Сборник материалов преподавателей и студентов, участвующих в I кирилло-Мефодиевских чтениях 13 мая 2008 года Москва
Никульцева В.В., кандидат филологических наук, доцент МГОУ
жүктеу/скачать 0.73 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Отвербативные существительные первого периода творчества
- Отвербативные существительные второго периода творчества
Никульцева В.В.,кандидат филологических наук, доцент МГОУ(Московская область)ОТВЕРБАТИВНЫЕ СУФФИКСАЛЬНЫЕ НОВООБРАЗОВАНИЯ В ЯЗЫКЕ ПОЭЗИИ ИГОРЯ-СЕВЕРЯНИНАВ лингвистическом плане к изучению неологизмов Игоря-Северянина обращались К. Чуковский (1914а, 1914б), Р.Ф. Брандт (1916), С. Рубанович (1916), А.Г. Горнфельд (1922а, 1927), А. Humesky (1955), В.П. Григорьев (1987, 2000), М.И. Сидоренко (1987), L. Lauwers (1993), В.Н. Виноградова (1995), Л.В. Малянова (1998), Т.Н. Коршунова (1999), М.В. Ходан (2000, 2001, 2002), С.Ю. Портнова (2002), Р.И. Климас (2002) и др. Оценка удачности / неудачности и правильности / неправильности неологизмов Игоря-Северянина содержится в работах К. Чуковского (1914а, 1914б) и А.Г. Горнфельда (1922а, 1927). Мнения исследователей крайне субъективные и противоречивые. Первым из критиков К. Чуковский отметил «жизненность» слова бездáрь, которое с переакцентовкой вошло в литературный язык. С. Рубанович (1916) ставит целью определение индивидуальности Игоря-Северянина, выражающееся в том, что «является для филолога-языковеда дефективным, бесценным» (с. 64), и разбирает в основном те неологизмы, которые построены на базе французских корней и аффиксов. Но некоторые слова, зафиксированные в Словаре Даля, критик относит к неологизмам поэта (например, сенокóсить). Мотивом к словотворчеству С.Рубанович видит «стремление к усилению энергии, экспрессивности речи, к повышению её образности» (с. 65). Статья проф. Р.Ф. Брандта (1916) о неологизмах Игоря-Северянина – самая обширная из работ дореволюционных критиков и филологов, изучение которой затруднено обилием собственных неологизмов автора. Используя в классификации «новотворок» структурный подход, Р.Ф. Брандт разбирает несколько сборников поэта. Однако исследователем анализируются только наиболее частотные модели неологизмов (суффиксально-префиксальные глаголы и прилагательные, суффиксальные существительные на -ье и глаголы на -еть, безаффиксные существительные ж.р. на ь, сложные существительные и прилагательные). Оценки удачности и красивости крайне субъективны. Одно из суждений Р.Ф. Брандта было впоследствии неправильно истолковано некоторыми учёными, например В.П. Григорьевым (см. ниже): «Характерно для Игоря также обилие сложных слов, из коих многие звучат слишком на немецкий лад, примыкая к редким и дурным образцам, как «небосвод» и «кораблекрушение»… (с. 138). Однако следует заметить, что Игорь-Северянин не знал немецкого языка, а английским и французским владел далеко не в совершенстве. Даже прожив более 20 лет в Прибалтике, он так и не выучил должным образом эстонского языка. Некоторые слова, которые проф. Р.Ф. Брандт считает неологизмами, не являются таковыми (например, явь, дéвий, изы́ск, мýжий), но он благоразумно оговаривается, что за недостатком времени не работал тщательно над анализируемыми словами и потому мог ошибиться (с. 136). Ошибка Р.Ф. Брандта заключается также в выводе о превалировании глагола над неологизмами других частей речи. О неологизмах Игоря-Северянина в трактовке Р.Ф. Брандта писал В.В. Виноградов (1959), предостерегая исследователя словотворчества этого поэта, как, впрочем, и любого другого, от субъективных оценок (с. 192 − 193). А. Гумецкая (A. Humesky, 1955) сравнивает неологизмы Игоря-Северянина с неологизмами В. Маяковского в деривационном аспекте, вслед за Р.Ф. Брандтом опираясь не столько на способ образования слова, сколько на его модель (существительные ср. р. на -ье, существительные ж.р. на ь, прилагательные на -н(ый), глаголы на -е(ть) и т.д.) и практически не изучая характера производящих слов. Исследователь делает ряд верных выводов о строении и частотности новообразований, не избегая, однако, некоторых ошибок, связанных с толкованием слов и определением узуальности / окказиональности производящих основ, а также некоторой субъективности в оценке творчества Игоря-Северянина, т.к. общие сведения о поэте почерпнуты ею из работ реакционных критиков русского зарубежья (Ю. Иваск, И. Тхоржевский). В целом значения неологизмов приводятся редко, многие слова не рассмотрены в основной части диссертации, а иллюстрируют научные положения автора соответствующим контекстом только в приложении. Однако из всех последующих трудов данный, на наш взгляд, по проценту точности выводов, истинность которых обусловлена значительным количеством неологизмов, выбранных из 14 проанализированных книг, стоит на порядок выше. В.П. Григорьев (1987) рассматривает общие тенденции и различие в словотворчестве Игоря-Северянина и В. Хлебникова, отмечая факты наличия идентичных окказионализмов. Из ряда тенденций, прослеживающихся у обоих поэтов в более широком кругу словотворчества 10-х гг. ХХ в., исследователь выделяет наличие глагольных неологизмов с приставкой о-, глаголов на -оветь и «компактслов» (сложных слитных и составных образований). Однако и В.П. Григорьев не избежал субъективных оценок неолексикона Игоря-Северянина в угоду В. Хлебникову, заявив, что у поэта «быстро сходит на нет … весь интерес к словотворчеству. Без этого “языка”, в котором Р.Ф. Брандт подметил ряд калек с немецкого, поэзия Северянина стала почти заурядной» (с. 53). Ошибка хлебниковеда кроется в некритичном использовании точки зрения другого исследователя (см. выше). На материале одного сборника стихов Игоря-Северянина (Л., 1975) М.И. Сидоренко составляет словообразовательную характеристику его окказиональных слов. Самым распространённым способом образования слов она считает суффиксальный, отмечая, что наибольшим разнообразием словообразовательных элементов характеризуются существительные. Но поскольку исследователь оперировал с неологизмами, собранными на ограниченном речевом материале, то он впадает в ряд ошибок, называя гипотетическими «реальные» окказионализмы Игоря-Северянина (например, изнéдриваться, поры́вный, элéжный, жýрчный, монстриóзный и др.). Мы согласны с М.И. Сидоренко в том, что, во-первых, «создание окказиональных слов Северянина шло в полном соответствии с уже сложившейся в русском языке системой способов словопроизводства» (с. 59); во-вторых, большинство неологизмов создано по законам русского языка (исключение составляют слова типа Лóндонство, чарýйный); в-третьих, добавим к этому, поэт практически не использует окказиональных способов деривации (исключение – единичные слова типа простиздéська, эолпиáно). Одна из глав монографии Л. Лауверса (L. Lauwers, 1993) посвящена обзору неологизмов Игоря-Северянина в формальном аспекте. Так же, как и Р.Ф. Брандт, исследователь отталкивается не от способов деривации, а от модели / формы слова. Составленный им словник насчитывает 2517 слов, из которых 592 – суффиксальные образования (это намного меньше обнаруженных нами). Многие слова попадают в словник неологизмов случайно; это касается диалектизмов, варваризмов и нарицательных имён, употреблённых как собственные. Причастия и деепричастия признаются исследователем, как и А. Гумецкой, глагольными формами, поэтому в классификации неологизмов по частям речи превалирует глагол. Неологизмы различных частей речи с формальной точки зрения дробятся по типу «без приставки или суффикса / с приставкой или суффиксом», «сложные слова без дефиса / с дефисом», «другие случаи», т.е. не учитывается деривационный способ. Поэзия Игоря-Северянина рассматривается с делением на два периода: 1903 – 1918 и 1919 – 1941 гг. Кроме оригинальных стихотворений, в орбиту изучения попадают и переводы Игоря-Северянина, что делает исследование Л. Лауверса очень ценным, а наличие 9 приложений – научно достоверным. Однако монография не лишена некоторых недостатков, один из которых, интересующий нас в связи с выбранной темой исследования, – неверное толкование отдельных неологизмов или полное отсутствие их трактовки. С позиций эстетической критики словотворчества выступила В.Н. Виноградова (1995), назвав Игоря-Северянина настоящим новатором в этой области. Важной для нас мыслью является вывод об отражении тенденций разговорной речи во многих северянинских неологизмах (с. 92) и полном соответствии способов образования / преобразования окказионализмов с тенденциями развития поэтического словообразования (с. 91). Однако В.Н. Виноградова несправедливо приписывает Игорю-Северянину версификаторские недочёты (неумение справиться с ритмом и рифмой в угоду неологизму), признаёт некоторые устаревшие слова индивидуально-авторскими (например, дéвий), неправильно трактует отдельные неологизмы (например, слово воскры́лие, которое является многозначным в поэзии Игоря-Северянина и является семантическим неологизмом в отношении к устаревшему слову), неправильно ставит ударение в словах (меховó вм. мéхово), упрекает поэта в дурном вкусе по отношению к выбору заимствованных производящих слов, искажает неологизмы (грезерка вм. грёзэ́рка), на наш взгляд, неверно выделяет некоторые уникальные в словотворчестве Игоря-Северянина суффиксы (-з- в героиза, -т- в интуитта), определяет концентрацию неологизмов в тексте как стилистическое излишество и «слащавость», а звукопись, на которой целиком строятся некоторые стихотворения Игоря-Северянина, излишней. Неологизмы поэта в деривационном, лексико-семантическом и функционально-стилистическом аспектах рассматриваются Л.В. Маляновой в работе с фундаментально заявленным названием (1998). Исследователь анализирует только 548 слов, извлечённых методом сплошной выборки из четырёх сборников, выпущенных в 70 – 90-х гг. Заслуживает внимания положение о деривационной функции, которую выполняют индивидуально-авторские неологизмы, заполняя «пустующие места в словообразовательных гнёздах определённых слов, и тогда, когда они сами создают такие словообразовательные гнёзда, где в качестве исходных выступают слова, которые в общелитературном языке являются одиночными, то есть не имеющими ни одного родственного слова» (с. 147). Подробное рассмотрение остальных функций неологизмов Игоря-Северянина сводится к условному распределению окказиональных образований по пунктам имеющейся классификации, т.е. работа ведётся не от слова к определению его функции, а наоборот – от зафиксированной в теории языка художественной литературы функции неологизма к его отысканию в поэтических произведениях. Однако, как справедливо замечает исследователь, серьёзный практический анализ индивидуально-авторских слов может способствовать «развитию вопроса о текстообразовании вообще и особенностей построения текстов в частности» (с. 192). Среди основных недочётов диссертации можно отметить следующие: 1) одноструктурный подход к анализу слова (в одном тексте слова разбираются вместе, например, индиви́дность и эстéтность); 2) нелогичность в распределении слов по способам деривации и по подтипам внутри словообразовательного типа, что связано с недостаточным проникновением в семантику слов и их лексическое значение (безгре́зье – циркумфиксация, безнадéжье – суффиксация; бракоцéпь ← цепь брака (почему не брачная цепь?), стихотóм ← стихотворный том (почему не том стихов?) и т.п.); 3) частое отсутствие потенциального лексического значения неологизма; 4) поверхностный анализ фактов окказионального формообразования наряду с окказиональным словообразованием (только в области прилагательных, тогда как окказиональные формы существительных и глаголов также представляют научный интерес); 5) наличие в словнике неологизмов узуальных слов при ссылке на Словарь Даля (дéвий, пробóрчатый и т.д.); 6) отсутствие акцентологических помет при неологизмах; 7) при рассмотрении причастий и деепричастий как особых форм глагола не отмечается необычность образования некоторых словоформ от окказиональных глаголов. В работе Т.Н. Коршуновой (1999) также рассматриваются семантико-деривационная структура и функционирование неологизмов Игоря-Северянина. Исследователь ошибается, считая, что «новые слова, созданные И. Северяниным, не были предметом монографического исследования» (с. 9). Неверно и утверждение, будто Игорем-Северянином созданы «сотни новых слов» (с. 10), – им созданы не сотни, а тысячи неологизмов (больше 3000). Т.к. неологизмы Игоря-Северянина, как и в предыдущей диссертации, исследуются на ограниченном речевом материале (4 современных сборника стихов, изданные в 80 − 90-е гг.), то и картотека автора неполная (982 слова). Не учитывается изменение творческой манеры поэта после 1918 г., а именно это влияет на создание новых, отличных от прежних, слов, на их модели и способы деривации (подробный недочёт имеется и у Л.В. Маляновой). На наш взгляд, 750 неологизмов, большинство которых создано в ранний период, не могут адекватно характеризовать словотворчество любого поэта. Кроме того, нами установлено, что к окказиональным способам деривации поэт-речетворец обращался крайне редко; многие же его слова (около 50%) представляют собой суффиксальные образования. Также к существенным недостаткам диссертации Т.Н. Коршуновой мы относим следующие: 1) не даны все случаи словоупотребления, автор ограничивается одной иллюстрацией, иногда ошибочно принимая грамматическую форму за новообразование (напр., краткое прилагательное птично рассматривается как слово категории состояния); 2) ошибочно восстановлены формы нескольких слов (например, грациóз вм. грациóза (с. 32), прóзно и поэ́зно как наречия вм. прóзный и поэ́зный (с. 175), т.к. автор использует мало текстов, тогда как привлечение других источников дало бы исследователю возможность обнаружить этот же неологизм в исходной форме; 3) без анализа конкретного словоупотребления делаются выводы о коннотациях неологизмов (с. 33); 4) слишком большое укрупнение групп неологизмов-существительных с точки зрения их значения и лексического/грамматического разряда: в группе безаффиксных существительных ж.р. выделяется подгруппа существительных, мотивированных прилагательными, в которой указывается, что эти новообразования могут иметь «значение отвлечённого признака, а также собирательное или вещественное значение» (с. 31). Даны иллюстрации, из которых непонятно, какое значение присуще конкретному неологизму; 5) после каждого неологизма даётся страница, не позволяющая определить, из какого конкретного сборника стихов берётся слово. Окказиональные значения большинства анализируемых единиц не приводятся, несмотря на то, что установка на их трактовку заявляется в § 1 главы 1; 6) несерьёзно воспринимается выявление, на взгляд исследователя, единичных неологизмов, в то время как другие тексты обнаруживают наличие сходноструктурных (с. 36); 7) нет обращения к диалектной лексике, которую Игорь-Северянин применял в качестве строительного материала для новых слов; 8) неправильная трактовка неологизмов без опоры на широкий контекст приводит к ошибкам в лингвистических выводах (например, слово поэти́чка, являющееся диминутивом, маркируется как уничижительное; первое производящее слово к существительному стихозопотрохá, не обнаруженное исследователем как отдельный неологизм, даётся как неверная форма стихóз вм. стихóза (по аналогии с «психоз», «хандроз»), что ведёт к абсурдному толкованию сложного существительного; 9) ошибки в цитатах и, главное, в неологизмах недопустимы в диссертационной работе (например, на с. 44: Нью-Йóркчество вм. НьюЙóрчество); 10) автор то ссылается на лакунарные звенья (demi-monde → [демимонден] → демимондéнка), то исключает их: Миррéлия (суф. -иj-) ← Мирра и проч.); 11) в ряде случаев неверно указываются суффиксы неологизмов (например, грезёр, эксцессёр); 12) часто за неологизмы принимаются узуальные (устарелые, диалектные, заимствованные) слова (например, избóр, гонобóль, констрáктор), опечатки в современных изданиях провоцируют исследователя на искажение либо выделение неологизма, когда такового нет в тексте (например, бронзотéлый вм. бронзотéльный, Гроз-Дух вм. Грёз Дух и мн. др.); 13) наблюдается противоречие: восстанавливаются, по мнению исследователя, гипотетические прилагательные, которые являются производящими для наречий, а в области других частей речи не признаётся лакунарность в словообразовательной цепи. Многие из «восстановленных» прилагательных имеются в лексиконе Игоря-Северянина (например, мáйный (с. 175), блёсткий, лóский (с. 176) и др.); 14) отсутствует диахронический подход к неологизмам: факты языка начала ХХ в., даже индивидуального, нельзя рассматривать только с позиции синхронии; 15) как и в работе Л.В. Маляновой, не ставится ударение в окказиональных словах. В теоретическом плане диссертация Т.Н. Коршуновой сильна, но в плане практического анализа «живого слова», с позиций учения о языке художественной литературы не выдерживает никакой критики. Частично неологизмы Игоря-Северянина рассматриваются в работе Р.И. Климаса (2002), посвящённой сопоставительному анализу актуализированных лексиконов З. Гиппиус, М. Кузмина, Н. Клюева, В. Хлебникова, Игоря-Северянина. Кластерный анализ индивидуально-языковой картины мира объясняет доминирование цветовой и звуковой семантики новообразований и выявляет ключевые слова в поэзии Игоря-Северянина (с. 9 − 14), вследствие чего поэт назван «солнечным». Его «небесные гиперболы» связаны с осознанием своего «эго», а слово душа занимает вторую ключевую позицию, нередко вступая в соединение с окказиональными прилагательными-эпитетами (бутончатая, мимозовая). Также исследователь указывает на органичную связь поэтического творчества Н. Клюева с творчеством Игоря-Северянина, что выражается в преобладании существительных над другими частями речи, в идентичных окказионализмах, в совпадении пластов ключевой лексики (с. 11, 13 и др.). Определённым недочётом диссертации можно признать превалирование слов из ранних произведений Игоря-Северянина над эстонскими поэтическими словоновшествами, произвольный отбор его произведений для анализа. М.В. Ходан (2000, 2001, 2002, 2003) интересуют окказионализмы Игоря-Северянина как средство создания экспрессии. Вслед за Р.Ф. Брандтом исследователь впадает в заблуждение относительно доминирования глагольных неологизмов в языке анализируемого поэта (2000, с. 158; 2001, с. 167). Так же, как и у других исследователей, при цитировании поэтических строк наблюдаются неточности и искажения неологизмов. Поэтический неологизм как важнейшее выразительное средство стоит в центре внимания С.Ю. Портновой (2002). По мнению исследователя, новообразования «отражают существующие законы грамматики, реализуясь в текстах И. Северянина удлинением прагматических рядов в русле мотивированных ассоциаций по отношению к стандартным образцам канонических слов» (с. 175 − 176). К особенностям, характерным для творчества Игоря-Северянина, С.Ю. Портнова относит высокую частотность употребления поэтических неологизмов, обусловленную «особой активностью и динамизмом в построении словообразовательных парадигм при работе с целым рядом исходных слов, являющихся для поэта своеобразными “концептами”» (с. 176). Как и многие исследователи, автор статьи отмечает в словотворчестве Игоря-Северянина неологизмы, соответствующие лакунарному звену в словообразовательной цепи (деривационная функция по Л.В. Маляновой, 1998), иногда ошибочно не дифференцируя некоторые формы (например, краткое прилагательное прóзно принято за наречие). В большинстве случаев исследователи языка Игоря-Северянина не справляются с одной из антиномий, о которых писал В.В. Виноградов: «Изучение языка писателя прошлого по дифференциальному методу – путём сопоставления его явлений с современным языком, – и поиски методов исчерпывающего, исторического исследования языка писателя – на фоне современной этому писателю системы литературного языка и его стилей» (выделено нами – В.Н.) [Виноградов 1959, с. 82]. Несмотря на фигурирование в библиографическом списке Словаря В. Даля, он фактически исключён из подручных справочных материалов большинства современных исследователей, а вопрос об идентичных неологизмах в творчестве разных писателей, в том числе соревнующихся с Игорем-Северянином, вовсе не поднимается в трудах многих северяниноведов. В связи с этим особый интерес вызывает рассмотрение имён существительных, мотивированных глаголами, которые аккумулируют в себе потенции отвлечённого действия. Данные субстантивные образования частотны как в первый период творчества Игоря-Северянина (1904 − 1917 гг.), так и во второй период его творчества (1918 − 1941 гг.). Отвербативные существительные первого периода творчестваОтвербативные субстантивные неологизмы произведены Игорем-Северянином при помощи следующих суффиксов: 1) регулярных, продуктивных и частотных как в литературном языке, так и в языке Игоря-Северянина (-j-//-иj-, -ениj-//-ниj-//-нj-, -ец-, -тель-); 2) регулярных, продуктивных и частотных в синхронном словообразовании, но нерегулярных, непродуктивных и единичных в словотворчестве Игоря-Северянина (-к-, -чик-, -от-, -ость-, -ность-, -льн-, -лк-); 3) нерегулярных и непродуктивных в литературном языке и в поэтическом языке Игоря-Северянина (-ат-, -эр-, -иж-). Из числа суффиксов первой группы самым частотным выступает суффикс -j-//-иj- (8), при помощи которого поэт производит существительные с отвлечённым значением (модель … + -j(е), … + -иj(e); окказиональное словообразование): востóржие («восторженное выражение лица»), уми́лье / уми́лие («умиление; умильное выражение лица»; часто во мн. ч.), воскры́лие («невесомость тела и духа; парящее состояние, полёт; крылья»; ср. Д., I–608: воскры́лие – «край, подол, пола верхней одежды»; ср. СлРЯ ХI–ХVII, 343: воскри́лие (воскры́лие) – «подол или пола верхней одежды»), изнéжье («состояние изнеженного»), раскры́лие («состояние раскрытого»), угрóзье («угрожающее выражение, состояние, поведение и т.д.»), запýстье («запустение; одиночество»), обрýчие («объятья; прикосновение рук»). Указывая на факт употребления Игорем-Северянином, наряду с К. Бальмонтом, В. Маяковским и др., существительных-абстрактов Singularia tantum во мн. ч., А. Гумецкая констатирует, что в северянинском контексте конкретизации понятий практически не происходит: «...его абстракты и во множественном числе сохраняют свою отвлечённость (например, сказать “в бирюзе умилий” или “в бирюзе умиления” почти одно и то же). Эти абстракты можно скорее сравнить с существительными, имеющими только множественное число и обозначающими состояние, процесс» [Гумецкая 1955, с. 22]. Мы не можем согласиться с этим утверждением, поскольку конкретизация понятий происходит как в форме единственного, так и множественного числа. Абстрактное значение присуще девербативам с суффиксом -ениj-//-ниj-//-нj- (7) (модель … + -eнj(e), … + -нj(е); ср. смешенье, страданье): воспéнье («воспевание, хвала в стихах»), звенéнье («звон, звучание»), ср. с тождественным неологизмом К. Бальмонта: В земле промёрзлой жутки разветвленья. / И всё пчела, и всё к цветам склонён, / В звененье крыл ввожу церковный звон («Вязь, 1») [Бальмонт 1917, с. 230]; рéканье («птичьи крики «рек-рек»), влюблéнье («влюблённость; акт физической любви»), ср. с употреблением этого слова у К. Бальмонта: В тканый воздух облечённая, / Первозданная, влюблённая / Во влюбление людей, / Довременным вихрем вкинута, / Мирозданием низринута / В ткань меняемых затей… («Длиннопокровная») [Бальмонт 1921б, с. 96]; А я? Не совершая ли влюбленье / Цветка в цветок, с зари и до зари, / Пчела лишь собирает янтари? («Вязь, 2») [Бальмонт 1917, с. 231]; см. также с. 40, 255 и др. данного издания; отстрадáнье («завершённость страданий, конец мучений»), лунéнье («воздействие лунного света»), отдáнье («физическая близость»). Суффикс -ец- (2) используется Игорем-Северянином при создании отглагольных существительных с 2 значениями: а) наименование лица мужского пола по характеризующему его действию (модель … + -ец; ср. стрелец): воспéвец («тот, кто воспевает кого / что-л.»); б) название предмета м.р. по выполняемому действию (модель … + -ец; ср. резец): струнéц («предмет, который с помощью струн распространяет звуки; рояль»). Существительным, образованным посредством суффикса -тель- (2), присуще значение «название лица мужского пола по выполняемому действию» (модель … + -тель; ср. ваятель): мчáтель («тот, кто мчится; ветер» (в составе олицетворения)); окрыли́тель («тот, кто способен окрылить душу, вдохновить»). В неолексиконе Игоря-Северянина не встречаются отглагольные имена существительные, произведённые посредством суффиксов, нерегулярных и непродуктивных в синхронном словообразовании, но регулярных, продуктивных и частотных в процессе окказионального словотворчества. Единичными (нерегулярными, непродуктивными) аффиксами, употреблёнными Игорем-Северянином при построении девербативных неологизмов-существительных, являются суффиксы -к-, -чик-, -от-, -ость-, -льн-, -лк-, регулярные, продуктивные и частотные в литературном языке. С помощью суффикса -к- (1) образовано существительное с предметным значением (модель … + -к(а); ср. тёрка): мукомóлка («мельница»; ср. Д., II–936: мукомóлить – «молоть муку, в качестве мельника, либо помольщика»; мукомóльня, -ница – «мельница для молотья муки, а не на другой конец»). Суффикс -чик- (1) формирует уменьшительно-ласкательное значение (модель … + -чик; окказиональное словообразование): кусáйчик («тот, кто кусается»). Абстрактное значение присуще существительному с суффиксом -от- (1) (модель … + -от; ср. топот): хрýпот («хрустящие, лопающиеся звуки; хруст»); ср. у С. Есенина: И с хруптом мысленно кусаю огурцы («Голубень», <1916>) [Есенин 1995, с. 80]; см. [Гумецкая 1955, с. 226]. To же значение присуще существительным, образованным посредством суффиксов -ость- (1) и -ность- (1) (модели … + -ость; … + -ность; окказиональное словообразование): хрýпость («качество хрупающихся, ломких предметов»), лелéйность («качеств того, что лелеет кого-л.»). Суффикс -льн- (1) формирует значение «место, характеризующееся каким-л. действием» (модель … + -льн(я); ср. читальня): томи́льня («место, где кто / что-л. томится»). Существительное с суффиксом -лк- (1) характеризуется значением «название живого существа женского пола по выполняемому действию» (модель … + -лк(а); ср. гадáлка): жужжáлка («та, что жужжит; пчела»; ср. Д., I–1365: жужжàлка – «брунчалка, гудалка или буркалило [игрушка – В.Н.]»; жужжáла – «кто жужжит»). Нерегулярными и непродуктивными как в литературном языке, так и в поэтическом языке Игоря-Северянина являются суффиксы -ат-, -эр-, -иж-. С помощью суффикса -ат- (1) образовано отглагольное существительное с собирательным значением (модель … + -ат; окказиональное словообразование): крáпат («множество крапинок»). Существительное с суффиксом -эр- (1) обладает значением лица мужского пола по характеризующему его действию (модель … + -эр; ср. стажёр с алломорфным суффиксом -ёр-): грёзэ́р («грезящий мужчина»). Подобные слова с русским корнем, образованные посредством французских суффиксов, L. Lauwers (1993) называет гибридами (p. 149). Суффикс -иж- (1) формирует значение «название города по производимому эффекту, действию» (модель … + -иж; окказиональное словообразование): Сия́иж («сияющий город»). Таким образом, в первый период творчества Игорь-Северянин образовал от глагольных основ посредством 13 суффиксов 29 окказиональных существительных, 9 из которых содержат в своей структуре единичные (регулярные / нерегулярные) аффиксы. Два слова (обрýчие, рéканье) произведены от гипотетических глаголов.
Отвербативные существительные второго периода творчестваПроизведённые от глаголов существительные включают в свою морфемную структуру следующие форманты: 1) регулярные, продуктивные и частотные как в литературном языке, так и в языке Игоря-Северянина суффиксы -j-//-иj-, -ениj-//-енj-//-нj-, -ун-//-юн-, льн-, -тель-, -к-; 2) нерегулярные, непродуктивные в литературном языке, но регулярные и продуктивные в словотворчестве Игоря-Северянина суффиксы -ор-//-ер-, -ань-, -льщик-, -ль-; 3) регулярные, продуктивные и частотные в синхронном словообразовании, но нерегулярные, непродуктивные и единичные в языке Игоря-Северянина суффиксы -ич-, -ец-, -ак-, -от-, -очк-, -отн-, -ик-, -ин-, -ын-, -лк, ник-; 4) нерегулярные и непродуктивные в литературном языке и нерегулярные, непродуктивные и единичные в поэтическом языке Игоря-Северянина суффиксы -ж-, -л-, -лец-, -ат-. Наиболее частотны регулярные и продуктивные суффиксы -j-//-иj- и -ениj-//-енj-//-нj-. С помощью суффикса -j-//-иj- (8) поэт создаёт имена существительные с 2 значениями: а) абстрактное значение (модели … + -иj(е), … + -j(е); окказиональное словообразование: урóчие («предсказание, предопределение»; ср. Д., IV–1061: урóчить пск. твер. – «урекать, определять, назначать вперёд, предсказывать»), облапóшье («обман, совращение»); остальные слова были образованы ранее, но при использовании в текстах эстонского периода творчества изменили свою семантику: воскры́лие / воскры́лье (I) («способность воскрыляться душой, умом; состояние окрылённого; вереница состояний окрылённых, мечтательных людей»), изнéжие / изнéжье (I) («состояние изнеженного; нега»), раскры́лье (I) («положение взмахнувших крыльев»), уми́лье (I) («умиление; умильное выражение глаз»); исключение составляет слово запýстье (I), не изменившее своей семантики; б) значение лица женского пола по характерному действию («модель … + -j(а); окказиональное словообразование): стрýнья («девушка / женщина, распространяющая чудесные звуки»). Суффикс -ениj-//-енj-//-нj- (8) придаёт новообразованиям абстрактное значение (модель … + -ениj(е), … + -енj(е), … + -нj(е); ср. терпение, гаданье): расцвечéние («расцвет, разукрашивание в какойл. цвет»), воскрылéние («полёт, парение»), окрылéнье («полёт, реянье»), исхищрéние («ухищрение, извращение; гипертрофированное проявление чего-л.»), окольчéнье («принятие формы кольца»), перелю́денье («переделывание людей»), взветрéнье («порыв ветра»); слово рéканье (I), употреблявшееся в первый период творчества Игоря-Северянина, не изменило своей семантики. Посредством суффикса -ун-//-юн- (3) образованы имена существительные с 2 значениями: а) наименование одушевлённого лица мужского пола по характеризующему его действию (модель … + -ун; ср. прыгун): бастýн («тот, кто бастует; подстрекатель к забастовке»), чарýн («тот, кто чарует, вызывает очарование»); б) наименование неодушевлённого предмета м.р. по определяющему его действию (в функции олицетворения; модель … + -юн; ср. колотун): колю́н («тот, что колется; репейник»). Суффикс -льн- (2) формирует у существительных значение «название места по характерному действию» (локативное; модель … + -льн(я); ср. спальня): гости́льня («место, где гостят; гостиница»), мечтáльня («место, где рождаются мечты; душа»). Значение лица мужского пола по характеризующему его действию присуще существительным, образованным посредством форманта -тель- (2) (модель … + -тель; ср. мечтатель): видáтель («тот, кто в жизни многое видел»); ухáживатель («тот, кто ухаживает за женщиной; ловелас»). Существительные с суффиксом -к- (2) обладают 2 значениями: а) наименование лица женского пола по роду занятий (модель … + -к(а); ср. торговка): рыболóвка («та, кто ловит рыбу; рыбачка»; ср. Д., III–1753: рыболóвить (пермское) – «ловить рыбу для промысла или для забавы»); б) наименование предмета ж.р. по характерному действию (в составе олицетворения; модель … + -к(а); ср. шнуровка; транжирка): чудотвóрка («та, что творит чудо»; ср. Д., IV–1371: чудотворить – «делать, творить чудеса, что-либо сверхъестественное, противное законам природы, как человек или наука их понимает»). Суффиксы -ор-//-ер-, -ань-, -льщик-, -ль- с некоторой долей условности можно отнести к группе нерегулярных и непродуктивных в литературном языке, но регулярных и продуктивных (малопродуктивных) в словопроизводстве Игоря-Северянина, поскольку количество новообразований с такими формантами не превышает 2 слов, что характерно для «позднего» поэта, обращавшегося к более широкой суффиксальной палитре при незначительном увеличении числа лексических единиц. При помощи суффикса -ор-//-ер- (2) Игорь-Северянин образует отглагольные существительные со значением одушевлённого лица мужского пола по производимому действию (модели … + -ор, … + -ер; ср. танцор): гарцóр («тот, кто гарцует; наездник»), ахéр («тот, кто заставляет всех ахать; уникальный поэт»). Существительным с суффиксом -ань- (2) присуще абстрактное и в отдельных контекстах собирательное значение (модель … + -ань; ср. ругань): сви́стань («свист, свистки»), хлы́стань («хлёсткие ругательства»). Существительные с суффиксом -(ль)щик- (2) обладают значением одушевлённого лица мужского пола по наименованию действия (модель … + льщик; ср. гадальщик, мяльщик): гарцовáльщик («тот, кто любит гарцевать на коне; наездник»), чаровáльщик («тот, кто чарует; волшебник»). Субстантивным новообразованиям с суффиксом -ль- (2) свойственны 2 значения: а) отвлечённое значение (модель … + -ль; ср. быль, прель): гудéль («гуд, гудящие звуки»); ср. у В. Хлебникова: Звучать / Скучаль / Свисталь / Грохотня / Стучаль / Звенель / Сопель / Скрипель / Визжаль / Свирель / Выль / Гудель… [Перцова 1995, с. 141]; б) конкретное значение, реализованное вместо абстрактного в форме мн. ч. (модель … + -ль; ср. цвель): мрели («замирания, свечения»; ср. Д., II–928: мреть, мрéять (мрак, морок, морочить?) – «мельтешить, маячить; брезжить, мерцать, чуть посвечивать, неясно видеться, обозначаться во мраке, в сумерках»). Суффиксы, регулярные, продуктивные и частотные в синхронном словообразовании, но нерегулярные и непродуктивные в языке Игоря-Северянина, носят единичный характер. Суффикс -ич- (1) придаёт новообразованию значение «название отчества по характерному для человека действию» (модель … + -ич; окказиональное словообразование): будорáжич («тот, кто будоражит всех, вводит в азарт»). Образованное в первый период творчества с помощью суффикса -ец- (1) существительное воспéвец (I) не меняет семантику, обладая значением «наименование одушевленного лица мужского пола по характеризующему его действию» (модель … + -ец; ср. стрелец). Суффикс -ак- (1) формирует значение «наименование одушевлённого лица мужского пола по характерному действию» (модель … + -ак; окказиональное словообразование): верещáк («тот, кто верещит; болтун»). Абстрактным значением обладает дериват раннего периода словотворчества Игоря-Северянина, в котором выделяется суффикс -от- (1) (модель … + от; ср. топот): хрýпот (I). Уменьшительно-ласкательное значение присуще существительному, образованному посредством суффикса -очк- (1) (модель … + -очк(а); окказиональное словообразование): барáхточка («та, что барахтается в воде; неустойчивая лодка»). Суффикс -отн- (1) формирует у окказионального существительного абстрактное значение (модель … + -отн(я); ср. беготня): руготня́ («ругань, ругательства»). Значение одушевлённого лица мужского пола по характеризующему его действию свойственно отглагольному существительному, произведённому при помощи суффикса -ик- (1) (модель … + -ик; ср. хлюпик): хáндрик («тот, кто хандрит; меланхолик»). Отвлечённое значение присуще существительному, образованному посредством форманта -ин- (1) (модель … + -ин(а); ср. величина): измóрина («то, что изморено лишениями и нуждой»). То же самое абстрактное значение свойственно индивидуально-авторскому существительному с суффиксом -ын- (1) (модель … + -ын(я); окказиональное образование): грусты́ня («грусть; состояния грустящего человека»); ср. с неологизмом В. Хлебникова, имеющим другое значение – «грустящая женщина»: И свирелью подносила к устам девушка морель, и пролетала зарянка с молитвовыми перьями над озером грустини небо небато взорами женщин [Перцова 1995, с. 140]. Суффикс -лк- (1) образует имя существительное со значением «наименование одушевлённого лица женского пола по характеризующему его действию» (модель … + -лк(а); ср. гадалка): очаровáлка («девушка / женщина, способная очаровать мужчину»). Значение одушевлённого лица мужского пола по свойственному ему действию присуще существительному, произведённому с помощью форманта -ник- (1) (модель … + -ник; окказиональное словообразование): чáрник («тот, кто чарует»). Нерегулярными и непродуктивными как в литературном языке, так и в поэтическом языке Игоря-Северянина выступают суффиксы -ж-, -л-, -лец-, -ат-, которые носят единичный характер. С помощью суффикса -ж- (1) поэт образует отглагольное имя существительное с абстрактным значением (модель … + -ж(а); ср. пропажа): предáжа («предательство»). Слово с суффиксом -л- (1) имеет значение «наименование неодушевлённого предмета по его действию» (модель … + -л(ы); ср. моргáлы (диал.) – «глаза»): звучáлы («слова, звуки»). Суффикс -лец- (1) использован Игорем-Северянином при образовании существительного с предметным значением – «наименование одушевлённого лица мужского пола по выполняемому действию» (модель … + -лец; ср. владелец): покупáлец («тот, кто покупает; покупатель»). Произведённое в ранний период творчества посредством суффикса -ат- (1) существительное крáпат (I) с собирательным значением (модель … + -ат; окказиональное словообразование) Игорь-Северянин употребляет с изменением семантики: «множество крапинок; цветовая гамма». Итак, во второй период творчества Игорь-Северянин применяет 48 отвербативных существительных, из которых 9 созданы ещё на раннем этапе. Значения 5 слов, повторяющихся за границей, изменяются. В процессе образования новых слов поэт использовал 25 словообразовательных формантов, 10 из которых применялись им до революции. Словообразовательная палитра Игоря-Северянина обогащается за счёт нерегулярных и непродуктивных суффиксов, а также за счёт единичных регулярных и продуктивных в синхронном словообразовании суффиксальных морфем. Литература
Прядко И.П. Международный славянский институт (Москва) КАМО ГРЯДЕШИ: ОБ ОСОБЕННОСТЯХ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ КОНФЕССИОНАЛЬНОЙ ЛЕКСИКИ В РЕЧЕВОМ ПРОСТРАНСТВЕ СОВРЕМЕННЫХ СМИ Среди работ, посвященных современной лексике, мы не находим тех, которые касались бы проблемы актуализации устаревших единиц языка в речевой практике современных СМИ. Отдельные аспекты этого явления затронуты в статье В. Москвича19, частично о них пишет в своих в трудах Е.В.Какорина. Можно указать несколько сообщений автора этих строк, помещенных на портале www.gramota.ru, и его же тезисы, представленные на I-ой Международной научной конференции «Методы современной коммуникации: проблемы теории и социальной практики»20. Несомненно то, что проблема восстановления устаревших единиц языка и их переосмысления в речевом пространстве современных масс медиа требует специального, более детального рассмотрения. Известно, что использование актуализированных единиц языка в текстах СМИ обусловлено спецификой журналистской деятельности. С одной стороны, рассчитанные на массового читателя и слушателя современные массовокоммуникативные тексты воспроизводят стандартные языковые модели. С другой стороны, в этих текстах обнаруживает себя такое качество газетно-публицистической речи, как эмоциональность, экспрессивность. В рамках дихотомии экспрессия – стандарт формируется речевое пространство современных СМИ21. При этом экспрессия достигается в том числе за счет обращения к пассивному составу лексики, к устаревшей фразеологии, к дореформенной грамматике – словом, за счет актуализации устаревших единиц языка. Исследуя актуализированные единицы, необходимо прежде всего учитывать объективную социокультурную ситуацию, на фоне которой формируется и эволюционирует язык современных СМИ. Социокультурный процесс, влияющий на сферу массовой коммуникации рассматриваемого нами современного периода, можно охарактеризовать как поиск новой идентичности. Одним из направлений таких поисков является обращение к вышедшей из употребления лексике. В этом обращении находит выражение издревле присущее человеку стремление посредством слов влиять на окружающую реальность. Для нас здесь важно то, что социокультурный контекст оказывает воздействие, прежде всего, на язык СМИ. Одним из проявлений происходящих в обществе перемен как раз является актуализация в рамках современного медийного узуса устаревших слов и выражений. Указанная тенденция усиливается задачами массовой коммуникации, обозначаемой исследователем в виде дихотомии экспрессия – стандарт. Сказанное будет справедливо и для единиц церковнославянской и конфессиональной лексики, которые вместе с другими группами актуализированных лексем определяют сегодня специфику массовокоммуникативной речи. Исследователь современного русского языка Е.В. Какорина рассматривает следующие случаи использования конфессиональной и церковнославянской лексики в современных массовокоммуникативных текстах: 1) случаи, когда современные авторы актуализируют первичное значение конфессиональных лексем; 2) когда они используют данные лексемы в переносном значении; 3) когда оживляются старые метафоры и 4) когда создаются новые метафорические образы22. Нам представляется, что последние две группы можно объединить в одну, так как оживленные метафоры, равно как и новые метафоры в современных массовокоммуникативных текстах служат материалом для создания новых образов, а эмпирические референты, которые описываются при помощи метафор, всегда новы. Случай актуализации первичного значения конфессиональных терминов является следствием изменения отношения светской власти и обслуживающих ее СМИ к православной церкви, которое мы наблюдали в 80-90 гг. XX в. Репортажи о строительстве и освящении храмов, о возрождении приходов, официальная хроника, интервью с иерархами Русской Православной церкви, со священниками и воцерковленными мирянами, проповеди и тексты, составленные самими православными священниками, – они широко публикуются в СМИ – все это является отражением в журналистике социокультурного поворота, который совершился в последнее пятнадцатилетие XX в. Конфессиональная лексика в таких текстах употреблена в денотативном значении. Отметим, что на начальном этапе актуализации данная лексика воспринималась как что-то новое и необычное. Происходило открытие неизвестного пласта русской культуры – средневековья, непонятно каким образом дожившего до наших дней. Поэтому возрождаемые лексемы на этом этапе отличались яркой образностью. Старая лексика производила эффект новизны. Со временем по причине частого употребления этих лексем в пореформенном узусе данный эффект постепенно исчез. Необходимо сказать, что в указанный нами период освоения современными СМИ религиозных тем интерес авторов массовокоммуникативных текстов в большинстве случаев ограничивался внешними сторонами православного культа и не шел в глубь, не затрагивал духовно-философских основ возрождаемой религии. Не наблюдаем мы этого и в настоящее время. Одним из ярких примеров поверхностного подхода к религиозной теме являются тексты, которые в начале 90-х XX в. появлялись на страницах журнала Домовой. Авторами Домового предпринимались попытки возродить некоторые элементы быта дореволюционного российского дворянства, сделать эти элементы потребительской нормой для класса новых богатых постсоветской России. При этом религиозная практика по мысли авторов Домового должна была стать составной частью создаваемого «новодворянского» быта, представляющего собой эклектическую смесь западных и отечественных дореволюционных элементов: «Вот потянул за край одеяла, тихо урча, ваш английский бигль… и рука вашей любимой выпросталась из ковчега сна, чтобы почесать пса за каштановым ухом… И уже с легким шорохом начал скручиваться край бересты, подожженный тонкой лучинкой. <…> как особенно доверчивы женщины, ждущие ребенка, потому что вифлеемская ночь освятила такую прозаическую вещь, как беременность. Женщины знают: чудо во чреве их само беспомощное, и за него радеют и Мать, и волхвы, и ослик, и рождественская звезда. <…> Ступивши на каменный берег Манхеттена, я, православный, будто из-под тяжелой воды вынырнул в католическом соборе Св. Джона… Пусть воздух тут был чужим, но он был воздухом, по которому, не касаясь плит, плыла невеста в кисее. <…> И эта кисея, еще скрывавшая ковчег ее чрева, скоро должна быть приподнята, чтобы дитя едва слышно мог шепнуть из-за кулис свое пророчество…» (Домовой, 1993, №4, с.1). Помимо конфессиональных лексем в приведенном отрывке автор в качестве выразительных средств использует архаизмы, в том числе евангельские аллюзии, фразеологизмы, метафору и различные синтаксические средства экспрессивной речи (параллелизм, эллипсис и др.). Легко убедиться, что все в избытке представленные здесь средства рассчитаны на внешний эффект. С их помощью автор создает атмосферу театрального действия: тут вам и ослик, и вертеп, и волхвы, и младенец за кулисами. Надо ли говорить, что такое понимание религиозной темы не имеет ничего общего с подлинным возрождением ортодоксального мировоззрения и миропонимания, стержнем которых является не художественная обрядность: не золотые митры, не фелони, украшенные полудрагоценной бижутерией, не резные иконостасы, не театрализованные представления, а серьезное и ответственное отношение к явлениям жизни (в том числе и к фактам языка). Именно такое отношение было характерно для создателей церковнославянского языка равноапостольных Кирилла и Мефодия. Рассмотрим, наконец, случай метафорического использования актуализированных конфессиональных терминов. В зависимости от намерений автора конфессиональная лексика может наполняться высоким содержанием, а может быть средством иронии, средством негативной оценки описываемого предмета или события. Хорошо известно, что в метафоре находит воплощение такая особенность человеческого мышления, которая заключается в способности связывать различные явления действительности по сходству их некоторых признаков. Именно сходство между отдельными сторонами светской жизни и богослужебной практикой, между деятельностью политика и деятельностью миссионерской и катехизаторской позволяет использовать конфессиональную лексику для создания новых метафорических образов. Этим сходством, кстати, мы можем объяснить широкое распространение неологизмов, образованных от конфессиональных лексем: телепаства, телепроповедник, тележрецы, кибербиблия и пр. Обыгрывая церковнославянизмы и библейские фразеологизмы, устойчивые словосочетания и словообразовательные архаизмы, креаторы газетных заголовков часто предлагают читателям новые понятия, отсылающие их к тексту Священного писания либо к конфессиональному контексту: «Динамовский Вавилон» (Советский спорт, 23.08.2005); «Зноев ковчег» (МК, 02.06.2007); «Камо грядеши» (Красная звезда, 9.12.2005); «Рене Зельвегер тоже мало похожа на тихого ангела» (АрбатПрестиж: Телегид, №19. 2005). Однако большинство этих заголовков не раскрывают содержание статей, а потому можно рассматривать употребление конфессиональной лексики в речевом пространстве газетного языка в целом как дисфункциональное.
В настоящее время практически никто не оспаривает тот факт, что иностранный язык, наряду с обучением общению и повышением уровня общей профессиональной культуры, имеет еще и значительное воспитательное значение. В современных условиях - это готовность содействовать налаживанию межкультурных связей, представлять страну при межкультурных интеракциях, относиться с уважением к духовным ценностям других культур. Соответственно основная цель обучения иностранному языку может быть достигнута только при адекватном развитии социокультурной компетенции студентов. При формировании коммуникативной компетенции необходимо воспитывать коммуникативно-активную личность, способную обеспечить адекватное межкультурное общение, диалог культур. Диалог культур подразумевает знание собственной культуры и культуры страны/стран изучаемого языка. Под культурой мы понимаем все то, что определяет сложившийся веками стиль жизни и характер мышления, национальный менталитет, а не просто искусство, которое, в свою очередь, тоже является частью культуры, отражает и формирует ее. Понимание того, как географическое положение и климат страны определяют ее быт, экономику и традиционные связи, знание основных вех развития истории, выдающихся событий и людей, религиозных верований и обрядов облегчает задачу межкультурного общения, умения находить общее и отличное в наших традициях и стилях жизни, вести диалог на равных. Социокультурная компетенция является инструментом воспитания международно-ориентированной личности, осознающей взаимозависимость и целостность мира, необходимость межкультурного сотрудничества в решении глобальных проблем человечества. Социокультурная компетенция позволяет говорящим на иностранном языке чувствовать себя практически на равных с носителями языка (в отношении культуры), что является шагом к адекватному владению иностранным языком. Будет сложно и даже невозможно ограничить рамки использования культурных знаний, ибо разнообразные ссылки на одни только факты иноязычной культуры можно встретить в литературе, в СМИ, в Интернете. Конечным этапом социокультурной компетенции будет способность обучающегося оперировать необходимыми знаниями-концептами и адаптировать свое поведение к поведению, адекватному или близкому к носителям языка. Следовательно, на современном этапе преподавания языков международного общения в России знания культуры страны и народа изучаемого языка будут не просто важными и значимыми, они будут играть определяющую роль при использовании языка и тем самым влиять на иноязычную коммуникативную компетенцию учащихся. Социокультурная компетенция, являясь компонентом коммуникативной компетенции, представляет собой один из важнейших компонентов обучения иностранному языку. Без владения социокультурной компетенцией невозможно осуществление межкультурной коммуникации. Поэтому на современном этапе преподавания языков международного общения в России знания культуры страны и народа изучаемого языка являются не просто важными и значимыми, они играют определяющую роль при использовании языка и тем самым влияют на иноязычную коммуникативную компетенцию учащихся. Лингвострановедческая и социокультурная компетенции представляют собой способность осуществлять межкультурную коммуникацию, основываясь на определенном запасе фоновых знаний, знаниях о национально-культурных особенностях языковых и речевых явлений, навыках и умениях адекватно интерпретировать и употреблять правила речевого и неречевого поведения и сопоставлять феномены родной и иноязычной культур для достижения взаимопонимания в ситуациях межкультурного общения. Социокультурная компетенция может быть достигнута как результат социокультурного образования на уроке иностранного языка, а также за счет других дисциплин. Дополнительные источники социокультурной информации, такие, как литература, СМИ, Интернет, фильмы, могут служить существенным дополнением. Немаловажную роль в формировании представлений о культуре страны изучаемого языка будут играть факторы родной социокультурной среды, которые необходимо учитывать при разработке моделей соизучения языка и культуры. Содержание социокультурной компетенции обеспечивает развитие умений межличностного и межкультурного общения на основе знаний о национально-культурных особенностях страны/стран изучаемого языка, а также умения представлять свою страну, свою культуру в условиях иноязычного межкультурного общения. Социокультурная компетенция включает следующие знания и умения социокультурного контекста общения:
Социокультурные нормы поведения и обычаи, а также социальные условности и ритуалы определяют невербальное (Non-linguistic) поведение участников коммуникации. К социокультурной компетенции относятся следующие аспекты невербального поведения и обычаи:
К социокультурной компетенции также относятся правила вежливости (Politeness conventions), которые базируются на таких общепринятых в Британии правилах поведения, как выражение уважения и заботы о партнере коммуникации. Особо нужно сказать о таком аспекте социокультурной компетенции, как знание культурного наследия Британии, особенно ее литературы, которая объединяет в себе и язык, и культуру страны. В рамках изучения иностранного языка невозможно широко охватить данную тему. Однако есть тот пласт культуры, без знания которой невозможно понять ее носителей. К таким реалиям относятся: фольклор, как отражение коллективного бессознательного народа; основные исторические деятели, жившие в переломные, ключевые периоды в истории; работы писателей, поэтов, философов, оказавших значительное влияние на развитие менталитета носителей языка. Социокультурная компетенция определяет во многом успешность общения специалистов с представителями иноязычной культуры, позволяя им чувствовать себя уверенно и комфортно в иноязычной среде. Казалось бы незнание таких, на первый взгляд, “пустячков” как: когда пожать руку, кому оплачивать ленч и многих других, чревато серьезными последствиями вплоть до потери контракта или даже в худшем случае потери партнеров. Поэтому социокультурная компетенция в немалой степени способна помочь будущим специалистам в преодолении культурных барьеров.
жүктеу/скачать 0.73 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|