«слово о полку игореве» в свете подлинного историзма

18. Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху у плесньска на болони, беша дебрь кисаню и не сошлю къ синему морю.

Данный фрагмент сна Святослава традиционно считается сложным для осмысления. Он содержит целый ряд слов, смысл которых абсолютно тёмен. Так, например, непонятный эпитет «босуви» породил многочисленные конъектуры. Широкое распространение получила замена «босуви» на «бусови», исходя из того, что прилагательное «бусый» в ряде диалектов значит «серый, дымчатый». Эту поправку предложил В. Макушев [Макушев, 1867, c. 459—461]. Её восприняли В. Ф. Миллер, А. А. Потебня, В. Н. Перетц, А. С. Орлов, А. К. Югов и др. При такой конъектуре явно игнорируется тот факт, что серыми, дымчатыми бывают вороны, а не враны.

Я. Пожарский, А. Ф. Вельтман, О. М. Огоновский, А. И. Смирнов, Д. Н. Дубенский, Н. А. Мещерский, А. А. Бурыкин и др. соотнесли «бусовых вранов» со «временем Бусовым». Отстаивая эту конъектуру, Н. А. Мещерский и А. А. Бурыкин писали: «Согласно традиции, восходящей к Я. О. Пожарскому и А. Ф. Вельтману и развитой О. М. Огоновским и А. И. Смирновым, "бусови" — притяжательное прилагательное от имени антского вождя VI в. Бус (Боз). Связывать это прилагательное с диалектным бусым (серый), подобно многим толкователям, неправомерно, так как неясно почему подобное прилагательное, обозначающее цвет, в данном случае получает суффикс " –ов ", для него не характерный» [Мещерский, 1985, с. 463—464].

Г. А. Ильинский полагал, что «если первоначальным значением "босъ" было "бурно движущийся, бешеный", то значения всех трёх эпитетов становится вполне ясным: босый волк означает стремительно несущегося волка… босуви врани — "хищных воронов", а время Бусово — время бурное» [Ильинский, 1911, с. 215]. Столь вольные трактовки не могли получить распространения.

П. П. Вяземский читал «бо суи», т. е. «суетные» враны [Вяземский, 1875, с. 272—273]. Надуманность данной гипотезы более чем очевидна.

Не менее серьёзные проблемы у трактователей «Слова…» возникает и по поводу «Плесньска». Первые издатели «Слова…» видели в Плесньске «город галичского княжения». Д. Н. Дубенский, ссылаясь на Н. М. Карамзина, отождествлял Плесньск с современным городом Плесковым на р. Роске.

Попытки обосновать упоминание Плесньска в данном фрагменте предпринимались целым рядом исследователей «Слова…». Так, например, П. П. Вяземский исходил из предположения, что Плесньск — город в галицком княжестве. Он писал: «О Киеве Святослав упоминает как о своём местопребывании, а о Плесньске как о месте, где явились злые предзнаменования во сне» [Вяземский, 1875, с. 274]. Разумеется, такого рода объяснение не проливает света на причины, которые способствовали явлению злых предзнаменований в городе весьма далёком от Киева и не оказавшего влияние на трагические события, нашедшие отражение в «Слове…».

Ещё менее убедительное объяснение дано Е. Огановским: «Зловещие вороны, т. е. половцы, не хотели лететь к синему морю в свои степи, но сидели у Плеснеска. Почему же вороны те у Плеснеска, а не где-либо в другом месте сидели, не трудно догадаться. Плеснеск ведь был хорошо укреплённым городом в княжестве Галицком, недалеко от границы княжества Волынского» [Огановский, 1876, с. 82—83]. Следует заметить, что на Руси было много хорошо укреплённых городов, поэтому подобного рода довод не может рассматриваться в качестве серьёзного основания.

В. П. Щурат, пытаясь объяснить причины упоминания Плесненьска в данном фрагменте, сослался на наличие в районе Плесненска гор «Вороняки», названных так из-за обилия ворон [Шурат, 1907, с. IX—X]. Надо сказать, что подобного рода топонимов очень много на Руси. Так, например, Л. Е. Махновец упоминает хутор Плиснеско и ссылается на близлежащие горы под названием «Вороняк» [Махновец, 1985, с. 202—204]. В этой связи вполне естественно стремление исследователей локализовать грающих вранов возле Киева, где их мог услышать Святослав. Ещё В. В. Капнист предполагал, что Плесньск — это «селение за Подолом, за Кирилловский монастырь продолжающееся, и ныне называется Плоское» [Бабкин, 1950, с. 374—375]. А. В. Лонгинов чисто умозрительно находил, что «Плесенск находится у Болони близ Киева» [Лонгинов, 1911, , с. 70]. Н. В. Шарлемань в заметке «Ещё раз о Плесньске» напоминал, что ещё в начале XVIII века в районе Кирилловского монастыря существовало урочище с посёлком «Плоский лес» [Шарлемань, 1954, с. 227—228]. Этой локализации придерживаются многие новейшие трактователи «Слова…»: Д. С. Лихачёв, Л. А. Дмитриев, Н. А. Мещерский и др. Вместе с тем продолжают появляться всё новые взгляды на расположение загадочного Плесненьска. Так, например, С. И. Котков обратил внимание на р. Плесну в районе Путивля. По его мнению, Плесньск мог получить название от этой реки [Котков, 1961, , с. 67—68]. Гипотеза С. И. Коткова была поддержана В. И. Стеллецким.

Оригинальная конъектура предложена Н. И. Гаген-Торн. По её мнению, «плесень» — это множественное число от «плёс» — изгиб реки [Гаген-Торн, 1963, с. 100—104].

Серьёзные прблемы у толкователей слова традиционно вызывает словосочетание «дебрь Кисаню». В первом издании оно было разложено на существительное «дебрь», означающее «обрыв, ров; горный склон, поросший густым лесом», а форму «Кисаню» производили от топонима «Кисань». Для большинства трактователей «Слова…» этот топоним был абсолютно загадочен, поэтому они переводили данное словосочетание без всяких попыток его разъяснить:

Я. Пожарский: «в долине Кисановой» [Пожарский, 1819, с. 16].

Н. Ф. Грамматин: «где лощина Кисанова» [Грамматин, 1823, с, 49].

А. Ф. Вельтман: «близ… дебри Кисановой» [Вельтман, 1833, с. 25].

Д. Н. Дубенский: «идеже дебри Кисаню» [Дубенский, 1844, с. 123].

С. К. Шамбинаго: «были из дебри Кисановой» [Шамбинаго, 1912, с. 18].

В. И. Стеллецкий вслед за П. П. Вяземским производил «Кисань» от сербского кисанье (от кисати) — «возбуждение плача». В его переводе «были они из ущелья слёз Кисанского…» [Стеллецкий, 1965, с. 70].

По мнению В. Макушева, «загадочное кисаню должно быть разделено на две половины, ки и саню: первую половину присоединяю к предыдущему слову дебрь с прибавлением с и получаю прилагательное во множественном числе дебрьска; второй половине придаю окончание также множественного числа и, и читаю сани: это слово, особенно в соединении с прилагательным дебрьски, напоминает чешскую сань (дракон, змей)» [Макушев, 1867, с. 460]. Эта сугубо мифологическая трактовка получила поддержку целого ряда исследователей и переводчиков «Слова…»:

А. С. Орлов: «У Плесненьска в предградье были в расселинах змеи и устремились к синему морю» [Орлов, 1946, с. 82].

М. В. Щепкина: «У Плесньска на болони избивали лесных (подколодных) змей и несли их к синему морю» [Щепкин, 1950, с. 195]. Данной конъектурой воспользовался и Г. Шторм, который «дебрьски сани» истолковал как «погребальные смертные сани — необходимая принадлежность древнерусских великокняжеских похорон» [Шторм, 1934, с. 37]. А. К. Югов в первых своих переводах «Слова…» также воспользовался этой трактовкой: «У Плесненска на поречьи шли похоронные сани — волокли их к Синему морю» [Югов, 1970, с. 168]. Со временем он начал истолковывать «сань» как змей: «у Плесненска на поречьи, из оврага — всё змеи, змеи» [Там же. С. 168].

Согласно А. В. Лонгинову «беша дебрь Кисаню» — «беся юдоль квашную»? [Лонгинов, 1892, с. 193, 242, 254], а у Е. Партицкого — «беша дебрь Исканю». При этом Е. Партицкий указывал, что «Искань» встречается в Галичане» [Партицкий, 1883, с. 56—58].

И. М. Снегирёв и Е. В. Барсов связывали слово «Кисань» с названием реки Сан.

П. В. Владимиров читал: «беша дебри Коганя» [Владимиров, 1900, с. 349], а Ф. Е. Корш дополнил фразу так: «вороны взъграяхуть у Плесньска на болони, (деляче кръваву уедину) беша (изъ) дьбри (сънеслися н) а ню и несошя ю к синему морю» [Корш, 1909, с. 14].

О. О. Сулейменов считал, что слово «дебрь» произошло от кипчакской формы «дебiр» — железо. В его понимании «дебрь кисан» (дебiр кiсан) — «железные путы» [Сулейменов, 1975, с. 72].

И. М. Кудрявцев предложил читать «дебрь Киянь», где под Киянью подразумевается речка, а впоследствии ручей под Киевом [Лихачёв, 1950, 426, с. 64]. Это прочтение было воспринято целым рядом исследователей: Д. С. Лихачёвым, Л. А. Дмитриевым, Л. А. Булаховским, И. В. Шарлеманем и др.

Существует также гипотеза, согласно которой в выражении «дебрь Кисаню» фигурирует греческое слово κίσσα, означающее в переводе сойку [Салмина, 1981, с. 229].

Не только отдельные слова и выражения, но и весь интересующий нас фрагмент «Слова…» порождает множество разнообразных и зачастую весьма противоречивых трактовок, которые плохо согласованы с общим контекстом. Если исходить из того, что во сне Святослав видит Игоря, которого окружили половцы, то осмысление загадочного фрагмента перестаёт быть проблемой. Более того, содержание этого фрагмента можно предсказать. Поведав о себе, князь Игорь должен был упомянуть и об участи своего сына. По всей видимости, его имя князь Игорь многократно слышал во время многочисленных перекличек, которые устраивали половецкие роды для выявления наиболее знатных пленников, однако Кончак поспешил успокоить Игоря, что его сына не постигнет общая участь и орда Кончака начала собирать жемчуг для выкупа сына Игоря. Об этом половцы проимформировали и Святослава. Чтобы сообщить боярам об участи своих пленных родственников, не раскрывая источник информации, Святослав придумал вещий сон. В этом сне князь Игорь заканчивает свой рассказ словами: «Всю ночь половцы выкликали в Поле сынишку на полоне, были добры к сыну и не сослали его к болоту». Следует заметить, что отождествление половцев с воронами не должно вызывать серьёзных возражений, поскольку во фразе «не было обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный воронъ, поганый половчине» такое отождествление наблюдается в явной форме. По всей видимости, называть половцев «боусови враны», «чёрные вранами» русских побудило тюркское словосочетание. Дело в том, что в тюркских языках бусы ´это, эта, этот´, уран ´оклик, клич´. Эти тюркские слова могли дать повод русским отождествить выкрики половцев с карканьем ворон. Это также подтверждает мысль о том, что в основе Сна Святослава лежит информация, полученная от тюрок.