Сборнике рассказов «Ночь светла»



бет11/20
Дата25.06.2016
өлшемі1.62 Mb.
#157064
түріСборник
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   20

38. Они были первыми.
Оказывается, издатель мой – Воробьев Александр Владимирович – по рождению ярославский, а по образованию – режиссер. То есть, как говорится, ни в какие стандарты не укладывается. И что из того? А вот что.

- Пригляделся, - говорит он, - я за годы. В Орле, оказывается, движут культуру, литературу в основном не орловцы родом, а где-то родившиеся и тут себе проявляющие.

И еще что говорит:

- Закончил я институт культуры в Орле. Первый набор и, естественно, первый выпуск. Режиссерское отделение. Первые тридцать человек! Набирали со всей страны, даже из-за границы. И вел нас тоже первый – режиссер открывшегося в Орле ТЮЗа. До того он был режиссером в Красноярске - Разинкин Александр Саввич. Ученик главного режиссера Театра имени Советской Армии Алексея Дмитриевича Попова, а тот был любимым учеником самого Станиславского Константина Сергеевича. Вот какая линия выстраивается.

Бывало так. Разинкин как человек одаренный, творческий тянет нас к Станиславскому, а директор института (тогда были директора) – в политпросвещение. Первое время я побывал даже в руководстве Орловского драмтеатра. Из стен института культуры нас вышло 25 человек. До сих пор дружу с Алешей Христовым, езжу к нему в Болгарию…

- Ничего себе, - говорю. - И у нас в «Орловском комсомольце» также: Муссалитин, Подсвиров, ваш покорный слуга, были кто оттуда, из разных весей. Только Вася Катанов, Рыжов – эти отсюда: один – из-под Орла, а другой – из Коровьего Болота… Дронников между городом и деревней мотался…


39. «Снежный «барс» и «леопард».
И еще из писателей с кем свело меня на дорогах судьбы, когда я мотался по всей великой стране, это – Брантой Бедюров из Горноалтайска. Познакомился я с ним на одном из российских съездов писателей. Потом он приезжал сюда к нам в Орел, когда после развала Союза уже тут у нас проводили съезд писателей. Брантой Бедюров нашел время побывать в Болхове, где в одном из монастырей захоронен священник Макарий Глухарев – родоначальник горноалтайской письменности.

В одно время Брантой Бедюров был даже министром культуры в правительстве Горноалтайской республики, когда она была самостоятельной. В Москве, помню, Брантой редкую книжку моей жене подарил. Про себя прозвал я его «снежным барсом» - хозяином горноалтайской тайги. А меня, шутя, зовут иногда «леопардом» - тот же барс, но на равнине и немного другой расцветки. Символ ищут для зимней Олимпиады, может, Брантоя Бедюрова подсказать?


40. Миша Воронин – «хозяин тайги».
Кстати, и еще один «хозяин тайги» вспоминается: Миша Воронин. А как его позабудешь? Так и торчит гвоздем в околоземном пространстве моей души. Думаю, как соберусь еще когда-либо на Северный Байкал, в Нижнеангарск, воспользуюсь его приглашением, наведаюсь домой к нему в гости.

А был тогда я по командировке журнала «Молодая гвардия» на БАМе, в Тоннельном отряде №10. И плыли мы на самоходной барже, тянули за собой две баржи с жилыми вагончиками для строителей БАМа. Половину Байкала прошли – от порта Баргузина до Нижнеангарска. А тут с этими баржами входили из Байкала в реку Нижняя Ангара. Пусто, глухо кругом. Горы вдали со снеговыми вершинами, впереди неизвестность. Трое было нас на барже, кроме меня, и все трое - бамовцы. А геологи где-то далеко – на второй барже с лошадьми.

Вот уже и закат. Красиво так. Расстаемся с Байкалом, по Нижней Ангаре идти нам до самого Уояна, а далее к тоннельщикам на Северо-Муйский хребет, сквозь который они должны пробивать свой тоннель. Вот подходит один ко мне и за грудки меня хвать:

- Писатель, говоришь? Все вы писатели – шкуры. Вот сейчас воткну тебе нож в ребра и за борт. Ни одна живая душа не найдет.

Достает нож. Идет на меня. А двое других в стороне стоят и молчат. Ситуация. Что делать? И тут меня взорвало.

- На, режь! – рванул я рубаху. - Сына моего потом, будешь поднимать, ставить на ноги!

И тишина. Пауза. И кто-то из двоих:

- Едем сюда не столько из патриотизма… на квартиру бы заработать…

В общем, отстранили они того с ножиком, встали на мою сторону. Плывем далее по Ангаре. Утром пристали к берегу, впереди нас какое-то судно. Появляется капитан того судна.

- Ребята, - говорит, - мотор полетел. Стою вот, а плыть надо. Выручайте.

Познакомились мы с ним и с матросом, тот кино крутит по пути заодно, Миша Володин – хозяин тайги. Взяли мы их «корабь», тяжело тащить стало. К полудню причалили к берегу – село какое-то перед Куморой.

- Тут сестра моя живет, - сказал капитан. - Идем в гости.

Погостили хорошо. Полсела сошлось, до песен добрались. Тут я себя и показал. Пел, как будто вчера только, как и мать моя, вышел из деревенского хора Пятницкого. К вечеру возвращаемся на баржу. Миша Воронин и говорит:

- Отплывете километров с пяток и к этому берегу станьте. А я вас найду…

Так и было. Причалили, к ночи готовимся. Глухая тайга, диковато. И пьяноваты мы. Тут голос с берега:

- Ребята! Киньте чалку...

А мы в вагончике на барже. И двери не открываются, в окно лазим, когда входить – выходить. И этот, что с ножом ко мне лез, говорит мне:

- Не смей вылезать. Сиди…

А я вылез. Гляжу: в самом деле Мишка Воронин. Разделся догола, белеет телом на берегу. Скрутил одежду ремнем в тючок и за чалку ухватился. А вода в протоке меж баржой и берегом прет аж жутко, вся перевивается. Вырвала Мишкин тючок и унесла. Мишка кричит мне:

- Тяни чалку!

Я тяну. Подтянул Мишку к самой барже, а у нее нос ввысь задран, больно высок. Мишке никак не взобраться, ногу никак не заведет, не перекинуться грудью сюда через борт. А у меня сил не хватает, подтянуть его к себе – борова. Кричу тому, что в окне вагончика:

- Давай сюда! Вылези, помоги!..

А тот глядит сюда на нас и без никакого движения.

- Ну, сволочь! – кричит Мишка. – Сейчас выберусь, я тебе покажу, кто тут хозяин тайги!

А у меня от натуги перед глазами красные, желтые, зеленые кольца. Наконец, я ногу завел Мишке сюда к себе, и он перевалился через борт. И пошло его рвать, сколько воды наглотался…

Потом залез через окно в вагончик, достал бутылку из шкафчика и с ножом к горлу тому:

- Этого, что ли, будем резать?

Тот затрясся. Сидит, смотрит на меня, как сурок.

- Да, ладно, Миша, - говорю. – Хватит тебе, успокойся! Наливай, будем стресс снимать… Чай заваривай – стоячий, сибирский…

Лучшими друзьями стали мы потом, пока плыли две недели по Нижней Ангаре. Сколько историй всяких пересказали друг другу, сколько песен спели. Расставались – собирались свидеться. Мишка Воронин повел меня уже в Куморе к другу своему – охотнику. Тот открыл кладовку, а там висят шкурки соболя баргузинского – штук, наверное, триста.

- Бери любую, - сказал мне Мишки Воронина друг. – Жене подаришь.

- Бери, бери, - хлопал по плечу меня сам хозяин тайги – Миша Воронин. – Адрес мой в Ангарске такой: живу на Верхней улице, в гору если идти…

А у меня звенело в душе: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» И голос Леонида Утесова: «Ты – одессит, Мишка»…

- Не за тем сюда ехал, - сказал я ребятам и закрыл вопрос.

И когда я вернулся в Москву и рассказал молодогвардейцам кое-что, во фрагментах главному редактору Анатолию Степановичу Иванову, тоже сибиряку, и подал ему уже написанную мной документальную повесть в рассказах про Тоннельный отряд №10, он сказал:

- Ну, вот и писал бы про тот случай на барже, про Мишку Воронина и баргузинского соболя.

- А какой отдел посылал меня в командировку? Публицистики. Вот я перед ними и отчитался.

И вот после долго перерыва, в порыве нахлынувших чувств, я снова начал писать стихи:

«Медведь пугнул оленя у ключа,

Метался, тонконогий, от медведя.

Рога ветвями стлались по плечам,

Копыта колотили гололедье»…

«Мишка, Мишка! Где твоя улыбка?» – поется в моей душе. И я посылаю туда, в Тоннельный отряд книжки. Посылал несколько раз, целые библиотечки шли на Байкал в моих посылках, а Мишке Воронину передавал всякий раз пламенные приветы.
41. Дух «Санта Лючии».
И еще немного о музыке. Проводили мы в Малоархангельске, в детской музыкальной школе, литературно-музыкальный вечер, посвященный Пушкину. И, прежде чем перейти от его стихов к романсам на слова поэта, я сказал:

- Позавчера, вы знаете, не стало Муслима Магомаева. Он прекрасно пел неаполитанские песни. А я их люблю. В память о нем я спою вам «Санту Лючию».

- В душу врываются звезды земные,

Санта Лючия! О Санта Лючия!

И тут случилось неожиданное. Бывает же, нарочно не придумаешь. Подходит ко мне Ольга Эминбейли из районной газеты «Звезда» и благодарит за песню как-то особо трогательно.

- Мы с мужем, - говорит она, - приехали сюда жить из Баку. Там заканчивала университет, а муж мой учился с Муслимом Магомаевым не то, что в одной школе, а даже в одном классе, одноклассниками они были.

И теперь как я прохожу в Малоархангельске своей улицей, мимо этого дома, мимо редакции, дух Муслима Магомаева витает как будто тут и уносится с «Санта Лючией» в городке этом под самые облака.
42. Если Бог дал талант…
Слушал я Колю Баскова тогда еще с самого начала, когда его явили миру с президентским оркестром под руководством Овсянникова, и сказал я себе тогда:

- Рановато начал, с двадцати четырех лет, а надо хотя бы под тридцать. Не устоялся голос, мутация еще не произошла. А он сразу в оперу, в Большой театр… Так и вышло. И теперь вот «шарманка» ему высший класс… Оказался Коля на эстраде. Жаль. Да еще и комиков разыгрывает. Больно за талант, который Бог дает человеку…

Такая параллель - Бог дал голос Лючано Паваротти. Прежде был он учителем, профессионально петь начал в тридцать лет и три года. И пел лет до семидесяти. Пока не замерло соловьиное сердце…

Есть в Большом театре замечательный тенор Николай Васильев. Родом из Березняков – небольшого уральского городка. Кто его видел по телевизору? А оперный мир его любит и воспринимает. Николай как солист Большого театра объехал полмира. Свято место пусто не бывает.


43. Под цокот копыт.
Пел в Орле в киноконцертном зале «Юбилейный» Муслим Магомаев. Кажется, что еще надо? А после него жена его – Тамара Синявская – запела «Черноглазую казачку». И душа моя оторвалась от земли и устремилась в небо…

Черноглазая казачка

Напоила мне коня,

- запел и я, придя домой, и давай стучать по коленке, выплясывать под мелодию «Черноглазой казачки», изображая этот самый цокот копыт.


44. На Шаляпина похож.
А певец Владимир Трошин в телепередаче от 15 мая 2011 года сказал:

- В 43-м году открывали школу – студию при МХАТе, меня зачислили. Война гремит, а нас учат на артистов. Берегли генофонд нации.

И я вспомнил: «В первую мировую поэта Есенина не в мясорубку бросили, а в санитарный поезд послали. Между прочим, медсестрами по госпиталям работали тогда великие княжны, сама императрица»…

Владимир Трошин продолжал:

- Окончили мы школу – студию, а второе поколение мхатовцев еще в силе. С мягкостью характера, без острых локтей актеру делать на сцене нечего… Ну я и запел, будучи драматическим актером. Все знают, как прогремели «Подмосковные вечера»…

И вот в Москву едет знаменитая Марлен Дитрих И выбрала она петь меня, Трошина. Первое отделение я пою, второе – она. Ну почему?.. Напал на меня однажды мужик где-то на улице вечером. Пригляделся ко мне: «Утесов! Ой, простите, извините! Зарекусь, детям скажу»,.. Оглядел я Трошина тут по телевизору и подумал: «Да не на Утесова ты, Владимир Трошин, похож, а, скорее, похож всем обликом на Шаляпина. Тоже наше национальное достояние».


45. «Прометеево племя поэтов».

Шукшин не спит ночами напролет.

Перо. Бумага. Воск на свечке тает.

А кто-то скажет, пустит на народ:

«Сидит, как сыч. Все денежки клепает».
И так всегда. Про нас таких. Как вмажут.

Но про меня и этого не скажут.

Я в тишине ночной, и у меня

Свеча горит, видна и среди дня.


От духа звезд, от цокота коня,

Пегас летит, все небо пламеня,

Дар свыше, с Прометеева огня.

46. К Свиридову, для укрепления духа.
Еще раз про Игоря Шевченко, с которым мы «Русское поле» Френкеля слушали. Так вот, учился Игорь на физмате, а дома у него мы прошли обучение как бы в «народной консерватории». Заканчивать институт, на госэкзамены идти, а он не идет на них. Получишь диплом, в деревню ехать на целых три года придется, диплом отрабатывать. Девчат из группы деканша за ним присылала, сама пришла:

- Игорек! Ну что ты – пять лет проучился и коту под хвост?

К Свиридову, говорят, он съездил в Фатеж, на его малую родину, откуда тот родом. Словно «хадж» совершил. Только тогда и пошел на госэкзамены. Что будет, то будет, была не была.
47. Лановой в Синяевском.

Дача у меня во мценском поселке Синяевский с давних времен, с тех пор, как пошел я в народ. И вот появился там Василий Лановой, известный артист. Сказали мне про это, так сначала я не поверил: зачем ему, думаю, глухомань наша, этот «столыпинский отруб»? Потом жена его явилась – Ирина Купченко. Ничего себе! Быстро сварганили Лановому этот сруб деревянный. Да и сам он посидел на бревне поначалу: стружку витую гнал самолично. Пока ГКЧП это в Москве не свершилось. И я за первый роман в стихах об Арсении Чигриневе принялся. С таких строк начал:

Так вот, сидел Арсений на бревне

И стружку гнал на диво всей родне.

То стружку там, то стружку тут –

Пусть знают, помнят, сознают.

А когда дальше пошлю – поехало, так вместо Купченко лирическому герою я Татьяну Шмыгу в романе подсунул. Шмыгу я давно любил – диву опереточную, королеву бала. А к Купченко так и не привык. Все как-то стеснялся за содеянное в романе.

48. «В трех веках живу…»
И еще скажу про одного художника, встреченного на пути. Пригласили нас Союз журналистов России и московская Мэрия к Дню Победы туда, в Москву, нас – это пятерых из Орла, в том числе и меня. Знак журналистский дали в честь трехсотлетия российской печати еще от Петра Первого, подарки преподнесли, на концерте в Кремле мы побывали. И вот торжественный обед в ЦДЖ – Центральном Доме Журналистов. Сели мы в зале по-русски: вместе, за два большущих стола. За одним – вся московская знать, а за другим мы – провинция, ну еще кое-кто из наших в Москве и еще москвичи, но поскромнее. За первым столом оживление, апломб – лауреаты всяческих премий, в том числе и Ленинской, например, Василий Песков. А у нас тишина. Глянул я: передо мной на том торце стола сидит дедок такой со Звездой Героя Соцтруда. Как и я, тоже знак получил.

- Кто это? - спрашиваю я тех, что сидят возле меня.

- Художник, навроде Кукрынисов, - Борис Ефимов. Нюрнберский процесс освещал.

- А-а, - говорю, - это навроде Бидструпа, «пляшущие человечки»?

И говорю ему все это через весь стол. А он смеется и в ответ:

- В трех веках живу: родился - в XIX веке, двадцатый пролетел и теперь вот в XXI-м. Сто три года мне.

И тут же у меня созрел план. Поднялся я и тост провозглашаю:

- За вечную молодость, за Победу, за художника-героя мира и войны Бориса Ефимова!

Все вскочили, а он первый, да еще и кричит сюда к нам через весь стол:

- За любовь! За женщин красивых, которые сидят по обе стороны от вас (это от меня по обе стороны – наши, орловские журналистки). Вот за них!

Гам у нас за столом, гвалт прямо-таки, веселье.

- Ничего себе дед! Вот дает!

А за первым столом – тишина. Слушают, что это у нас тут творится?

Я кричу:


- У нас тоже в Орле есть такой долгожитель – Курдяндская Галина Борисовна, ей уже девяносто!

А Ефимов мне через стол:

- Так она еще молодая.

- Конечно, все познается в сравнении, - подошел к нам Василий Песков из первого стола.

И тоже поднял тост и за Бориса Ефимова, и за наших прекрасных женщин из прекрасного города Орла.

Вот какая история произошла у нас не так давно перед Днем Победы в Москве.


49. Сын генерала.
- А нельзя ли что-нибудь еще про войну? - сказал мне в другой раз читатель. – Раз уж Дня Победы коснулись и Нюрнбергского процесса.

- А что, можно, - сказал я и стал мозгами шевелить, серое вещество а мозгах активизировать. И вспомнил еще один такой удивительный случай.

Это было несколько лет назад, когда в Туле существовало Приокское книжное издательство. Вот они, туляки-иезуиты, там себя издают, а у нас тут, по зонам (Орел – Брянск – Калуга) совещания проводят: дескать, «одобрямс», а как же? Вот на такое совещание в Калуге, и нас, орловцев, пригласили. Провели официальную часть, а потом вышли в коридор передохнуть. Гляжу я на мужика – зав. Калужским отделением Приокиздата – и такое что-то невообразимое мне в нем показалось, из далекого детства.

- Вы, - говорю, - по фамилии не Пухов ли?

- Пухов.

- А отец ваш не генералом ли был?

- Генералом.

- Ну да! – завопил я. – Генерал Пухов – командующий Армией Центрального Фронта Рокоссовского, что сражался за Малоархангельск… Видел я его, видел! Летом 43-го. Июль, жара. Самое пекло. Мы, малоархангельские жители, эвакуированы в село Луковец. Там Сосна-река, и мы, пацаны, рыбу и раков в ней руками ловим. Подъезжает зеленый «виллис». Выходит генерал – пухленький, небольшой такой. Разделся и в речку бултых, один наш солдат – автоматчик на берегу возле одежды остался: мало ли – фронт близко, немецкая разведка шныряет. А другой – возле генерала плывет (а то еще и из речки генерала в кусты утянут)… Вот так! Освежился генерал Пухов и уехал в сражение, в самое пекло битвы за Малоархангельск… А я его сына вот через десятки лет узнаю!

Обнял калужский Пухов меня от души и засмеялся. И домой к себе позвал. Сын у него тоже военный. Из Германии его переводят на Дальний Восток, так он все свое барахло у отца тут, в Калуге, оставил. А сам уж уехал на новое место службы.

И запел я песню-романс, который слышал тогда, в 43-м, от наших военных:

- Осень. Прозрачное утро.

Небо как будто в тумане.

Ясная даль перламутра,

Солнце холодное, дальнее.

Где наша первая встреча?..

И тут же заскользили все в танце. Танго, танго! Танцуем евразийское танго!

- Не уходи, тебя я умоляю,

Слова любви сто крат я повторю.


50. «Маруся! Город мы не сдадим».
К Дню Побелы я обычно приезжаю в свой Малоархангельск. Прихожу в сквер – ныне Парк Героев, с вечным огнем. И читаю стихи, и рассказываю молодым о войне. И знаю, капитан Евдокимов (начертано тут на крайней правой плите, третья фамилия снизу), конечно, слышит меня. Уходил он тогда под Сабурово, а майор Лисунов – под станцию Малоархангельск. А матери моей, что подшивала им воротнички перед тем, как приехать Рокоссовскому, на память оставили фото. Майор Лисунов написал: «Маруся! Город мы не сдадим». И легли оба. И лежит: майор Лисунов где-то у станции, на подступах к Малоархангельску, а капитан Евдокимов тут, под этой плитой. Я, знаю, он меня слышит. Как и я слышу его через годы, века… Слезы давят, не могу говорить…
50а. «С лейкой и блокнотом».
Решил я подвиг Фронта Рокоссовского увековечить, по возможности, все окрестности Малоархангельска сфотографировать. Начал с Упалого, где имеется церковь. Поехал туда на автобусе, вышел за Костино на остановке и пошел на Гнилую Плоту. И тут заморосило. Переждал я дождик в магазине и – в Упалое, к церкви. А оттуда назад к автобусу, да левее взял – все полями, полями. И заблудился. Попал в Курскую область, в Поныровский район. Едва выбрался к вечеру. На закате уж добирался до Костино.

В 12 часов полдня на Упалое пошел, в час ночи до Малоархангельска домой едва дотащился. Пиджак, обессилев, уж волок, как мешок, за собой по дороге. Посчитай, сколько намотал по раскисшим полям да еще с больными ногами, получается километров под семьдесят. Зато точно знаю, направо от Понырей немецким танкам не пройти было – холмы, овраги, горы - прямо-таки, танконепроходимое место. Значит, главное направление у немцев при наступлении от Понырей было на Малоархангельск, а там по степи до Колпны, а с Колпны на Щигры, и замкнуть колечко с юга за Прохоровкой, за которую они зашли уже на 35 километров. Вот тебе был бы и Курский «котел».

Весь Центральный Фронт я почти пешком обошел, кое-где только подъехал. От Ольховатки (где была армия Галанина) до станции Малоархангельск, а дальше Сабурово – Панская – Алексеевка (армия Пухова). И везде приветливо встречали меня люди, особенно молодежь, все показывали, все рассказывали, едва в ноги не кланялись за то, что своим фотоаппаратом и блокнотом не даю забыть павших. По-другому на многое с течением времени я смотрю теперь: открыв глаза; не так, как бывало, на многое надо ныне смотреть…
* * *

Сын солдата.
Приволье – это в народе так называется, а по карте – Дубовая Роща. А лес дубовый тут называется Мурашиха. Так вот, с детства это знакомые места. Мы оттуда, из блиндажей, на себе бревна возили, чтобы дом построить, немцы сожгли нас, отступая. И торф мы отсюда возили, чтобы печку топить, тоже на себе, аж глаза, бывало, вылезали на лоб от натуги… Восемь лет мне было тогда, а тащить тележку вместе с матерью и сестрой приходилось. И вот я снова в Приволье. Крайний слева дом. Добротный, ухоженный. Мужик еще не совсем старый, но в возрасте.

- Из чьих будете? – спрашиваю. – Вроде не было такой тут фамилии.

- Из Ивани я родом, - говорит он. - Отслужил в армии и сюда переехал. Чтоб за отцовой могилкой ухаживать. Тут за лесом она – за Мурашихой, в Елизаветино. Отсюда километра полтора – два… хожу через лес…

- Кокоревка называлась, - говорю, - а теперь Елизаветино.

А сам думаю: «Те, что людей тогда тут не жалели, штрафников всяких снопами клали… воображали, что только им отцов своих жалко… а тут вот простой деревенский мужик… сын солдата… а такая душа»…

Посмотрите, сколько лежат тут, на подступах к Малоархангельску. Обозначены сотни, роты, полки. А фактически по две дивизии в день погибали. На подступах лежат более населения нынешнего Орла…



50б. Иван да Марья, Богдан да Дарья.
Раз уж начал про крестьян, про простой народ, так продолжим. У меня и тут друзья есть - из мценского поселка Синяевский, где у меня дача. Это Тихоновы Нюра и Иван, Иван и Нюра. Не знаю, кого первым поставить. Скорее всего, Нюру. Она по сути главный человек в семье, все идеи семейные, жизненные, экономические, даже, я бы сказал, политические идут от нее. Учитель Михаил Егорович Костарев из соседнего села Подбелевец называл Нюру «начальником штаба». У нее прямо-таки нюх какой-то на все новое, необычное, плодотворное, которое теперь зовут «инновациями». Всякие инновации вечно у нее в голове…

Я бы лично назвал ее «премьер-министром» своего подворья, своего крестьянского двора. Посмотрите, как все у нее отлажено, все идет чередом, по порядку. Вот животный мир. Первым делом с утра Нюра кормит свинью, поросят. Потом идет доить корову, задает мешанку, приготовленную с вечера. А кошки уже на порожках сидят по ранжиру – ждут молока. Потом Нюра идет давать уткам, а куры терпеливо ждут своего часу. Петух ходит перед ними как сдерживающий фактор. А пес возле будки только повизгивает, но тоже ждет своего часу. После кур приходит время кормить и его.

И только потом доходит дело до Ивана, до всех людей, до родственников и даже гостей, если они в это время окажутся. Нюра всегда в курсе, что сажать, чего сеять больше, что сколько стоит во Мценске на рынке.

Когда ее мать жива была – Дарья Ивановна, баба Даша, она, бывало, говорила: «Сами съедим, что получше, а городу – что останется», Спросил кто-то Нюру: отчего она, Нюра, такая разумная? Ну, дружила с директором школы в Подбелевце Клавдией Петровной, детей надо было на ноги ставить, у той можно было многому поучиться. Но ведь инстинкт какой-то природный у этой Нюры Тихоновой, как говорится, «нюх собачий» на многие вещи.

Нюра говорит: «Может так? После войны, чтобы детей в школу собрать, матери приходилось самогоночку гнать, продавать ее – на учебники, одежонку. А мать взяли за это и посадили». И осталась дети одни, а Нюра старшая, вот и стала она за мать у младшей сестры и брата. Вот где и научилась всему, как выкручиваться.

Нюра абсолютно не жадный человек. Просто инстинкта жадности нет у нее, к людям она повернута лицом. Вот мы с Тихоновыми и дружим уже многие годы, лет, наверное, тридцать. И с дочерью, и, бывало, с внучкой. Со всеми у нее все в порядке.



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   20




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет