Поэтическая ономастика произведений для детей

Поэтическая ономастика произведений для детей

Детство – это период усиленного развития, изменения и обучения [Обухова 1995: 13]. Не только ученые понимают, что это период парадоксов и противоречий, без которых невозможно представить себе процесс развития. Детский мир очень сильно отличается от взрослого. Начиная писать произведения для детей, поэт, в первую очередь, должен хорошо изучить психологические особенности детей, так как ребенок – это именно тот читатель, для кого и о ком написаны эти стихотворения.

Мир детской литературы очень разнообразный, яркий по содержанию, в тоже время построен так, что дети со всей тонкостью души переживают за своих любимых героев в рассказах, сказках, с интересом читают басни, и, конечно же, стихи.

Детскую поэзию нового периода по праву представляют – Шаукат Галиев, привнесший в детскую поэзию свои смелые юмористические приемы, Закия Туфайлова, так глубоко чувствующая душу ребенка, Марзия Файзуллина – мастерица порадовать малыша неожиданными поэтическими чудинками, Роберт Миннуллин – передающий сложные переживания современного ребенка и другие.

Обратим более пристальный взгляд на поэтический мир поэтов, в которых более ярко раскрылись новые тенденции развития детской литературы. Новая эпоха на первый план выдвинула поэта Шауката Галиева. И вот уже полвека поэт остается верен делу, которому посвятил себя. Детская поэзия в творчестве Ш.Галиева занимает центральное место. Именно стихотворения, посвященные детям, являются зеркалом всего творческого пути Ш.Галиева. Духовный и поэтический рост поэта, вся его эстетическая биография – поиски, экспериметы, новизна – нашли отражение именно здесь.

Роберт Миннуллин – стремится отразить действительность в юмористическом аспекте, основываясь на таких детских качествах, как шаловливость, проворство. Правда, в его стихотворениях маленький герой сам обычно изображается серьезным и деловым. А вот совершаемые им действия, мысли, его психологическое своеобразие, наивность показывается в противоречии с действительностью, миром взрослых. В результате возникают юмористические ситуации.

В старину полагали, что дети не разделяются на взрослых и детей, считали, что душа не имеет возраста. И в таком взгляде скрыта потрясающая по силе философия. Об этой простой истине задумываешься вновь и вновь, листая «взрослые» и «детские» книги Ш.Галиева и Р.Миннуллина. Искренние, щемящие душу строки, окрыленные мелодией, задумчивая, мудрая лирика, овеянная светлой улыбкой, как-то очень естественно сочетаются с озорными и одновременно очень глубокими стихотворениями для детей.

Опыт детства – это самая тонкая, самая сокровенная наша связь с родной землей и родным языком. Творчество поэтов – Ш.Галиева и Р.Миннуллина – раскрывающееся на их родном татарском языке во всем своем многообразии и богатстве, любимо не только татарскими детьми, но благодаря талантливым переводчикам известно и понятно многонациональной России.

Любовь и признательность маленьких читателей – это ли не самая высшая оценка их творчества. В их стихотворениях с удивительной психологической точностью раскрывается детская душа: веселая и легко ранимая, наивная и прозорливая, добрая и непосредственная. Простые строчки представляют многоголосное и многоцветное сложное сочетание детских впечатлений. Яркие, быстро запоминающиеся образы, остроумные сравнения, игровые элементы – вот лишь некоторые особенности палитры поэта-художника в описании непростых отношений маленького человечка с окружающим миром.

Особенно хочется подчеркнуть глубокое знание поэтов тонкостей отношений, деликатность и предусмотрительность в обращении с детской душой. Порой, казалось бы, наивное письмо, игриво-шутливый тон, выбранные поэтами, являются как бы защитным экраном, призванным оберегать детские души от ожогов и ударов суровой реальности.

Личные имена собственные, прозвища и фамилии в детском художественном тексте – это ценный эстетический компонент в системе средств художественной выразительности. Как было отмечено раньше, имя собственное относится к наиболее выразительным, ярким и специфическим элементам. Поскольку любое художественное произведение представляет собой «автономный вербальный мир», слова, в том числе и имена собственные, приобретают в нём свою собственную значимость. Специфика образно-художественного осмысления слова сказывается и на функциях собственных имён, включенных в состав литературного произведения.

В настоящее время резко актуализировалось необходимость изучения детской поэтической ономастики, представляющей собой любые имена собственные (поэтонимы) в художественных литературных произведениях, принципы их создания, стилевые особенности, функционирование в тексте, восприятие их читателем, а также мировоззрение и эстетические установки автора.

В наши дни, очень часто употребляется термин «поэтическая ономастика». Об этом говорится во многих трудах ученых: М.В. Карпенко («Русская ономастика»), В.А. Никонова («Имя и общество»), А.В. Суперанской («Общая теория имени собственного»), О.И. Фоняковой («Имя собственное в художественном тексте»).

Что касается изучения татарской поэтической ономастики, следует подчеркнуть, что эта область является совершенно не изученной. В тюркологии, и в татарском языкознании в частности, существуют лишь отдельные труды, посвященные изучению семантики и функции имен собственных в литературных произведениях как средства создания художественной образности. В русской лингвистике проблемы детской поэтической ономастики изучены также недостаточно глубоко.

В татарском языкознании имеется ряд статей и диссертационное исследование, посвященное изучению языка детских татарских поэтов Ш.Галиева и Р.Миннуллина. Ономастическое же пространство этих детских авторов в монографическом плане специально никем не исследовалось.

Список литературы

1. Обухова, Л.Ф. Детская психология: теории, факты, проблемы [Текст] / Л.Ф. Обухова. – М.: Тривола, 1995.

Т.В. Хвесько

Тюмень, Россия

Естественно, поэтому, что именно наиболее устойчивые названия как реликты древних исчезнувших языков привлекают внимание этнолингвистики, решающей проблемы этногенеза и этнической истории. Однако анализ хронологической ранней топонимии наталкивается зачастую на непреодолимые препятствия. Учет всех возможных факторов, влиявших в течение столетий и даже тысячелетий, в том числе возможное неоднократное заимствование, сопровождающееся незакономерными фонетическими изменениями и фактами народной этимологии, чрезвычайно сложен [Фролов 1996]. Однако в обилии топонимического материала практически всегда можно найти подтверждение каких-то языковых и праязыковых фонетических закономерностей, особенно если оперировать отдельно взятыми топонимами. Этимология отдельного топонима должна опираться на анализ обширного материала, который позволяет выявить набор универсальных признаков, увеличивающих этноисторическую достоверность топонимических изысканий.

Если попытаться выявить, на каких свойствах топонимии базируется ее этнолингвистическая ценность, то следует прежде всего отметить массовость топонимического материала. Есть возможность оперировать большими количествами названий, что выгодно характеризует топонимию на фоне отрывочных и в массе своей поздних письменных источников или этнически плохо интерпретируемых и к тому же обычно неполных, отрывочных археологических свидетельств. Значительный этноисторический потенциал топонимии связан и с возможностью относительной хронологической интерпретации топонимов. Правда, в распоряжении топонимистов не так уж часто имеются собственно языковые критерии типа падения редуцированных в древнерусском языке в XII веке или великий сдвиг гласных в германских языках. Поэтому топонимия часто вынуждена обращаться к внеязыковым критериям, связанным не с названием, а с объектом называния: формирование ареалов археологических структур, климатические изменения и т.д. С другой стороны, по мере углубления ономастических исследований становилось ясно, что топонимия является элементом системы, предполагающей образование географических названий по моделям, характеризующимся хронологической последовательностью. Определенные топонимные модели продуктивны некоторое время, и это дает исходную возможность к поиску хронологических рамок бытования той или иной топонимной модели.

Далее, чрезвычайно ценным в связи с возможностью функционирования топонима даже после утраты создавшего его языка является то, что в топонимических системах тех территорий, на которых происходило или происходит языковое контактирование, присутствуют топонимы иноязычного происхождения; именно они являются одним из наиболее существенных источников этноязыковой ономастики для решения этногенетических проблем. В индоевропеистике традиция была заложена в прошлом веке Г. Краэ и В. П. Шмидтом, которые на основе этимологической интерпретации европейской гидронимии выработали новую концепцию прародины индоевропейцев и взаимодействия индоевропейских этносов на территории Европы. В финно-угроведении одними из первых были Шегрен, Кастрен и Европеус, из которых первые два разрабатывали теорию финноязычного происхождения верхнего дославянского слоя в топонимии Европейского севера, а последний объяснял истоки загадочной топонимии на территории Финляндии из угорских языков.

Современное исследование в данном направлении выработало целый ряд методов анализа субстратной топонимии, обеспечивающих большую надежность этимологической интерпретации, а также осознало необходимость выявления принципов усвоения иноязычной топонимии топонимической системой – преемником. Без этих систематизирующих знаний этимологическое исследование лишается необходимого каркаса в виде закономерностей языкового взаимодействия контактирующих топосистем.

Названия видов населенных пунктов также могут косвенно указывать на этническое своеобразие местного населения. Топонимы такого рода не являются сколько-нибудь надежными маркерами, указывающими на древнее население, но они помогают сориентироваться и сузить круг поисков.

Косвенными этническими индикаторами нередко являются наименования, которые так или иначе могут указывать на существование в прошлом языческих представлений (урочища Боги, Богова Гора, Болванское, Медвежьи Моляны, Молебное и т. п.), но подобные факты сложно отделять как от различных образных наименований, так и от официальной и народной христианской терминологии. Ценность топонимии как этноисторического источника вытекает из того, что топоним при происхождении мотивирован, а слово, положенное в основу названия, отражает определенный признак, качество названного объекта. И хотя в целом ряде случаев мотивы называния – даже при ясной этимологии – остаются затемненными, все же содержание топоосновы является существенным источником этнолингвистической и исторической информации.

Историчность топонима связна с тем, что название не заложено в самом объекте. Идентификация или иначе выбор признака, отраженного в самом названии, определяется уровнем общественно-исторического развития того коллектива, который создает топонимическую систему. При кажущемся разнообразии топонимов на самом деле набор их достаточно ограничен. Выявляется множество повторяющихся топонимов, причем чем шире территориальные границы привлекаемого материала, тем больше повторений. В условиях единой культуры, сходных естественногеографических условий представления людей об окружающем мире в основных, определяющих чертах едины. А это значит, что создается психологическая предпосылка для выбора одного и того же признака географического объекта в качестве мотива номинации на разных участках территории. Замечено, например, что названия, которые даются народом, находившемся в момент номинации на более низком уровне общественных отношений, нередко нагляднее и образнее, а топонимы, указывающие на какие-то события, связаны в большей степени с кочевым бытом, чем с земледельческим [Матвеев 1971]. Установление частнособственнических отношений повлекло за собой появление наименований, указывающих на имя владельца или его социальное положение. Первый этап появления топонимии именуется словом «прагматизм», т.к. топонимия достаточно последовательно отражает то, что целесообразно с точки зрения хозяйственного назначения. Основной пафос номинации – географическая реалия как объект хозяйственного использования. В соответствии с этим объекты ландшафта получают названия: не существует безымянных водоемов: даже те, что располагались в глуби лесов, далеко от поселений, были функциональны в качестве, например, водных дорог. В то же время огромные лесные массивы не имеют особых названий: очевидно, нужды населения обеспечивались лесами, прилегающими к поселению. К тому же леса, находившиеся во владении казны, были во многом недоступны для местных крестьян. Возвышенные участки рельефа (горки, холмы, кряжи) – в силу того, что к ним привязываются и поселения, и сельскохозяйственные угодья – интересуют топонимию значительно больше, чем низинный рельеф. Из всего многообразия мира флоры в топонимии закрепились прежде всего те его представители, которые имеют определенную практическую ценность для человека, ибо они находили широкое применение в жизни местного населения. Их использовали в народной медицине: bram (ракитник), boc (береза), fern (папоротник), beos (полевица) и др. Именно этим обусловлено появление топонимов: Bramhall, Bruckhurst, Farnham, Beeston.

Утилитарная направленность топонимии продиктована, очевидно, производящим характером культуры населения. Сельское хозяйство – основа экономики, и этим определяется во многом взгляд на окружающий мир. Такая же характеристика свойственна топонимии, распространенной на территории южной Карелии.

Своеобразие топонимии Зауралья состоит в том, что она значительно более образна, в ней ощущается персонификация реалий окружающей природы, в ней сильны мифологические представления. В этом факте отразилось, видимо, отношение к миру, к природе в условиях промысловой культуры, значительные элементы которой до сих пор сохраняются, а в недавнем прошлом были преобладающими. На протяжении почти четырехсотлетнего изучения западно-сибирского региона и формирования его населения главными задачами были анализ этносостава и мест расселения, социальное положение, занятия, быт, общие особенности языка, фольклора, положительное воздействие русского участия в освоении региона и т. д. Можно условно наметить этапы, определяющие динамику изучения этнолингвистической истории в топонимии Западной Сибири.

Современный этап исследований Сибири (20-ые – 80-ые гг. XX в.) отличается научным подходом к всестороннему объяснению общественных явлений в их эволюции. Дифференцированные пути географического, историко-этнографического, историко-социального и филологического аспектов изучения проблемы, возросла роль языковедческого фактора, о чем свидетельствует появление большего числа лингвистических работ, среди которых выделяются и собственно топонимические.

Лингвистические критерии при изучении происхождения дорусских ойконимов удачно применял Г. Ф. Миллер. В последующих исследованиях также отмечаются попытки лингвистической интерпретации топонимики, в плане народного этимологизирования названий в прошлом. Весомый вклад в топонимические исследования Сибири внесли А. К. Матвеев, Б. А. Серебренников, Е. И. Ромбандеева.

Таким образом, русское освоение Западной Сибири, начавшееся после XII в., нашло известное отражение в научных изысканиях по проблемам восточной русской экспансии, этнической истории и контактов русского и коренного населения, строительства городов и сельских поселений. В последнее время обострился интерес к вопросам региональной топонимии.

Среди проблем исторического формирования системы русской топонимии в Сибири первостепенным является выявление источников возникновения лексической базы топонимии. Одной из основных задач ономастического исследования, по мнению А. А. Белецкого, является задача культурно-исторического, географического, лингвистического и хронологического описания [Белецкий 1972]. Наиболее поздним слоем в топонимии Западной Сибири, как справедливо отмечает И. А. Воробьева, является русская топонимия [Воробьева 1977], отличающаяся от русской топонимии Центрального региона России спецификой хронологизации и пространственного размещения топонимических пластов. Система русской топонимии Зауралья, на наш взгляд, за четыре столетия своей эволюции обнаруживает аспекты собственной стратиграфии. Однако основные ее тенденции нельзя рассматривать изолированно от общерусской топонимики, так как в том или другом случае несомненна их генетическая связь.

Таким образом, состав русского населения предопределил особенности складывания русской топонимической системы Сибири. Она формировалась, во-первых, за счет усвоения пришельцами географических названий аборигенного населения, во-вторых, путем переноса названий из европейской части России, в-третьих, за счет постоянно возникавших новых названий, в-четвертых, за счет развития эндемических процессов, возникающих на основе контаминации многих диалектов и языков старожильческого говора. Следствием всего этого явилось создание региональной русской топонимической системы Зауралья, отличающейся лексическим многообразием.

Список литературы

1. 
   Белецкий, А.А. Лексикология и теория языкознания [Текст] / А.А. Белецкий. – Киев: КГУ, 1972. – 209с.
   
2. 
   Воробьёва, И. А. Топонимика Западной Сибири [Текст] / И.А. Воробьева. – Томск: ТГУ, 1977. – 150 с.
   
3. 
   Матвеев, А.К. Этимологизация субстратных топонимов и апеллятивные заимствования [Текст] / А.К. Матвеев. // Этимология. – 1971. М.: Наука, 1973. – С.332-355.
   
4. 
   Фролов, Н. К. Семантика и морфемика топонимии Тюменского Приобья [Текст] / Н.К. Фролов. – Тюмень, 1996.
   

Романсный вокатив

Изучение романсов дает основание говорить о насыщенности текстов обращениями. Романс представляет собой замкнутую, необыкновенно цельную структуру, одним из элементов которой является, безусловно, обращение. Хотя функционально по большому счету романсное обращение не отличается от обращения, например, в лирическом стихотворении, балладе, элегии или поэме, но тем не менее оно содержит и некоторую собственно-романсную специфику.

Частотность вокативов, на наш взгляд, объясняется спецификой музыкально-поэтического жанра. Одни романсы целиком строятся как своеобразное развернутое обращение к возлюбленной (возлюбленному): Не пой, красавица, при мне / Ты песен Грузии печальной: / Напоминают мне оне / Другую жизнь и берег дальний. (А.С. Пушкин). Другие романсы по характеру обращений основаны на стремлении лирического героя поделиться своими чувствами, переживаниями с кем-либо. Это могут быть и «персонифицируемые денотаты»: птицы, бытовые предметы, явления природы, абстрактные понятия. О чем, о чем в тени ветвей / Поешь ты ночью, соловей? (П. Катенин). Мечты, мечты, / Где ваша сладость? / Где ты, где ты, Ночная радость? (А.С. Пушкин).

Обращение лирического героя к явлениям природы, к светилам, сердцу, памяти, мечте (составляющим внутреннего мира) тесно связано “с внутренней речью говорящего, умоляющего, призывающего обожествляемые внешние миры, различные объекты природы к определенным действиям. При этом изменяется характер их общения. Оно может быть условно названо ситуацией внутреннего монолога, который обладает “слабым признаком” диалога, т.к. говорящий не ожидает ответа. <…> В этой ситуации реальным адресатом, т.е. слушающим, реципиентом, является сам говорящий. Луна, звезды и т.п. – это лишь свидетели. Поэтому в этом случае форма речи говорящего – внутренний монолог, хотя и обращенный ко 2-му лицу адресата” [Панина 2002: 110].

Прегнантность (яркость, насыщенность) романсной образности создается подчас именно на базе обращения, которое нередко оказывается смысловым центром текста. Очевидно, при изъятии обращений текст семантически опустошается, становясь на порядок менее эмоциональными. В этом легко убедиться на следующем примере, где романсное развернутое обращение выразительнее, эффектнее и оригинальнее основного текста: Минувших дней очарованье, / Зачем опять воскресло ты? / Кто разбудил воспоминанье / И замолчавшие мечты? (В. Жуковский) Прошедших дней очарованья, / Мне вас душе не возвратить! (А. Дельвиг).

Процент обращений в романсах, казалось бы, высокий, но сами обращения далеко не всегда оригинальны, зато в их эмоциональности и экспрессивности сомневаться не приходится. В романсе прослеживается “интимизация текста” посредством использования обращений как на монолексемном уровне (красавица, милый, дорогая…), так и посредством развертывания монолексемных обращений (мой, милый+...). Обнаруживается также высокий уровень дублирования, повторов обращений, причем не только в пределах одного текста, но и в пределах всего жанра, то есть повторов на интертекстуальном уровне. Жанр вырабатывает свой “риторический идеал” обращения: милый друг, мой свет, соловей, звезда и др.

Сохраняющийся интерес к анализу обращений объясняется несколькими причинами. Во-первых, яркостью и выигрышностью самой позиции, ее семантико-грамматической и глубиной (интимизацией) и выпуклостью (экспрессией). Во-вторых, обращения привлекают исследователей своим прагматическим эффектом, возникающим при включении в текст практически любого обращения.

Обратимся к пошаговому анализу обращений изучаемых нами текстов романсов, остановимся лишь на некоторых позициях, наиболее свойственных романсному обращению.

Эпитет милый (ая) в романсах весьма частотен, как и синонимичные ему эпитеты: любезная, любимый... Романс интимизирует подчас даже отвлеченные понятия, абстракции: любовь, радость, свет…

Обращения в романсах часто сочетаются с притяжательными местоимениями, наречиями, прилагательными, что придает обращению большую теплоту, подчеркивает степень близости участников драмы, звательная интонация при этом несколько приглушается. Хотя в романсах преобладают полилексемные, распространенные обращения, но “прокрустово ложе” романсной строки не позволяет увлекаться развертыванием обращения. Многие распространенные обращения стали своеобразными эмблемами романсного жанра: Звезда надежды благодатная, Звезда любви волшебных дней (В. Чуевский), Очи черные, очи страстные! / Очи жгучие и прекрасные! (Е. Гребенка). Протекших дней очарованья (А. Дельвиг). О память сердца (К. Батюшков). Мой нежный друг (И. Аркадьев).

Среди имен нарицательных естественно принимают на себя функцию наименования адресата персонифицированные предметы: части тела человека, некоторые животные, предметы и конкретные, и отвлеченные.

Такое раскладывание материала обращений «по полочкам», хотя и позволяет пронаблюдать специфику романсного обращения, но несколько отдаляет от идеи значимости обращений в романсе. Обращения усиливают диалогическую стилистику романсного текста, выражаемая ими почти всегда положительная оценка адресата (он /она же предмет страданий!) работает на этику текста и жанра в целом, обращения оживляют сюжетный слой текста, при них весь текст срабатывает как посвящение.

Рассмотрев типы дистанций общения, позицию обращения в контексте, способы морфологического выражения обращений, мы приходим к выводу, что романсное обращение можно рассматривать и расценивать как жанровый спецификатор, значимое стилистическое средство. Хотя обращения в романсе подчинены общелирическому стандарту употребления, вместе с тем в романсе вырабатывается и свой специфический набор как самих обращений, так и способов их трансляции на малом пространстве текста. Таким образом, обращение, романсный вокатив весьма важное стилистическое средство для понимания жанровой специфики романса, и изучение обращений в романсе позволяет выявить жанросозидающие их свойства и признаки.

1. 
   Панина, А.Ф. Текст: его единицы и глобальные категории [Текст] / А.Ф. Панина. – М., 2002. – 368 с.
   
2. 
   Харченко, В.К. Писатель Сергей Есин: язык и стиль [Текст] : монография / В.К. Харченко. – М.: Современный писатель, 1998. – 240 с.
   
3. 
   Русские романсы [Текст]. – М.: АСТ; Харьков: Фолио, 2001 – 288 с.
   

Р.А. Шаова

Нальчик, Россия

СЕМАНТИКА И ПРАГМАТИКА ПРОИЗВОДНЫХ СЛОВ С СУФФИКСАМИ СУБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКИ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ
(на материале СМИ и Интернета)
Сегодня при исследовании производных слов современный лингвист не может не отталкиваться от семиотической триады, а отталкиваясь от неё, не признавать, что в настоящее время прагматика и семантика являются зеркалом коммуникативной стороны любого естественного языка. Окказиональные слова реализуют, прежде всего, прагматические интенции автора, выявляя глубинные свойства языковой личности, обусловленные целями, мотивами, ситуационными характеристиками, становясь одновременно носителями индивидуально-авторской семантики.

В связи с этим в данной работе рассматриваются особенности функционирования производных слов с суффиксами субъективной оценки как единиц с ярко выраженной экспрессией и оценочностью. Материалом исследования послужил язык средств массовой информации (СМИ) и Интернета.

В русском языке новые слова появляются не как следствие бедности языка, а как доказательство богатства его выразительных средств (внутриязыковой фактор). Известно, что морфемы русского языка помимо денотативного, содержат также коннотативное или прагматическое значение. Причём такой особенностью обладают корневые и служебные аффиксы, например, суффиксы субъективной оценки. Так, актуализация прагматического содержания служебного аффикса происходит, прежде всего, в комбинации с корневым аффиксом, служащим для него миниконтекстом.

С другой стороны, сильный поток эмоционально-оценочных слов в современном русском языке отражает, прежде всего, проявление активного личностного начала, связанного с новыми социальными условиями, возникающими в результате развития общества (экстралингвистический фактор).

Сегодня на страницах периодической печати можно встретить множество производных слов с суффиксами субъективной оценки, содержащие особые прагматические интенции автора. Так, например, в следующих примерах интересна функция суффиксов –ик, -чик, которые одновременно создают коннотацию ласкательности или уничижительности и реализуют грамматическую функцию, указывая на род объекта высказывания: «Жирик шёл по государственной думе, его оскорбил депутат Савельев из фракции Родина. Жирик плюнул в него, после чего завязался потасовка» (МК №4, 2006); «Жирик и Серёга наносят ответный удар» (заголовок статьи) (КП №7, 2005); «Жирик в Ираке» (заголовок статьи) (КП №13, 2006); «Чубайсик отдал свою секретаршу Кудрину» (Жизнь №17, 2005); «…чиновнику нормальный оклад платить, а не чубайсикам» (Жизнь №17, 2005); «На Урале один из депутатов от Единой России инициировал создание детского журнала «Единороссик». Интересно, какие же названия можно придумать для детских журналов от других партий. К сожалению, некоторые партии не имеют оригинального названия, так, что и название у журналов будут не интересные: СПСёнок, КПРФик, ЛДПРчик. …но есть и интересные варианты названий: Яблочко, Родинка и конечно хит сезона Пенсионерчик (это о партии пенсионеров), Либерал-демократик, Коммунистик, Правосильчик» (Интернет). Как отмечает А. Вежбицкая, формы, образованные от женских имён типа Светик, ощущаются как ласковые игривые «искажения», использующие для экспрессивных целей «чисто мальчишеский характер» суффикса –ик. Такие формы подразумевают «особые отношения», в то время как аналогичные мужские формы такого не предполагают [Вежбицкая 1977: 108]. В рассматриваемых примерах с суффиксом -ик нарицательность женского имени позволяет применить его к человеку мужского пола, причём все перечисленные коннотации уменьшительности, ласкательности, игривости и «особенного» отношения сохраняются.

В «Русской грамматике» отмечается, что существительные с суффиксами субъективной оценки –чик имеют уменьшительное значение, сопровождающееся экспрессией ласкательности, уничижительности; иногда только ласкательное экспрессивное значение [Русская грамматика 1982: 208]. Так, в приведённых примерах с суффиксом –чик реализуется прежде всего положительная коннотация уменьшительности и ласкательности.

Следует отметить, что в некоторых случаях в семантике суффикса –чик субъективность может быть связана с выражением негативной оценки. Например: «…особую накалку страстей привносят всякие лужковцы,затулинцы и жириновчики - меньше бы они туда со своей шпаной ездили бы меньше бы проблем было - наши же…» (МК №19, 2006); «Пузатые бизнесменчики строят церкви и храмы якобы во благо общества, .... И по прежнему "пузатые бизнесменчики" будут строить церкви - уже новой религии…» (Жизнь №10, 2007); «... либерализму проявляли только крупные предприниматели, все прочие бизнесмены и бизнесменчики не имели ровным счётом никаких идеологических предпочтений» (МК №13, 20); «…А всякие рязанские и другие провинциальные шоуменчики не в состоянии организовать то, о чем заявлялось вначале и тем более не в состоянии вывести…» (Жизнь №16, 2005); «Так то ж в анекдоте, а вот нашего пана Василия просто обокрали всяческие супер-стилисты и топ-менеджеры, шоумены и шоуменчики… Так что разговор может быть..» (МК №26, 2007). В приведённых примерах суффикс –чик содержит отрицательную коннотацию. Важно отметить, что данный суффикс не меняет значение слова, но уменьшительность, присутствующая в денотате суффикса –чик, создаёт негативную оценку.

Уменьшительно-ласкательную коннотацию содержит также суффикс субъективной оценки –ка. Например: «…какие там Путинка, Жириновка, Грызловка, Зюгановка? Давайте сразу «Верховносоветка» на худой конец «Госдумовку»» (Интернет); «…пахнет пиаром – Косорыловка-Зюгановка или настойки на желудях «Жириновка»» (МК №25, 2005); «Вслед за Путинкой в России может появиться водка Медведевка» (заголовок) (МК №33, 2007); «Компания Инсо-энерго от лица неназванного заказчика подала пакет заявок на регистрацию знаков Царь-медведь, Медведик и Медведевка в отношении алкогольных и безалкогольных напитков» (Жизнь №36, 2007); «…как только Путина не называют. Назови же Явлинского «Гришкой» или «Явлиноидом» что будет… Забудут, что они интеллигенты и демократы» (КП №18, 2006). В данных примерах кроме уменьшительно-ласкательного значения суффикс –ка имеет также уничижительную окраску с элементами издёвки.

Негативную коннотацию содержат следующие суффиксы субъективной оценки –ек, -ушк. Например: «При задержании правозащитничек держал в руках плакат…» (Жизнь №10,2007); «..мы от правды и сами ни от йоту. Причём это звёзды мирового уровня. В отличие от наших эстрадных певичек и артистов, которые и стали известны, то только в России» (Жизнь №4, 2008); «В прошлом году певец и композитор устроили в честь себя, любимого, весёлую пирушку и концерт» (МК №4, 2008); «по словам его знакомых любящий до беспамятства свою «татушку» молодой человек сильно переживает за здоровье своего будущего ребёнка» (Жизнь №47, 2007); «В одной из элитных столичных клиник под Новый год «татушка» родила сына» (Жёлтая газета №1, 2008). В приведённых примерах суффиксы субъективной оценки –ек и –ушк реализуют уменьшительно-уничижительное значение с элементами иронии и издёвки. Так, в слове «татушка» суффикс –ушк придаёт негативную оценку личности Ю. Волковой. Причём компонент уничижительности усиливается кавычками, который придаёт слову тату обратный смысл.

Интересны также производные слова с суффиксом –ец: «Один путинец уничтожен и трое ранены в Ингушетии» (заголовок) (КП №1, 2008); «Ярый путинец попал в психушку» (МК №7, 2005); «В ходе боя в Дагестане один путинец ликвидирован и двое ранены» (КП №9, 2007); «Единоросс и жириновец выведены из состава одной из Маловишерских УНК по протесту прокуратуры» (КП №35, 2005); «Жириновец Абельцев подал в суд на Немцова, который назвал Думу «рабскоподхалимажной»» (Жизнь №26, 2006); «В партиях и движениях. Жириновец от единороссов?» (заголовок) (МК №13, 2006). В данных единицах с суффиксом –ец реализуется уменьшительно-уничижительное значение с некоторой издёвкой.

Таким образом, суффиксы субъективной оценки в современном русском языке связаны с выражением пёстрой и противоречивой гаммы эмоций и оценок. Следует отметить, что значения наименований лиц с такими суффиксами не могут быть выведены только из их морфемного состава. Помимо функций сообщения, они могут выражать также различные эмоции говорящего. При этом необходимо учитывать как семантику производящего слова, так и ситуацию актуализации семантики и прагматики производного.