Сильвия Крэнстон при участии Кэри Уильямс Жизнь и творчество основательницы современного теософского движения Блаватской е. П. Перевод с английского под редакцией

Вера, во втором замужестве Желиховская, стала известной писательницей. На её повестях для детей и юношества выросло несколько поколений русских, так же как маленькие американцы с 60-х гг. прошлого века воспитывались на книгах Луизы Мей Олкотт. Вера писала и для взрослых; её литературное наследие состоит из двенадцати повестей, шестидесяти рассказов, двух пьес, а также статей для народного чтения [⁴⁹]. Когда они жили в Полтаве, Вере было всего два года. Вот как она вспоминает об этих днях в книге "Как я была маленькой":

«Помню, что мама часто болела, а когда была здорова, то подолгу сидела за своей зелёной коленкоровой перегородкой и всё что-то писала. Место за зелёной перегородкой называлось "маминым кабинетом", и ни я, ни старшая сестра Леля никогда ничего не смели трогать в этом уголке, отделённом от детской одною занавеской. Мы не знали тогда, что именно делает там по целым дням мама? Знали только, что она что-то пишет...»

Когда Вере исполнилось шесть лет, она с удивлением узнала от Антонии, что её мама пишет книги, которые печатаются в журналах вместе с сочинениями других авторов, и им платят за это деньги.

— И маме тоже платят деньги? — удивилась я.

— Да, много денег.

— Да за что же? Кто ей платит? Антония, как могла понятней, объяснила мне журнальное дело и прибавила, что платой за то, что она пишет, мама платит жалованье англичанке, учителям и выписывает себе и нам нужные книги...

— И вам она тоже платит? — спросила я.

— Нет, — покраснев, отвечала Антония, — мне она ничего не платит. Я получаю деньги от царя, а живу с вами потому, что никого на свете так не люблю, как вашу маму.
История о том, как Антония стала получать пенсию от царя, напоминает сказку о Золушке, только более грустную. Судьба улыбнулась ей, когда она была принята на казённый счёт в Смольный институт в Санкт-Петербурге, основанный Екатериной Великой для девочек из благородных семейств. Она закончила его с отличием и должна была получить высшую награду, золотой шифр. На выпускном акте присутствовал сам государь Николай I. Он заговорил с ней, спросил, кто её родные и что она собирается делать дальше. И узнав, что у неё нет ни родных, ни состояния, распорядился оставить её в институте для педагогической практики, пепиньеркой, либо выплачивать пожизненную пенсию. Она захотела "прежде попробовать на свете счастья" и выбрала второе [⁵⁰]^*50a. Весной 1839 года состояние здоровья Елены Андреевны ухудшилось, и, по настоянию врачей, она из Каменского^**51a, где они провели зиму и где остался Петр Алексеевич со своей батареей, едет с детьми в Одессу на воды. Там Елена Андреевна осуществила свою давнюю мечту, найдя гувернантку, способную научить детей английскому. Она считала этот язык необходимым условием хорошего образования. Но кто же согласится на постоянные скитания по захолустным местечкам и военным лагерям? "Переносить все невзгоды путешествия и хоть на век" остаться у неё согласилась Августа Джефферс из Йоркшира. Когда же после смерти Елены Андреевны мисс Джефферс рассталась с семьей, на её место взяли обрусевшую англичанку, чтобы дети не забыли язык [⁵¹].
Глава 6. У дедушки и бабушки в Саратове
Пётр Алексеевич Ган был направлен на месяц в летние лагеря в Умань Киевской губернии, и семья переехала к нему из Одессы. Ожидалось, что в сентябре они переберутся в Орловскую губернию, однако местом следующей стоянки оказался Гадяч, "дрянной городишко" Полтавской губернии. Это была грустная перемена, так как рушились планы зимой ещё раз побывать в Петербурге. Здоровье Елены Андреевны несколько улучшилось, осенью она снова ждала ребёнка. Теперь при ней неотлучно находился молодой врач Василий Бензенгр, нанятый её родителями. В ноябре Фадеевы переезжают из Астрахани в Саратов, куда Андрей Михайлович назначен губернатором. Вскоре к ним перебирается Елена Андреевна с детьми. Там, в июне 1840 года, у неё родился сын Леонид. А через месяц Елена Андреевна перенесла очередное воспаление лёгких, и лишь чудом осталась жива [⁵³]. Но затем здоровье её заметно окрепло, и она снова начала писать. Елене Петровне в ту пору исполнилось девять. Тётушка Надя, двумя годами старше Елены, неплохо запомнила то время. А. П. Синнетту, первому биографу Е.П.Б., она сообщила следующее:

«В детстве все симпатии и интерес [Елены] сосредоточивались на людях низших сословий. Она предпочитала играть с детьми прислуги, а не с ровней, и... за ней всегда приходилось присматривать, чтобы она не сбегала из дома и не заводила знакомство с уличными оборванцами. Да и в зрелые годы она безудержно тянулась к тем, чьё положение в жизни было ниже её собственного, и выказывала подчёркнутое безразличие к "благородным", к которым принадлежала по рождению» [⁵⁴].

«Девочка подрастала и развивалась быстро, часто поражая своих близких не только шалостями, но оригинальными выходками, несвойственными другим детям, и речами до того прямодушными, что не было возможности унять её красноречивой откровенности. Кроме того, она была страшная фантазёрка и подвержена припадкам почти сомнамбулизма: она часто вставала и ходила во сне и, не просыпаясь, с широко открытыми глазами, произносила целые речи, рассказывала сказки и пела песни... Бывали с ней в детстве и молодости и такие случаи, которые теперь все объяснили бы ясновидением; но в те бесхитростные времена они относились к сильному развитию воображения и проходили незамеченные» [⁵⁵].

А когда Елена повзрослела, особое беспокойство стала вызывать её неудобная манера говорить людям в лицо то, что она о них думает, — в приличном обществе это считается дурным тоном. И в то же время "она была так добра и так смела, что готова была всё отдать неимущему, всё сделать для друга и на всё решиться в защиту обиженного", при этом сама она "никогда не помнила зла и обид" [⁵⁶]^*57
Глава 7. Рождество на Украине
В разлуке с женой и любимыми детьми Петр Алексеевич Ган затосковал и звал Елену Андреевну вернуться к нему. Весной 1841 года семейство Ганов воссоединилось на Украине [⁵⁸]. В Опошне, неподалёку от Диканьки, у Елены Андреевны появляется даже рабочий кабинет. Вера отмечает: "Единственным развлечением Елены Андреевны были её сочинения, единственным утешением и радостью — подраставшие дети, на которых устремлялись все надежды её и заботы" [⁵⁹]. Леля решила учить немецкий, и Антония стала давать ей уроки три раза в неделю. Прогресс был настолько заметен, что отец «хвалил её и в шутку назвал раз "достойной наследницей своих славных предков, германских рыцарей Ган-Ган фон дер Ротер Ган, не знавших никогда другого языка, кроме немецкого"» [⁶⁰].

Осенью Елена Андреевна серьёзно заболела. Доктор, уже не в первый раз вызванный из Харькова, советует ей немедленно перебираться в город лечиться, но она решает подождать до весны, а тогда уж добираться до Одессы, где к тому же у неё было много знакомых.

В книге "Как я была маленькой"^* Вера рисует трогательную картину последнего Рождества, которое дети провели вместе с матерью:

«Пришла зима. Занесло, замело все поля, все дороги снегом... Заперлись, законопатились окна и двери, затрещал яркий огонь в печках; пошли длинные, длинные вечера, а серые деньки замелькали такие коротенькие, что невозможно было успеть покончить урок без свечей. До самых рождественских праздников я не запомнила ни одного случая, который бы сколько-нибудь нарушил однообразие нашей жизни. Перед Рождеством папа ездил в Харьков и навёз оттуда всем подарков и много чего-то, что пронесли к маме в комнату, под названием кухонных запасов. Занятые своими книжками с картинками, мы не обратили на это никакого внимания. Вечером нас позвали в гостиную, где мы увидали, что все собрались при свете одной свечи, и ту папа задул, когда мы вошли.

— Что это? Зачем такая темнота? — спрашивали мы.

— А вот увидите, зачем! — отвечала нам мама.

— Не шевелись! — сказала Антония, повёртывая меня за плечи: стой смирно и смотри прямо перед собою. Мы замерли неподвижно в совершенном молчании... Я открыла глаза во всю ширину... но ничего не видала. Вдруг послышалось шуршание, и какой-то голубой, дымящийся узор молнийкой пробежал по тёмной стене.

— Что это? — вскричали мы.

— Смотрите! Смотрите, какой у мамы огненный карандаш! Что она рисует!.. — раздался весёлый голос папы. На стене быстро мелькнуло лицо с орлиным носом, с ослиными ушами... Потом другой профиль, третий... Под быстрой маминой рукой змейками загорались узоры, рисунки...

— Читайте! — сказала она. И мы прочли блестящие, дымившиеся, быстро тухнувшие слова: "Лоло и Вера — дурочки!"

— Ну вот ещё! — с хохотом закричала Леля, бросившись к маме, — покажите, мамочка! Что это такое?.. Чем вы пишете?

— А вот чем! — сказала мама и, чиркнув крепче по стене, зажгла первую виденную нами фосфорную спичку. Серные спички явились в России в начале сороковых годов. Ранее того огонь добывали кремнем... Наступил канун 1842 года.

Скучный, пасмурный, грустный канун!.. Почти с самого утра мы всё были одни: мама — сказали нам — нездорова, и, зная, что она часто не выходит из спальни, когда больна, мы нисколько не удивлялись ни тому, что Антония целый день от неё не отходила, ни даже тому, что отец почти не показывался. Он только пришёл, когда мы обедали втроём с мисс

Джефферс; поспешно съел свой борщ, посмотрел на нас через очки, улыбаясь, ущипнул меня за щёку, пошутил с Лелей и ушёл, сказав, что ему некогда. После обеда мисс Джефферс исчезла тоже. Мы с Лелей уселись смирно в полутёмной комнате, вспоминая с затаёнными вздохами о наших прошлогодних праздниках, о подарках бабушки, о чудесной ёлке... и недоумевая, сделают ли в Саратове без нас ёлку или сочтут Надю слишком большою для этого... За окном, в жёлтом сумраке, быстро, частой сеткой, мелькали снежные хлопья, и ветер уже начинал подвывать в трубах свою тоскливую ночную песню. Не только я, но даже беззаботная, всегда весёлая Леля присмирела... Вдруг отворилась дверь, и вошла Аннушка с Леонидом на руках, а за нею её толстая сестра, Марья... наша ключница и швея. Они обе, улыбаясь, сели у стенки, поглядывая то на нас, то на дверь, — словно ожидая чего-то... когда снова отворилась дверь, и мамина горничная Маша вошла с ещё более весёлым лицом.

— Барышни! — сказала она, — идите скорее! Вас маменька к себе зовут!..

— Ах!! — вскрикнула тут Леля, хлопнув себя по лбу, — я знаю, зачем!.. И, выпрыгнув за дверь, она бросилась к маминой комнате. Я, разумеется, за ней, но, только добежав до порога спальной, поняла, в чём дело. Совсем неожиданная, разукрашенная ёлочка блистала огнями среди комнаты. Под нею лежали игрушки, а вокруг стояли мама, Антония, папа, мисс, и все улыбались, очень довольные, что, целый день провозившись с ёлкой, нас так искусно обманули» [⁶¹].

«Несмотря на все заботы и старания славившегося в то время в Одессе доктора Гэно, — ей с каждым днём становилось хуже, в особенности от кровопусканий, в которые сильно веровала тогдашняя медицина... И без того слабая — она ещё более истощалась и подвигалась к могиле. Она боялась, что не дождется приезда родных, которых ждала в Одессу — и стала писать прощальное письмо. ...В этом письме она горячо благодарила родных за всё и умоляла мать — не оставить малюток» [⁶²].

Приезд родителей и сестёр, а затем и брата придал ей сил, и ей "стало так хорошо, что все за неё успокоились". Для детей это было поистине прекрасное время. Выздоровление матери казалось близким, и строились планы совместного возвращения в Саратов на постоянное жительство [⁶³]. А пока сестры Елены Андреевны, Катя и Надя, вместе с матерью наслаждались одесским летом, купались в ласковом Чёрном море и научили маленькую Елену плавать. Однако внезапно здоровье Елены Андреевны начинает стремительно ухудшаться, и двадцать четвёртого июня она умирает на руках своей матери. Ей было тогда всего двадцать восемь лет. Семья была убита горем, а дети безутешны [⁶⁴]. Скорбела о смерти Елены Андреевны и русская читающая публика. А спустя год в статье, посвященной выходу в свет четырёхтомника сочинений Е. А. Ган, Белинский напишет:

«Не являлось ещё на Руси женщины столь даровитой, не только чувствующей, но и мыслящей. Русская литература по праву может гордиться её именем и её произведениями. Мир праху твоему, благородное сердце, безвременно разорванное силою собственных ощущений! Мир праху твоему, необыкновенная женщина, жертва богатых даров своей возвышенной натуры. Благодарим тебя за краткую жизнь твою: недаром и не втуне цвела она пышным, благоуханным цветом глубоких чувств и высоких мыслей... В этом цвете – твоя душа, и не будет ей смерти, и будет жива она для всякого, кто захочет насладиться её ароматом...» [⁶⁵].

Мысли о детях мучили Елену Андреевну все последние годы: "Пусть платят мне по 1000 р. за вспаханную десятину, и я с охотою примусь за обработку земли, вместо своих рукописей!" — писала она тем, кто легкомысленно осуждал её в трате времени ради авторского тщеславия. И далее, когда ей советовали оставить это занятие ради сохранения здоровья: "какими бы то ни было жертвами хочу, чтобы дети мои были хорошо, но фундаментально хорошо образованы. А средств, кроме пера моего, — у меня нет!.." [⁶⁶]. Некрасова отмечает её тревоги по поводу Елены:

«...Гувернантки для старшей дочери уже не годятся: она их быстро перерастает. И Елена Андреевна начинает склоняться к мысли отдать старшую дочь в Одесский институт, — хотя институтское воспитание идёт вразрез с её основными убеждениями, но из двух зол всё же это было бы менее худшее. И мысль о собственном нездоровье мучает её, именно с этой стороны» [⁶⁷].

«Положение мужчины с высшим умом нестерпимо в провинции; но положение женщины, которую сама природа поставила выше толпы, истинно ужасно [⁷⁰]. И напрасен дар её, напрасны все порывы к усовершенствованию: однажды заброшенная судьбою в глушь, она, как преступник, отверженный обществом, не вырвется более ни к свету, ни к жизни…» [⁷¹].

Сама Елена Андреевна в полной мере испытала подобную недоброжелательность провинциалов. В другой её повести, "Суд света", в предсмертном письме героини, которой светское общество вынесло свой безжалостный приговор, есть такие строки:

«...Члены этого страшного трибунала все люди малодушные. С позорной плахи, на которую он положил голову мою, когда уже роковое железо смерти занесено над моей невинной шеей, я ещё взываю к вам последними словами уст моих: "Не бойтесь его!.. он раб сильного и губит только слабых"» [⁷²].

"Громовые слова, свойственные только душе великой и крепкой... Такие строки могут вырываться только из-под пера писателей с великою душою и великим талантом" — так отозвался о них Белинский [⁷³]. Вполне возможно, что Елена Петровна читала эти повести и плакала над ними, как и над другими сочинениями матери, которые вышли изящным четырёхтомником через год после смерти Елены Андреевны — как живое послание детям.
Глава 9. На берегах Волги
Вскоpe после кончины Елены Андреевны детей увезли в Саратов. Опасное путешествие по неоглядным российским просторам немного отвлекало их от горестных мыслей. Приходилось пересекать пустыни, и тогда, к восторгу детей, в тяжёлые кареты вместо лошадей впрягали верблюдов.

На сутки они задержались в улусе, в ставке калмыцкого князя Сербеджаб-Тюменя. Он по-царски принял старых друзей и показался детям восхитительным символом кочевой жизни в пустыне. Бабушка, хорошо знавшая обычаи калмыков, рассказывала о них своим внучкам. Она объяснила им, как устроен молитвенный барабан: "Это у них замечательный молитвенный аппарат... Так, по их мнению, что проговорить молитвы, что развернуть их, — всё равно!.. Вот, когда им лень в определённое время молиться или некогда, они подойдут и скоро-скоро завертят ручку: развернут и снова навернут молитвенный лист. И считают, что помолились!"..."Дураки!" — воскликнула Вера. Елена возразила: "И у нас есть такие же дураки! Разве не всё равно, — что эту ручку вертеть, что бессмысленно бормотать себе под нос молитвы..." И она напомнила, как их ключница Варвара молится перед иконами и тут же бросается на дворовых девчонок, чтобы уши им надрать или надавать подзатыльников [⁷⁴]. В Саратове у детей началась совсем другая жизнь. К воспитательнице Антонии прибавилось ещё три учителя. Одной из них была француженка Генриетта Пекёр. Синнетт пишет о ней со слов Надежды:

«Больше всего она любила рассказывать детям о тех днях славы и восторга, когда по воле "фригийских красных колпаков", citoyens rouges^* Парижа, она изображала богиню Свободы на народных празднествах в революционном Париже... когда её день за днём с триумфом возили по улицам во главе пышной процессии. Рассказчица давно состарилась и сгорбилась от прожитых лет, так что больше напоминала теперь Fee Carabosse^**. Но говорила она увлеченно и живо, её яркие описания захватывали благодарную и пылкую девчачью аудиторию. [Елена] даже заявила, что всю свою жизнь она будет "богиней Свободы"» [⁷⁵].

Следующим летом семейство, как обычно, переселилось на "большую дачу", со множеством подвальных помещений, длинных заброшенных коридоров, башенок, таинственных закутков и уголков, где Елена соорудила собственный "Зал Свободы". Вера вспоминает:

«Это был действительно огромный дом... А уж о подвальном этаже ходили целые легенды: о несчастных, которых кто-то когда-то будто бы морил голодом, мучил пытками в этих маленьких тёмных комнатах на сводах, о том, что и поныне слышны по ночам их плач и стоны и что многие видели там привидения и разные страхи» [⁷⁶].

Синнетт передаёт с её слов:

«Нам разрешили обследовать эти внушающие трепет "катакомбы" под охраной полдюжины мужской прислуги с факелами и фонарями... Но Елена не могла удовольствоваться ни одним, ни двумя посещениями. В этом жутковатом месте она устроила зал Свободы и надёжное убежище, где могла скрываться от уроков. Прошло много времени, прежде чем её секрет был раскрыт... В углу, под окном с железным засовом, находившимся высоко под потолком подвала, она соорудила себе башню из старых сломанных стульев и столов и там обычно пряталась часами, читая книгу под названием "Премудрость Соломона", содержащую всевозможные популярные легенды... Если Елене нравилось рассказывать нам истории, то ещё больше любила она слушать, как рассказывают сказки другие. Среди огромной дворни Фадеевых была старушка няня, большая на сказки мастерица... Но если дети забывали эти сказки так же легко, как узнавали их, Елена не только никогда не забывала услышанных историй, но и не соглашалась считать их выдумками. Она близко к сердцу принимала испытания, выпадавшие на долю героев, и утверждала, что все самые удивительные их приключения были совершенно реальными» [⁷⁷].

Но Елена не только считала себя участницей услышанных или прочитанных историй, она и сама их сочиняла. Синнетт рассказывает со слов Веры:

«В верстах десяти от губернаторской дачи находилась обширная песчаная полоса земли, очевидно, некогда бывшая дном моря или большого озера, где постоянно находили окаменевшие остатки рыб, раковин и зубов каких-то неизвестных (нам) чудовищ. Чаще всего мы находили обломки этих реликтов, источенных временем, но можно было найти и целые камни разной величины с отпечатками рыб, растений и животных вымерших сейчас видов, неоспоримо доказывающие их допотопное происхождение. Мы, дети и школьницы, слышали в то время от Елены бессчётное количество чудесных и захватывающих историй. Я хорошо помню, как, вытянувшись во весь рост и подперев подбородок ладонями, с глубоко ушедшими в мягкий песок локтями, она, бывало, грезила наяву и рассказывала нам свои видения, вероятно столь же для неё ясные, яркие и осязаемые, как сама жизнь вокруг!.. Какие замечательные картинки из жизни подводных обитателей, всех тех существ, чьи искорёженные останки теперь превращались в прах вокруг нас, — вставали перед нашими глазами! Как ярко описывала она их былые схватки на том самом месте, где сейчас лежала, уверяя, что видит всё это; как детально рисовала она на песке пальцем фантастические очертания давно исчезнувших морских чудищ и заставляла нас чуть не наяву видеть живые краски фауны и флоры тех вымерших пространств...

Ей нравилось в сумерках собрать нас, младших детей, и затем привести в большую полутёмную музейную комнату [рабочий кабинет бабушки], где мы просиживали часами, зачарованные её фантастическими рассказами... Все звери из музея по очереди доверялись ей и раскрывали историю своей жизни... Растянувшись на своём любимце — чучеле большого тюленя — и поглаживая его мягкую белую шкуру, отливающую серебром, она пересказывала нам его приключения, которые будто бы поведал он ей сам, в таких ярких красках и настолько живо, что даже взрослые невольно увлекались её повествованиями» [⁷⁸].

Дворовые ребятишки тоже слушали её рассказы. Крепостничество просуществовало в России до 1861 года и было отменено за полтора года до освобождения Линкольном рабов. Однако в доме Фадеевых к крепостным относились скорее как к домочадцам, и бабушка никому не дозволяла унижать их, в чём Елене, её старшей внучке, пришлось убедиться на собственном горьком опыте. Много лет спустя Е.П.Б. поведала эту историю полковнику Олкотту, президенту Теософского общества, который пересказал её затем в книге "Страницы старого дневника":

«...Однажды, разозлившись на старую няню из крепостных, выросшую в семье, она закатила ей пощёчину. Случившееся дошло до бабушки, ребёнка призвали, расспросили и заставили признаться в своей провинности. Бабушка тут же позвонила в колокольчик, созывая слуг, которых в доме насчитывалось несколько дюжин. Когда все собрались в главной зале, бабушка сказала внучке, что та вела себя неподобающим образом, что она несправедливо ударила беспомощную старушку, которая не смеет себя защитить, что она должна попросить у неё прощения и в знак своей искренности поцеловать ей руку.

Поначалу ребёнок, пунцовый от стыда, был готов взбунтоваться, но старая барыня сказала девочке, что если она не подчинится немедленно, то будет с позором отослана из дома. Потом она добавила, что истинно благородный человек никогда не отказывается признать свою неправоту по отношению к прислуге, особенно к той, которая долгой и безупречной службой обрела доверие и любовь своих хозяев. От природы чуткая и по-доброму относившаяся к людям из низших сословий, пылкая девочка разразилась слезами, встала перед старой няней на колени, поцеловала ей руку и попросила прощения. Понятно, что с той поры прислуга боготворила её. Она говорила мне, как много значил для неё этот урок, научивший её справедливости по отношению к тем, кому социальное положение не позволяет постоять за себя» [⁷⁹]^***79а

Что же до быстрой смены настроений, то эта черта характера прорывалась порой и в зрелые годы. Олкотт как-то раз даже обратился к её учителям, махатмам, и "спросил, почему нельзя обуздать её яростный темперамент, почему она не может всегда оставаться тем спокойным, погруженным в себя мудрецом", каким она иногда бывала. Ему ответили, что "за таким вмешательством неизбежно последовала бы смерть от апоплексического удара; в этом теле живёт яростный и пылкий дух, с детства не выносивший ограничений, и если перекрыть отдушину для выплёскивания избыточной телесной энергии, то результат будет роковым". Олкотт продолжает:

«Мне было велено просмотреть историю её рода, русского рода Долгоруковых, чтобы я понял, что имеется в виду. Я выяснил, что этот княжеский, воинственный род, идущий от самого Рюрика, всегда отличался мужеством, дерзкой отвагой в опасных ситуациях, страстной любовью к личной независимости и бесстрашием в осуществлении своих намерений» [⁸⁰].
Глава 10. Странные происшествия
Для Елены "природа жила своей собственной таинственной жизнью, — передаёт, ссылаясь на Веру, Синнетт. — Она слышала голос каждой формы, каждого тела, органического и неорганического; и уверяла, что сознание и жизнь присущи не только определённым таинственным силам, видимым и слышимым ей одной там, где другие не находили ничего, кроме пустоты, ни даже зримым, но неодушевлённым предметам, таким как галька, плесень и фосфоресцирующие гнилушки" [⁸¹]. Поэтому так привлек Елену столетний пасечник, живший при имении Бараний Буерак, неподалёку от Саратова. Местные жители считали его колдуном. "Он знал очень много об оккультных свойствах трав и цветов, — продолжает Синнетт, — и, по слухам, мог предсказывать будущее". Елену "неудержимо влекло" к нему:

«[Она] навещала странного старика при каждом удобном случае... Приходя к нему, она задавала кучу вопросов, а потом с жадным вниманием слушала, как научиться понимать язык пчёл, птиц и зверей... Он нередко говорил нам: "Эта маленькая барышня совсем не такая, как вы. Её ждет большое будущее. Жаль, что я не доживу до той поры, когда исполнятся мои предсказания; но исполнятся они непременно!"» [⁸²].

Елена была предметом особых забот и ещё одного из мудрых, совсем иного порядка, нежели этот старец. Синнетт замечает: "Судя по самым ранним её воспоминаниям, она иногда видела около себя своего Покровителя. С самого детства этот образ господствовал в её воображении. Он был всегда одним и тем же, его черты никогда не менялись; настало время, когда она повстречала его в облике живого человека и мгновенно узнала его, словно при нём выросла" [⁸³]. Возможно, именно этот Покровитель и хранил её от бед в тех происшествиях, — если, конечно, они достоверны, — которые пересказывает Синнетт в книге "Случаи из жизни госпожи Блаватской". Первое связано с домашней галереей фамильных портретов. Одно из полотен возбудило любопытство Елены. Оно было прикрыто шторкой и висело на стене слишком высоко. Родственники не захотели сказать, чей это портрет, и тогда Елена, улучив минуту, когда поблизости никого не было, тайком пробралась в комнату. Синнетт передаёт с её собственных слов:

«Она подтащила к стене стол, поставила на него столик поменьше, на него — стул, потом вскарабкалась на это шаткое сооружение... и, опершись одной рукой о пыльную стену, протянула другую, чтобы отдёрнуть шторку. Увиденное так поразило её, что она подалась назад, и шаткая конструкция тут же развалилась. Елена так и не могла потом точно сказать, что же произошло. Она потеряла сознание в тот самый миг, когда пошатнулась и стала падать, а когда снова пришла в себя, то оказалось, что она лежит на полу совершенно невредимая, столы и стул стоят на обычных своих местах, шторка задёрнута, и можно было бы подумать, что всё это ей привиделось, если бы высоко на пыльной стене рядом с картиной не остался отпечаток её ладошки» [⁸⁴].

По всей видимости, Е.П.Б. не устраивало быть лишь участницей всех этих странных происшествий, она хотела понимать и эти явления, и свои растущие психические силы. Были ли у неё под рукой книги, которые могли помочь ей в этом? В письме к другу юности князю Александру Дондукову-Корсакову Е.П.Б. в 1882 году упоминает о библиотеке, которую её бабушка унаследовала от своего отца князя Павла. В ней были сотни книг, в том числе по алхимии, магии и прочим оккультным наукам. "Я читала их с живейшим интересом, когда мне ещё не было пятнадцати..., — пишет она. — Вскоре ни Парацельс, ни Кунрат, ни К.Агриппа ничему уже не могли научить меня" [⁸⁷]. Только позже, странствуя по Востоку, она смогла больше узнать об этих предметах. В этой главе появляются слова магия, оккультный. То, как употребляет их в своих трудах Е.П.Б., требует своего пояснения. Вот что говорит она о понятии маг в Разоблаченной Исиде:

Е.П.Б. определяет белую магию, или благотворную магию, следующим образом:

«это "божественная магия, свободная от эгоизма, властолюбия, честолюбия или корысти и направленная исключительно на то, чтобы творить добро для всего мира — и для своего ближнего в частности. Малейшая попытка использовать свои сверхобычные силы для собственного удовлетворения — превращает эти способности в колдовство или чёрную магию"» [⁸⁹].

В статье "Практический оккультизм" (1888 г.) Е.П.Б. пишет, что "побуждение, и только побуждение, обращает любое применение силы в чёрную (пагубную) или белую (благотворную) магию" [⁹⁰]. Термин оккультный происходит от латинского occultus, что означает "сокровенный, тайный". Е.П.Б. указывает, что подлинный оккультизм не имеет ничего общего с такими оккультными занятиями, как алхимия, месмеризм, и прочими способами развития всевозможных психических сил. В Индии он определяется термином Атма-видья, который востоковеды переводят как "знание души", "истинная мудрость", но который означает намного больше. И тот, кто следует этому пути, становится "просто благотворной силой в Природе", "не для себя живёт он, но для мира". И лишь когда "истреблено также само сознавание личного я и, следовательно, "астрал" сведён к нулю, — тогда только может иметь место Единение с "высшим Я"... Тогда сияющий Авгоэйд, божественное Я, может звучать в сознательной гармонии с обоими полюсами человеческого существа — с человеком из очищенной материи и с вечно чистой духовной душой — и может предстать перед ВСЕВЕДУЩИМ Я, Христом мистиков-гностиков, соединяясь, сливаясь с ним и становясь ИМ навсегда" [⁹¹].

Семейству предстояло покинуть любимую Россию и переселиться в "бусурманскую Азию". Это было непросто. Некоторые участки пути представляли нешуточную опасность: чтобы пересечь их, требовался вооружённый эскорт [⁹³]. Сотни тысяч российских солдат охраняли границы от набегов горцев. Полтора десятилетия спустя Ростислав, дядя Елены, по заданию наместника Закавказского края князя Александра Ивановича Барятинского написал книгу "Шестьдесят лет Кавказской войны" [⁹⁴], и она стала классическим источником информации и о самой войне, и о множестве этнических и религиозных групп, населявших эту экзотическую субтропическую страну с пышной растительностью и величественными горами, увенчанными заснеженными вершинами. Первыми из Саратова в августе 1846 года выехали дед, бабушка и юная Надя. Им предстояло сделать необходимые приготовления к прибытию остального семейства. На всём пути к Астрахани путешественникам оказывали внимание местные власти и немцы-колонисты, не забывшие за семь лет честность и добрые дела Андрея Михайловича; их всякий раз выходили поприветствовать, когда небольшая барка причаливала к берегу, чтобы пополнить запас продовольствия и дров. Через несколько недель путешественники добрались, по воде и по суше, до места назначения — Тифлиса (ныне Тбилиси), столицы Грузии. А оставшимся дома предстояло ещё изрядно поволноваться в ожидании известий о благополучном завершении пути. Прошёл почти год, прежде чем дети Ганов, тётя Екатерина, её муж Юлий Федорович Витте, переводившийся на службу в Закавказский край, и их сын Саша смогли перебраться в Тифлис. Осень после отъезда Фадеевых все они провели в степях за Волгой, на казённой образцовой ферме, которой управлял Юлий Федорович Витте. Вера рассказывает:

«Что за зелёное, широкое раздолье, что за тишь да гладь да Божья благодать представилась нам, детям, непривычным к настоящей деревне, в этом степном заволжском просторе!.. Леля, увлекаясь своими фантазиями, внушила мне мысль, что мы теперь обратились в "совсем простых девочек", племянниц "сельского фермера"; а дядя наш такой же "простой фермер", как "farmer Gray" в английской повести этого имени... Здесь не было ни гостей, ни шумного съезда наших подруг; ни фейерверков, ни акробатов, ни музыки, которыми нас баловали в последние годы пребываний наших на даче; не было ни городских условий жизни, ни такого дома, с большими, высокими комнатами, к каким мы привыкли в Саратове — ничего прежнего! К нам близко подступила простая сельская жизнь, с её работами, с широкими интересами полевого и домашнего хозяйства, в таких размерах и с таких сторон, о которых мы и понятия иметь не могли... "И эта новая жизнь и новая обстановка" захватили детей своей "простой и здоровою силой"» [⁹⁵].
Когда наступила зима, все вернулись в Саратов, но уже не в обширные губернаторские владения, а в небольшой дом с тесными комнатами. Вера вспоминает, что "Елена была страшно недовольна... и всё ворчала: "Вот беднота!.."" Молодёжь с грустью поглядывала на прежний свой дом, который занимал теперь новый губернатор [⁹⁶].

В мае 1847 года Витте со всеми детьми отправились наконец в Тифлис. В книге "Моё отрочество" Вера подробно описывает это щедрое на приключения путешествие и первые годы жизни на Кавказе [⁹⁷]. В Тифлисе Андрей Михайлович снял для всей семьи только что отстроенный прекрасный особняк Сумбатова, расположенный в уединённом месте на окраине города. А через год они переехали в усадьбу, которой раньше владел князь

Александр Чавчавадзе. В этом доме, "устроенном по-барски", Фадеевы и Витте прожили около двадцати лет, до самой смерти старых Фадеевых и Юлия Федоровича Витте, после чего семья его и Надежда переехали в Одессу. Летом Тифлис превращался в ад. Все, кто мог, спасались в горах от городской духоты. В течение нескольких лет дети Ганов вместе со старшими родственниками побывали во множестве горных крепостей и на минеральных источниках, которыми славится Кавказ [⁹⁸]. Вера рассказывает, как во время одной из поездок по Военно-грузинской дороге Елена, Надя, Екатерина и её муж едва избежали смерти: "...ранним же летом снега на кавказских великанах начинают таять, сползают, тяжестью своей всё увлекая, заваливая пути и погребая под собой встречных путешественников. В то время перевал через горы был гибелью сотен людей". Они видели, как с вершины горы Майорша сошла лавина, не задевшая их по чистой случайности: "... дядя Юлий Федорович, жалея измученных лошадей, едва втащивших экипажи на Кайшаурские высоты, приказал отдохнуть несколько минут возле духана... минут десять, — и они-то и оказались спасительными: не пережди они их, весь поезд как раз попал бы под массу снега, и все скатились бы навеки в пропасть..." [⁹⁹].
Глава 12. На распутье
Шестнадцатилетие стало, видимо, определённым рубежом для Елены Петровны. Начиная с этого времени, писала она, "у меня всегда была вторая жизнь, таинственная, непостижимая даже для меня самой, пока я не встретилась во второй раз со своим ещё более таинственным индийцем" [¹⁰⁰]. До этого она часто бывала в обществе, охотно танцевала на балах и посещала вечера [¹⁰¹]. В биографическом очерке "Елена Петровна Блаватская" Е.Ф. Писарева сообщает, что "знавшие её в... молодые годы вспоминают с восторгом её неистощимо весёлый, задорный, сверкающий остроумием разговор. Она любила пошутить, подразнить, вызвать переполох". Мария Григорьевна Ермолова, муж которой был губернатором Тифлиса в сороковых годах прошлого века, рассказывала ей, что Елена "была блестящая девушка, но крайне своевольная" [¹⁰²].

Однако теперь Елена ещё глубже, чем раньше, ушла в мистические книги из прадедовской библиотеки. Тогда же она встретила человека, с которым могла говорить об оккультных предметах^*. Это был князь Александр Голицын, старший сын старого друга семьи Фадеевых князя Владимира Сергеевича Голицына, двоюродного брата княгини Воронцовой, бывший, по словам Веры, частым гостем в доме деда и бабушки [¹⁰³]. Но через несколько месяцев князь покинул Тифлис, и мы не знаем, встречалась ли Елена с ним когда-либо ещё [¹⁰⁴].

Александр Голицын, по всей видимости, много знал о тех краях, которые страстно желала посетить Елена — о священных местах Греции, Египта, Ирана и даже Индии. Но могла ли она надеяться, что её самые заветные мечты осуществятся, если она не вырвется на волю из своего привычного круга? О том, каким ограниченным тогда было жизненное пространство женщины, ярко пишет её мать:

«Право, иногда кажется, будто мир божий создан для одних мужчин: им открыта вселенная со всеми таинствами, для них и слава, и искусства, и познания, для них свобода и все радости жизни. Женщину от колыбели сковывают цепями приличий, опутывают ужасным "что скажет свет?" — и если её надежды на семейное счастие не сбудутся, что остаётся ей вне себя? Её бедное, ограниченное воспитание не позволяет ей даже посвятить себя важным занятиям, и она поневоле должна броситься в омут света или до могилы влачить бесцветное существование!..» [¹⁰⁵].

Мольбы не помогли. В отчаянии Елена бежит из дома, но возвращается несколько дней спустя. Где она была, никто не знает, и, чтобы пресечь сплетни и пересуды, родные думают уже только о том, чтобы поскорее выдать её замуж [¹⁰⁹]^**[¹¹⁰]. Удивительно, но она больше не сопротивляется. По словам самых близких друзей, она вдруг решила, что, будучи замужней женщиной, она наконец освободится от постоянной опеки и надзора, удела всех одиноких девушек и женщин из благородных семейств в те времена [¹¹¹]. Елена обвенчалась с Никифором Васильевичем Блаватским 7 июля 1849 года в селении Джелал-Оглы, в двадцати верстах от местечка Гергеры, куда её родные выезжали на летние месяцы. До восемнадцати невесте не хватало трёх недель [¹¹²]. Свадьба была пышной, из Тифлиса прибыло множество гостей, их сопровождал конвой — двадцать лихих курдских наездников, служивших под началом Блаватского [¹¹³]. Надя описывает утро перед венчанием:

«Её пытались вразумить разговорами об ответственности в браке, о её будущих обязанностях и долге перед мужем, о супружеской жизни вообще. Несколько часов спустя, у алтаря, она услышала обращенные к ней слова священника: "Должна почитать своего мужа и повиноваться ему", и при ненавистном слове "должна" лицо её сначала вспыхнуло от гнева, а потом стало мертвенно бледным. Было слышно, как в ответ она пробормотала сквозь зубы: "Ну уж нет"» [¹¹⁴].

Вера завершает эту историю:

«В тот же день, после обеда, молодые уехали в Даричичаг, горное местопребывание всех эриванских служащих в летнее время. На гору Безобдал, по которой круто извивалась дорога, они въехали верхом. Кроме их оригинального конвоя, множество гостей, бывших на свадьбе... поехали провожать их... Въехав на первый уступ, все остановились, Леля нам махала платком; курды приподняли свои мохнатые пики в знак прощания, некоторые выстрелили, и поезд скрылся. Я горько заплакала.

Особенной дружбы с сестрой у меня не было, — ей мешала разность лет и характеров наших, — но мы друг друга всегда горячо любили... Это была первая наша разлука, и разлука — печальная!.. Конец моему детству и отрочеству, конец всему, что было мне доныне близко, мило, что казалось неразрывным со мною» [¹¹⁵].

Елена полагала, что навек расстаётся с любимой семьей. Она собиралась в тот же самый день бежать в Иран. Но один из курдов, в котором она надеялась обрести помощника, выдаёт её мужу. После этого с Елены не спускают глаз [¹¹⁶]. Неполных три месяца, которые молодожёны провели под одной крышей, продолжалось противостояние двух воль. Никифор Васильевич требовал, чтобы Елена выполняла свой супружеский долг, она отказывалась. Первые два месяца прошли в Дари-чичаге ("Стране цветов"). В конце августа молодых навестили родные, и вскоре все вместе они отправились в Эривань (ныне Ереван) [¹¹⁷]. Там Елена провела последний месяц своей семейной жизни. Муж должен был вскоре стать вице-губернатором всего края, и они жили в сказочном дворце сардара, бывшей резиденции турецких правителей. Над окрестностями Эривани возвышается библейская гора Арарат. В сопровождении курдского князя Сафара Али Бека, который однажды спас ей жизнь, Елена Петровна несколько раз объезжала гору верхом, пересекая при этом турецкую границу [¹¹⁸].

Отношения с мужем продолжали ухудшаться, и в один из сентябрьских дней, ускользнув от охраны, Елена в одиночку верхом умчалась в Тифлис: в столь тревожное время это было весьма рискованное предприятие. "Я укрылась у бабушки, — писала она. — Я поклялась, что покончу с собой, если меня вынудят вернуться к нему [Блаватскому]" [¹¹⁹]. От самой Е.П.Б. Синнетт узнал о последовавшем "семейном совете, который решил отправить строптивую новобрачную к отцу"; он должен был встретить её в Одессе. Двое слуг сопровождали её до Поти, откуда, как предполагалось, она пароходом поплывёт в Одессу. Но, как рассказывает Синнетт:

«Отчаянная страсть к приключениям, усиленная опасением, что отец попытается восстановить разбитые ею брачные узы, побудила её внести в планы родственников нужную поправку. Во время пути по Грузии она ухитрилась устроить так... что она и её сопровождавшие опоздали на пароход в Поти. Но тут же в гавани стоял на якоре небольшой английский парусник. Госпожа Блаватская поднялась на борт, — называлось это судно, если ей не изменяет память, Коммодор, — и, за щедрое вознаграждение, уговорила шкипера взять их с собой.

Коммодор следовал в Керчь, затем в Таганрог на Азовском море и далее в Константинополь. Госпожа Блаватская взяла билеты для себя и слуг, якобы до Керчи. Прибыв туда, она отправила слуг на берег, чтобы они сняли комнаты и приготовили их к утру. Но уже ночью, окончательно порвав с прошлым, она ушла на Коммодоре... Само это небольшое плавание было полно приключений... Когда таможенники Таганрога поднялись на борт Коммодора, Елене срочно пришлось укрыться, чтобы не обнаружился лишний пассажир. Единственный возможный тайник в угольном трюме она сочла для себя неподходящим, и туда отправился корабельный юнга, а она, выдавая себя за него, отлежалась в его койке, сказавшись больной. Позже, когда судно пришло в Константинополь, возникли новые сложности, и ей пришлось бежать на берег в каике, с молчаливого согласия стюарда, спасаясь от преследований шкипера.