БОГ ПОРАЗИТЕЛЬНЫХ ПРЕОБРАЖЕНИЙ

БОГ ПОРАЗИТЕЛЬНЫХ ПРЕОБРАЖЕНИЙ

Вы идете в магазин и поражаетесь, как выросли цены.

Нет, можно привыкнуть, что этот день совсем не праздник, но такие цены... Кто мог предвидеть, что пучок лука... Или, допустим, баночка с вазелином... Пора бы, наверное, сми­риться, ведь впереди еще множество испытаний. Но душа не поспевает за переменами. Мир кажется враждебным и страшит непостижимым.

Звонит знакомая и рассказывает, что пигалица из их класса стала валютной проституткой. Вы долго обсуждаете этот вопрос и даже успеваете поинтересоваться, как здоро­вье ее такой благовоспитанной мамы. А тот, кто сидел с пигалицей за одной партой и мечтал стать академиком, те­перь, оказывается, ходит в роскошной кожаной куртке. Он подрабатывает дворником...

Сместились все представления. Знакомая назвала дурой приятельницу, которая поступила в аспирантуру. Подзем­ный переход оглушает вас звуками аккордеона. Вы замед-

3

ляете шаг. Несколько месяцев назад вы видели этого музы­канта на обложке модного иллюстрированного журнала... Вечером на экране появляется телевизионный ведущий и комментирует обвальное крушение рубля. Шахтеры пере­крывают железнодорожные магистрали. Учителя и профес­сора ищут работу в коммерческих ларьках.

Говорят, что волка может поразить инфаркт, если про­странство, на котором он обитает, вдруг окажется обужен­ным. А что происходит с человеком, который вдруг узнает, что не может показаться в другом районе, где живут люди иной национальности? Разом изменились все ценности. Учитель подчас не знает, что он должен теперь рассказы­вать детям — времена изменились. Ученый поражен тем, что утратил общественный статус. Рабочий еще недавно перспективного предприятия неожиданно оказался безра­ботным. Красный директор, трижды орденоносный, все еще надеется, что все вернется на прежний курс. Однако надеж­ды становится все меньше...

Стремительно рушится привычный уклад жизни, уходит в прошлое то, что еще недавно составляло смысл нашего бы­тия. Меняются ориентации. Специалист по атеизму носит православную бородку. Преподаватель научного коммунизма руководит кооперативом. Низвергаются святыни. Девушка, поступившая на работу в фирму, неожиданно получает при­глашение переспать с шефом. «С какой стати?» — спрашивает она. Ей отвечают: «Ты что, психованная?» Политические до­машние распри оборачиваются кровавыми расправами. Чело­век остается одиноким перед надвигающейся неизвестностью.

Когда в начале 70-х годов в наших журналах появились отдельные отрывки из книги Элвина Тоффлера «Шок буду­щего», мы читали эти страницы как некий фантастический роман. Нам, живущим в ритме застоя, в архаических соци­альных структурах, все это казалось далеким, хотя и застав­ляющим отдаться волнам воображения. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как вышла книга американского журна­листа и социолога.

Нужна ли она нам сегодня, на пороге нового тысячеле­тия? Найдет ли она отклик в сердцах россиян? Наконец,

сбылись ли прогнозы модного предсказателя? Ведь сам ав­тор признавал, что его работа в потоке стремительных пре­ображений тоже окажется устаревшей. Книга Тоффлера — продукт яркого социального воображения. Хотя автор по­стоянно ссылается на научные публикации, статистику, бытовые примеры, его работа раскрывает во многом мир фантазии, продуктивного заглядывания в будущее.

Тоффлер написал о том, что человечество захватывает неведомое ранее психологическое состояние, которое по своему воздействию может быть приравнено к заболеванию. Есть у этой болезни и свое название «футурошок» — «шок будущего». Человечество может погибнуть не от того, что окажутся исчерпанными кладовые земли, выйдет из-под контроля атомная энергия или погибнет истерзанная при­рода. Люди вымрут из-за того, что не выдержат психологи­ческих нагрузок.

Футурошок характеризуется внезапной, ошеломляющей утратой чувства реальности, умения ориентироваться в жиз­ни, вызванной страхом перед близким грядущим. Еще до на­чала XXI в. миллионы обычных физически здоровых и психически нормальных людей внезапно столкнутся лицом к Лицу с будущим. Смогут ли они приспособиться ко все более усиливающемуся давлению событий, знаний, науки, техники, различного рода информации? Не приведет ли это к серьез­ным социальным и психологическим последствиям?

Неужели человечество только теперь столкнулось с этими проблемами? Разве только в нашей стране человек вытолкнут из привычной ниши? Средневековому человеку будущее ви­делось как таинственная и темная сила. Даже радостный день он воспринимал с тревогой: а вдруг эти утехи обернутся каз­нями на Страшном суде. Войны, эпидемии, голод восприни­мались как признаки надвигающегося конца света. Фрески храмов, изображающие эпизоды Страшного суда, заставляли трепетать сердца верующих при одной мысли о том, что ждет их по ту сторону бытия, в загробном мире.

Пушкин сказал о своем герое: «И жить торопится, и чувствовать спешит». И в ту пору были люди, гоняющиеся за модой, жаждущие перемен, склонные ощутить мимолет-

ность в своих чувствованиях. Но у поэта все-таки сквозит ирония, проступает дистанция. Мир все-таки был прочным или, во всяком случае, казался таким. Гоняясь за новизной, люди все-таки жили в привычном окружении, в оковах пред­рассудков и привычном течении жизни.

Однако в нашем столетии стали заметны поразитель­ные преображения. Тоффлер показывает, что темпы пере­мен неслыханно возросли. Мы теперь не можем даже представить, что произойдет, скажем, через пару лет. Если бы несколько лет назад мне, профессору Института фило­софии, сказали бы, что напротив нашего здания на месте бассейна вырастет храм Христа Спасителя или что останки последнего русского царя будут хоронить с участием прези­дента нашей страны, я бы, несомненно, испытал шок...

В советские годы была такая эстрадная шутка. Конфе­рансье говорит: «Я люблю эту женщину на всю жизнь, про­пишите ее в моей квартире на три месяца». Кто мог подумать, что спустя десятилетие Тоффлер будет всерьез обсуждать в своей книге идею временного брака как социологическую реальность. Человек может прописать в своей квартире не одну жену, а целую череду: браки теперь не заключаются на небесах, не порождены любовью и вовсе не предполагают, что новобрачные станут жить вместе до конца своих дней.

По истечении многих веков, на пороге иного тысячеле­тия человечество, казалось бы, уже не должно страшиться своего будущего. Вооруженные новейшей техникой люди научились прогнозировать свою жизнь на несколько лет и даже десятилетий. Но вот беда — прогноз безрадостен. До дна исчерпаны кладовые земли. Нечем насыщать нашу про­жорливую техническую цивилизацию.

Создав мощнейшую технику, человек изменил ритм и течение своей жизни. И тут действительно оказалось, что главнейшая беда — вовсе не дефицит сырья для производ­ства, не разрушение экологической среды. Научная мысль пытается отвести эти катастрофы. Кошмар в ином: психо­логические ресурсы человека не безграничны. Дело не в том, что образуется озоновая дыра или иссякнет нефтяная скважина. И даже не в том, что, засыпая в одном государ-

стве, вы можете проснуться совсем в ином... Раньше всего может не выдержать человеческая психика.

Несколько десятилетий назад газета «Известия» напе­чатала фельетон «Воздушные хулиганы». Там рассказыва­лось о том, как пилоты, проходя мимо памятника Пушкину в Москве, увидели у монумента пьяного. Они бережно по­добрали его, внесли в самолет и, закончив рейс, положили, сердечного, возле памятника Тарасу Шевченко, уже в Кие­ве. Представляете шок протрезвевшего, когда он очнулся?.. Впрочем, теперь это детские шалости. Вся страна может встретить рабочее утро возле новых скрижалей...

Книга Тоффлера еще надолго останется бестселлером. Однако не следует читать ее как безоговорочное откровение. Блестящему сочинению явно не хватает метафизической про­работанности. Исследование весьма уязвимо с точки зрения культурологии, философской антропологии и психологии. Говоря о многообразии как воплощении свободы, автор опи­рается на чрезвычайно обуженный культурологический фон. Социолог заворожен американской моделью жизни. Бог не­мыслимых преображений — культ новизны — рожден имен­но в этой стране.

Тоффлер убежден, что сверхиндустриальная цивилиза­ция — универсальный феномен. Но ведь в мире существу­ют сегодня самые разнообразные культуры. Станет ли модернизация вселенским процессом? — на этот вопрос человечество пока не располагает ответом. Да, многие стра­ны Азии — Япония, Китай, Корея — продвигаются к сверхиндустриальной модели. Однако культурное своеоб­разие не стирается, не устраняется. Остается разным во многих культурах и образ времени.

Не случайно родился другой американский бестселлер, ко­торый предрекает не только мучительный процесс схождения цивилизаций, но и их грядущий конфликт. Читатель догадал­ся, что речь идет о концепции Самуэля Хантингтона. Пробле­ма человечества не только в том, чтобы привыкнуть к переменам. Она в ином — как сохранить ценностно-психоло­гическое ядро культуры. В нашей стране тоже психологичес­кий взрыв от перемен. Но мы испытываем шок не только от

будущего, но и от прошлого. Для нас это далеко не психоло­гическая только проблема...

Мир не внял предостережению Тоффлера. Мало ли чем может испугать нас современный футуролог. Только отдель­ные здравомыслящие люди поспешили изменить стиль жиз­ни, точнее сказать, постарались оградить себя от радикальной динамики. Тоффлер не обращается к философской антро­пологии. Он, по существу, не пытается поставить вопрос о том, какова же человеческая природа. Кто человек по своей натуре — новатор или консерватор? Или иначе — какие тенденции в обществе могут преобладать? Не должны ли они находиться в некоей гармонии?

Не случайно после выхода книги Тоффлера во многих западных странах начала набирать силу консервативная вол­на. Философы, политики стали размышлять о том, насколько приспособлен человек к этим переменам как биологичес­кое, психологическое существо. Неоконсерваторы загово­рили о том, как важно для человека ощущать прочность бытия. Ведь в прошлом социальный цикл зачастую соотно­сился с культурным, последний чаще всего был длиннее. Теперь же на протяжении жизни одного поколения куль­турные циклы меняются один за другим, создавая лавину цивилизационных потрясений.

Тоффлер не ставит вопрос о том, что такое психологичес­кая норма. Он полагает, что человек, мало приспособленный к меняющейся реальности, психологически ущербен. Ему надо разъяснить, что мир постоянно преображается. Если он хочет адаптироваться к реальности, ему важно перестроить свою психику, избежать футурошока. Но предположим, людям это удалось. Люди не ощущают дискомфортности от того, что все вокруг стремительно преображается, можно ли сказать, что человек, приладившийся к действительности, это не невро­тик, а полноценная личность.

Разве это психологическая норма — человек, выбитый из лона семьи, из привычного ландшафта, утративший при­вязанность и ощущение стабильности? Скорее всего такой человек, реализующий беспредельную свободу, как раз и окажется психопатом. Пожалуй, лучше всего об этом рас­сказывает наша российская жизнь.

Человек, рожденный в яранге, способен поступить в вуз и обрести совсем иной статус. Он же может вернуться в родное селение и привнести в его жизнь элементы еще не­знакомой культуры. Тоффлер видел исток футурошока толь­ко в машине, в технологии. Это ее скорость рождает неслыханные темпы мутаций. Вот почему, как он считал, миллионы людей охвачены возрастающим чувством трево­ги. Они не могут ориентироваться в окружающей жизни, теряют способность разумно управлять событиями, кото­рые стремительной лавиной обрушиваются на их головы. Безотчетный страх, массовые неврозы, не поддающиеся разумному объяснению поступки, необузданные акты на­силия — все это, по мнению американского эксперта, лишь слабые симптомы болезни, которая ожидает нас впереди.

Реальность российской действительности и тех стран, которые еще недавно составляли с ней единое простран­ство, значительно изменили экспертизу Тоффлера. Дело не только в машинах, не в темпах жизни, которые навязывает нам техническая цивилизация. Преображается социальное и культурное бытие. Человек не просто включается в темп неслыханных ускорений. Он вообще катапультируется, при­чем многократно, в иные миры.

Вчера еще респектабельный индивид вдруг становится изгоем. Тот, кто привык к земле предков, оказывается бе­женцем. Православный попадает в исламское окружение. Человек, который всю жизнь взращивал в себе нравствен­ность, неожиданно обнаруживает, что ему надлежит оби­тать в воровской шайке. От бомжа ждут, что он развернет в себе качества умелого коммерсанта. Жертва синдрома «рас­крестьянивания» приговаривается к владению земельным участком. Человеку, готовому променять свои акции на спирт и пачку гречки, предназначают роль совладельца капитала. Человеку, который впал в нищету от задержки пенсии, пред­лагают оплачивать жилье по западным стандартам...

Опять спросим: только ли нашему времени свойствен­но это явление? Конечно, похожие феномены можно про­следить в любой исторической эпохе. Представьте себе состояние варвара-скифа, захваченного в плен и проданно-

9

го в рабство в какой-нибудь город античной Греции или Рима. Отрезанный от привычной среды, столкнувшийся лицом к лицу с незнакомой ему культурой, этот человек должен был пережить состояние шока.

Или пример другого рода. Вспомним известную повесть Марка Твена «Принц и нищий». Безродный и неимущий маль­чик оказывается в положении наследного принца. Но вместо того чтобы возблагодарить судьбу, он испытывает постоян­ную тревогу, страх перед непривычной действительностью.

Однако большинство людей, попадающих в незнакомую обстановку, живут надеждой на возвращение в родную страну с привычным укладом жизни или находят утешение в том, что в любой момент могут оказаться в своей среде. Жертвы футурошока этой утешительной мысли лишены. В нашей стране масштабы социальных и культурных метаморфоз фан­тастически огромны. К тому же тот мир, куда зовет красно­знаменная мечта и надежда, безвозвратно утрачен. Позади руины, впереди психологически непереносимые муки.

Оторвите человека от родной культуры и бросьте в со­вершенно новое окружение, где ему придется мгновенно реагировать на множество совершенно новых представле­ний о времени, пространстве, труде, сексе и т. п., и вы уви­дите, какая поразительная растерянность овладеет им. А если вы еще отнимете всякую надежду на возвращение в знако­мую социальную обстановку, растерянность перерастет в депрессию. Психологическое онемение — жуткий синдром сегодняшних дней.

Возле Иванова разбился самолет. Погибли пассажиры, экипаж. Отказала техника? Ничуть не бывало. Печальное стечение метеорологических условий? Фатальное совмеще­ние грозных факторов? Не гадайте... Эксперты обвинили во всем командира экипажа. Он действовал правильно, гра­мотно. Но в состоянии какой-то потрясающей медлитель­ности. Командиру экипажа можно инкриминировать только одно — он руководил полетом в состоянии психологичес­кой прострации... Однако вменяем ли он?

Не достоин ли этот случай внимательного постижения? Томимые безмерной человеческой усталостью, требуют уве­личения зарплаты авиадиспетчеры. На последнем пределе

10

действует оператор ядерного щита. Безропотный чиновник превращается в маньяка, последним всплеском истерзан­ной психики пытающегося восстановить утраченное равно­весие. Спускается в забой шахтер, доведенный до отчаяния бессмысленностью борьбы за своевременную получку...

Представим себе, какой может оказаться дезориентация человека, если наступит хаос и вся иерархия ценностей ста­нет постоянно меняться. Вообразим, что в обрисованный нами мир перенесли не отдельного человека, а целое обще­ство разновозрастных людей, включая самых слабых, наи­менее интеллигентных, наименее приспособленных. Результатом будет не просто футурошок, а нечто большее, не имеющее пока своего обозначения.

Перемены, происходящие вокруг нас, приняли характер грандиозного снежного обвала. Большинство людей совершен­но не подготовлены к ним. Бабушка, которая всю жизнь ко­пила на похороны и теперь осознавшая, что уйдет в иной мир без должного погребения. Жильцы кооперативного дома, от­кладывающие деньги на капитальный ремонт дома и прознав­шие, что этих денег не хватит даже на синьку. Академик, пестовавший атеизм. Физик, привыкший презирать «лири­ков», которому не видать отныне заказов на исследования... Беременная женщина, неожиданно столкнувшаяся с тем, что закон не охраняет ее право на материнство.

Дело не только в том, что мы расширили сферу перемен, сделали их масштабнее — мы изменили их темп. На нас обру­шивается лавина быстро меняющих друг друга событий, что приводит к преображению нашего восприятия времени. Мы «ощущаем» жизнь иначе, чем наши предшественники, и имен­но в этом отличие современного человека.

Нафантазируем такую ситуацию... Средневековый рыцарь увидел на турнире прекрасную даму и влюбился. Добиваясь взаимности, он пишет ей страстные послания, и его гонец с величайшими ухищрениями доставляет письма своего госпо­дина в замок дамы, живущей на другом конце королевства. Представьте себе, сколько времени должно пройти, прежде чем она получит это послание и, тщательно все обдумав, на­пишет нежный ответ, который с еще большими предосторож­ностями переправит своему возлюбленному.

В течение этого времени чувства как бы замирают. Наши герои способны переживать состояние, охватившее их в мо­мент первой встречи, бесконечное число раз... Неизменной остается ситуация, в которой они находятся. Медленно по­ступает информация, которая могла бы привести к переме­не их чувств. Подобный роман может длиться годами, совсем не развиваясь. У несчастных влюбленных средневековья гораздо больше шансов умереть раньше своей любви, чем у наших современников.

Последним, имеющим в своем распоряжении сотовый те­лефон, почту и другие средства связи, нет необходимости долгое время переживать волнение, охватившее их во время первого свидания, так как за ним стремительно следуют все новые и новые события. И часто у современных влюбленных просто не остается времени, чтобы разобраться в собственных чув­ствах. Однако представим себе ситуацию в духе рассуждения Тоффлера о превратностях брака, о том, что брак будет мно­горазовым. Допустим, пушкинская Татьяна говорит Онегину: «Как хорошо, что ты вернулся. Мой брак с генералом как раз завершается. Теперь я могу быть с тобою в течение несколь­ких лет...» Получается диалог совсем в духе Бернарда Шоу:

— Можно ли вас на минуточку?

— Хоть на целую вечность, если это ненадолго...

Жизнь современного молодого человека мало чем напо­минает жизнь его отца. Пропасть, разделяющая поколения, стремительно расширяется. В прошлые века жизнь текла гораздо медленнее. История прекрасной дамы могла про­изойти как с ее прабабушкой, так и с ее внучкой. Размерен­ный ритм жизни крепко связывал поколения друг с другом, не давая прерваться «связи времен».

Современные люди, ускорив темпы перемен, навсегда порвали с прошлым. Мы отказались от прежнего образа мыслей, от прежних чувств, от прежних приемов приспо­собления к изменяющимся условиям жизни. Именно это ставит под сомнение способность человека к адаптации — выживет ли он в новой среде? Сможет ли приспособиться к иным императивам?

Ускорение темпов жизни больше не укладывается в рам­ки нормального человеческого существования, под его на-

пором сотрясаются все социальные институты общества. У моего шефа украли машину. Он звонит высокому чину в милицию. Оттуда раздается нечто утешительное: «Если уг­нали с ведома милиции, поможем, найдем. Но если это не­организованная преступность, извините, не отыщем...» Как приспособиться к новому статусу стражей порядка?

Нарастание темпов перемен оказывает губительное воз­действие на нашу психику, оно нарушает внутреннее рав­новесие, меняет образ нашей жизни. Таким образом, внешнее ускорение переходит во внутреннее... Ускорение перемен сокращает длительность жизненных ситуаций. Это оказывает разрушительное воздействие на психику.

Затевая социальные нововведения, обсуждая детали даль­нейших «реформ», мы совершенно не учитываем симптомы на­званного нами феномена. Здесь царит полнейшее благодушие. Полнейшую апатию принимают порой за спокойное здравомыс­лие. Психологическое онемение — за верноподданничество. Интеллигенция более истерична, чем народ, вещает с экрана руководитель правительственной команды.

«Не драматизируйте ситуацию», — увещевают нас. Хо­чется писать о лучезарном. Но означает ли это, что мы дол­жны проходить мимо грозных и неотвратимых предвестий, о которых говорится в книге Тоффлера.

Еще один аспект книги Тоффлера — в ней много гово­рится о научных открытиях, которые ставят массу этичес­ких и философских проблем. С некоторым промедлением, нежели предполагал Тоффлер, заговорили о клонировании человека, о возможностях модульного принципа человечес­ких отношений. Совсем недавно биологи открыли ген, ко­торый несет в себе завершение жизни природного организма. Именно в нем заложена информация, которая исчерпывает себя в распаде клетки, в смерти индивида. Вот она, тайна конечности человеческого существования, заведомый при­говор к погибели. Кстати, ген опознан, и с помощью лазера можно выжечь его. Человек станет бессмертным? Возмож­но. Не исключено, что в кругозоре биологии проблема вы­глядит предельно ясной...

А в доминионе философии? Может быть, только мудрец способен предостеречь человечество от посягательства

13

на таинство жизни и смерти. Только философ благодаря своему призванию обязан представить на суд специалистов древние интуиции-предостережения, результаты огромной интеллектуальной работы мыслителей, толкующих о загад­ках жизни и смерти. Лишь философу надлежит придать проблеме обостренное метафизическое звучание.

Философия — кладезь всяких возвещений, многие из которых вообще не имеют под собой теоретических осно­ваний. Подчас эти откровения наивны, лукавы, безрассуд­ны, оскорбительны для здравомыслия. Но если пресечь эту фонтанирующую мощь воображения, человек перестанет быть самим собой. Оскудеет и его разум. Сознание утратит собственный метафизический потенциал.

У Тоффлера есть замечательный образ. Он рассказывает о том, что карты средневековья способны вызвать сегодня усмешку. Но без них не было бы современного видения мира. Через догадку, через воображение, через философ­ское постижение люди идут к распознаванию мира.

Но надо ли абсолютизировать скорость, перемены, смену ситуаций, возможность перемены мест. Помню, в годы застоя мне удалось поехать в Монреаль на Международный фило­софский конгресс. Вернувшись, я с воодушевлением расска­зывал всем о неожиданных впечатлениях, об открытии иных культурных стандартов. Знакомый художник, остудил меня фразой, смысл которой все чаще открывается мне теперь:

— Один радуется, что пробежал по проспектам эксцен­тричного города, другой счастлив, что разглядел куст под окном.

Человечеству нужна активная деятельность, но потребно и созерцание. Оно должно обладать огромным потенциалом адаптированности. Однако не повредит людям и здоровый консерватизм. Свобода — это сбрасывание уз, но это и огра­ничение. Не стоит быть рабом мимолетностей, бесконечных новых впечатлений, потока перемен. Жаль человека, который посадит дерево, но так и не увидит, как оно растет.

П. С. Гуревич, профессор