Глава IV. ВРЕМЯ СОЗДАНИЯ, АВТОРСТВО, ЖАНР И ИДЕЙНОЕ СОДЕРЖАНИЕ «СЛОВА…» В СВЕТЕ ИСТОРИЗМА

Глава IV. ВРЕМЯ СОЗДАНИЯ, АВТОРСТВО, ЖАНР И ИДЕЙНОЕ СОДЕРЖАНИЕ «СЛОВА…» В СВЕТЕ ИСТОРИЗМА

4.1. Гипотезы о времени создания, авторстве и жанре «Слова…»

Мнение М. Каченовского о позднем происхождении «Слова…» получило широкое распространение. Так, например, митрополит Евгений (Болховитинов) полагал, что «Слово…» было сфабриковано в XVI в., а Н. П. Румянцев видел в нём подделку XVIII в. Скептическое отношение к подлинности «Слова…» высказывали И. И. Давыдов, О. И. Сенковский, П. М. Строев, К. С. Аксаков, И. Беликов. В рецензии на перевод Н. В. Гербеля О. И. Сенковский писал, что автор «Слова…» — «человек, уже занимающийся отечественной историей учёным образом», он — ритор, который «везде ищет словесных цветков» и испытывает повышенный интерес к славянской мифологии [Сенковский, 1854, с. 19]. Пытаясь доказать связь поэтики «Слова…» с образной системой поэтических школ XVIII века, О. И. Сенковский, как и М. Т. Каченовский пытался доказать наличие галлицизмов в «Слове…» и собирал все внешие совпадения с французскими вариантами аналогичных выражений и поэтических формул. Все обнаруженные им псевдогаллицизмы на самом деле являются типичными древнерусскими выражениями.

Пренебрежительное отношение к древней русской словесности было свойственно не только скептикам. Так, например, А. С. Пушкин в наброске своей неопубликованной статьи о русской литературе (1830) замечал: «…к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами голая степь и на ней возвышается единственный памятник: "Песнь о полку Игореве"» [Пушкин, 1977, с. 156]. Такое отношение к древней русской словесности не мешало А. С. Пушкину горячо отстаивать подлинность «Слова…». А. С. Пушкин не был «учёным-антикварием», поэтому его выступления в защиту подлинности «Слова…» носили публитистический характер. Острополемический характер имеет и его знаменитая оценка «Слова…»: «Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? Но Карамзин не поэт. Державин? Но Державин не знал и русского языка, не только языка Песни о полку Игореве. Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находим оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства» [Пушкин, 1249, с. 503].

Основательные свидетельства в пользу подлинности «Слова…» были высказаны М. П. Погодиным, М. А. Максимовым, С. П. Шевырёвым, Н. Г. Головиным. Они указали на факты, которые свидетельствовали о знакомстве древних авторов (приписка в Апостоле 1307, влияние «Слова…» на «Сказание о Мамаевом побоище») со «Словом…», на странность содержания подделки. «Подделыватель неминуемо избрал бы себе предметом какое-либо происшествие важное, громкое, великое, а не несчастную войну малого удельного князя», — писал М. П. Погодин. Систематическое сопоставление языка «Слова…» с языком летописей и других памятников древнерусской словесности опровергали утверждения скептиков о наличии в «Слове…» «галлицизмов», неологизмов и т.д.

Скептическое отношение к древности «Слова…» было в значительной степени преодолено после открытия в 1852 году «Задонщины», в которой наблюдаются многочисленные заимствования из «Слова…». Со временем, однако, нашлись скептики, которые стали утверждать, что вовсе не «Задонщина», а «Слово…» написано по образу и подобию «Задонщины». Инициатором подобной концепции считается французский славист и писатель Луи Леже.

В книгах «Русская литература» и «Русские и славяне» Л. Леже отметил выдающиеся литературные достоинства и высокий статус «Слова…» в антологиях и курсах истории русской литературы. Вместе с тем он нашёл, что подлинность этого памятника требует серьёзного обоснования. Мнение А. С. Пушкина о том, что в XVIII в. не было поэтов, способных создать подобное произведение он отметает. По мнению Л. Леже, А. С. Пушкин в данном вопросе не может быть авторитетом, поскольку он принял всерьёз литературную мистификацию П. Мериме.

Л. Леже полагал, что «Слово…» создано не поэтом, а учёным-эрудитом, который увлекался народной поэзией и средневековой литературой. В своей книге «Русские и славяне» он писал: «"Задонщина" чрезвычайно похожа на "Слово о полку Игореве" и её охотно рассматривают как подражание этому знаменитому произведению. Может быть, следовало перевернуть гипотезу и задать вопрос: не вдохновлялся ли певец Игоря "Задонщиной"?» [Leger, 1980, р. 93—94].

Следует заметить, что Л. Леже только допускал первенство «Задонщины» по отношению к «Слову…». В чём он абсолютно не сомневался, так это в нелепости языческих мотивов в «Слове…», которые совершенно не соответствуют духу того времени. По его мнению, «эти богохульства… совершенно невероятны в устах христианина средневековой эпохи» [Леже, 1907, с. 4—5]. Комментируя словосочетание «внуки Даждьбога», Л. Леже настаивает, что подобное название… недопустимо в устах христианина. Этот эпитет на наш взгляд, служит весьма веским доказательством недостоверности если не всего памятника, то, по крайней мере, некоторых отдельных мест» [Там же. С. 105]. Подобно другим трактователям «Слова…» Л. Леже искренне верил, что упомянутый в «Слове…» Даждьбог является языческим божеством, а не тюркским титулом.

В XX веке гипотезу Л. Леже активно развивал французский филолог-славист Андре Мазон. Свои сомнения в древности «Слова…» он изложил в целом ряде работ. В этих работах он большое внимание уделил «Задонщине», пытаясь доказать что «Слово…» наиболее близко вторичным спискам «Задонщины». По его мнению, автор «Слова…» взял в качестве образца последний, наиболее красочный вариант «Задонщины» и придал ему оттенок древности, используя языческие мотивы.

Как и Л. Леже, А. Мазон считал эклектизм «Слова…» важнейшим доказательством его вторичности по отношению к «Задонщине». Он писал: «Язычество, самое искусственное, распространено на всём протяжении произведения вплоть до неожиданного предела весьма христианского содержания». По мнению А. Мазона, в «этом пёстром целом нет единства, кроме эпохи и среды. Эпоха — конец XVIII века в торжествующей России Екатерины II, среда — несколько образованных людей, группирующихся в кружке около графа Мусина-Пушкина, библиотечных работников и людей светских, вдохновлённых историческими чтениями; льстецов, не менее чем патриотов, обративших своё вдохновение на службу своего национализма и политики императрицы» [Mason, 1940, р. 14]. А. Мазон полагал, что автором «Слова…» был светский человек, хорошо знавший древнерусский язык, древнерусскую литературу. Этого автора он ищет в окружении Мусина-Пушкина, и находит, что наиболее вероятным автором «Слова…» является Бантыш-Каменецкий. В пользу этого говорят его происхождение, образование, характер и т. д.

С основательной критикой взглядов А. Мазона выступил целый ряд авторитетных исследователей «Слова…»: В. П. Адрианова-Перетц, С. П. Обнорский, А. С. Орлов и др. Это побудило А. Мазона спешно опубликовать новую работу, в которой имя Н. Н. Бантыша-Каменецкого заменено на имя архимандрита Иоля Быковского [Mazon, 1965]. В этой работе он продолжил доказывать подложность «Слова о полку Игореве».

Надуманность доводов А. Мазона не помешала ему найти верного сторонника в лице советского историка А. А. Зимина, взгляды которого, чрезвычайно близки взглядам А. Мазона. Версию о подложности «Слова…» Зимин изложил в целом ряде публикаций: [Зимин, 1966, с. 60—74], [Зимин, 1967, с. 135—152], [Зимин, 1968, с. 43—64] и др. Несмотря на аргументированную критику этих взглядов со стороны ведущих исследователей «Слова…», свои убеждения он не изменил, о чём свидетельствует его книга «Слово о полку Игореве», над которой он трудился до своей кончины. Эта книга, изданная после его смерти, содержит наиболее детальное изложение взглядов А. А. Зимина на происхождение и время создания «Слова…» [Зимин, 2006].

Изначально А. А. Зимин пытался создать вид, что он озабочен реконструкцией исходного содержания памятника. По мнению авторитетных специалистов, погибшую рукопись следует датировать концом XV — началом XVI века. За несколько столетий своего существования исходный текст, созданный в XII в., мог накопить многочисленные наслоения. А. А. Потебня допускал, что рукопись «Слова…» претерпела различного рода изменения уже в момент своего написания. «Кажется, — писал он, — что список, дошедший до нас в изд<ании> 1800 г., ведёт своё начало от черновой рукописи, писанной самим автором или с его слов, снабжённой приписками на полях, заметками для памяти, поправками, вводившими переписчика (быть может конца XIII или самого начала XIV в.) в недоумение относительно того, куда их поместить. Для самого автора могло быть неясно, какие из амплификаций первоначального текста окажутся нужными, какие излишними при окончательной редакции, до нас не дошедшей или и вовсе не осуществлённой. Сверх того, кажется, в тексте внесены глоссы одного или более чем одного переписчика» [Потебня, 1914, с. 2]. Потебня верил в подлинность «Слова…» и стремился лишь отделить древнюю основу от позднейших наслоений. Зимин принципиально не допускал такой основы, хотя всячески стремился отождествить свои взгляды с взглядами Потебни и опереться на его авторитет.

Вслед за Мазоном Зимин считал, что автором «Слова...» является архимандрит Иоилъ (Быковский Иван), с именем которого связана история приобретения рукописи «Слова...» [Зимин, 1967, с. 135—152]. Историю эту поведал К. Ф. Калайдовичу граф Мусин-Пушкин. Он утверждал: «До обращения Спасо-Ярославского монастыря в Архиерейский дом, управлял оным архимандрит Иоилъ, муж с просвещением и любитель словесности, по уничтожении штата остался он в том монастыре на обещании до смерти своей. В последние годы находился он в недостатке, а по тому случаю, комиссионер мой купил у него все русские книги, в числе коих в одной под № 323, под названием Хронограф, в конце найдено Слово о полку Игореве» [Калайдович, 1912, с. 35—36].

Следует заметить, что ахимандрит Иоиль был просвещенным человеком. Он длительное время пребывал в должности ректора семинарии, обеспечивавшей серьезные познания не только в богословских науках, но и в словесности. В статье о Спасо-Преобра-женском монастыре в географическом словаре А. Щекотова говорится, что «при сем монастыре находится Семинария, заведенная бывшим ростовским митрополитом Арсением по дозволению Святейшего Синода в 1747 году; в ней учащихся более 500 человек; преподаются науки на латинском языке: грамматика, пиитика, риторика, философия и богословие; обучаются греческому, еврейскому, французскому и немецкому языкам, а на российском: арифметике, истории и географии. Сим монастырем начальствовал архимандрит, который был и ректором семинарии. А прошлого 1787 года июля в 3 день именным указом, данным покойному, действительному тайному советнику генерал-гебернатору ярославскому и вологодскому Алексею Петровичу Мелъгумову, велено, упраздня оный монастырь, обратить для пребывания архиепископа ростовского и ярославского; а бывшего в оной архимандриту Иоилю, по старости и болезням его увольняемому от управления тем монастырем, производить по смерть нынешнее его жалование; архиерейский же дом в Ростове отдать в распоряжение помянутого генерал-губернатора» [Щекотов, 1807, ч. 5, с. 1125—1126]. Надо сказать, что известные труды Иоля ничем не примечательны и не могут рассматриваться в качестве вклада в историю или словесность.

Изначально А. А. Зимин полагал, что Иоилъ Быковский «по образу и подобию» «Задонщины» сочинил текст «Слова...», копируя при этом композицию, последовательность эпизодов, образность и т. д., а Мусин-Пушкин ввел в сфабрикованный текст дополнительные фразы. Основные доводы в концепции Зимина основаны на приписке к псковскому Апостолу: «Сего же лђта быстъ бой на русьской земли, Михаил съ Юрьемъ о княженье Новгородьское. При сихъ князехъ сђяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша въ князђх которы, и вђци скоротишася человђком». Приписка эта была сделана писцом Диомидом на последнем листе рукописи в 1307 году. К. Ф. Калайдович был первым исследователем, который обратил внимание на эту приписку, и подчеркнул ее научную значимость. О своей находке он немедленно сообщил всем своим знакомым, в том числе и графу А. И. Мусину-Пушкину. Приписка писца Диомеда была сразу использована сторонниками подлинности «Слова...» как свидетельство бытования поэмы о походе Игоря в древнерусской письменности. При этом допускалось, что связь между «Словом о полку Игореве» и припиской к псковскому Апостолу 1307 г. не прямая, а косвенная, поскольку она могла восходить к какому-либо третьему памятнику, общему для них источнику.

Приписка к псковскому Апостолу породила серьезные проблемы у приверженцев скептического взгляда на подлинность «Слова...». Многие из них предпочитали просто замалчивать факт существования этой приписки., другие, как, например, А. Мазон, начали утверждать, что такие выражения, как «при сихъ князехъ сђяшется и ростяшется усобицами, гыняше жизнь наша» и «вђци скоротишася человђкомъ», почти не носят отпечатка оригинальности, что это-де весьма распространенные в древнерусской литературе фразеологические клише, общие места [Mazon, 1940, р. 132—133].

Зимин придерживался иной точки зрения [Зимин, 1966]. Он бездоказательно полагал, что в начале 90-х годов XVIII века Мусин-Пушкин обнаружил эту приписку и восхищенный ее выразительностью вставил ее в рукопись «Слова о полку Игореве». По мнению А. А. Зимина, не только эта фраза об Олеге Гориславличе, но и предшествующая ей фраза («Съ тоя же Каялы Святоплъкъ повелђя отца своего междю угоръскими иноходъци ко святой Софии к Киеву») также вставлена в текст «Слова...» Мусиным-Пушкиным. Исследователь основывался при этом на сопоставлении текста «Слова...» с «Задонщиной», в которой эти фразы не нашли отражения. Подобного рода доказательства могут вызвать только удивление.

Изначально он доказывал наличие не одной вставки, а целых пяти, которые имели целью «подкрепить мнение о древности "Игоревой песни" наукообразными ссылками на исторические памятники. Уже кто-кто, а Мусин-Пушкин знал, что надобность в подобных доказательствах может возникнуть» [Зимин, 1966, с. 73].

Против взглядов Зимина свидетельствует, прежде всего, первый перевод «Слова…». Смысл слов «чага», «ногата» породил у первых трактователей «Слова…» массу проблем. Нет ничего удивительного в том, что в первом издании памятника слово чага трактуется как имя или прозвище, а слово кощей рассматривается как собственное половецкое имя. Поскольку эти слова встречаются в том фрагменте «Слова…», которое А. А. Зимин считал вставкой Мусина-Пушкина, возникла необходимость выяснить источник, которым воспользовался фальсификатор. По мнению А. А. Зимина, Мусин-Пушкин использовал Ипатьевской летописью, поскольку слово чага в других истониках не обнаружено. Гипотеза о знакомстве Мусина-Пушкина с текстом Ипатьевской (Волынской) летописи под 1170 г. порождает недоумение: почему словам кощей, чага в первом издании «Слова…» даны столь нелепые трактовки. Убедительно объяснить это недоразумение А. А. Зимин не смог.

Для доказательства вставочного характера некоторых фрагментов «Слова…» А. А. Зимин использует анализ ритмов соответствующих отрывков. При этом он демонстрирует поразительную предвзятость, игнорируя возможность совершенно иной ритмики. Для демонстрации такой возможности достаточно обратиться к переводам других авторов.

Следует заметить, что должности Иоля Быковского и Мусина-Пушкина отнюдь не нацеливали их на создание памятника язычеству. Простая публикация «Слова...» для них могла составить серьезную проблему. Далеко не случайно, что «Слово...» было опубликовано только после смерти Иоля и после того, как Мусин-Пушкин перестал быть обер-прокурором Синода. Мысль о том, что питающий пристрастие к язычеству архимандрит Иоль в качестве первого ценителя своего опуса избрал оберпрокурора Синода, является в высшей степени надуманной. Следует также заметить, что если Иоилъ был автором «Слова…», то Мусину-Пушкину вовсе не потребовались бы услуги Малиновского и Бантыш-Каменецкого, которые в любое время могли предать огласке его попытки мистификации.

Взгляды Мазона и Зимина подверглись критике со стороны многих советских и зарубежных ученых. Аргументированная критика взглядов Мазона касалась, прежде всего, достаточно произвольных допущений, к которым он прибегал, доказывая первичность «Задонщины». Так, например, в 1946 году советский исследователь Н. Гудзий опубликовал статью, в которой показывалась ошибочность текстологических положений Мазона о первичности краткой «Задонщины» и зависимости от нее пространной, от которой якобы ведет свое происхождение «Слово...». Противоречивость этого вывода Гудзий видел в том, что некоторые из чтений «Слова...» совпадают только с кратким списком [Гудзий, 1946, с. 153—187]. Критические публикации подобного рода были опубликованы В. Андриановой-Перетц, В. Ржигой, Р. Якобсоном и целым рядом других авторитетных исследователей «Слова...».

В 1964 году Д. Лихачев публикует статью «Черты подражательности "Задонщины" (К вопросу об отношении "Задонщины" к "Слову о полку Игореве")» [Лихачёв, 1964, с. 84—107]. В статье он показывает, что для «Задонщины» характерно механическое следование композиции «Слова...», что приводит к конфликту между изложением и реальной последовательностью событий. Особенно наглядно вторичностъ «Задонщины» проявляется, когда в ней проскальзывают «остатки» оригинала, которые по ошибке включены в «Задонщину». Лихачев отмечает, в частности, неуместное упоминание в «Задонщине» Каялы вместо Калки.

Идеи Лихачева о поэтике подражаний были развиты О. Твороговым в работе «"Слово о полку Игореве" и "Задонщина"» [Творогов, 1966, с. 312—335]. В этой работе Творогов приводит целый ряд примеров несоответствия образов и сюжетных мотивов «Задонщины», механически почерпнутых из «Слова...», описываемому в «Задонщине» ходу событий. Так, например, фрагмент «Задонщины»: «Тако бо Пересвет поскакивает... а злаченым доспехом посвечивает. А иные лежат посечени у Дону на брезе» предшествует рассказу о поединке Пересвета с татарским богатырем, а ведь, согласно преданию, с этого поединка началась битва и, следовательно, речь об убитых до поединка не должна идти. Об этом забыл автор «Задонщины», механически подражая эпизоду «Слову...», в котором воспеваются боевые подвиги Всеволода: где Буй Тур Всеволод проскачет, «своим златымъ шеломомъ посвечивая, тамо лежатъ поганыя головы половецкыя». Подобного рода речевые клише, механические переносы художественных образов Творогов предложил называть «инерцией подражания».

Следует заметить, что многолетняя полемика с критически настроенными исследователями так и не решила проблему эклектики «Слова…», которая породила скептицизм Л. Леже, А. Мазона, А.А.Зимина. Отдельные попытки решить данную проблему подчас приводили исследователей в лагерь последователей Л. Леже и А. Мазона. Так, например, австралийский славист С. Леснов (Парамонов), полемизируя с А. Мазоном, писал: «Профессор Мазон настолько силён в своём анализе, что не понимает, что почти всё "христианство" "Слова…" — это добавки монахов-переписчиков, которых не могло не шокировать полное умалчивание христианства. Вставки их шиты белыми нитками, в особенности в конце о "хрестьянах", о которых в "Слове" до этого, кстати сказать, не было сказано ни одного слова» [Леснов, 1951, с. 179]. С. Леснов, по всей видимости, даже не осознавал, что, выискивая сознательных фальсификаторов «Слова…» или доказывая, что «Слово…» сугубо языческий памятник, он становится на тропу, протоптанную Л. Леже, А. Мазоном и их последователями. Эта тропа увлекла многих исследователей. Так, например, С. К. Шамбинаго настаивал, что заключительная часть поэмы, которая содержит христианские термины, испорчена переписчиками. Он писал: «В исходе "Слова" отсутствует присущая памятнику стройность, упоминается неожиданно о церквах, об иконе Богородицы Пирогощей, к которой едет прикладываться Игорь и которой, кстати, не было ещё в Киеве в это время… Нескладное обращение к князьям и дружине, поборающим за христиан на поганых, также находится в прямом несоответствии с тоном памятника. Поборать за христиан на поганых — термин поздний, он — тенденция воинской повести послемонгольского периода. Наконец, традиционное и опять не вяжущееся со всем предыдущим заключительное слово "аминь" показывает, что весь исход сильно изменён переписчиком позднего времени, сделавшим неумелое сокращение и исказившим стиль памятника» [Шамбинаго, 1912, с. 182—183]. Следует заметить, что высказывания подобного рода не приводили к отлучению авторов этих идей от «слововедения». Дело в том, что иные объяснения эклектизма «Слова…» были ещё менее убедительны. Серьёзно пострадал за подобного рода идеи только О. Сулейменов, который публично заговорил о методологическом произволе при изучении «Слова…».

Субъективизм традиционно манифестируют не только дилетанты и случайные люди в слововедении. Так, например, известный слововед академик А. С. Орлов решительно отказывался видеть в «Слове…» даже следы христианского мировоззрения. Более того, он видел в «Слове…» «протест против новой идеологии и её форм». Бог, который указывал путь Игорю из плена, по мнению А. Орлова отнюдь не христианский, а языческий. Христианские термины в «Слове…» он предлагает рассматривать как формы, которые были заимствованы мастерами слова у христиан, и которым они следовали, невзирая на свои верования [Орлов, 1937, с. 146]. А. Ф. Замалеев также считает, что «Слово…» сугубо языческим произведением. По его мнению, автор «Слова…» «сознательно принимал традиционные верования, становился язычником по убеждению» [Замалеев, 1987, с. 133—137]. Авторов подобных идей абсолютно не смущает тот факт, что автор «Слова…», будучи убеждённым язычником, призывает к непримиримой борьбе с язычниками.

Исследователи, которые видят в авторе «Слова…» христианина, а в «Слове…» — «вторичное» обращение к языческим представлениям, также содействуют пропаганде идей Л. Леже и А. Мазона, которые именно в этом обращении видят основное свидетельство того, что «Слово…» было сфальсифицировано любителями старины. Так, например, Вс. Миллер утверждал, что с именами языческих божеств в «Слове…» «не соединяется никакого мифического представления», что они употребляются автором «Слова» как украшающие эпитеты. По его мнению, автор «Слова…» — «христианин, не признающий языческих богов и упоминающий имена их с таким же намерением, как поэты XVIII века говорили об Аполлоне, Диане, Парнасе, Пегасе и т.п.» [Миллер, 1877, с. 71]. Б. А. Рыбаков также видел в языческих мотивах «Слова…» «риторический орнамент». Он писал: «…судьбой людей в поэме, как у античных авторов, управляют древние языческие боги…, павших в бою оплакивают валькирии — Карна и Жля; беду предвещает злобный Див или Дева-Обида. Дажь-бог представлен даже священным родоначальником русских православных князей и всего русского народа» [Рыбаков, 1974, с. 26]. Это полностью соответствует утвердению Л. Леже, что весь мифологический материал «искусственен и внесён в "Слово…" под влиянием литературных образцов ради риторических целей и украшения слога. Случайно вспомнив некоторые древнерусские языческие имена, автор ставит их в зависимость, которая кажется совершенно произвольной» [Леже, 1907, с. 286—287].

Против отождествления поэтических приёмов автора «Слова…» со стилем поэтов XVIII выступил целый ряд исследователей. Ф. И. Буслаев, И. Е. Забелин, Е. В. Барсов, Н. Михайлов, Е. В. Петухов, Б. В. Сапунов, А. Болдур, А. Н. Робинсон, Ю. М. Лотман и др. считают, что смешение христианских и языческих идеологем в «Слове…» является отражением двоеверия автора. Так, например, по мнению Е. В. Барсова, автор «Слова…» «состоя в церкви, в мире своих верований, мог носить сочувствие к преданиям эпической старины», поэтому между ним и поэтом XVIII века бесконечная разница. «Если для первого имена божеств были лишь только риторические узоры, бьющие внешним блеском, то под пером последнего они отражают свою жизненность … и поэтому в течение целых веков не перестают производить истинно художественное впечатление» [Барсов 1889, с. 341]. Ю. М. Лотман также утверждал, что языческие элементы в «Слове…» не являются простыми риторическими украшениями, а отражают систему двоеверия, «которую не сохранили памятники церковного происхождения, но которая бесспорно определяла религилзное киевского мирянина, а в народной среде дожили до XIX в.» [Лотман, 1962, с. 374—375]. Вместе с тем сторонники данной гипотезы вынуждены говорить об отсутствии литературных памятников XII в., в которых отразилось подобное двоеверие.

Надо сказать, что вопрос об эклектизме «Слова…» был поставлен задолго до Л. Леже. Задолго до Л.Леже были намечены и пути решения этой проблемы. В 1874 году историк, писатель и публицист Н. М. Павлов (псевдоним Бицын) опубликовал свой перевод «Слова…». В предисловии он отметил, что в тексте «Слова…» много описок, однако «в ошибках против языка, языковых погрешностях либо автора, либо переписчиков учёная критика нередко усматривает вполне законные архаизмы, не лишённые своего рода прелести» [Бицын, 1874, с. 763]. В высшей степени продуктивная мысль Н. М. Повлова нацеливает внимание исследователей не на поиск мифических фальсификаторов, а на реконструкцию сомнительных архаизмов «Слова…». Надо сказать, что Н. М. Павлов искренне верил, что основная масса подозрительных мест в «Слове…» вызвана прегрешениями против русского языка. По всей видимости, столь странное заблуждение сформировалось на почве славянофильских убеждений Н. М. Павлова, которые побуждали его видеть в нарочитых архаизмах «Слова…» исключительно русскую лексику. Трудности, которые возникали при истолковании тёмных мест «Слова…», он зачастую преодолевал путём придумывания новых слов, которые ему только казались исконно русскими. Так, например, по мнению Н. М. Павлова, «див» — это половецкий дозорный, а дозорные в его представлении были вещунами. Фразу «Дивъ кличетъ връху древа» он перевёл: «Злой вещун кличет вверху дерева» [Там же. С. 782]. Фразу «Утръ же воззни стрикусы» по мнению Н. М. Павлова следует перевести так: «утром же вонзил стремена колючие» [Там же. С. 794]. Разумеется, подобные трактовки тёмных мест «Слова…» не могут восприниматься всерьёз.

Следует заметить, что попытки прочтения «тёмных мест» ориентируясь исключительно на русскую лексику отнюдь не канули в вечность. Ярым приверженцем подобной тенденциозности в XX веке был известный переводчик и исследователь «Слова…» А. К. Югов. В переводе «Слова…» и толковании его тёмных мест А. К. Югов, по его словам, руководствовался «лишь знаниями в древнерусском языке» [Югов, 1947, с. 141]. Как и Н. М. Павлов, он стремился избавить «Слово…» от нарочитых древностей, языческих мифологем. В отличие от Н. М. Павлова, А. К. Югов много внимания уделял изучению древней русской литературы, пытаясь в русских источниках найти ответы на загадки «Слова…». Его многочисленные ссылки на эти источники отнюдь не сделали его трактовки убедительными. Зачастую они перекликаются с трактовками Н. М. Павлова и основаны на придумывании псевдорусских слов. Так, например, вместо «въсплескала своими лебедиными крылы» он предлагает читать «въсплескалъ ли бедиными крыльями» [Югов, 1970, с. 155]. Многолетняя борьба Югова с мифологемами в «Слове…» не помешала ему использовать в своих переводах предельно фантастические образы, которые бесконечно далеки от всяких жизненных реалий. Так, например, князь Всеслав, рыскавший по Руси в окружении тюркских туменов, по воле Югова «обнял синее облако» и «повиснул на синем облаке» [Там же. С. 188]. Тюркология, которая, по словам А. К. Югова, открыла в «Слове о полку Игореве» лишь «несколько так называемых "тюркизмов"» [Югов, 1968, с. 4], убедила его в правомерности его ориентации исключительно на русскую лексику.

Помимо демонстративного двоеверия исследователи указывают и на иные обстоятельства, ставящие под сомнение возможность датировки «Слова…» XII веком. Д. Н. Альщиц считает, что точное отражение политической ситуации эпохи в «Слове…» не может рассматриваться в качестве аргумента при датировке памятника. Упоминание в «Слове…» походов Романа Галицкого на половцев и ятвягов он рассматривает в качестве неопровержимого доказательства того, что «Слово…» было написано после начала XIII века. Дело в том, что по летописным данным Роман Галицкий на ятвягов впервые ходил в 1196, а на половцев — в 1202 и 1205. Между тем в летописях могли отразиться не все походы Романа Галицкого. По мнению Д. Н. Альщица, «Слово…» могло быть написано после первого поражения русских князей от монголо-татар в битве на Калке в 1223 году, но «не позже нашествия Батыя, после которого этот страстный призыв к единению князей был бы уже бессмысленным» [Альшиц, 1968, с. 41].

Сходный взгляд на время написания «Слова…» был характерен и для Л. Н. Гумилёва. При датировке он широко использовал факт наличия в нём слова «хины». Он соотносит его с названием «чжурчженьской империи: Кин — современное чтение Цзинь — золотая (1126 — 1234). Н. Гумилёв полагал, что «под "хинами" надо понимать монголо-татар Золотой орды, и, следовательно, сам сюжет «Слова…» — не более как зашифровка» [Гумилёв, 1992, с. 237]. Между тем, он был вынужден констатировать, что после завоевания чжурчженьской империи монголами, прежнее название «было вытеснено новыми политическими названиями: Монгол и Юань» [Там же. С. 237]. На наш взгляд, автор «Слова…» называет хинами кипчаков, имевших родо-племенные названия кытай-кипчаки, китаи-оба, в которых русские видеть выходцев из далёкого Китая (из империи Кин). Это ещё одно свидетельство того, что «Слово…» написано до захвата Китая монголами, уничтожившими эту империю.

Следует вспомнить, что из самого текста «Слова…» следует, что оно создавалось при жизни князя Игоря: «Почнёмъ же, братiе, повђсть сiю отъ старого Владимера до нынђшняго Игоря». Следует также вспомнить, что в «Слово…» заканчивается здравицей, в которой упомянут Всеволод Святославович, который умер в 1196 году. В этой связи более убедительны датировки «Слова…» двенадцатым веком.

Надо сказать что исследователи, которые относят время создания «Слова…» к двенадцатому веку, также вынуждены прибегать к различного рода гипотезам при конкретизации времени создания «Слова…». Так, например, до недавнего времени широкое распространение имела гипотеза, согласно которой «Слово…» было создано в пределах 1187 года. Дело в том, что «Слово…» заканчивается здравицей: «Слава Игорю Святъславличу, буй туру Всеволоду, Владимiру Игоревичу!». На основании этого исследователи полагали, что «Слово…» было написано после возвращения Владимира Игоревича из половецкого плена в сентябре 1187 г. Среди князей, которых автор «Слова…» призывает встать «за землю Рускую, за раны Игоревы», назван Ярослав Владимирович Галицкий, умерший 1октября 1187 года. Это позволяло заключить, что «Слово…» создано осенью 1187: в период между возвращением Владимира из плена и известием о смерти Ярослава. Однако Н. Г. Бережков в своей работе «Хронология русского летописания» (М., 1963) доказал, что в статье 6695 Ипатьевской летописи совмещены статьи 6695 и 6696 годов и сообщение о смерти Ярослава входит в повествование о событиях 1187 / 1188, а сообщение о возвращении Владимира из половецкой степи — в перечень событий 1188 / 1189, т.е. смерть Ярослава должна датироваться 1187, а возвращение Владимира на Русь — 1188. Таким образом, «Слово…» могло быть написано как до событий 1187, либо после них, и князья, уже умершие ко времени написания, могли фигурировать в «Слове…» как живые персонажи применительно к событиям 1185 года.

Ряд исследователей связывает время создания «Слова…» с 1185 годом. Так, например, М. А. Максимович высказал предположение, что часть «Слова…» до рассказа о возвращении Игоря из плена была создана в 1185, а заключительная часть памятника написана в 1186 году. Сходные взгляды высказывал и В. В. Каллаш, который считал что «Слово…» состоит из двух последовательных частей, причём первая часть заканчивается плачем Ярославны. По его мнению, «обе части возникли одна за другой с небольшим промежутком, в конце 1185 и начале 1186г.» [Каллаш, 1900, с. 347]. Он полагал, что памятник был создан до возвращения Владимира Игоревича из плена.

Исследователи, которые учитывают, что здравица в честь Владимира Игоревича могла быть провозглашена во время пребывания его у половцев, где он жил не как пленник, а как зять Кончака, склонны рассматривать в качестве датирующей приметы время бегства из плена князя Игоря: лето-осень 1185, либо весна-лето 1186. Этот датирующий признак используют А. И. Лященко, А. И. Соболевский, С. Н. Гудзий, А. В. Соловьёв, Б. А. Рыбаков, П. П. Охрименко.

Исследователи единодушны в том, что автор «Слова…» разбирался в истории, политике, а также отличался независимостью суждений, однако при попытках конкретизации его статуса их суждения становятся крайне противоречивыми. Так, например, Н. М Карамзин в своей «Истории государства Российского» высказал твёрдую убеждённость в том, что «Слово…» написано «без сомнения мирянином, ибо монах не дозволил бы себе говорить о богах языческих и приписывать им действия естественные» [Карамзин, 1988, с. 131]. Эта точка зрения получила широкое распространение, однако, со времён О. И Сенковского регулярно воспроизводится мысль о том, что «Слово…» написано церковным ритором. Так, например, Б. И. Зотовым высказана мысль, что автором «Слова…» является лицо духовное. По его мнению, единственным церковным деятелем, который по своей эрудиции, общественному положению, поэтическому таланту может претендовать на авторство «Слова…» является Кирилл Туровский [Зотов, 1989, с. 118—124]. Его оппоненты находят стиль и характер проповедей Кирилла Туровского радикально отличными от стиля и характера «Слова…». Кроме того, Кирилл Туровский ко времени написания «Слова…» либо умер, либо принял схиму и полностью отошёл от мирских проблем.

Некоторые исследователи полагают, что автор «Слова…» участвовал в походе князя Игоря и побывал с ним в плену; другие исследователи видят источник сведений об обстоятельствах боя, пленения и бегства из плена князя Игоря автор почерпнул в устных рассказах очевидцев событий и самого Игоря.

Широко распространено мнение что, автор «Слова…» принадлежал к высшему классу общества. Это мнение основано на том, что он прекрасно разбирался в междукняжеских отношениях, а также отличался свободомыслием. Однако существуют и менее категоричные суждения. Так, например, в последнее время всё чаще высказывается мысль о том, что автор слова был профессиональным певцом-поэтом. В статье «Размышления об авторе "Слова о полку Игореве"» Д. Лихачёв высказывает ряд соображений в поддержку данной гипотезы. По поводу призыва автора к князьям «встать за землю Русскую, за раны Игоревы» он пишет: «Этот призыв был бы смешон в устах скомороха, бессилен в устах певца из народа, недозволителен в устах черезмерно зависимого придворного или простого воина, но он был возможен под прикрытием князя-покровителя… Есть только два князя, при которых певец мог именно так воспеть поход Игоря и произнести над ним осуждающие и, одновремённо, похвальные слова, — это князь Святослав Киевский, "отец" по своему положению в стольном городе, и Игорь Святославович» [Лихачёв, 1985, с. 5]. Сам Д. Лихачёв считал автора «Слова…» приближённым князя Игоря Святославовича. Мысль о том, что живущему на иждивении певцу проще критиковать своего покровителя, более чем странна. Ещё более странно полагать, что слова песнотворца удельного князя могли быть услышаны другими князьями.

По мнению Н. Ю. Бубнова, «Слово…» является «песнью-славой с выраженными чертами скальдического жанра» [Бубнов, 2003, с. 126—139]. Следует заметить, что придворным певцам сложнее критиковать господ, чем шутам и скоморохам, которым многое прощалось. Кроме того, попытка придворного певца оправдать князя Игоря должна были породить сомнения в искренности песнотворца. По всей видимости, это обстоятельство побудило И. И. Малышевского и Н. Головина отнести автора «Слова…» к странствующим певцам-книжникам. Между тем книжниками издревле называли начётчиков, а таковым автор «Слова…» не был. Он не прибегал к иносказаниям, у него отсутствует безудержное желание цитировать Писание.

До сих пор даже вопрос о количестве лиц, участвовавших в создании «Слова…», является дискуссионным. М. С. Грушевский развивал гипотезу о двух авторах «Слова…». По его мнению, до слов «Прысну море полунощи…» авторство принадлежит представителю киевской дружины, который является сторонником Святослава. Вторую половину «Слова…», в которой наблюдается преувеличенное восхваление Игоря, М. С. Грушевский приписывает стороннику князя Игоря [Грушевский, 1923, с. 199—126].

И. Франко пытался доказать, что «Слово…» является дружинной песней, составленной из нескольких песен, сложенных несколькими певцами в разное время: Песня о походе Игоря, Песня о Всеславе Полоцком, Песня о смерти Изяслава Васильковича и др. [Франко, 1907, s. 299—307]. Сводом отдельных песен считал дошедший текст и С. Е. Ляцкий, который писал: «Обе основные песни — об Игоре и Святославе — подверглись в некоторых своих частях переработке, сокращениям и многочисленным дополнениям из элементов старых песен и пословиц, причём некоторые строфы, может быть, по вине переписчиков нередко искажались и попадали не на свои места. Таким образом, известный нам текст, сохраняя, в общем, строфы двух оригинальных песен — поэм конца XII в., — сохранил вместе с тем и следы некоего объединителя, композитора-редактора. Этот редактор — будем называть его слагателем "Повести" — задался целью сопоставить упомянутые песни в одном произведении, иллюстрировать их песнями отдалённой старины о князьях Олеге Святославиче, Всеславе Полоцком и Изяславе Васильковиче, попутно захватить и отрывки из песен о князьях современных и подчинить всю эту смесь одной величавой и высокой идее свободы и единства Руси» [Ляцкий, 1934, с. 127—129].

С. Е. Ляцкий разлагает процесс написания «Слова…» на два этапа. На первом этапе поэт, сторонник Игоря и участник его похода сложил песнь, которая прославляла доблесть князя и оправдывала его поход. В качестве ответа на эту песнь, некий боярин, близкий к Святославу, из песен, которые распевались придворными певцами Святослава, сложил особую поэму о Святославе. Эти два произведения составили первую часть «Слова…», написанную до возвращения князя Игоря из плена. Вторая часть «Слова…» по С. Е. Ляцкому написана «под непосредственным впечатлением его рассказа о возвращении, оба вместе — не позже 1187 года» [Там же. С. 127—129].

К настоящему времени предпринято множество попыток отождествить автора «Слова…» с конкретным историческим лицом. А. А. Потебня полагал, что автор «Слова…» был внуком Бояна [Потебня, 1914, с. 21]. Аналогичных взглядов придерживаются М. В. Щепкина и А. Н. Робинсон. Надо сказать, что социальный статус Бояна до сих пор остаётся загадочным для исследователей. Более того, некоторые исследователи полагают, что это просто обобщённый образ сказителя.

Писатель И. Новиков полагал, что «Слово…» написано участником похода князя Игоря в плену. В Ипатьевской летописи сообщается, что вместе с Игорем в плену был сын тысяцкого и конюший, которые и уговорили Игоря бежать из плена вместе с половчанином Лавором. В. Н. Татищев в «Истории Российской» сообщает, что по возвращении из плена Игорь «учинил Лавора вельможею» и выдал за него «дочь тысяцкого Рагуила». И. Новиков считал сына тысяцкого, который был в плену вместе с князем Игорем, сыном Рагуила. По его мнению, сын Рагуила и является наиболее вероятным автором «Слова…». Сына Рагуила И. Новиков также без серьёзных оснований отождествил с «премудрым книжником Тимофеем» [Новиков, 1938, с. 113—140].

А. К. Югов приписывал авторство «Слова…» «словутному певцу Митусе», имя которого упомянуто под 1240 в ипатьевской летописи. Серьёзных аргументов в пользу этой догадки он не привёл. Следует заметить, что большой разрыв во времени между походом Игоря и событиями, связанными с Митусой, порождают серьёзные сомнения в её правомерности [Югов, 1970, с. 205—213].

Б. А. Рыбаков в монографии «Русские летописцы и автор "Слова о полку Игореве"» предлагает рассматривать в качестве автора «Слова…» киевского боярина Петра Бориславовича [Рыбаков, 1972, 393—515], которого Татищев называет киевским тысяцким. В 1152 году Пётр Бориславович выступает в качестве посла Изяслава Мстиславовича перед галицким князем Владимиром Володаричем. В 1169 (1170) Мстислав Изяславович «отпустил» Петра Бориславовича «от себе» из-за того, что холопы Петра Бориславовича «покрале коней Мстиславли». Обиженный Пётр Бориславович клевещет на своего бывшего сюзерена Давыду Ростиславовичу. В том же году в никоновской летописи и у Татищева в рассказе о захвате и разгроме Киева коалицией русских князей под предводительством Мстислава Андреевича сообщается, что Киев был взят благодаря измене киевских бояр, среди которых упоминается Пётр Бориславович. Среди изложенных выше фактов решающую роль в выдвижении Петра Бориславовича на роль автора «Слова…» сыграло его участие в посольстве в 1152 году к галицкому князю Владимиру. Уже давно высказано мнение, что рассказ об этом посольстве в Ипатьевской летописи написан самим Петром Бориславовичем. Б. А. Рыбаков развил эту гипотезу, однако, был вынужден констатировать: «Был ли этот летописец (Пётр Бориславович — В. В.) автором Слова или только современником его двойника, во всём подобным ему, решить нельзя. Да и сам облик этого летописца, составленный из разнородных источников, может вызвать много сомнений и возражений» [Рыбаков, 1991, с. 6].

В. Суетенко считает, что автором «Слова…» является Софония Рязанец. По его мнению, Софония Рязанец попал в «Задонщину» из «Слова…» [Суетенко, 1976, с. 27]. Ссылаясь на тверскую летопись, В. Суетенко полагает, что «во второй полрвине XII века Софония, боярин из Брянска, где не было тогда княжеского стола, отправился служить удалым рязанским князьям и отсутствовал достаточно долго, чтобы по возвращении получить прозвище Рязанец» [Там же. С. 26]. О причинах, которые побудили боярина, находившегося на службе у рязанских князей, оправдывать и воздавать хвалу Игорю можно только гадать.

Р. О. Якобсон в обзоре американской литературы упоминает гипотезу американского исследователя С. Тарасова, согласно которой автором «Слова…» является «милостник» (любимец) великого киевского князя Святослава Всеволодовича Кочкарь [Якобсон, 1958, с. 115]. Обоснования этой гипотезы не приведены.

В. Михайлов провозгласил автором «Слова…» писца псковского Пантелеймонова монастыря Домида [Михайлов, 1989, с. 18]. При этом он руководствовался ошибочным прочтением тайнописи в конце последнего листа «Апостола»: «е.з.зззз. в море. Пять земель две тьме море». Без серьёзных оснований В. Михайлов связывает оборот «пять земель» с фрагментом «Слова…» « Дивъ … велитъ послушати земли незнаеме, Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню…» и вычленяет первые буквы перечисленных названий земель, а «две тме» прочитывает как «ов». В результате он получает выражение «В П Псков Море», которое трактует следующим образом: «В Пантелеймоновском псковском монастыре». При этом он полностью игнорирует часть знаков тайнописи.

Существует целый ряд попыток приписать авторство «Слова…» князьям. В. Ф. Ржига отвергал возможность написания «Слова…» дружинником. Он писал: «…неизбежна мысль, что "Слово о полку Игореве" сложилось не в дружинной среде, а в княжеской» [Ржига, 34, с. 158]. По его мнению «или сам автор был князем, или он был профессиональным и вместе с тем придворным княжеским поэтом, тесно связанным с княжеским родом» [Там же. С. 159]. Более конкретная попытка отождествить автора «Слова…» с князем основана на предположении, что автор «Слова…» является свидетелем всех событий связанных с Игорем. Таким свидетелем мог быть только сам князь Игорь. В качестве стронников данной гипотезы выступили Н. В. Шарлемань, И. И. Кобзев, а также В. А. Чивилихин, который в своём романе-эссе «Память» попытался детально развить эту гипотезу [Чивилихин, 1984, с. 98—128]. В качестве наиболее веского аргумента, свидетельствующего в пользу данной гипотезы, он рассматривает слова «брат», братие», «князь», «княже». По мнению критиков данной гипотезы, множество примеров из древнерусских текстов позволяет утверждать, что обращение «братия» является этикетным книжным оборотом. Частое употребление автором слова «князь» также не свидетельствует в пользу его княжеского происхождения. Дело в том, что в текстах XI—XII вв. не зафиксировано ни одного случая употребления этого слова при обращении князя к князю. Против попыток приписать «Слово…» князю Игорю свидетельствует само наличие морально-этических оценок, которые даны в «Слове…» князю. Мысль о том, что князь Игорь написал подмётную повесть, также весьма уязвима для критики.

В. В. Медведев попытался отождествить автора «Слова…» с киевским князем Святославом Всеволодовичем [Медведев, 1988, с. 25—26]. Эта гипотеза также не вызывает доверия по целому ряду причин. Дело в том, что «Слово…» написано профессионалом, который долгое время упражнялся в риторике и достиг в ней недосягаемых высот. Где и с какой целью князь Святослав приобщился к словотворчеству можно только гадать.

С. В. Грабовский считает автором «Слова…» князя Святослава Рыльского, племянника Игоря, участника злополучного похода. Между тем есть веские основания считать, что 19-летний рыльский князь погиб в плену. Кроме того, отсутствуют данные, позволяющие вообще судить о личности этого князя.

На основании предложенной И. Е. Забелиным конъектуры: «Рекъ Боян и Ходына, Святославля старого времени…», в настоящее время многие исследователи и переводчики видят в Ходыне имя второго поэта-певца, который был современником, учеником или последователем Бояна. Всё чаще высказывается мысль, что именно Ходына был автором «Слова…». При этом чисто умозрительно его трактуют как современника, как ученика или как последователя Бояна. Произвольное толкование текста «Слова…» позволило В. Г. Руделёву утверждать, что автор «Слова…» был не только последователем Бояна, но и его учеником и современником. При этом он вынужден констатировать, что ко времени создания «Слова…» его автору (Ходыне) «было около ста лет, может быть, даже более ста» [Руделев, 1985, с. 3].

Ходыну считает автором «Слова…» и А. Ю. Чернов [Чернов, 1986, с. 279—293]. Он видит его непосредственным учеником Бояна. По мнению А. Чернова, упоминание имени автора в конце текста — средневековый литературный приём — скрытая авторская «печать» — «сфрагида». Слабостью данной гипотезы является то, что Ходына назван в «Слове…» песнотворцем старого времени. Так называть себя автор «Слова…» не имел оснований.

Г. В. Сумаруков, привлекая гипотезу о Ходыне, полагает, что прилагательное «Святославля», которое отнесено к этому слову проливает свет на Ходыну: под Ходыной следует подразумевать жену киевского князя Святослава Всеволодовича Марию Васильковну. Её он и считает с автором «Слова…». Следует заметить, что Г. В. Сумаруков даже не пытается объяснить, почему Марья Васильковна названа Ходыной. Дело в том, что такое обращение характерно для тюркоязычной среды.

В книге Л. Е. Махновца «Про автора "Слова о полку Iгоревiм"» решительно отвергаются доводы Рыбакова и Чивилихина относительно авторства «Слова…». Исключая возможность авторства Петра Бориславича и Игоря, Махновец приписывает создание «Слова…» князю Владимиру Ярославичу Галицкому [Махновец, 1985, с. 24—27].

Ссылаясь на полный произвол во взглядах исследователей на личность автора «Слова…», мистификаторы В. М. Богданов и Н. В. Носов в книге «"Слово о полку Игореве". Великая мистификация» предлагают своё решение проблемы авторства «Слова…». Они пытаются доказать, что автором «Слова…» является В. К. Тредиаковский, чьи стихотворные опусы традиционно подвергались осмеянию. При этом они широко используют нумерологию и другие далёкие от науки методы. Не чужды В. М. Богданову и Н. В. Носову столь популярные в «слововедении» славянофильство и тюркофобия, которые превращают «Слово...» в сплошную загадку, перед которой пасует фантазия даже самых отпетых мистификаторов. Они пишут: «А вот ещё могуты, татраны, ревуги и топчаки… Комментарий к школьному переводу делает из них "тюркские племена степных кочевников, издавна осевших в пределах Черниговского княжества и подпавших под культурное влияние русских". Чернигов — ближайшее к Киеву княжество. Зачем же оседать степнякам-тюркам в непосредственной близости от главного врага своих родичей? Причём в таком количестве, что русских полян, кривичей, древлян в "Слове…" вовсе нет, а черниговских тюрок — целых полдюжины поимённо названных племён… И почему это они тюрки? Очевидно, по странному звучанию некоторых названий. Но ведь большая-то часть этих названий — совсем не экзотичны!

Могуты — явный единый корень со словом "могут".

Ревуги — от слова "реветь".

Топчаки — от слова "топтать".

Почему бы это тюркским племенам принимать русскоязычные имена? Может быть, это племена не тюркские?

Ох уж эти загадочные тюрки! То мотаются по степи, извека нападая на осёдлых славян, то, будучи столетиями постоянной угрозой Руси, вдруг оседают целыми племенами в Черниговских лесах, подпадают под "русское влияние" и ходят в походы против своих же, по большей части, единоверцев» [Богданов, 2005, с. 34—35].