деятельность, охватывая значительные группы нуждающихся в различных городах края. Тем не менее, земству Таврической губернии не удавалось проводить централизованную политику в области благотворительности, что приводило к снижению эффективности работы всей системы общественного призрения в целом.

М.Н. БОНДАРЬ
ЗАЩИТА ПРАВ И ИНТЕРЕСОВ ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ

ПО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВУ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
Одним из важнейших условий процветания малого, среднего бизнеса и сельского хозяйства является уверенность землепользователя в том, что земельное владение находится под строгой охраной закона, дающее возможность без излишних хлопот и потере времени защититься от незаконного посягательства. В XIX в. В России такой уверенности не было. Причина сложной ситуации в сфере землепользования заключалась в отсутствии надлежащей государственной политики и механизмов её реализации. Тогда как, законодательство всех культурных народов должно стремиться охранять право землепользования, лишение этого права должно допускается только по решению суда или с учетом интересов государственных или общественных. Дополнительные ограничения этого права законодательством, во всех государствах должно стремиться облечь ограничение такими же условиями, при которых землепользователь потерпел бы минимум ущерба и неудобств.

Российское законодательство XIX в. в сфере защиты права землепользования было противоречивым. Так, Уложение о наказаниях уголовных и исправительных рассматривало присвоение чужой движимой вещи, как воровство¹, а Свод законов гражданских рассматривал присвоение земли в каком бы то ни было размере − как гражданское правонарушение и захватчик земли считался не вором, а фактическим владельцем². Если иск о восстановлении владения предъявлялся земскому начальнику по истечении 6 месяцев, то в нём отказывалось и дело передавалось в окружной суд, где помимо волокиты и значительных издержках потерпевший должен был доказать свои права на основании документа. В соответствии со Сводом Законов Межевых главным документом в данном случае являлся план земли¹. Так, ст. 724 Свода признавала необходимым решать возникающие споры на основе планов генерального межевания, служащих «несомненным и непоколебимым» доказательством владения землями. Однако, если земля была размежёвана до 1861 г., то в плане крестьянская земля не выделялась из помещичьей. После утверждения уставных грамот земля крестьян была в натуре вырезана и обозначена на плане, что было утверждено подписью сторон и мировым посредником. Но этот план не имел силы формального акта, так как губернское правление не считало возможным восстанавливать по нёму межи, потому что это не являлось специальным размежеванием, а отдельных планов на крестьянские наделы не было². Кроме того, во многих случаях планы составлялись не специалистами, без обхода на месте или просто копировались с общего плана. Так, например, в результате такой деятельности топографов Саратовским Спасопреображенским монастырем было захвачено 100 десятин земли³.

Для подтверждения права на земельный участок требовались акты, удостоверяющие принадлежность участка, но планы специального межевания к таким актам не причислялись, а так как граница и её нарушение в спорном месте могли быть доказаны только планами специального межевания, не признаваемым судом за доказательства юридического владения спорным участком, то вопрос сводился и в общих судах к показанию свидетелей, которые даже при добросовестности их, всегда подтверждали, что нарушивший, владение владел оспариваемым участком бесспорно в течение известного времени. Такое положение приводило к безнаказанности незаконных отчуждений земельных участков и увеличивало их количество до бесконечности. Поэтому российский государственный деятель, цивилист Л.А. Кассо обращал внимание на особое значение межевых актов, составленных не только при генеральном межевании, но и специальном межевании для доказывания права в суде⁴. В.Утин также отмечал большое значение специального межевания, произведенного в порядке судебно-межевого разбирательства, которое выражало собой решение по возникшему при межевании спору о владении⁵.

Вместе с тем, вопрос о юридическом (доказательном) значении межевых актов неоднозначно толковался в теории и практики. Теоретически межевые акты имели решающее значение в споре о территориальной неопределенности границ. Однако, на практике дело обстояло иначе. Так, по делу между крестьянами и церковнослужителями о спорной земле одна сторона ссылалась на план генерального межевания, а другая на беспрерывность в течение земской давности владения. Решением Правительствующего Сената была отмечена недопустимость законного перехода частей владения в черте генерального межевания по давности. Т.е. была признана безусловная доказательная сила планов генерального межевания¹. Однако, в ряде решений гражданского кассационного департамента выражено положение, что давностью владения не может быть изменено только направление межи, в качестве границы, отделяющих одну дачу от другой, что генеральное межевание не препятствует переходу права собственности на землю всеми законными способами, не исключая и приобретения прав собственности по давности владения². В свою очередь, В. Утин предлагал в неразмежеванные губернии направлять землемеров, основной задачей которых было бы не определение права владения на межуемую землю, а определение окружных границ, причем, принадлежность внутреннего владения одному или многим лицам не принималась во внимание, относясь к ведению гражданского суда. При этом, так как межевые акты могли быть выданы по общему согласию всех соучастников или по обязательному для всех сторон решению суда, то связанные с ним права не могли подлежать сомнению. Что значительно упростило бы решение вопроса о значении межевых актов³.

В тоже время, губернские комитеты, в целях устранения захватов и ложных заявлений о правах на земельные участки, предлагали в купчих крепостях точно обозначать границы согласно с приложенными к ним планами, проверенными на месте сторонами или правительственным землемером. При отчуждении частей владения, кроме планов этих частей должны были представляться планы целого имения с отмеченными на них частями, предназначенными для передачи⁴. В связи с этим Кассо отмечал, что владельцу легче доказать принадлежность захваченной полосы к его участку, чем доказывать свое право на данную полосу⁵.

Вместе с тем, незаконное отчуждение земельных участков осуществлялись и при содействии государственных органов⁶. В связи с этим, в отношении государственных земель осуществлялись мероприятия по предотвращению их от незаконного отчуждения. Так, согласно предписанию Министерства государственных имуществ от 26 мая 1847 г. №2229 Саратовской палате государственных имуществ указывалось на необходимость принятия мер по установлению количества казенных земель и предотвращении их от захватов. Для этого в обязанность палат ставилось «подробное рассмотрение актов и приговоров об осмотре границ тех земель, в случае, если границы окажутся утраченными»¹. Кроме того, на волостные правления, совместно с сельскими старостами, в целях предотвращения незаконных отчуждений, была возложена обязанность периодической проверки целостности межевых знаков². Таким образом, межевые акты имели большое значение в решении спорных земельных вопросов. Однако, следует отметить, что в целях устранения правовой и территориальной неопределенности земельных участков необходимо использовать не только межевые акты, но и иные правоустанавливающие документы.

В целях защиты землепользователей от незаконного изъятия земельных участков для государственных и общественных нужд, законодательством предусматривались формы, закрепляющие порядок перехода отчуждаемого имущества, а именно купчая крепость и данная. Однако, В.В. Салов отмечал необходимость придания законного характера получаемым от владельцев агентами подписки с заявлением владельцев, как об условном согласии их на немедленное занятие под предприятие принадлежащего им имущества, без составления как формальных полицейских описей, так и о размере объявляемого ими за эти имущества вознаграждения³. Но, следует обратить внимание, что «согласие владельца на представление предпринимателем немедленно занять имущество» и вопрос «о вознаграждении» два различных момента.

Кроме того, Сводом законов гражданских устанавливалось, что если размер вознаграждения определялся добровольным соглашением, то на отчуждаемое имущество совершалась купчая крепость⁴. А если участок выкупался за ту цену, за которую был отчужден, или продавался по требованию владельца за сумму, определенную новой оценкой, то по уплате денег, совершалась данная. Данная - это односторонний акт, совершаемый административной властью в интересах приобретателя, заключавшийся в выдачи ему удостоверения о приобретении им права на имущество⁵. Однако, по мнению В.В. Салова, данные применялись с целью облегчения добровольного соглашения с владельцами отчуждаемых имуществ. Поскольку, часто у владельцев не имелось надлежащих документов для совершения на отчуждаемое у них имущество купчей, в особенности, если владельцы эти крестьяне, мещане и т.д. – а таких владельцев было до 80% всех железнодорожных отчуждений. Несмотря на соглашение с такими владельцами приходилось направлять дело к оценочному правительству, для того, чтобы получить право заменять купчую крепость данною¹. В свою очередь, С.А. Дедюлин предлагал, добровольное соглашение облекать в форму письменного договора, представляя в оценочную комиссию, при общем от сторон заявлении, с описями и планами. Оценочная комиссия, утвердив договор, выдавала бы предпринимателю данную на имущество, по внесению в комиссию причитающихся владельцу вознаграждения². Однако, эти действия возможны были лишь после получения от старшего нотариуса справки об отсутствии на имуществе запрещения³.

Поскольку законодательство в отношении отчуждения земельных участков (недвижимых имуществ) предусматривало определенные формы (купчие крепости, данные), следовательно, заявление владельцев не могло иметь общеобязательной силы в отношении продажи имущества. В тоже время, можно предположить, что придание законного характера заявлениям вызвало бы множество злоупотреблений на практике. Таким образом, отсутствие четкого механизма правового регулирования права землепользования способно породить проблемы в правоприменительной практике и как следствие, снизить эффективность земельной политики в целом. В связи с этим, государство, как суверен, обязано непрерывно регулировать земельные отношения, осуществлять регулятивные функции по управлению земельными ресурсами и создавать среду для эффективного использования земли и ее охраны.

На основании вышеизложенное представляется возможным сделать вывод, что землепользователи, практически во все времена без государственной поддержки, вынуждены были рано или поздно уступить свои земли «захватчикам». В связи с этим богатый исторический опыт, в частности XIX в., свидетельствует о необходимости со стороны государства следующих необходимых действий: во-первых, обязательного контроля за выдаваемыми ссудами, (особенно сельскохозяйственным землепользователям) как коммерческими, так и государственными кредитными организациями; во-вторых, оказания максимального содействия в защите нарушенных прав. Что в свою очередь, позволит нейтрализовать проблемы на практике и повысить эффективность земельной политики. Необходимость правового регулирования землепользования не вызывает сомнений. Однако, только продуманная система законов может обеспечить рациональное использование и охрану земли как части природной среды, как территорию расселения людей и как средства производства. Но, в последнее время внимание к правовому регулированию в этой области законодательства ослабилось, что, естественно, повлекло разнообразные отрицательные последствия, в частности, неупорядоченность использования и охраны земель. Если проанализировать законодательство с начала 90-х годов, можно сделать вывод о том, что подавляющее большинство документов посвящено развитию отношений частной собственности и соответствующим отношениям государственного управления (регистрации прав на землю и т.д.). Вместе с тем, многофункциональность земель требует сбалансированного регулирования земельных отношений, включающего, наряду с развитием отношений собственности и отношений землепользования.

Таким образом, необходимо создание такого правового регулирования в сфере землепользования, которое бы сдерживало усилившиеся в условиях рыночной экономики тенденции к хищнической, хаотической эксплуатации как земель, так и иных связанных с ней элементов природной среды. Все это только еще раз подчеркивает необходимость совершенствования земельного права, с учетом исторического опыта правового регулирования. Естественно, что при этом предстоит решить множество вопросов: как общих и специальных, так и теоретических и практических. И как показывает опыт земельных преобразований в России, формирование эффективного землепользования не может обойтись без участия государства, являющегося одновременно и организатором, и регулятором и активным субъектом земельных отношений.