ЕВСЕЕВ В.Н. Институт гуманитарных исследований

ЕВСЕЕВ В.Н.

Институт гуманитарных исследований

Тюменского государственного университета

г. Тюмень

МАКАШЕВА С.Ж.

Тюменский государственный

архитектурно-строительный университет

г. Тюмень

«Песня казачки» Петра Павловича Ершова (1815-1869) вошла в состав опубликованной поэтом поэмы «Сибирский казак» в 1835 году в журнале «Библиотека для чтения» (первая часть появилась в восьмом томе, вторая – в десятом томе). Поэма имела подзаголовок – «Старинная быль». На 1830-е годы приходится повышенный интерес Петра Ершова к фольклору, к национально-исторической тематике; тенденция, характерная для русской литературы первой половины XIX века. В это десятилетие созданы литературная сказка «Конек-Горбунок» (1834), поэма «Сузге» (1837), написаны стихотворения с опорой на фольклор, в том числе и «Песня казака», вероятно, по времени создания предшествовавшая поэме «Сибирский казак». Очевидно, что молодой Ершов был хорошо знаком с историей и бытом сибирского казачества, с устно-поэтическими казачьими традициями. Детство и отрочество Петра Ершова (сына Павла Афанасьевича Ершова, происхождением из унтер-офицерских детей, земского частного комиссара, служившего в ряде городов Западной Сибири) прошло в окружении народного слова и служилой среды, как говорили тогда, «бывалых людей». Не лишним будет упомянуть и тот факт, что Петр Ершов до переезда в Тобольск (в связи с поступлением в гимназию) отроческие годы провел в Березове. Березов в то время – северный городок с казачьей командой, это один из значительных центров казачьих традиций в Западной Сибири, здесь бережно хранились знамена и другие реликвии Ермаковой дружины, предания и легенды о героических деяниях казачества. Важно подчеркнуть, что знакомство Петра Ершова с историей, бытом, культурой казачества могло носить не только книжный или какой-либо учебный (гимназический, университетский) характер, но и питалось живым общением с народной и казачьей средой, впечатлениями детства и отрочества, когда культурообразующую роль интенсивно играет устная народная словесность.

«Песня казачки» выполняет в поэме определенную сюжетную функцию: казачка ждет мужа, ушедшего в военный поход в далекую киргиз-кайсацкую степь, страдающая в разлуке, она исполняет песню о «голубке», который отправляется в далекий край за вестью о любимом муже. Вместе с тем «Песня казачки» вполне самостоятельное и завершенное в жанровом и содержательном отношении литературное произведение, где пересекаются и синтезируются фольклорные и собственно литературные традиции. Прежде чем прокомментировать, в чем, собственно, проявляются эти традиции, приведем ершовский текст «Песни казачки» полностью:

Полетай, мой голубочек,

Полетай, мой сизокрылый,

Через степи, через горы,

Через темные дубровы!

Отыщи, мой голубочек,

Отыщи, мой сизокрылый,

Мою душу, мое сердце,

Моего милова друга!

Опустись, мой голубочек,

Опустись, мой сизокрылый,

Легким перышком ко другу,

На его правую руку!

Проворкуй, мой голубочек,

Проворкуй, мой сизокрылый,

Моему милому другу

О моей тоске-кручине!

Ты лети, мой голубочек,

От восхода до заката,

Отдыхай, мой сизокрылый,

Ты во время темной ночи!

Если на небо порою

Набежит налётна тучка,

Ты сокройся, голубочек,

Под кусток частой, под ветку!

Если коршун – хищна птица –

Над тобой распустит когти,

Ты запрячься, сизокрылый,

Под навес крутой, под кровлю!

Ты скажи мне, голубочек,

Что увидел мое сердце!

Ты поведай, сизокрылый,

Что здоров мой ненаглядный!

Я за весточку любую

Накормлю тебя пшеничкой,

Я за радостну такую

Напою сытой медвяной.

Я прижму к ретиву сердцу,

Сладко, сладко поцелую,

Обвяжу твою головку

Дорогою алой лентой [1, с. 120-121].

Русские женщины, казачки, отправлявшие своих отцов, мужей, сыновей и любимых на поле брани, в военный поход, с замиранием сердца ждали от них весточки и питали надежду, что они вернутся домой невредимыми или живыми, изливали свои чувства в песне. Таких песен в казачьем и крестьянском репертуаре собирателями фольклора зафиксировано множество, общая же жизненная ситуация песен – это ожидание женщиной (девушкой, матерью, женой) мужчины, который находится где-то в далеком краю – на грани жизни и смерти. Предельным выражением этого ожидания является жанр причитания (плача). Вот так, к примеру, звучал «Плач об ушедших в солдаты», записанный от Е. Денисовой в Новгородской губернии и приведенный в работе А. Суворовского «Вопли Новгородской губернии» (Этнографическое обозрение, 1907, № 3, с. 93):

Уж вы большие птички, не маленькие!

Уж вы слетите, серенькие пташечки –

У вас маленькие легонькие крылышки, –

Уж на чужую вы красну сторонушку,

Во неверную земелюшку,

На восход красного солнышка!

Уж вы слетите, серые пташечки!

Вы снесите-ка, письмо-грамоту

Вы удалым нашим головушкам! [6, с. 417].

Женские чувства в причете отлились в предельное выражение ожидания-прощания постольку, поскольку далекая и опасная сторона трактуется буквально как «иной» мир – как мир смерти и мир, противостоящий православному «космосу» русской жизни:

Они не слышат там и не звона-то колокольного,

И питья-то не пьют церковного… [6, с. 417].

В песне же преимущественно выражается не чувство прощания, а надежда на благополучное возвращение мужчины. И данной традиции Ершов точно следует: в «Песне казачки» выражена именно надежда на возвращение казака, хотя, по сюжету поэмы «Сибирский казак», молодая женщина, исполнившая песню надежды, уже назавтра (в следующем эпизоде поэмы) узнает от вернувшихся из похода воинов, что ее муж погиб в далекой степи.

Так как мужчина находится в далеком краю, в крестьянской и казачьей песне традиционно позиционировался образ громадного расстояния-препятствия, отделяющего ушедшего в поход мужчину и ожидающую его женщину. Желание получить весточку, желание общения с любимым человеком мыслится как преодоление этого расстояния-препятствия, символизирующего разлуку сердец, при этом само преодоление символически предстает как полет птицы, покоряющей большие пространства, птицы как своего рода «посредника» между двумя сердцами-душами: «Полетай, мой голубочек, / Полетай, мой сизокрылый, / Через степи, через горы, / Через темные дубровы! // Отыщи, мой голубочек, / Отыщи, мой сизокрылый, / Мою душу, мое сердце, / Моего милова друга!»

Петру Ершову как автору «Песни казачки» свойственны достаточно органичные восприятие и реализация поэтики народной песни в литературном произведении. В «Песне казачки» молодой поэт опосредованно использует характерный для народной песни прием психологического параллелизма (термин А.Н. Веселовского); художественная специфика психологического параллелизма проявлялась в проведении аналогии между лирическим героем (субъектом) песни, его чувствами и образами-символами, взятыми как бы из самой природы. Последовательность применения психологического параллелизма в народной лирике обеспечивалась сочетанием природных, символических картин и «картин-образов из человеческой жизни», символическая часть способствовала «эмоциональной выразительности» человеческих чувств, выраженных в песне [см.: 4, с. 40]. Психологический параллелизм (не смешивать с композиционным параллелизмом) в ряде случаев мог носить скрытый характер. Душа человека и, следовательно, комплекс его чувств, переживаний, эмоций уподоблялись (не в древней анимистической традиции, а уже символически) природным образам и стихиям – в образе птицы, ветра и т.п. Образ «сизокрылого голубка» восходит, безусловно, к поэтической образности народной лирики, в которой были «еще… сильны традиции антропоморфизма», но образы уже имели условно-поэтическое, символическое значение [4, с. 32]. Мужчина в народной лирике символически изображался соколом, голубем, а женщина – белой лебедушкой, сизой голубкой и проч.

Отправляя голубка в далекий путь, казачка по сути (действует принцип переноса явлений природного мира на человеческий и наоборот) отправляет в далекий путь к любимому человеку свою душу: «Опустись, мой голубочек, / Опустись, мой сизокрылый, / Легким перышком ко другу, / На его правую руку! // Проворкуй, мой голубочек, / Проворкуй, мой сизокрылый, / Моему милому другу / О моей тоске-кручине!» Голубь здесь олицетворяет и душу, и посредника-вестника. Авторская интерпретация традиционного образа состоит в том, что вначале голубь в «Песне казачки» олицетворяет собой изливающую свою душу казачку, вернувшийся же из далекого странствия голубь скорее выступает символом души мужа-казака: «Я прижму к ретиву сердцу, / Сладко, сладко поцелую, / Обвяжу твою головку / Дорогою алой лентой».

Исследователи народной поэзии констатируют, что «народная лирика более сюжетна, чем лирика литературная» [4, с. 44]. «По мнению В.Я. Проппа, – напоминает Э.Ф. Шафранская, – русская фольклорная лирическая песня всегда может быть пересказана прозой, т.е. она всегда до некоторой степени сюжетна: в ней всегда говорится о каких-то событиях или обрисовывается некоторая ситуация…» [7, с. 215-216]. Однако народная песня отмечена своеобразной «лирической повествовательностью». Повествовательность песни выполняет не эпические, а именно лирические функции: специфическая сюжетность песни – это «повод для выражения чувств и мыслей». Поэтому в народной песне, уточняет С.Г. Лазутин, символические образы, сравнения выполняют не изобразительную, а выразительную функцию – эмоционально-оценочную, для выражения переживаний [4, с. 44-47].

Сюжетно-повествовательное начало «Песни казачки», на наш взгляд, даже несколько подчеркнуто Петром Ершовым – в сравнении с фольклорной песней, что указывает и на фольклорную традицию, и на авторские особенности песенного текста в составе поэмы, т.е. в художественно-эстетической природе литературного произведения с эпической основой. Вначале казачка «обряжает» голубка в дальнюю дорогу, дает ему наказы и советы. Затем изображается трудный путь-полет птицы-вестника (изображается именно событийно и предметно, а не только выражается через призму чувств казачки): «Ты лети, мой голубочек, / От восхода до заката, / Отдыхай, мой сизокрылый, / Ты во время темной ночи! // Если на небо порою / Набежит налётна тучка, / Ты сокройся, голубочек, / Под кусток частой, под ветку! // Если коршун – хищна птица – / Над тобой распустит когти, / Ты запрячься, сизокрылый, / Под навес крутой, под кровлю!» Возвращение птицы-посредника также сопровождается ритуалом встречи (птицу кормят и обряжают): «Я за весточку любую / Накормлю тебя пшеничкой, / Я за радостну такую / Напою сытой медвяной. // Я прижму к ретиву сердцу, / Сладко, сладко поцелую, / Обвяжу твою головку / Дорогою алой лентой». Изобразительный, повествовательно-событийный ряд здесь органично синтезируется с системой средств выражения чувств казачки. Вероятно, повествовательность в «Песне казачки» повышена постольку, поскольку согласуется с эпической основой и сюжетом поэмы «Сибирский казак»: ведь жена-казачка повторит весь трудный путь птицы в далекую сторону, но это уже будет путь (в соответствии с романтико-мистической основой сюжета поэмы) в царство смерти, куда ее увлекает вернувшийся с того света муж-мертвец.

В качестве жанрового произведения «Песня казачки» отличается органичным использованием традиционной поэтики русской фольклорной песни. В области композиционной организации Ершовым развивается принцип ассоциативно-поэтической связи образов и принцип последовательности картин в повествовательной структуре произведения. Напомним, что в народной песне, по наблюдениям С.Г. Лазутина, отдельные образы или картины или связаны повествовательностью, или «цепочно», при этом «каждый последующий образ картины является продолжением и конкретизацией, поэтическим развитием предшествующего ему образа» [4, с. 41]. Повествовательно-композиционным стержнем «Песни казачки» является символико-лирический рассказ о трудном пути-полете птицы-вестника (посредника), соединяющим две души. Ершов творчески использует весь поэтический арсенал народной песни. «Песне казачки» свойственно уместное количество повторов, порождающих такие явления, как композиционный, синтаксический параллелизм (параллельные синтаксические конструкции). Это применение и традиционной образности, и поэтического синтаксиса, и морфологических средств народной поэзии. Например, это постоянные эпитеты («темные дубровы», «милова друга», «темной ночи», «ретиву сердцу»), постпозитивное употребление эпитетов («кусток частой», «навес крутой», «сытой медвяной»), уменьшительно-ласкательные суффиксы («голубочек», «легким перышком», «тучка», «весточку», «пшеничкой»).

Талант Петра Ершова при создании «Песни казачки» вновь «попал в народную жилку» (так высказался сам поэт о причинах необычайного успеха литературной сказки «Конек-Горбунок»): образность, композиционные решения, стилистика его произведения, вбирающего в себя поэтические ресурсы фольклорной традиции, могут быть признаны безупречными и органичными.

Вот эту необходимую органичность при обращении к фольклору не всегда находим в авторском творчестве, направленным на создание песен для исполнения на современной сцене. На одном из электронных сайтов (г. Орел) в разделе «Шансон, авторская песня» представлена еще одна «Песня казачки» [см.: 3]. Авторские права на данную «Песню казачки» принадлежат Наталье Куприяновой, исполняет песню дуэт «ПАРА ЛЕЛЬ»; участниц дуэта называют также «Орловскими казачками». В песне поется о том, как казачка отправляет свою душу к мужу, туда, где он исполняет ратное дело: «Уж ты, молодка душа, / Ты далеко полети. / По ветру да не спеша / Песню казачки неси. // В дали, где степи в огне, / В дыме не видно ни зги, / Мужа живого ты мне / Там на войне отыщи». В целом всё правильно, создателем «авторской песни» берется традиционная фольклорная основа (ситуация) и в целом же верно развертывается в образно-композиционной системе. Но вместе с тем обращают на себя стилистические шероховатости: «По ветру да не спеша / Песню казачки неси», «Коли в дороге в пути – / Звездочкой путь освети. / Коли не дышит в крови – / Слезкой моей исцели…». Душа здесь как бы предстает в своем «чистом виде», а не в традиционно антропоморфном символе (одно из условий поэтичности народной песни, которая порождается системой переносов), не в образе ветра, птицы, а ветер в поэтическом (авторском) тексте утратил всякую образность, превратившись в своего рода «транспортное средство» для полета «молодки души». Во второй половине XIX века поэтическая система народных песен под влиянием города, мещанской среды начинает изменяться – в словаре, в эстетических нормах, в фольклорную песню под прессом мещанских песен проникает мелодраматизм [см. об этом: 4, с. 79, 113]. Попасть «в тон» народной песне не легко, необходимо не только знать специфику ее поэтики, но и уметь бережно и уместно переносить в литературный или словесно-музыкальный текст традиционные образы и приемы. Уменьшительно-ласкательные слова вроде «слёзки» в тексте песни с драматическим содержанием неуместны, они снимают эмоциональную напряженность.

Исследователи казачьего песенного фольклора разделили его на песни (и жанры) «внутреннего» быта и песни «внешнего» быта: к первым безусловно относятся женские песни, рассказывающие о переживаниях казачки, быт и судьба которой предполагала напряженное и страдательное ожидание благополучного возвращения в семью казака – мужа-воина. Так же безусловно к песням внешнего быта можно отнести казачьи походные песни, прославляющие ратные дела казачества. Если первые песни звучали, фигурально говоря, в минорной тональности, выражали «тоску-кручину» женщины (заметим, о «тоске-кручине» и поется в «Песне казачки» Петра Ершова), то вторые песни (особенно походные) звучали всегда мажорно, бодро, так как были призваны вселять бодрый дух в казака и прославлять героическое начало в военной истории казачества. Отличалось их содержание, оно соответствовало хотя и взаимосвязанным, но все же разным сторонам казачьей жизни – мирной и военной, женской и мужской доле, разной была и поэтика, и ритмика. Петр Ершов строго следует двум этим жанровым традициям, не смешивает их и, более того, не синтезирует в одном произведении. Он создает «Песню казачки», с одной стороны, а отдельно, до создания поэмы «Сибирский казак», напишет «Песню казака», воспроизводящую традиции казачьей походной песни:

Даша милая, прости:

Нам велят в поход идти.

Позабыли турки раны,

Зашумели бусурманы.

Надо дерзких приунять,

В чистом поле погулять.

Изготовлен конь мой ратный,

Закален мой меч булатный,

И заточено мое

Неизменное копье.

С быстротою хищной птицы

Полечу я до границы;

Черным усом поведу

Бусурманам на беду… и т.д. [1, с. 241-242].

Песня походного типа выражает бодрый дух казака, и поется она бодро. А песня казачки выражала спектр переживаний женщины в состоянии ожидания. В подобном различии воплощалась сама действительность казачьей жизни, ее разные стороны, ее правда и идеалы… В современной «Песне казачки» изображается сильная духом и деятельная казачка, под стать мужу-казаку; символ этой силы – «молодка душа», летящая на поле брани: «Пулю шальную поймай, / Сердцем моим заслони! / Всю мою силу отдай / И от беды сохрани». Песня в целом звучит бодро и оптимистично, но переживания из текста вытесняются, несмотря на позиционирование мира мужа как «мглы», мира в состоянии войны. Композиционная структура песни оказывается диалогичной, на голос ждущей женщины откликается голос мужа, звучащий по-походному, бодро и оптимистично: «Толи шуршанье листвы, / Толи приснилось во сне, / Мужнину песню вдали / Слышит казачка во мгле: // “Соколом я обернусь, / К дому дорогу найду! / Скоро к тебе я вернусь, / Слезки твои оботру!”» Содержание песни «мажорное», здесь мы и находим объяснение, почему в современной песне нет места «слезам»: уменьшительно-ласкательные «слёзки» сигнализируют об эмоционально-чувственной неполноте переживаний, об их нивелировании в авторской песне. К сожалению, это один из признаков современной авторской песни, звучащей со сцены (рассчитанной на невзыскательный вкус «публики», потребляющей для удовольствия и не желающей себя тратить эмоционально), не настоящей песенной лирики, а «шансона», который камуфлируется в одежды фольклора, но фольклора, опять же, не настоящего, а плохо стилизованного.

Музыковеды подчеркивают, что «народная песенная поэзия устроена по иным законам, нежели поэзия литературная»: «Поэтический текст народной песни – это текст поющийся, поэтому его временная (т.е. ритмическая) организация подчиняется законам как стихотворной ритмики, так и ритмики музыкальной» [2, с. 22, 24]. Ведущим началом в традиционной русской народной песне выступала мелодика, фольклорной песне были свойственны «развитая внутрислоговая мелодика», «растягивание стиха», «внутрислоговые распевы», насыщение текста восклицаниями, междометиями, вставными частицами и др. [2, с. 199]. Однако и русская народная песня претерпела эволюцию, она, в частности, испытала влияние силлабо-тонического стиха, вначале доминировавшего (с XVIII в.) в русской литературной лирике. К середине XIX в., особенно во второй половине столетия, так называемые «песни позднего формирования» (в их числе и в первую очередь – походная песня) все более соответствовали «тонально-гармоническому стилю европейскому»: «Поэтическая организация этих песен, как правило, опирается на стопный рифмованный силлабо-тонический стих», а ритмика напевов носит стопный характер [2, с. 262].

Силлабо-тоническая система стихосложения – один из устойчивых признаков литературной песни, ее авторского происхождения, если говорить о русской литературе Нового времени, свойственна она и ритмическому строю «Песни казачки» П. Ершова.

«Народный стих – это по преимуществу тактовик», отмечает В.Е. Холшевников, ссылаясь и на наблюдения М.Л. Гаспарова, другого видного специалиста по русскому стихосложению, он добавляет, что в общем свободном ритме тактовика встречались и пятисложники, и пеоны, и хореи, но все же народный песенный стих в ритмической основе оставался тактовиком [5, с. 42]. В результате реформы русского стихосложения в XVIII в. на смену силлабическому книжному стиху пришла силлабо-тоника. Поэты в этом столетии, констатирует исследователь, «обычно выбирали какой-либо один размер и им писали все произведение»; теоретики и поэты «глубже постигнут характер народного стиха только в первой трети XIX в., когда на первый план выдвигается проблема народности и усиливается изучение народной поэзии» [5, с. 42].

В.Е. Холшевников перечислил ведущие признаки стихотворений «напевных» в русской литературе, опыт создания которых был накоплен в предромантический и романтический периоды развития: «Кроме лирической темы – особая композиция. Прежде всего – тенденция к симметричности строфической композиции.., особенно в форме песни, в которой строфа замкнута (в конце стоит точка), каждый стих завершен, переносы отсутствуют, строфа делится на подобные ритмико-интонационные периоды или имеет припев или кольцевое строение. При этом тематическое членение совпадает со строфическим. Так – в песнях всех поэтов от Тредиаковского и Сумарокова до Исаковского и Суркова» [5, с. 35].

В поисках книжного (силлабо-тонического) размера, имитирующего народный стих, в первой половине XIX в. русские поэты признали «универсальным» 4-стопный хорей, преимущественно с парной рифмовкой: «наряду с песнями… им пишут во всех лирических жанрах…» [5, с. 80]. Как это ни парадоксально прозвучит, но «литературность» «Песни казачки» (песни, по утверждению одного из ершововедов, бытовавшей в среде сибирского казачества в начале ХХ в.) и состоит в использовании четырехстопного хорея. В 1830-х гг. 4-стопный хорей как «народный» размер – это уже устойчивая литературная традиция, и именно ей следует автор «Песни казачки»; примечательно, что текст самой поэмы (эпического произведения) он пишет анапестом, а лирический текст – четырехстопным хореем. Используя этот размер, Ершов, следовательно, считала, что он максимально, в том числе и в организации стиха, приближал свое произведение к народной основе – в соответствии, разумеется, с литературным опытом современной ему эпохи. Более того, Петр Ершов большинство своих «фольклорных» произведений и писал четырехстопным хореем. В начале 1830-х гг. это «Песня казака» и «Молодой орел», «Русская песня» в 1835 г; четырехстопный хорей с парной рифмовкой. В это же время песня «Русский штык» – с перекрестной рифмовкой. Безрифменным 4-стопным хореем написана и поэма «Сузге» – по мотивам народных преданий о красавице – жене хана Кучума (1837). 4-стопным хореем написана и песня Луки, с которой начинается действие драматической повести «Фома-кузнец» (1835), но с более оригинальной организацией строфы (АБББ) и с повторяющимся припевом, традиционным для народной песни. Там где содержание стихотворения было ближе к народной основе (теме, жанру), там и избирался Ершовым нередко 4-стопный хорей; это и «Желание любви» – о сердечных страданиях девушки (1838), более того, относящаяся к позднему творчеству Ершова эпиграмма «Не забыта мать Россия…», в которой есть опора на народную образность («Всюду реки медовые // И молочные моря») [1, с. 354].

Современная «Песня казачки», к которой мы обратились выше, написана дактилем, трехсложным размером. Сильные позиции в стихе падают на 1, 4 и 7 слоги, так как сильным (ударным) слогом является и первый, возникает довольно «чеканный» («походный») ритм, скорее бойкий и «мужественный», нежели «женственный».

В «Песне казачки» Петр Ершов использует четырехстопный хорей, но безрифменный, приближая таким образом свое произведение к особенностям народной песни. Текст становится более мелодичным постольку, поскольку первая стопа в стихе, как правило, облегченная, с пропуском ударений (пиррихий). Обязательная сильная позиция – на 3-м слоге, 7-й слог всегда сильный, он константный. Мастерство Петра Ершова опиралось на умение сбалансировать и содержание, и форму произведения в стремлении «попасть в народную жилку».

Литература:

1. Ершов П.П.: Избранные произведения и письма / сост., подгот. текстов, вступ. ст. и примеч. В.П. Зверева. М., 2005. 624 с.

2. Камаев А.Ф., Камаева Т.Ю. Народное музыкальное творчество: учеб. пособие. М., 2008. 304 с.

3. Куприянова Н. Песня казачки // Режим доступа: http://www.realmusic.ru/songs/331011

4. Лазутин С.Г. Русские народные песни: пособие для вузов. М., 1965. 292 с.

5. Мысль, вооруженная рифмами: поэтическая антология по истории русского стиха / сост., автор статей и примеч. В.Е. Холшевников. Л., 1983. 447 с.

6. Русская народная поэзия. Обрядовая поэзия: сборник / сост. К. Чистов и Б. Чистова. Л., 1984. 528 с.

7. Шафранская Э.Ф. Устное народное творчество: учеб. пособие. М., 2008. 352 с.