Сборник научных трудов Выпуск 8 издательство саратовского университета

Восприятие английского города является своеобразным отражением взглядов российского общества в меняющихся условиях реформ на город вообще. С. В. Лурье отмечала важность именно «переломных периодов» в жизни общества, «когда мы можем наблюдать изменение в его (народа. – Т. У.) сознании, поведении, организации и фиксировать, что в любых обстоятельствах является неизменным, что отбрасывается, что видоизменяется и как»¹¹⁷. В те годы появились новые культурные стандарты, продиктованные изменившимися условиями жизни.

Прибывшему в Англию ее столица представлялась огромным, величественным городом. Большую роль в создании его образа играли впечатление от суматохи и множества народа на улицах. «Тротуары непроходимы для человека, идущего тихим шагом и глазеющего по сторонам. Надо бежать с этой занятой, молчаливой толпой... никто тут и не ходит тихо – разве попадается бородатый foreigner (иностранец), в первый раз прибывший в британскую метрополию...»¹¹⁸, – так увидел улицу М. Л. Михайлов. Еще один русский путешественник характеризовал суматоху улиц как «чудеса Вавилона»¹¹⁹.

Вот впечатление человека, только что приехавшего: (из разговора Герцена со старым знакомым) «…сунулся было на улицу, да тотчас назад, такая… толпа и духота, что морская болезнь сделается…»¹²⁰. А вот мнение человека, уже пожившего в Лондоне, для него толпа – это не просто пестрая масса, это определенный социально-экономический показатель развития города: «Толпа, о которой я говорил, лучшее доказательство успеха, силы, роста, она прорывает все плотины, наполняет все и льется через край. Она всем довольствуется, и всего ей мало, Лондон тесен… сто прицепленных вагонов недостаточно, сорок театров – мест нет; для того, чтобы лондонская публика могла видеть пьесу, надобно ее давать к ряду три месяца»¹²¹. Это пример технического и культурного развития, а также предметное изображение «толпы» на примере близких и понятных русскому дворянству вещах.

Поначалу Лондон завораживал своими размерами, перспективами улиц. Во всем виделось величие английской нации, свобода. Даже здания не казались такими мрачными и закопченными, как их видели туристы позднее, пожив некоторое время в городе.

В статье А. И. Герцена «Русские немцы и немецкие русские» даны не только первые впечатления от Лондона – «города городов», но и взгляд человека, живущего в Лондоне. Автор призывал взглянуть на реальную жизнь Лондона: «…взгляните на темные сырые переулки, на население, вросшее на сажень в землю… на эту шапку дыма и вони, покрывающую не только город, но и окрестности… и вы думаете, что это необходимые условия цивилизации?» – вопрошает автор¹²². Первое же впечатление туристов Герцен сравнивает с восхищением деревенского мальчика, попавшего на ярмарку, подчеркивая этим сравнением незрелость первичного восприятия: «…сначала эта бесконечность улиц, эта огромность движения, эти пять тысяч омнибусов, снующих взад и вперед, это давка, этот оглушающий шум поражает нас удивлением, и мы, краснея, признаемся, что в Москве с небольшим триста тысяч жителей…»¹²³

У русских путешественников, посетивших Лондон, параллельно шло сравнение столицы Англии со столицей Франции – Парижем. Это сравнение – «предмет классический и длинный», по определению Герцена. Сам он не мог обойти его стороной. Вот как он объяснял любовь русских к Парижу: «Наша привычка к Парижу, с одной стороны – разврат, привычка к дурному обществу, к шалости, с другой, может, любовь наша к Парижу пророческое предчувствие. Лондон нас гертирует, потому что он имеет право. И как все люди, много работавшие, сложившиеся, принял pli (своеобразный склад). Это pli надобно терпеть за его великие достоинства»¹²⁴. Это, наверное, самое верное определение того отношения, которое сложилось к англичанам в России, ведь всей душой русские не принимали Англии.

Подтверждение можно встретить в воспоминаниях другого известного эмигранта, И. Г. Головнина: «Мы не любим англичан, но мы не можем не уважать их; между тем как мы любим французов, и не уважаем их… Чтобы любить Англию, надо ее любить на поприще торговли, промышленности, предприимчивости, а это не легко»¹²⁵. Б. Н. Чичерин в предисловии к «Очеркам Англии и Франции» так сформулировал тему книги: «В этих статьях я имел в виду… характеристику жизни и учреждений двух важнейших стран западной Европы, тех, которые, стоя во главе современного просвещения, …представляют резкую противоположность характера, направлений, быта…»¹²⁶ Указав на равное положение этих великих держав, автор, тем не менее, подчеркнул различие, составлявшее пропасть между общественными порядками и жизненными принципами англичан и французов.

Даже если учитывать англоманию, имевшую место в начале XIX в.¹²⁷, то близким российскому обществу, как Париж, Лондон не был никогда. Эта была страна, у которой хотели чему-то научиться, богатство Англии вызывало восхищение и, наверное, зависть; военная сила, могущество этой державы внушало уважение, но не любовь. В дневнике Кравченко, лечившегося на водах в Германии и проездом посетившего Лондон, после описания нескольких дней пребывания в английской столице, после восхищения техническим прогрессом и порядком на улицах, записавшего все адреса увеселительных заведений, в день отъезда встречается характернейшая запись: «Франция! Слава Богу!»¹²⁸

Культурное пространство города в немалой степени формируют развлечения и виды отдыха горожан. В первую очередь, это было знакомство с архитектурным наследием, визиты в театры, музеи, но не меньшее значение имели и посещения различных парков. В путеводителе 1867 г. говорилось: «Пребывание в таком огромном городе, как Лондон, было бы невыносимо, если бы в нем не было красивых парков»¹²⁹. Г. О. Липке в назывном порядке перечислял скверы, парки, «ботанические и зоологические сады», мосты¹³⁰. О желании отдохнуть от городской суеты на лоне природы и о заботе местных властей по этому поводу пишет А. Забелин: «При таком громадном народонаселении, однако, едва ли какой-нибудь город может похвалиться такой чистотой..., что только зависит от человека, все сделано в пользу жителей для сохранения их здоровья, ...для доставления жителям мест для прогулок разбиты среди и близ самого города огромнейшие парки»¹³¹.

Подтверждение тому, что парки рассматривались не как объекты культурных достопримечательностей, а как места отдыха, встречается у того же Забелина. Описывая, по всей видимости, Сент-Джеймс-парк, он даже не указывает его названия, а просто говорит: «В одном из которых целые озера воды (близ Букингемского дворца), взад и вперед снуют лодки катающихся детей и взрослых мужчин и женщин»¹³². Парки служили для верховых прогулок. «Один из парков, Гайд-парк, служит местом катания всей английской публики. Каких не увидишь тут экипажей, и целые сотни прекрасных амазонок»¹³³.

Риджентс-парк запоминался некоторым туристам потому, что в нем располагался зоологический сад. «В нем лучший зверинец в целом мире, основанный <…> частными людьми... Чего только там вы не увидите! Каких там нет зверей и птиц! И все это год от года пополняется и улучшается вновь»¹³⁴. Тут же можно встретить подтверждение тому, что английский город либо рассматривался как образец для подражания и вполне достижимый идеал: «Какой бы зоологический парк можно было устроить в наших Сокольниках!»¹³⁵, либо просто заслуживал восторженные оценки наших соотечественников. П. И. Миллер в дневнике поездки на выставку 1862 г. сообщал: «Оттуда отправились <…> в Зоологический сад. Мастерски расположены вольеры для зверей и чрезвычайно просторно. Для двух гиппопотамов, например, …пространство в пятнадцать саженей квадратных с огромным бассейном для их плавания. Что за чудесные два экземпляра! Жираф четыре штуки: родители и двое детей»¹³⁶. Чувства умиления и восхищения вызывали у русских путешественников такие уголки дикой природы в огромном городе. Фан-дер Флит был очень удивлен, увидев уток в Кенсингтонском саду. «Проходил через Kensington Garden и загляделся на диких уток – посреди Лондона! Они преспокойно плавали по большому пруду…»¹³⁷ Далее в его дневнике не раз встречалась запись «ходил смотреть на уток», видимо, так он отдыхал от городского шума и суеты.

М. И. Зарудный называл наличие парков «благодетельной стороной Лондона» и пояснял это доступностью такого развлечения для всех классов английского общества. «Таким образом очищается воздух во всем вообще городе, и бедные жители, не имеющие средств ехать за город, могут дышать свежим воздухом, пользуясь свободным входом во все парки»¹³⁸.

Н. Жеребцов выделил другую особенность английских парков, которая характеризовала англичан вообще: «Искусство прикрыто в них личиною простоты. Страшные капиталы и немало знания употреблено для того, чтобы убедить гуляющего, что сама природа сделала все то, чем он здесь восхищается»¹³⁹.

Как видно из представленного описания парков и скверов, одни и те же достопримечательности вызывали совершенно разные оценки и акценты в восприятии положительных и отрицательных качеств, в зависимости от гражданской позиции авторов.

Оценка художественной, исторической ценности достопримечательностей также накладывала отпечаток на восприятие города. Надо отметить, что эта оценка варьировалась в зависимости от рода деятельности человека, социального статуса, представлений об искусстве вообще и английском искусстве в частности и, пожалуй, самое главное, от готовности и желания принять эту культуру.

Путеводители давали положительную оценку эстетической привлекательности здания Вестминстерского аббатства. Липке кратко информировал: «Вестминстерское аббатство – прекрасная церковь…»¹⁴⁰ Майский более развернуто описывал аббатство и церковь Св. Петра: «…поражает зрителя массою, легкостью, соразмерностью и роскошью архитектурного стиля…»¹⁴¹ Михайлов находил само здание Вестминстерского аббатства одним из «…прекраснейших произведений готического зодчества, полного гармонии и оригинальности»¹⁴².

Головин, не давая собственной характеристики собору Св. Петра, ярко оттенил его красоту впечатлениями испанцев, имевших славу искушенных в искусстве людей: «Часовня Генриха VII возбуждает удивление испанцев, знакомых с красотами соборов Бургоса и Толедо…»¹⁴³. Зарудный находил его «самым величественным зданием», которое «заключает в себе столько разнообразного интереса, что человек, основательно изучивший все достопримечательности аббатства, может смело сказать, что он изучил всю историю Англии»¹⁴⁴. Забелин, восхищаясь зданием Парламента, замечал, что «архитектура Парламента одна и та же с архитектурой Вестминстерского аббатства – его ближайшего соседа, одного из древнейших зданий Лондона»¹⁴⁵.

Липке отдавал должное ставшему уже достопримечательностью зданию Хрустального (или в некоторых транскрипциях Кристальному) дворцу: «Прекрасные сады, фонтаны и увеселения привлекают в Кристальный дворец ежедневно огромное количество посетителей»¹⁴⁶. Так как путеводитель издавался перед Всемирной выставкой 1862 г., то большее внимание уделялось зданию выставки. Составитель явно находился в плену восхищения развитием английской промышленности, технологий и масштабами строительства: «Здание выставки… покрывает пространство в 26 акров и помещения в нем 1 400 000 квадратных футов, то есть на 400 000 футов больше, чем в здании первой выставки. Высота здания 100 футов. Высота куполов 260 футов»¹⁴⁷. Описание новинки архитектуры свелось к публикации впечатляющих цифр.

Однако большинство русских туристов это сооружение завораживало. Островский в своем дневнике писал: «...громада дворца превосходит все ожидания»¹⁴⁸. Забелин восторженно описывал уведенное: «Это фантастическое здание так поразительно, что его передать трудно. <…> Лучше него уже в целом мире видеть нельзя», – заключал путешественник¹⁴⁹. Русских туристов поражали столь масштабная демонстрация успехов английской промышленности, техническое новаторство в решении конструкций здания, анализ эстетики внешнего вида постройки для непрофессионалов отходил на второй план.

Оценку восприятия всей английской архитектуры, отражающую отношение русских туристов этого времени, дал Зарудный: «Лондонские здания отличаются необыкновенной солидностью. В них выражается общий характер народа, презирающего внешность и форму и заботящегося только о сущности»¹⁵⁰. В нескольких строчках выражено отношение ко всему английскому – внимание к устройству, принципам действия, начиная от расчетов строительства железных дорог и заканчивая социально-политическим устройством английского общества.

Конечно, перечисленными памятниками культуры осмотр Лондона не ограничивался. Каждый составлял для себя личную экскурсионную программу.

В период переосмысления английского опыта развития под влиянием тех изменений, которые произошли в оценках английской жизни, большинство русских путешественников конца 1850-х – начала 1860-х гг. поменяли акценты в восприятии культурного пространства Лондона. В развлечениях англичан стали видеть желание отдохнуть от городской суеты, бешеного (механического) темпа жизни, а не только признаки скорого морального разложения и гибели Альбиона. Даже выделяемая в 1830–1840-х гг. «неспособность к искусствам» оправдывалась высокой дисциплинированностью, подчиненностью быта англичан всевозможным правилам. В восприятии архитектурного облика города также изменились акценты. В Николаевскую эпоху угрюмость и «несообщительность» характера местных жителей¹⁵¹ заставляли находить доказательства мрачному виду враждебно настроенной английской столицы. В период либеральных реформ высокую оценку получали современные сооружения социально-культурной сферы, объявлявшиеся крупнейшим достижением инженерной мысли, а сохранившиеся здания минувших веков рассматривались как «преданье старины глубокой», как поучительные примеры бережного отношения к своей истории.

А. С. Майорова
ЧАСТНЫЕ КОЛЛЕКЦИИ, МЕМОРИАЛИЗАЦИЯ ОТДЕЛЬНЫХ ПРЕДМЕТОВ И ПЕРВЫЙ МУЗЕЙ В САРАТОВСКОЙ ГУБЕРНИИ

В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
Музеи играют важную роль в формировании культурного потенциала каждого конкретного региона. В обобщающем исследовании «Очерки русской культуры XIX века» отмечено появление в городах Российской империи в пореформенное время разнообразных по профилю музеев¹⁵². Л. В. Кошман, которая является автором раздела «Город в общественно-культурной жизни» в названной монографии, подчеркивает, что инициатива создания провинциальных музеев в этот период исходила от местной интеллигенции. Ранее, то есть в первой половине XIX в., как полагает Л. В. Кошман, инициатива в этом деле исходила от правительства¹⁵³. Авторы коллективной монографии «Музейное дело России», рассматривая периодизацию истории музеев, не акцентируют внимание на источниках инициатив по их созданию в этот период¹⁵⁴. Представляет интерес высказанное в данной монографии наблюдение о статусе большинства музеев в первой половине XIX в. и о длительности их существования – они не были самостоятельными учреждениями, и многие из них оказались недолговечными¹⁵⁵.

Изучение конкретного материала по истории музейного дела в Саратовской губернии позволяет уточнить особенности процесса формирования музейного мира как особой сферы культурной жизни России. Этот период истории музеев, по мнению специалистов, падает на XIX век¹⁵⁶. Процесс формирования музейного мира можно представить как многоаспектное явление. Авторы монографии «Музейное дело России», рассматривая этот процесс, обращают внимание на опыты мемориализации отдельных предметов¹⁵⁷ и на частное коллекционирование как на область культурной деятельности, тесно связанную с музейным миром¹⁵⁸. Сведения о создании первых коллекций в Саратовской губернии и мемориализации отдельных предметов показывают, как формировалась в провинциальном обществе первой половины XIX в. отношение к предмету как к музейной ценности. Данные о первом музее, который возник в Саратове в 40-е  гг. XIX в., позволяют увидеть, кому принадлежала инициатива его создания.

Первыми художественными коллекциями на территории губернии являлись собрания произведений искусства в усадьбах А. Б. Куракина и Голицыных. Коллекция в усадьбе Надеждино, принадлежавшая А. Б. Куракину, была создана в 80 – 90-е гг. XVIII века. В первые десятилетия следующего столетия сложилась коллекция Голицыных в Зубриловке. Уровень благосостояния владельцев этих усадеб был намного выше, чем у соседних помещиков, их называли «самыми роскошными» усадьбами Саратовской губернии. Начало их формирования относится к 80-м гг. XVIII века. Одна из этих усадеб – Надеждино в Сердобском уезде – принадлежала А. Б. Куракину. Потомок одного из выдающихся государственных деятелей эпохи Петра I, блестящий придворный князь Куракин оказался в Саратовской губернии не по своей воле. Он вынужден был покинуть Петербург в 1782 г. Современники считали, что императрица не желала его видеть в столице из-за его искренней привязанности к наследнику Павлу Петровичу. Куракин обосновался в своем имении Борисоглебском Сердобского уезда, переименованном им в Надеждино¹⁵⁹. Здесь по его распоряжению был построен вначале большой деревянный дом, разбит парк, а спустя девять лет возведен каменный дом, который окрестные жители называли дворцом¹⁶⁰.

В 1796 г., когда на престол вступил Павел I, князь получил возможность вернуться в Петербург. Куракину был пожалован чин тайного советника, он стал государственным вице-канцлером. Однако при дворе императора никто, даже искренне привязанный к нему с детских лет князь Куракин, не мог долго оставаться в фаворе. В октябре 1798 г. он был уволен от должности и снова уехал в Надеждино. На сей раз его удаление от двора оказалось не столь длительным – в 1801 г., после воцарения Александра, князь снова стал занимать придворные должности¹⁶¹. Бывал ли он в своем саратовском имении после возвращения к активной политической жизни, пока не выяснено. А. А. Голомбиевский, который собрал обширный материал по истории этой усадьбы, не приводит никаких сведений по данному вопросу. Судя по его материалам, унаследовавший имение племянник А. Б. Куракина и его потомки до конца 1860-х гг. не уделяли внимания этому владению¹⁶².

Если имение Куракина в Сердобском уезде являлось наследственной вотчиной, то Зубриловка в Балашовском уезде была куплена князем С. Ф. Голицыным в 80-е гг. XVIII века. Голицын был тогда генерал-майором и бывшим флигель-адъютантом Екатеринины II¹⁶³. Впоследствии его потомки рассказывали, каким способом новый владелец имения сумел его благоустроить. Роскошный барский дом и красивая церковь, парк, цветники и оранжереи были созданы тем способом, который, к сожалению, существует и поныне. Все это сооружали и устраивали солдаты Смоленского драгунского полка, который стоял в Зубриловке¹⁶⁴. Первые сведения о пребывании С. Ф. Голицына с семейством в этом имении относятся ко времени после 1797 года. При вступлении на престол Александра I Голицын был назначен инспектором Лифляндской инфантерии и генерал-губернатором Прибалтийского края, но в 1804 г. вышел в отставку по собственному желанию, после чего «поехал жить на зиму, как все тогдашние бояре, в Москву, а на лето в свою Зубриловку»¹⁶⁵. Этот образ жизни он вел в течение нескольких лет, затем был вновь призван на военную службу и погиб в 1810 г. Имение перешло по наследству его сыну Ф. С. Голицыну, который потратил много сил и средств на его благоустройство. Хозяин стремился к тому, «чтобы замок его походил на Павловский дворец»¹⁶⁶. После смерти Ф.С. Голицына в 1826 г. Зубриловка стала ненадолго владением его брата Давыда (он вскоре погиб), а затем – сына Ф.С. Голицына Александра до его смерти 1863 г., после чего хозяином имения стал, в свою очередь, его сын¹⁶⁷. Зубриловка, как в изучаемый период, так и позднее, была обитаема и являлась предметом забот владельцев.

В Зубриловке и Надеждино были собраны коллекции произведений изобразительного искусства, прежде всего портретов. Интерьеры усадьбы Куракина украшали также гравюры, которые создавались по заказу владельца. Большую часть этих ценностей к середине XIX в. наследники вывезли в другое имение¹⁶⁸. Мебель, частично сохранявшаяся в усадьбе на протяжении полувека, в свое время дорогая и очень модная, превратилась со временем в музейный экспонат¹⁶⁹. В Зубриловке, кроме галереи портретов, была ценная коллекция произведений прикладного искусства – фарфора, мрамора и бронзы, собранная в основном Ф. С Голицыным. Все это оставалось в усадьбе до ее разгрома в 1905 г.¹⁷⁰ Мебель начала XIX в. в Зубриловке, судя по описанию, составленному В. Верещагиным, не сохранялась¹⁷¹. Она заменялась по мере изменения моды – ведь здесь жили хозяева, стремившиеся создать себе современные удобства.

Сведения, собранные исследователями, позволяют говорить о том, что в первой половине XIX в. усадьбы Куракина и Голицыных являясь образцами дворцово-парковых комплексов, одновременно были дворцами-музеями для местных дворян. В те годы, когда в Надеждино жил хозяин, в усадьбу часто съезжались гости – здесь бывали пензенские и саратовские губернаторы, представители уездной администрации Сердобска Огаркин и Каракозов¹⁷² и лица менее значительные из числа местных помещиков. Вигель, передавая впечатления своего отца, отмечает, что гости Куракина бывали поражены «изобилием и пышностью», неожиданно встреченными «в глуши»¹⁷³. Гостеприимными хозяевами были и первые владельцы Зубриловки – Сергей Федорович и Федор Сергеевич Голицыны, что также подчеркнуто в воспоминаниях Вигеля.

К середине XIX в. «дворец» Куракина, в отличие от усадьбы Голицыных, выглядел заброшенным. Тем не менее и тогда он привлекал внимание соседних помещиков, которые могли его посетить. Об этом писал сердобский землевладелец Д. Карташев, который побывал в Надеждино летом 1848 г.¹⁷⁴ Судя по его описанию, «седой дворецкий» мог провести по комнатам посетителя, желающего увидеть внутреннее убранство усадьбы. (Разумеется, впускали во «дворец» людей, одетых не по-крестьянски.) Усадебный комплекс производил неизгладимое впечатление своей красотой, живописным сочетанием построек с окрестным пейзажем и сохранившимися интерьерами, которые «переносили воображение лет на 30 назад». Д. Карташев зафиксировал и результаты пренебрежительного отношения к усадьбе ее тогдашних владельцев: «Надворные здания приходят в разрушение, прекрасные фасады их кое-где обезображены лубочными заделками окон, местами солома покрывает каменные стены; колонны склоняются на стороны… А давно ли все это было построено?»¹⁷⁵.

Основатели усадебных комплексов в Надеждино и Зубриловке в меру своих возможностей стремились подражать загородным дворцовым ансамблям, которые существовали вблизи столиц. Их собирательская деятельность, направленная на создание художественного оформления интерьеров, также была продиктована желанием следовать дорогостоящим увлечениям царственных особ. Как известно, Екатерина II приобрела значительное количество полотен художников и произведений мелкой пластики, которые положили начало коллекциям Эрмитажа. В свою очередь, усадьбы А.Б. Куракина и Голицыных являлись образцами, на которые ориентировались наиболее состоятельные землевладельцы Саратовской губернии (и других соседних), когда создавали собственные усадьбы и коллекционировали произведения искусства.

В Саратове первые коллекции появились несколько позднее. В губернском городе объектами, на которые было направлено внимание коллекционеров, являлись археологические находки. К первой половине XIX в. относится существование «натурального кабинета» и коллекции монет, принадлежавших местному помещику К. Я. Маурину. О них упоминал Г. С. Саблуков¹⁷⁶, который преподавал в Саратовской духовной семинарии в 1830–1849 гг. Некоторые сведения о составе коллекции Маурина имеются в одной из работ А. Н. Минха¹⁷⁷. В коллекции, помимо медных и серебряных монет, были найденные на Увеке несколько статуэток «божков» из камня и одна – из серебра. Минх сообщает также о судьбе предметов, которые входили в коллекцию после смерти ее владельца. Он пишет, что коллекция была «раздарена и распродана». Наследник передал серебряную статуэтку «божка» в Московский университет, каменные – саратовскому губернатору кн. В. А. Щербатову (он занимал этот пост в 1863–1869 гг.). Часть коллекционных вещей была приобретена графом Шуваловым, «часть поднесена через саратовского предводителя дворянства А. И. Слепцова покойному наследнику цесаревичу». Писателю В. В. Крестовскому, который побывал в Саратове в 1867 г.¹⁷⁸, были переданы «целых две корзины увекских вещей». Наследник Маурина сообщил А. Н. Минху о том, что в коллекции была даже «машинка, посредством которой чеканили на Укеке монеты», которую он передал в Московский университет¹⁷⁹. По этим сведениям можно представить, насколько обширной была коллекция К. Я. Маурина. Однако ее существование оказалось недолговечным. В середине XIX в. в Саратове существовали коллекции саратовского епископа Афанасия и священника села Увек А. И. Дроздова¹⁸⁰, однако об их судьбе ничего не известно.

Сведения о существовании частных коллекций в уездных городах Саратовской губернии в первой половине XIX в. пока не выявлены. В то же время в некоторых из уездных городов в названный период отмечены факты осознания мемориальной ценности предметов, связанных с историей этих городов и одновременно с памятью о Петре I. Происходило это под влиянием общей тенденции мемориализации объектов, связанных с именем Петра, которая отмечена в России в первые десятилетия XIX  в. в связи с празднованием столетнего юбилея Полтавской битвы¹⁸¹. В Саратовской губернии данная тенденция смогла реализоваться благодаря тому, что в Петровске, Царицыне и Камышине – самых старых городах на территории губернии – существовали предания о прошлом, в которых особое место было отведено личности Петра I. Мемориализации предметов, о которых упоминалось в преданиях, способствовало и то, что сама устная традиция в начале XIX в. стала объектом внимания губернского начальства.

Саратовский губернатор П. У. Беляков в 1802–1803 гг. организовал сбор географического и исторического материала в уездах губернии¹⁸². Первоначальная инициатива по сбору этих сведений, как установил саратовский историк Ф. Ф. Чекалин, исходила от Вольного экономического общества, руководство которого обратилось с просьбой к императору Александру  I отдать распоряжение губернаторам о составлении описания вверенных им губерний. Предположительно такое распоряжение было осуществлено, и в связи с этим П. У. Беляков занялся сбором материалов по истории и географии Саратовской губернии¹⁸³. Губернатор проявил личную заинтересованность в изучении истории и географии саратовского Поволжья, благодаря чему в начале XIX в. было составлено первое описание Царицынского уезда. В нем, как полагают, содержались местные предания о прошлом Царицына¹⁸⁴.

Исторические сведения об основании Камышина, по мнению Д. Л. Мордовцева, были впервые зафиксированы в письменном виде уже в первой половине XVIII в., а затем дополнены в конце того же столетия. Н. И. Костомаров упоминал о том, что у некоторых жителей Камышина хранились рукописные списки «описания» о заселении города¹⁸⁵. Позднее, в результате инициатив саратовского епископа Иакова (возглавлял епархию в 1832–1847 гг.), появился ряд сочинений священников Саратовской епархии историко-краеведческого содержания. К ним относятся и рукописи Петра Лугарева по истории Царицына, который использовал упомянутое выше первое описание Царицынского уезда¹⁸⁶. В статье А. Росницкого о Петровском уезде имеются сведения о прошлом Петровска¹⁸⁷. Автор статьи так же, как и Петр Лугарев, был исполнителем замысла епископа о сборе таких исторических сведений.

С одной стороны, под влиянием опытов фиксирования исторических преданий «старых» уездных городов Саратовской губернии, с другой стороны – в силу общей тенденции мемориализации объектов, связанных с именем первого императора, в этих городах были приняты меры к сохранению предметов, которые предание связывало с Петром I. В Царицыне в 1808 г. в городскую думу из цейхгауза инвалидной роты были переданы картуз и трость, якобы оставленные Петром  I жителям города при возвращении из Персидского похода (они до сих пор находятся в экспозиции Волгоградского областного краеведческого музея). Подлинность этих предметов, да и сам эпизод дарения вызывают справедливые сомнения у Е. К. Максимова и С. А. Мезина¹⁸⁸. Тем не менее факт мемориализации имеет непосредственное отношение к истории музейного дела в Саратовской губернии.

В Петровске, согласно сообщению А. Росницкого, к 1843 г. существовала целая группа исторических реликвий, хранившихся в местных церквах: напрестольные кресты и Евангелия, а также другие богослужебные книги «от давних времен». Кроме того, автор сообщения видел в одной из церквей «знамена и ручные военные орудия»¹⁸⁹. Позднее об этих военных реликвиях, но только более подробно, писали Г. И. Чернышевский и Н. И. Костомаров. Это были семь знамен, алебарда и бердыш. Костомаров описал их внешний вид и степень сохранности, он сообщил также предание, согласно которому эти предметы были переданы Петром  I жителям Петровска при возвращении из Персидского похода. (Напомним, что на самом деле император не бывал в Петровске.) Согласно другому преданию они были присланы царем при основании города. В 1872 г. военные реликвии из Петровска были отправлены на Московскую политехническую выставку и назад не вернулись¹⁹⁰. Интересно то, что одна из богослужебных книг, которые упоминались местными историками в первой половине XIX в., дошла до наших дней и ныне находится в Петровском краеведческом музее. Это печатное Евангелие конца XVII в., на первых листах которого имеется надпись о том, что в 1699 г. оно было дано в качестве вклада в соборную церковь Петра и Павла из приказа Казанского дворца от имени великого государя Петра Алексеевича. Е. К. Максимов и С. А. Мезин полагают, что присылка Евангелия в Петровск вполне вероятна¹⁹¹. Внешние особенности самой книги и надписи на ней свидетельствуют о том, что данная историческая реликвия может считаться подлинной.

В Камышине тоже была собственная достопримечательность, которую предание связывало с посещением города Петром I, – медный арбуз, находившийся в магистрате и якобы поставленный там по повелению первого императора, «коего угостили здешние жители хорошими арбузами»¹⁹². Сведения об этой реликвии впервые встречаются в «Статистическом описании Саратовской губернии» А. Ф. Леопольдова, которое было опубликовано в 1839 г. История с медным арбузом, по замечанию Е. К. Максимова и С. А. Мезина, не имеет никаких реальных оснований. В те времена, когда Петр I посетил Камышин, местные жители еще не занимались разведением арбузов¹⁹³. Тем не менее стремление камышинских чиновников выставить на обозрение какое-либо «материальное подтверждение» факта пребывания первого императора в городе говорит о понимании значимости такой демонстрации для повышения престижа города. Сведений о том, что осознание мемориальной ценности предметов, связанных с местной историей, в уездных городах Саратовской губернии было следствием правительственных инициатив либо распоряжений «сверху», у нас не имеется. Формирование отношения к ним как к музейным ценностям явилось своеобразным продолжением местных исторических преданий.

Создание первого музея в Саратовской губернии также не было связано с осуществлением административного распоряжения. Саратовский историк А. А. Лебедев, который более ста лет назад занимался изучением деятельности епископа Иакова (Вечеркова), обнаружил сведения о небольшом музее, появившемся в результате инициативы епископа в начале 40-х гг. XIX в. при Саратовской духовной семинарии¹⁹⁴. Возникновение данного музея связано с научными интересами епископа. Он был незаурядной личностью и оказал значительное влияние на общественно-культурную среду губернии. К сожалению, выявленные Лебедевым материалы, которые касаются этого музея, очень скоро оказались вне поля зрения местных историков. Сам факт его существования не упоминался в их исследованиях, даже после 1907 г., когда была опубликована опись его экспонатов¹⁹⁵. Так, в основательном труде В. П. Соколова по истории Саратовской ученой архивной комиссии, изданном в 1911 г., ничего не сказано о музее и даже не названо имя епископа¹⁹⁶.

Позднее саратовский историк А. А. Гераклитов писал, что единственным человеком, который интересовался историей саратовского Поволжья в первой половине XIX в., был А. Ф. Леопольдов¹⁹⁷. Через семьдесят лет В. Г. Миронов и В. М. Захаров¹⁹⁸ повторили этот тезис. Первым автором, который уже в конце XX в. вновь обратился к вопросу о заслугах епископа Иакова в изучении истории Саратовского края, является А. А. Демченко. На основании архивных материалов фондов Саратовской консистории и семинарии он пришел к выводу о том, что основоположниками местной исторической традиции являются преподаватель семинарии Г. С. Саблуков, протоиерей Г. И. Чернышевский (отец Н. Г. Чернышевского) и – наряду с ними – епископ Иаков¹⁹⁹. Однако и Демченко не обратил внимания на факт создания музея при семинарии по инициативе епископа. Что касается его вывода о роли преосвященного Иакова в формировании исторической традиции в Саратовской губернии, то он требует уточнения. Дело в том, что в отличие от Г. С. Саблукова и Н. Г. Чернышевского епископ Иаков не оставил специальных трудов по истории саратовского Поволжья, что убедительно доказал Лебедев²⁰⁰. Однако роль преосвященного в организации поисков разнообразных источников по региональной истории представляется весьма значительной.

Лебедеву удалось много сделать для изучения его деятельности в этом направлении. Он показал, что епископ Иаков был заинтересованным и весьма успешным собирателем письменных, археологических и палеонтологических памятников. В связи с этим следует обратить внимание на факты биографии преосвященного, которые были приведены Лебедевым. Он сообщает, что епископ был прекрасным знатоком древних и нескольких новых языков, страстным археологом и любителем нумизматики²⁰¹. Важными свидетельствами его научных интересов и заслуг в области изучения истории являются сведения о том, что саратовский епископ был членом нескольких научных обществ – Общества северных антиквариев, Одесского общества истории и древностей, а также Русского географического общества²⁰². Это свидетельствует о том, что интерес преосвященного к прошлому саратовского Поволжья не был случайным увлечением. Лебедев сообщает также и о характере собирательской деятельности епископа – в Саратове он собирал древние книги, рукописи, записки, «снимки с древних вещей», монеты, раковины и т. п.

Будучи выдающимся церковным деятелем и талантливым человеком, преосвященный Иаков запомнился саратовцам не только этими качествами. Лебедев отмечает, что в деятельности епископа были и «темные стороны», и далее поясняет: «…разумеем его иногда слишком строгие мероприятия по отношению к раскольникам, излишнюю доверчивость к своим приближенным»²⁰³. Упомянутые Лебедевым «слишком строгие мероприятия» по отношению к старообрядцам – намек на еще одну сторону деятельности епископа Иакова, которая оказала значительное влияние на общественно-культурную среду губернии. Епископ Иаков выступал ревностным исполнителем мер, направленных против старообрядцев²⁰⁴. Именно в тот период, когда он возглавлял епархию, было произведено насильственное «обращение» иргизских монастырей в единоверие, а затем присоединены к единоверию и старообрядческие скиты в Саратове. Изъятие книг у «раскольников» стало широко распространенной мерой, очевидно, именно тогда же²⁰⁵. Таким образом, значение этого церковного деятеля в преобразовании культурного пространства губернии нельзя охарактеризовать только с положительной стороны, поскольку он стремился насильственными мерами пресечь существование старообрядческой традиции в народной культуре.

В то же время заслуги епископа Иакова в области развития саратовского краеведения не вызывают сомнения. Лебедев сообщает, что епископ повелел духовенству Саратовской епархии доставлять ему сведения по географии, истории и статистике, относящиеся к ее территории. (При этом он опирается на первый биографический очерк, посвященный саратовскому епископу, который был опубликован в 1853 г. архимандритом Макарием.) В результате повеления преосвященный стал получать «со всех сторон» «требуемые сведения в большом количестве»²⁰⁶. Лебедев предполагал, что у него был замысел «сделать полное описание Саратовской губернии в историческом, археологическом и топографическом отношении»²⁰⁷.

Роль преосвященного Иакова в организации изучения истории саратовского Поволжья была отмечена не только в трудах Лебедева. Еще до выхода в свет его исследований данная тема была затронута в воспоминаниях воспитанников Саратовской семинарии. Они были собраны Ф. В. Духовниковым с целью изучения саратовского периода биографии Н. Г. Чернышевского (воспоминания он собирал с конца 80-х гг. XIX в). По его сведениям, преосвященный предписывал духовенству епархии присылать «заметки и статьи географического, статистического, этнографического и исторического содержания»²⁰⁸. Эти статьи после исправления и дополнения епископ отсылал в ученые общества (в Одесское общество истории и древностей, Русское географическое общество) или передавал Леопольдову²⁰⁹. Из этого видим, что труды пока не известных нам по именам исследователей местной истории представлялись на суд членов исторических обществ, а также послужили материалом для сочинений Леопольдова. Духовников пишет, что ознакомился с некоторыми из этих «статей», так как рукописи их частично сохранялись в семинарской библиотеке. Его вывод таков, что Леопольдов «много воспользовался» этими статьями, «а некоторые даже целиком напечатал без означения их заимствования в своих сочинениях» – «Статистическом описании Саратовской губернии» и «Историческом очерке Саратовского края»²¹⁰. Представляет интерес упоминание о том, что рукописи статей, присланных Иакову, сохранялись в библиотеке семинарии. На этот факт неоднократно указывал и Лебедев.

В библиотеке семинарии в период деятельности Иакова сформировался также небольшой музей, в который поступали нумизматические находки и предметы, открытые в ходе археологических раскопок. Дело в том, что по инициативе Иакова были организованы раскопки на Царевском городище, недалеко от Царицына. Их вели Г. С. Саблуков и протоиерей И. Шиловский. Они передавали свои находки епископу, который «или отсылал их в ученые общества, или оставлял у себя, или отдавал их на хранение в семинарскую библиотеку»²¹¹. По предположению Лебедева для собирания сведений по археологии была даже составлена особая программа, автором которой являлся Г. С. Саблуков²¹². Первые упоминания о музее при семинарии, по сведениям Лебедева, относятся к 1842 г. Некоторые из находок были переданы в музей при Казанской духовной академии, другие продолжали храниться в Саратовской семинарии. Лебедеву удалось встретить упоминания о них, относящиеся к 1869 г., а также к концу 1880-х годов²¹³.

Состав музейных предметов, хранившихся в библиотеке семинарии в период, когда преосвященный Иаков возглавлял Саратовскую епархию, был отражен в специально составленной тогда описи. Она была опубликована Лебедевым в 1907 г. под названием: «Опись предметов, находящихся в музее саратовской духовной семинарии»²¹⁴. Из заглавия видно, что оно было дано при составлении документа, а не при его публикации, потому что в нем говорится о музее как о существующем. В очень небольшом предисловии к «Описи» сказано о времени ее составления, о подходе к передаче текста. Здесь публикатор обращается к читателям с просьбой сообщить, «не известно ли кому чего-либо о предметах музея и их судьбе»²¹⁵. Именно на основании этого видно, что музей к тому времени уже не существовал, а следы предметов, которые хранились в нем, затерялись. В предисловии также сказано, что опись музейных предметов была составлена «во времена преосвященного Иакова, бывшего инициатором самого музея». О местонахождении описи публикатор не говорит. Вероятно, она хранилась в библиотеке семинарии. Принцип публикации, избранный Лебедевым – дословное воспроизведение текста, без комментариев. Правда, к заключительной описательной статье Лебедев сделал небольшую сноску, указав, что эта статья была позднейшей припиской (внесена в опись не ранее 1856 года)²¹⁶.

Текст, опубликованный Лебедевым, позволяет судить о принципах как систематизации музейных предметов, так и их учета и описания. Кроме того, содержание описи дает дополнительную информацию, позволяющую сделать вывод о том, что после составления этого учетного документа в него вносились новые поступления, причем систематизация по разделам при этом нарушалась. Содержание одной из статей подтверждает факт существования музейной экспозиции: в ней описаны «бронзовые кружки» (имелись в виду круглые пластинки), «расставленные под названиями зеркал»²¹⁷. Следовательно, предметы экспонировались с этикетками. Разделы описи указывают на принципы систематизации: «Царство ископаемых», «Царство животных», «Минц-кабинет», «Кабинет древностей»²¹⁸.

Учет музейных предметов не был унифицирован – в описи имеются и групповые описания, и поединичные. Нумерация учетных единиц по каждому разделу была самостоятельной, в общей сложности в опись внесена 61 учетная единица. Систематизация по разделам была несовершенной: однородные предметы помещены в разные разделы. Описания, как правило, очень лаконичны. В них, за исключением трех случаев, отсутствуют указания на место находок. Время их поступления отмечено только в двух описаниях, в одном из них названо имя дарителя. Датировка предметов имеется только в описаниях монет и «медальонов» (по современной терминологии – медалей), но далеко не всегда. В других описаниях датировка отсутствует. Материал изготовления для предметов минц-кабинета указан, но в разделе «Кабинет древностей», где учтены археологические находки, подобные сведения имеются не во всех описаниях.

Особой лаконичностью отличаются описания в разделах «Царство ископаемых» и «Царство животных», что отражает отсутствие опыта в этой области у саратовских любителей естественной истории. В описании экспоната «Зуб мамонта» указан его вес, у других подобных экспонатов таких данных нет. В разделе «Царство животных» имеются описания отдельных костей и фрагментов черепов, главным образом, неизвестных животных. Место находок указано только в одном из описаний, которое относится к группе «Мелкие вещи в виде зубов и улиток, найденные на Соколовой горе»²¹⁹.

Содержание рассматриваемой описи очень интересно. В ней зафиксирован состав предметов, находившихся на хранении в музее при Саратовской духовной семинарии. Музей имел комплексный характер: кроме предметов «местного» происхождения, в нем хранились «Копия Рафаэлевой картины с изображением 12-летнего Христа в храме со жрецами», «Надпись с антиминса, хранившегося в Новгородском Софийском соборе» и «Еврейский талисман», привезенный ректором семинарии (откуда – неизвестно). Большинство предметов являлись либо археологическими, либо случайными находками – об этом свидетельствует сам характер предметов. Наиболее многочисленную их группу составляют экспонаты минц-кабинета. Опубликованная Лебедевым опись, помимо подтверждения факта существования музея при Саратовской духовной семинарии в 40–80-е гг. XIX в., является примером учетных документов, которые составлялись в провинциальных музеях в период их становления.

Следы формирования этой музейной коллекции можно встретить в документах семинарии, которые хранятся ныне в ГАСО²²⁰. Среди рукописей, составляющих дело № 506 а, имеются интересные документы об археологических находках. Некоторые из них анонимны, другие имеют указания на автора –протоиерея Иосифа Шиловского. В одном из них, датированном 9 февраля 1837 г., содержится описание развалин золотоордынского города, которые располагались в Царевском уезде на р. Ахтубе (Л. 44–49), к нему приложен план археологического комплекса, составленный Шиловским. Сохранился также составленный им рапорт 1840 г. об отправке епископу слепка «с небольшого круглого образочка» с приложением рисунка этой археологической находки (Л. 115–116). Кроме того, имеется рапорт Шиловского (вероятно, автограф) от 24 июня 1842 г. с сообщением о высылке двух человеческих черепов, найденных в склепе у р. Ахтубы (Л. 50), и еще один рапорт-автограф от 24 августа 1843 г. – о высылке рисунка склепа, «открытого в кургане», и «снимка с креста» (Л. 53).

Музей при библиотеке семинарии, как и большинство созданных к середине XIX в. музеев, не был самостоятельным учреждением. Он существовал около полувека, и судьба его экспонатов ныне не известна. Причина прекращения его существования, равно как и вопрос о возможном местонахождении музейных предметов могут служить темами дальнейших исследований. Состав коллекций, которые хранились в музее и были зафиксированы в описи, вызывает еще один вопрос – каким образом его экспозиция могла использоваться в учебном процессе семинарии. Разделы «Царство ископаемых» и «Царство животных» содержали палеонтологические находки и окаменелости, которые в те времена уже активно использовались учеными для изучения процесса формирования животного мира Земли. Однако семинаристы должны были изучать и руководствоваться теми сведениями по данному вопросу, которые содержатся в Ветхом Завете и повествуют о сотворении мира за шесть дней. На основании этого мы не можем отнести музей при библиотеке Саратовской духовной семинарии к числу учебных музеев или музейных коллекций естественнонаучного характера, которые возникали при учебных заведениях – университетах, лицеях, училищах, начиная с рубежа XVIII–XIX веков²²¹. Часть разделов его экспозиции не только не могла быть использована в учебном процессе, но и противоречила содержанию основных учебных дисциплин. Данное обстоятельство могло послужить причиной ликвидации музея.

На основании изучения материалов по истории музейного дела к Саратовской губернии в первой половине XIX в. можно отметить, что возникновение частных коллекций и сохранение мемориальных предметов осуществлялось без административного вмешательства. Художественные коллекции в усадьбах возникали на основе личных устремлений их хозяев, связанных с престижными соображениями. Примерно то же можно сказать и об археологической коллекции К. Я. Маурина. Музей при семинарской библиотеке являлся результатом реализации научных интересов епископа Иакова. При этом, как мы видели, состав части его экспонатов не мог служить учебным целям ввиду специфики учебного заведения. Осознание мемориальной ценности предметов, связанных с историей старейших уездных городов, и отношение к ним как к музейным ценностям было своеобразным продолжением местных исторических преданий.

Процесс формирования музейного мира в провинции в рассматриваемый период, как можно видеть на примере Саратовской губернии, протекал не только в условиях городов, но также и в сельских усадьбах богатейших землевладельцев. Причем начало создания художественных коллекций в усадьбах относится к более раннему периоду – концу XVIII века. Данное обстоятельство можно объяснить принадлежностью их владельцев к аристократическим кругам, близким к императорскому двору. Коллекции в Надеждино и Зубриловке формировались под влиянием музейного собрания Екатерины II.