Сочинения в двух томах

В этой главе говорится не об истинной честности, т. е. честности по отношению к обществу, но лишь о честности по отношению к каждому отдельному лицу.

С этой точки зрения я говорю, что каждое частное лицо называет честностью в другом лице лишь привычку к полезным для него поступкам. Я говорю, привычку, потому что единичный честный поступок или одна удачная идея не доставят человеку репутации добродетельного или умного. Известно, что нет ни скупца, который бы раз в жизни не оказался щедрым, ни человека щедрого, который раз в жизни не поступил бы как скупец, ни негодяя, не совершившего хоть одно доброе дело, ни дурака, не обмолвившегося остроумным словом, и, наконец, нет человека, который, если объединить некоторые из совершенных им в жизни поступков, не оказался бы полным самых противоречивых добродетелей и пороков. Большая последовательность в поведении людей предполагает в них такое непрерывное внимание, на которое они не способны; они отличаются друг от друга только большей или меньшей последовательностью- Человека безусловно последовательного не существует, и поэтому нет на земле человека совершенного ни в отношении порока, ни в отношении добродетели.

Итак, отдельный человек называет честностью привычку к полезным для него поступкам; я говорю, поступкам, потому что о намерениях мы не судим. И как могли бы мы судить о них? Поступок почти никогда не бывает следствием одного чувства; часто мы сами не знаем мотивов, которые нами движут. Вот состоятельный человек, снабдивший крупной суммой достойного уважения, но бедного человека; он, конечно, поступил хорошо, но продиктован ли этот поступок одним желанием осчастливить человека? Разве жалость, надежда на признательность, даже тщеславие — все эти разнообразные мотивы, взятые отдельно или вместе, не могли бы бессознательно побудить его к этому похвальному поступку? И если по большей части сам человек не знает мотивов своего благодеяния, как может их заметить общество? Следовательно, лишь по поступкам людей общество может судить об их добродетели.

 

==184

Я согласен, что этот способ суждения тоже несовершенен. Предположим, например, что страсть к добродетели достигает в человеке двадцати градусов, но он влюблен; любовь к женщине достигает в нем тридцати градусов, а женщина эта желает сделать из него убийцу: при таком предположении этот человек, несомненно, более близок к преступлению, чем тот, в котором всего десять градусов добродетели и всего пять градусов любви к этой дурной женщине. Отсюда я заключаю, что иногда из двух людей более честен в своих поступках тот, кто охвачен меньшей страстью к добродетели.

Поэтому все философы признают, что добродетель человека зависит в большей мере от окружающих его обстоятельств. Слишком часто бывает, что добродетельные люди уступают злополучному сплетению необычных обстоятельств. Тот, кто готов поручиться за свою добродетель при всяких обстоятельствах, попросту хвастун или глупец, которому доверять не следует.

Определив идею, которую я связываю со словом честность, с точки зрения отдельного лица, я должен, чтобы удостовериться в справедливости этого определения, прибегнуть к наблюдению; оно нам покажет, что есть люди, которым счастливые природные данные, горячее стремление к славе и уважению внушают такую же любовь к справедливости и добродетели, какую обыкновенно люди питают к величию и богатству. Такие добродетельные люди считают полезными для себя те поступки, которые справедливы и согласны с общим благом, или по крайней мере ему не противоречат.

Таких людей так мало, что я упоминаю о них лишь ради чести человечества. Самый многочисленный род люден, составляющий сам по себе почти все человечество, — это люди, занятые исключительно своими интересами и никогда не думавшие об общем интересе. Сосредоточенные, так сказать, на собственном благополучии¹, эти люди называют честными лишь те поступки, которые лично им полезны. Судья оправдывает преступника, министр осыпает почестями недостойного подданного: и тот и другой неизменно справедливы в глазах покровительствуемых ими лиц; но пусть судья осудит, а министр откажет: они всегда окажутся несправедливыми в глазах преступника и человека, лишенного милостей.

 

==185

Если монаха, которым было поручено описывать жизнь наших королей первой династии, описали жизнь своих благодетелей и если они другие царствования отметили лишь словами nihil fecit¹* и назвали «rois faineants» ²* весьма достойных уважения государей, то это означает лишь, что и монах — человек и что всякий человек судит согласно со своим интересом.

Христиане, справедливо называвшие варварством и преступлением жестокость, которую язычники проявляли по отношению к ним, не назвали ли рвением жестокость, которую они в свою очередь проявляли по отношению к тем же язычникам? Присматриваясь к людям, нельзя не заметить, что нет преступления, которое не возводилось бы в разряд достойных поступков обществами, которым это преступление было полезно, как нет и полезного для людей поступка, который не был бы осужден каким-либо отдельным обществом, которому этот поступок был невыгоден.

Действительно, всякий, кто захочет пожертвовать гордым сознанием своей исключительной добродетели гордому сознанию своей исключительной правдивости и заглянет с тщательным вниманием во все изгибы своей души, тот убедится, что своими пороками и добродетелями люди обязаны исключительно различным видоизменениям, которым подвергается личный интерес²; что все люди движимы одной и той же силой; что все равно стремятся к счастью; Что разнообразие страстей и влечений, из которых одни соответствуют, а другие противоречат общественному благу, определяет наши добродетели и наши пороки. Вместо того чтобы презирать порочного человека, следует его пожалеть, поздравить себя с более счастливыми природными данными, возблагодарить небо, не давшее нам влечений и страстей, которые заставили бы нас искать счастья в несчастье других людей. Действительно, всякий в сущности всегда повинуется своему интересу; здесь лежит причина несправедливости всех наших суждении и наименования одного и того же поступка справедливым или несправедливым в зависимости от выгоды или невыгоды, которую каждый из него извлекает.

Если физический мир подчинен закону движения, то мир духовный не менее подчинен закону интереса. На земле интерес есть всесильный волшебник, изменяющий

 

==186

в глазах всех существ вид всякого предмета. Не является ли мирный ягненок, пасущийся на поле, предметом страха и ужаса для незаметных насекомых, живущих в травяных былинках? «Бежим, — говорят они, — от этого кровожадного и жестокого зверя, этого чудовища, в пасти которого гибнем и мы и наши поселения. Отчего он не подражает тигру или льву? Эти благодетельные животные не разрушают наших жилищ; они не питаются нашей кровью; справедливые мстители за преступления, они наказывают ягненка за жестокость, которую тот проявляет к нам». Вот как различные интересы видоизменяют предметы: лев в наших глазах — жестокое животное, в глазах насекомого таков ягненок. К духовному миру можно поэтому применить то, что Лейбниц сказал о мире физическом: этот непрестанно движущийся мир представляет в каждое мгновение для каждого из своих обитателей новый, отличный от прежнего феномен.

Этот принцип так согласен с опытом, что, не входя в дальнейшее исследование, я считаю себя вправе заключить, что личный интерес есть единственная и всеобщая мера достоинства человеческих поступков и что честность, с точки зрения отдельного лица, согласно с моим определением, есть лишь привычка поступать так, как выгодно этому лицу.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ II

' Наша ненависть или наша любовь суть следствия добра или зла, которое нам делают. «В диком состоянии, — говорит Гоббс, — нет злых людей, кроме людей сильных; а среди цивилизованных обществ нет злых людей, кроме людей, пользующихся влиянием». Сильный в обоих этих смыслах не злее слабого; Гоббс это знал, но он знал также, что называют злым только того, чья злоба страшна. Над гневом и ударами ребенка смеются; он часто кажется от этого только милее; раздражаются лишь против сильного; его удары причиняют боль, и его называют грубым.

 

==187

не выражая никаких знаков благодарности». Для блага несчастных и для того, чтобы увеличить число благотворителей, общество резонно обязывает пользующихся благодеянием быть благодарными.

глава ш ОБ УМЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ОТДЕЛЬНОМУ ЛИЦУ

Применим теперь к идеям принципы, которые я только что приложил к поступкам, и мы будем вынуждены признать, что каждый отдельный человек называет умом привычку к идеям, которые ему полезны или как поучительные, или как приятные, и что и в этом отношении личный интерес есть единственный критерий достоинства человека.

Всякая предъявленная нам идея имеет всегда некоторое отношение к состоянию, в котором мы находимся, к нашим страстям и нашим мнениям. И во всех этих различных случаях мы ценим более всего ту идею, которую считаем для себя наиболее полезной. Моряк, врач и инженер отнесутся с большим уважением к корабельному инженеру, ботанику или механику, чем относятся к этим самым людям книгопродавец, золотых дел мастер или каменщик, которые, конечно, отдадут предпочтение романисту, рисовальщику и архитектору.

Если дело будет касаться идей, находящихся в противоречии с нашими страстями или влечениями, или, напротив, содействующих им, то самыми достойными в наших глазах, без сомнения, будут идеи, способные более всего потворствовать этим самым страстям или влечениям¹. Чувствительной женщине будет более по вкусу роман, чем книга по метафизике '*; человек, подобный Карлу XII²*, предпочтет историю Александра³* всякой другой книге; скупец найдет, разумеется, умными лишь те книги, которые укажут ему способ поместить деньги с наибольшей выгодой.

Относительно мнений приходится сказать то же, что и о страстях: мы уважаем те идеи, которые мы заинтересованы уважать; замечу, что в этом последнем отношении люди могут быть движимы двумя видами интереса.

Есть люди, одушевленные благородной и просвещенной гордостью, любящие истину, убежденные без упрямства; они сохраняют свой ум в состоянии беспристрастия, оставляющем свободный доступ новым истинам: к таким

 

==188

людям принадлежат некоторые философские умы и люди слишком молодые, чтобы иметь выработанные взгляды и стыдиться их менять; эти два рода людей будут всегда уважать в других верные и ясные идеи, способные удовлетворить их страсть к истине, вызванную в них просвещенной гордостью.

Есть другие люди, и к ним принадлежат почти все одушевленные менее благородным тщеславием; эти могут уважать в других лишь идеи, согласные с их собственными ² и оправдывающие свойственное им всем высокое мнение о правильности своих суждений. От этого согласия идей зависит их ненависть или их любовь. Этим объясняется верный и быстрый инстинкт, свойственный почти всем посредственным людям, позволяющий им распознавать и избегать людей достойных³; этим объясняется и непреодолимое влечение друг к другу людей умных, — влечение, заставляющее их сближаться, несмотря на опасность, которую они часто друг для друга представляют благодаря общему их стремлению к славе; этим объясняется и верный способ судить о характере и уме человека по выбору им книг и друзей; действительно, у дурака всегда глупые друзья; всякий дружеский союз, если он не основан на соображениях приличия, на любви, покровительстве, скупости, честолюбии или каком-либо другом подобном побуждении, предполагает всегда у двух людей какое-нибудь сродство идей или чувств. Это-то и сближает людей весьма различного положения⁴; поэтому Августы, Меценаты, Сципионы, Юлии, Ришелье, Конде⁴* жили в дружбе с умными людьми, и это же создало пословицу, распространенность которой доказывает ее правильность: скажи мне, с кем ты близок, и я скажу тебе, кто ты.

Сходство или соответствие идей и взглядов должно, следовательно, быть признано притягивающей или отталкивающей силой, которая отдаляет или сближает людей между собой⁵. Предположим, что некий философ, не просвещенный светом откровения и руководствующийся лишь светом разума, очутился в Константинополе; если этот философ будет отрицать миссию Магомета⁵*, видения и мнимые чудеса этого пророка, то можно ли сомневаться в том, что так называемые добрые мусульмане станут избегать этого философа, будут смотреть на него с ужасом и признают его безумным, нечестивым и, может быть, даже

 

==189

бесчестным человеком? Напрасно стал бы он говорить, что в такой религии бессмысленно человеку верить в чудеса, свидетелем которых он не был, и что если всегда более вероятна ложь, чем чудо⁶, то верить в последнее с слишком большой легкостью — значит верить не столько в бога, сколько в обманщиков; напрасно стал бы он доказывать, что если бы бог пожелал возвестить призвание Магомета, то он не совершил бы этих чудес, нелепых в глазах мало-мальски здравомыслящего человека; какие бы доводы в пользу своего неверия ни приводил этот философ, он не приобрел бы никогда репутации мудрого и добродетельного человека у этих добрых мусульман, если бы не оказался достаточно глупым, чтобы поверить бессмысленным вещам, или достаточно лживым, чтобы притвориться верящим в них. Словом, люди судят о чужих мнениях лишь по соответствию их с их собственными. Поэтому глупца можно убедить лишь глупыми доводами.

Если дикарь Канады предпочитает нас всем другим народам Европы, то потому, что мы более других снисходим к его нравам и образу жизни; именно этой снисходительности мы обязаны великолепной любезностью, которую они думают оказать французу, когда говорят: «Это такой же человек, как я».

Итак, что касается нравов, взглядов и идей, то в других всегда ценят, по-видимому, лишь самого себя; вот почему Цезари, Александры и вообще все великие люди всегда имели в своем распоряжении других великих людей. Какой-нибудь выдающийся государь получает державу; как только он всходит на престол, все места оказываются занятыми талантливыми людьми; государь не создал их; казалось, он выбирал их случайно; но так как он невольно уважает и возвышает лишь людей, ум которых сходен с его умом, он, таким образом, вынужден всегда выбирать удачно. Если, напротив, государь не умен, то, вынужденный этой самой причиной приближать к себе людей, похожих на него самого, он почти всегда, по необходимости, выбирает неудачно. Благодаря ряду таких государей самые ответственные должности переходили от дурака к дураку в течение нескольких веков. Поэтому народ, который не может лично знать своих государей, судит о них по способностям людей, которых они к себе приближают, и по тому уважению, которое они

 

К оглавлению

==190

оказывают выдающимся людям: «При глупом монархе, — говорила королева Христина ^е*, — весь его двор или глуп, или становится глупым».

Но, скажут мне, случается, что люди восхищаются в других идеями, которые никогда не пришли бы им на ум и которые притом не имеют ничего сходного с их собственными. Об одном кардинале известно следующее: после избрания папы он подошел к святому отцу и сказал: «Итак, вы избраны в папы; вы в последний раз услышите правду; всеобщие знаки уважения обольстят вас, и вы станете считать себя великим человеком. Помните, что до возведения в папы вы были лишь невеждой и упрямцем. Прощайте, я стану вам поклоняться». Немногие придворные, без сомнения, одарены умом и смелостью, необходимыми, чтобы сказать такую речь; большей частью они походят на те народы, которые то поклоняются своим идолам, то бичуют их, и в тайне радуются унижению господина, которому они подчинены. Месть внушает им хвалить подобные вещи, а месть есть интерес. Кто не охвачен такого рода интересом, уважает и даже замечает лишь идеи, сходные с его собственными, а волшебная палочка, способная открывать зарождающееся, еще неизвестное дарование, не находится ли и не должна ли находиться лишь в руках людей умных, потому что лишь гранильщик может угадать достоинства неотшлифованного алмаза и только ум чувствует ум? Только глаз Тюренна мог в молодом Черчилле угадать знаменитого Мальборо⁷*.

Всякая идея, чуждая нашему способу видеть и чувствовать, кажется нам всегда нелепой. Один и тот же проект, который, несмотря на грандиозность и смелость, покажется вполне выполнимым способному министру, министром посредственным будет сочтен безумным и бессмысленным; и этот проект, — употребляю обычное среди глупцов выражение, — будет отослан в республику Платона. Вот причина, почему в некоторых странах запуганные предрассудками, ленивые и неспособные к великим начинаниям люди думают, что они выставляют человека в очень смешном виде, когда говорят о нем: «Это человек, желающий преобразовать государство». А между тем бедность, уменьшение народонаселения в этих странах и следовательно, необходимость реформы делают смешными в глазах иностранцев самих насмешников. С этими

 

==191

людьми дело обстоит так же, как с глупыми шутниками⁷, которые думают унизить человека, когда говорят о нем с глуповато-хитрым видом: «Это римлянин, это умный человек». Эта насмешка, если раскрыть ее истинный смысл, указывает лишь, что этот человек не похож на них, т. е. не глуп и не плут. Как часто приходится внимательному человеку слышать среди разговоров такие глупые восклицания и нелепые фразы, которые, если бы раскрыть их настоящее значение, очень удивили бы тех, кто их произносит! Поэтому человек выдающийся должен оставаться равнодушным и к уважению, и к презрению отдельных лиц, похвалы или порицания которых ничего не означают, кроме разве того, что они думают или не думают так же, как он. Я мог бы привести еще множество других фактов, показывающих, что мы всегда уважаем лишь идеи, сходные с нашими; но чтобы доказать эту истину, надо подтвердить ее доводами теоретического характера.

' Желая подшутить над одной болтливой, но, впрочем, очень умной женщиной, ей представили человека, о котором ей сообщили, что он очень умен. Дама эта приняла его очень любезно; желая поскорее ему понравиться, она начала говорить, задала ему сотню различных вопросов, не замечая, что тот ничего не отвечает. Когда визит окончился, ее спросили: «Довольны ли вы вашим новым знакомым?» — «Как он очарователен, — ответила она, — как умен!» При атом восклицании все разразились смехом: этот необычайно умный человек был немой.

 

==192

казания для писателя, который был иного мнения, чем они, так как предпочитал итальянскую музыку французской? Если обыкновенно доходят до крайностей лишь в спорах религиозного характера, то это потому, что другого рода споры не дают ни таких поводов, ни таких средств для проявления жестокости. Только бессилию обязаны мы обыкновенно своей сдержанностью. Человек гуманный и сдержанный — очень редкий человек. Если он встретит человека другой религии, он скажет: это человек, который в этих вопросам придерживается взглядов, отличных от моих,—зачем стану я его преследовать? Евангелие нигде не предписывает применять пытки и тюрьмы для обращения людей. Истинная религия никогда не воздвигала эшафотов; только ее служители, чтобы удовлетворить свою гордость, оскорбленную противоречащими им взглядами, возбуждали против них глупую доверчивость  народов и государей. Немного людей заслужили похвалу, высказанную египетскими жрецами о царице Нефте в Сетосе⁸*. «Она никогда не возбуждала вражды, раздражения, преследования, нашептываемых плохо понятой набожностью, — говорят они, — она ⁾ извлекала из религии только правила кротости; она никогда не ⁸ могла поверить, что можно мучить людей во славу богов».

>     ⁶ Как не заподозрить свидетеля чуда в такого рода религии? «Необходимо, — говорит Фоптенель, — быть очень осторожным, чтобы уметь рассказать о факте, свидетелем которого мы были, точь-в-точь так, как мы его видели, т. е. ничего не прибавляя и не убавляя; поэтому человек, уверяющий, что он в этом отношении никогда не уличал себя в неправде, лжет».

00.htm - glava10

К этому нас принуждают две одинаково могущественные причины: тщеславие и леность. Я говорю, тщеславие, потому что стремление к уважению свойственно всем людям; это не исключает того, что некоторые из них связывают с желанием вызывать восхищение презрение к нему и ставят это себе в заслугу; но это презрение неискренне, и поклонник никогда не кажется глупым в глазах того кому он поклоняется; поэтому если все люди жаждут уваження и если всякий знает из опыта, что его идеи кажутся другому заслуживающими уважения или презрения постольку, поскольку они согласны с его взглядами

или же противоречат им, то каждый человек, движимый тщеславием, невольно уважает в других согласие с своими взглядами, которое обеспечивает ему их уважение, и ненавидит в них противоречие своим взглядам, как верное ручательство того, что они к нему чувствуют ненависть или по крайней мере презрение, которое следует рассматривать как смягченную форму ненависти.

Но если даже допустить, что человек принес свое тщеславие в жертву любви к истине, то все же я утверждаю, что, если этот человек не будет движим сильным стремлением к знанию, его лень позволит ему испытывать к взглядам, противоположным его взглядам, только уважение на слово. Чтобы объяснить, что я понимаю под уважением на слово, укажу на два вида уважения.

Один вид можно рассматривать как следствие почтения к общественному мнению ' или же доверия к суждениям некоторых лиц; это я и называю уважением на слово. Таково уважение некоторых людей к весьма посредственным романам, обусловливаемое единственно тем, что они считают их авторов знаменитыми писателями. Таково же преклонение перед Декартами и Ньютонами, причем у большинства людей это преклонение тем восторженнее, чем оно менее сознательно; оно проистекает или из того, что, составив себе смутную идею о заслугах этих великих гениев, их поклонники уважают в этой идее работу своего воображения, или из того, что, ставя себя судьями заслуг такого человека, как Ньютон, они думают, что тем самым приобщаются к расточаемым ему похвалам. Этот вид уважения, которое мы весьма часто практикуем вследствие нашего невежества, в силу этого наиболее распространен. Самостоятельное суждение встречается весьма редко.

Второй вид уважения, независимый от взглядов других, возникает исключительно из впечатления, которое производят на нас известные идеи; поэтому я называю его сознательным уважением; это единственное истинное уважение, и о нем-то и идет здесь речь. Чтобы доказать, что леность позволяет нам оказывать этот род уважения только идеям, сходным с нашими, достаточно указать на то, что, как убедительно доказывает пример геометрии, мы достигаем знания неизвестных нам идей только путем аналогии и скрытой связи, существующей между нами и уже известными нам идеями, и что, только следуя за про-

 

==194

грессивным развитием этих аналогий, мы достигаем завершения науки. Отсюда следует, что идеи, не имеющие никакой аналогии с нашими, являются для нас идеями непонятными. Но, возразят мне, не существует никаких идей, которые не имели бы необходимо какой-либо связи между собой; без этой связи они остались бы никому не известными. Согласен, но эта связь может быть непосредственной или отдаленной; когда она непосредственна, то слабое стремление к знаниям, свойственное всякому человеку, делает его способным проявить внимание, необходимое для понимания этих идей. Но если эта связь отдаленная, как это случается почти всегда, когда дело касается взглядов, явившихся в результате большого числа различных идей и чувств, тогда, очевидно, надо быть одушевленным горячим стремлением к просвещению и находиться в положении, способствующем удовлетворению этого желания, для того чтобы леность позволила нам составить себе и, следовательно, почувствовать сознательное уважение к взглядам, противоположным нашим.

Молодой человек, кидающийся во все стороны, чтобы добиться славы, бывает охвачен энтузиазмом при имени людей, прославившихся в той или иной области. Если он наконец остановился на предмете своих занятий и своего честолюбия, то он с этих пор испытывает сознательное уважение лишь к тем, в ком он видит образец для себя, отдавая лишь дань уважения на слово тем, кто избрал иное, чем он, поприще. Ум — это звучащая лишь в унисон струна.

У немногих людей есть достаточно свободного времени для получения образования. Бедняк, например, не имеет возможности ни размышлять, ни исследовать, и истины и заблуждения он получает готовыми; поглощенный ежедневным трудом, он не может подняться в сферу известных идей, поэтому он предпочитает «Голубую библиотеку»¹* произведениям Сен-Реаля²*, Ларошфуко и кардинала Реца³*.

Поэтому-то в дни народных праздников, когда вход в театры бывает даровым, актеры, имея в виду особого рода публику, ставят охотнее «Дона Яфета» и «Пурсоньяка», чем «Гераклия» и «Мизантропа». То, что мной сказано о простом народе, может быть распространено на все классы людей. Светские люди бывают рассеянны вследствие множества дел и развлечений, к тому же

7*                            

==195

философские книги так же мало говорят их уму, как «Мизантроп» ⁴* — уму простого народа. Поэтому чтение романа они обыкновенно предпочитают чтению Локка. Этим же принципом сходства можно объяснить, почему некоторые ученые и даже люди просто умные отдавали предпочтение авторам менее известным. Почему Малерб предпочитал Стация всем другим поэтам. Почему Гейнзиус ² и Корнель ставили Лукиана выше Вергилия. Почему Адриан красноречие Катона предпочитал красноречию Цицерона. Почему Скалигер³ считал Гомера и Горация много ниже Вергилия и Ювенала⁵*. Все потому, что большая или меньшая степень уважения, питаемая к автору, зависит от большего или меньшего сходства его идей с идеями читателя.

Если поручить десяти умным людям, каждому независимо, отметить в произведении, еще не напечатанном и, следовательно, относительно которого еще не составлено никаких предубеждений, те места, которые произвели на них самое сильное впечатление, то я убежден, что каждый из них укажет на различные места и что затем, если сравнить одобренные места с умом и характером одобрившего их, увидим, что каждый похвалил то, что сходно с его способом видеть и понимать вещи, и что ум, если можно так выразиться, есть струна, звучащая только в унисон.

Если уж ученый аббат де Лонгрю⁶* говорил, что он ничего не запомнил из произведений блаженного Августина⁷*, кроме того, что троянский конь был военным орудием, а один известный адвокат находил в романе «Клеопатра»⁸* интересным только ничтожные подробности о браке Элизы и Артабана, — то приходится признать, что единственная в этом отношении разница между учеными, или умными, людьми и людьми обыкновенными состоит в том, что для первых сфера аналогий обширнее вследствие того, что они обладают большим числом идей. Когда умному человеку приходится иметь дело с видом ума, сильно отличающимся от его ума, то он, подобно всем другим людям, уважает в нем только те идеи, которые сходны с его идеями. Если пригласить Ньютона, Кино и Макиавелли⁹* и познакомить их друг с другом, не называя их по имени, — ибо это дало бы им возможность почувствовать друг к Другу тот род уважения, который я называю уважением на слово, — то, несомненно, после

 

==196

того как они тщетно попытаются внушить свои идеи друг другу, Кино покажется Ньютону несносным стихоплетом, Ньютона сочтет Кино составителем альманахов, и оба примут Макиавелли за политикана из Пале-Рояля, а все трое мысленно назовут своих собеседников ограниченными умами и отплатят друг другу за доставленную скуку взаимным презрением.

Словом, если выдающиеся люди, всецело погруженные в свой род занятий, не могут испытывать сознательного уважения к уму, слишком от них отличному, то всякий автор, представляющий публике новые идеи, может рассчитывать на уважение со стороны только двух категорий людей: или молодежи, которая еще не составила себе определенных взглядов и имеет желание и время для получения образования, или тех людей, ум которых, стремящийся к истине и близкий уму автора, уже предчувствовал существование идей, высказанных автором. Но число этих людей всегда незначительно. Вот почему так медленно осуществляется прогресс человеческого ума и каждая истина требует много времени, чтобы открыться взору всех.

Из только что сказанного следует, что большинство людей, подчиняясь лени, воспринимает только идеи, сходные с их собственными, и испытывает сознательное уважение только к такого рода идеям; этим объясняется высокое мнение, которое каждый принужден, так сказать, иметь о себе самом, — мнение, которое моралисты, может быть, и не приписали бы гордости, если бы имели более глубокое знание об установленных здесь принципах. Тогда они поняли бы, что священное уважение и глубокое восхищение, которым в уединении человек иногда проникается к самому себе, есть только результат испытываемой нами необходимости уважать себя преимущественно перед другими.

Как можно не быть о себе высокого мнения! Нет человека, который не изменил бы своих взглядов, считая их ложными. Значит, каждый полагает, что он мыслит правильно и, следовательно, гораздо лучше тех, чьи идеи противоречат его идеям. А так как нет двух людей, идеи которых были бы совершенно одинаковы, то каждый в отдельности необходимо должен считать, что он размышляет лучше всех других⁴. Герцогиня де Лаферте сказала однажды мадам де Сталь¹⁰*: «Признаюсь, дорогой друг,

==197

я нахожу, что только я одна всегда права» ⁵. Послушаем талапуэна, бонзу, брамина, гебра, грека, имама, марабута"*, когда каждый из них проповедует народу свою религию; не говорят ли они, подобно герцогине де Лаферте: «Люди, уверяю вас: только я один всегда прав». Словом, всякий считает себя умственно выше других, и глупцы в этом отношении не уступают другим людям⁶; это и дало повод к сказке о четырех купцах, которые привезли на рынок на продажу красоту, знатность, сан и ум и которые распродали весь товар, за исключением последнего купца, уехавшего даже без почина.

Но, возразят нам, встречаются люди, которые признают других умнее себя. Да, отвечу я, есть люди, которые в этом признаются, и это признание указывает на их благородство; однако к тем, которых они признают выше себя, они питают лишь уважение на слово, они только отдают общественному мнению предпочтение перед своим собственным и соглашаются, что данные лица более уважаемы, но они не имеют внутреннего убеждения, что эти лица более заслуживают уважения ⁷.

Светский человек охотно согласится с тем, что в математике он стоит ниже Фонтена, Д'Аламбера, Клеро, Эйлера, что в поэзии он уступает Мольеру, Расину¹²*, Вольтеру, но я утверждаю, что в то же время этот человек будет придавать тем меньшее значение определенному роду занятий, чем больше он будет находить в нем людей, превосходящих его; что, кроме того, он постарается утешить себя за превосходство, которое он признал за указанными лицами, или мыслью о ничтожестве искусств и наук, или мыслью о разнообразии своих познаний, о своем здравом смысле, о своем знании света или о каком-нибудь ином преимуществе в том же роде, и что, взвесив все, он найдет себя не менее достойным уважения, чем кого бы то ни было ⁸.

Но, возразят мне, можно ли представить себе, чтобы человек, занимающий, например, маленькую судейскую должность, счел себя равным по уму Корнелю! Конечно, отвечу я, он никого не сделает в этом вопросе своим поверенным; однако если путем тщательного исследования мы откроем, как много чувства гордости мы испытываем ежедневно, сами того не замечая, и сколько мы должны услышать похвал, для того чтобы мы осмелились сознаться самим себе и другим, какое глубокое уважение мы чувст-

 

==198

вуем к своему уму, то придется признать, что молчание гордости не доказывает отсутствия гордости. Станем продолжать приведенный выше пример и предположим, что при выходе из театра случайно встретились три адвоката и начали говорить о Корнеле; возможно, все трое разом будут утверждать, что Корнель — величайший гений, однако если, желая избавиться от несносного тяжелого чувства уважения к кому-нибудь, один из них прибавит, что хотя Корпель действительно великий человек, но его жанр легкомыслен, то уж наверно, если судить по презрению, которое иные люди питают к поэзии, два других адвоката присоединятся к его мнению; далее, становясь все откровеннее и откровеннее, они начнут сравнивать юриспруденцию с поэзией. В процессе судопроизводства, скажет второй, имеются свои хитрости, тонкости и комбинации, как и во всяком ином искусстве. Действительно, ответит третий, это самое трудное искусство. А так как весьма вероятно, что в этом трудном искусстве каждый из этих адвокатов считает себя самым искусным, то результат этого разговора будет тот, что каждый из них будет считать себя не менее умным, чем Корнель, хотя они и умолчат об этом. Наше тщеславие и особенно наше невежество до такой степени принуждает нас уважать самих себя больше, чем кого-либо, что во всяком искусстве самым великим человеком является для всякого артиста тот, кого он считает первым после себя⁹. Во времена Фемистокла¹³* гордость отличалась от современной нам гордости только тем, что она была наивнее, и когда после Саламинского сражения все военачальники должны были указать в записках, взятых из жертвенника Нептуна, имена тех, кто больше всех способствовал одержанию победы, то каждый из них, оставив первое место за собой, указал как на второго после себя на Фемистокла; народ же присудил первую награду тому, кого каждый из начальников счел самым достойным после себя.

Итак, не подлежит сомнению, что каждый человек имеет необходимым образом самое высокое мнение о себе и поэтому в других мы уважаем только наш образ и сходство с нами.

Из всего сказанного мной об уме, рассмотренном с точки зрения отдельного лица, я делаю следующее заключение: ум есть собрание идей, интересных для этого отдельного лица или потому, что они поучительны, или

 

==199

потому, что Они приятны; откуда следует, что личный интерес есть в этом случае единственный критерий достоинств человека, что и требовалось доказать.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ IV

 Лафонтен ^и* чувствовал только такого рода уважение к философии Платона. Фонтенель рассказывает по этому поводу, что однажды Лафонтен ему сказал: «Сознайтесь, что Платон был великий философ...» — «Но считаете ли вы его идеи вполне ясными?» — возразил Фонтенель. «О нет, он непроницаемо темен...» — «Не находите ли вы, что он сам себе противоречит»? — «Да, действительно, — отвечал Лафонтен, — он настоящий софист». Затем, забыв только что сделанное признание, продолжал: «Платон так хорошо размещает своих действующих лиц! Сократ был в Пирее, когда Алкивиад с венком на голове... О, этот Платон был великий философ!»

² «Лукан, — говорил Гейнзиус, — по сравнению с другими поэтами — то же, что прекрасная и гордо ржущая лошадь по сравнению со стадом ослов, гнусный крик которых выдает их

склонность к рабству».

Неразумные ортодоксы давали иногда еретикам в руки этот козырь против себя. Если в процессе, говорят эти последние, одна из сторон запрещала бы другой печатать для защиты своего деда изложение обстоятельств его, то не указывало ли бы это насилие одной из сторон на неправоту ее дела?

как всякий другой, а следовательно, признавая себя ниже Корнеля, он приносил бы только свое чувство в жертву общественному мнению. Мало кто имеет мужество признаться, что разновидность уважения, которое я называю сознательным, он питает больше всего к себе; но независимо от того, признаются ли люди в этом чувстве или отрицают его, оно в них существует.