Социологические теории общества и социального изменения

43
современное (modern) бюрократическое государство как источник и
каркас современных наций и национализма. Они приписывают ключевую
роль в этих процессах государственной политической и военной власти и
институтам. Это – третья, политическая версия классической
модернистской парадигмы.
Она рассматривается более подробно на примере позиции Энтони
Гидденса (Giddens A. Contemporary critique of historical materialism. Vol. 2.
The Nation-state and violence. – Cambridge: Polity Press, 1985). Гидденс,
конечно, не разрабатывает специальную теорию наций и национализма,
однако достаточно определенно высказывается по этим вопросам,
рассматривая национальное государство. Для Гидденса нации и
национализм 
являются 
отличительными 
чертами 
современных
государств. Он определяет нацию как “общность (collectivity),
занимающую 
четко 
определенную 
территорию, 
на 
которую
распространяется действие единой администрации, рефлексивно
отслеживаемое как аппаратом данного государства, так и аппаратами
других государств” (цит. по: с. 71). Для Гидденса отличительной чертой
государства модерна является стабильная администрация. И она же
выступает у него как “скрепа” нации и ее формообразующий принцип.
Национализм, с его точки зрения, неразрывно связан с государством
модерна. Гидденс рассматривает национализм в чисто психологическом
плане. Для него все политические движения, и национализм в том числе,
являются реакцией на административную автономию государства
модерна.
Автор признает, что подход Гидденса отражает важные черты
национального государства. Он учитывает не только ситуацию Запада, но
и процессы становления “национальных государств” Африки и Азии, в
ходе которых постколониальные государства стремятся стать нациями на
основе оставшихся от колониальной эпохи территориальных границ и
своего административного аппарата.
Тем не менее, автор указывает на целый ряд серьезных проблем, с
которыми сталкивается такой подход. Первая из них связана с тем, что
некоторые националистические движения, как Шотландия или
Каталония, не стремятся к независимой государственности. А пример
Квебека показывает, что требование государственности может
определяться рациональным выбором и зависеть от ситуации.
Более важной, по мнению Смита, является проблема культурного
национализма. Современные исследования показывают, что культурный

44
национализм и идея культурного возрождения обладают собственной
силой. Есть примеры того, как политический национализм терпит
поражение или истощается, но возрождается благодаря тому, что
культурный национализм дает ему новые идеи и новые импульсы к
существованию.
Далее, Смит подчеркивает, что концепция Гидденса выросла на
западноевропейском материале. В Российской, Оттоманской или Австро-
Венгерской 
империях 
нации 
складывались 
не 
на 
основе
государственного аппарата и не в границах империй, а на основе
существовавшего до и независимо от попыток модернизации
этнического, лингвистического и религиозного наследия. Есть и другие
примеры, показывающие, что нацию нельзя сводить к государству. Иначе
нам пришлось бы утверждать, что польская нация прекратила свое
существование после раздела Польши в конце XVIII в. и возникла снова
как “национальное государство” в 1918 г.
Гидденс вообще недооценивает роль культурных связей, например
языковых или религиозных, в формировании наций. И это не случайно.
“Это является моментом более общей ошибки модернизма: его
неспособности заметить, что трансформации эпохи модерна в
измененных формах возрождают социальные и культурные отношения
прошлых эпох” (с. 75). Для Гидденса нация – это политическое сообщество.
Поэтому все, связанное с “народом”, “родной землей”, историей, остается за
пределами его анализа.
Автор анализирует также концепцию Чарльза Тилли (Tilly Ch.,
издатель сборника: The formation of national states in Western Europe. –
Princeton, New Jersy, 1975), для которого нации являются политическими
институтами. Но исследование Тилли обращено не столько к нациям,
сколько к государству и его политической деятельности. Он различает
два типа наций: складывавшихся постепенно в результате экономической
и политической деятельности государств модерна и созданных по планам
дипломатов и государственных деятелей посредством мирных договоров,
например, после Тридцатилетней войны или наполеоновских войн. В
любом случае исторически первичным и социологически решающим
фактором являлось, с его точки зрения, государство. Нация есть лишь
конструкт, полностью определяемый государством. Государства же
формируются прежде всего войнами.
Кратко 
коснувшись 
еще 
ряда 
современных 
работ,
подчеркивающих роль войн в формировании наций, автор более

45
подробно останавливается на исследовании Майкла Мэна (Mann M. The
sources of social power. – Cambridge. -Vol. 1., 1986; vol. 2, 1993). Он,
подобно Гидденсу и Тилли, убежден, что нации – продукт модерна. Хотя
этнические связи существовали еще в античности и в средние века, они
не играли существенной роли в политике, а нации не существовали до
эпохи западных демократических революций, которые впервые вывели
массы на политическую арену. Однако, наряду с военно-политическими,
Мэн готов рассматривать и некоторые другие факторы, повлиявшие на
появление современных наций и национализма. Он выделяет четыре
стадии формирования наций. Первая стадия носила религиозный
характер и была связана с противостоянием Реформации и
Контрреформации, которое повлекло оживление литературы на
разговорных языках, распространение образованности в некоторых
ограниченных кругах, вовлечение семейных ритуалов в более широкий
контекст секулярных практик и т.п. Вторая стадия, обнявшая собой XVIII
в., принесла развитие торгового капитализма, растущее вмешательство
государства во все стороны жизни, более широкое распространение
образованности, 
появление 
академий 
и 
некоторого 
чувства
“гражданственности” в высших слоях общества. Результатом явилось
формирование “пред-наций”, в которых национальное сознание
распространено только среди элиты.
На третьем этапе, с конца XVIII в., под действием усиливающейся
государственной фискальной политики и милитаризма впервые
возникают нации, охватывающие все классы общества. Усиление
фискальной политики и милитаризма тесно связаны. И то, и то
порождало рост налогов, военных поборов, в армию забиралась все
большая масса населения. Это вело к глубокой политизации понятий
“народа” и “нации”, росту требований представительного правительства и
политического 
гражданства. 
Таким 
образом, 
милитаристская
государственная политика сыграла более значительную роль в
возникновении наций, по Мэну, чем развитие капитализма.
Под влиянием Французской революции и военной угрозы со
стороны Наполеона по всей Европе государства начинают более активно
вмешиваться в системы семейных связей и во все большей мере
подчинять их более обширным государственным и военным системам
связей. В таких странах, как Германия и Австрия, где языковые границы
не совпадали с языковыми, начинают акцентироваться национальные
стереотипы, множатся радикальные патриотические общества.

46
На четвертой и заключительной стадии формирования наций их
начинает поддерживать и укреплять, посредством государственных
институтов, 
индустриальный 
капитализм. 
Всеобщее 
желание
индустриального развития наделяет государство все большей силой,
могуществом, возможностями вмешательства в различные стороны
жизни 
общества. 
Государство 
становится 
ответственным 
за
коммуникацию, образование, здоровье и благосостояние, даже за уровень
нравственности и устойчивость семьи. Государство становится все более
“национальным”, а общество – однородным. Это ведет к появлению
оппозиции, основывающей свои требования на языковых или
религиозных связях. В некоторых случаях это может вести к созданию
новых национальных государств. Так или иначе, четвертую стадию
отличает тенденция к национальной однородности государств. Нации как
общности, объединяющие все народные массы, порождают более
страстный и агрессивный национализм. В конечном счете, он
проистекает из того, что складываются все более тесные связи между
сферой эмоционально-личного и милитаристским капиталистическим
государством.
Автор отмечает достоинства концепции Мэна, который не
пытается объяснить образование наций каким-либо одним фактором, не
сводит его только к экономическому развитию, но учитывает воздействие
факторов разного рода. Капитализм и милитаристское государство
появляются в его концепции только на двух последних стадиях.
Тем не менее автор указывает на целый ряд слабостей, присущих
концепции Мэна и концепциям нации как продукта государства и
политики. Такие концепции не могут объяснить процессы,
происходившие в прошлом веке в Германии и Италии, например то,
почему сформировалась именно германская нация, а не, скажем,
прусская. Ведь не существовало германского государственного аппарата.
Трудно объяснить, почему борьба за демократию и представительную
власть в германских или итальянских княжествах стала одновременно
борьбой за германскую или итальянскую нацию.
Далее, если бы национализм действительно являлся, как
утверждает Мэн, реакцией на засилье государственного аппарата,
пронизавшего собой все сферы жизни общества, то как можно понять
присутствующее в нем глубокое переживание принадлежности к своей
нации, своему национальному государству? Национализм, как
подчеркивает Смит, является не только политическим движением, но и

47
интенсивным эмоциональным отношением между землей и народом. И
это не любая, не определяемая международными договорами, а вполне
определенная земля, в которой националисты видят землю своих предков
и арену их исторических деяний. Для национализма, таким образом,
важна не проблема границ самих по себе, а проблема своей исконной
земли.
Смиту представляется также сомнительным утверждение Мэна,
что неспособность национальных государств установить демократию,
особенно проявившаяся после Первой Мировой войны, породила крайне
агрессивные формы национализма и в первую очередь фашизм. “Скорее
можно было бы сказать, что неспособность ортодоксального
национализма выполнить свои экономические, политические или
касающиеся культуры обещания провоцирует поиски более радикальных
“решений”, которые в конце концов подрывают само понятие нации и
заменяют его идеей различных расовых каст. Эти радикалы чаще всего не
являются государственными служащими: это отставные солдаты,
интеллектуалы – выходцы из низших общественных слоев, низший слой
духовенства, а также клерки. Государство может быть предметом их
вожделений, но не всегда оно является источником их недовольства” (с.
84).
Рассматривая в целом подходы, объясняющие нацию в терминах
государства, Смит отмечает, что они могут рассматриваться как
необходимое дополнение к рассмотренным ранее концепциям, которые
сводят нацию к экономическим или социальным факторам. Но в то же
время Смит подчеркивает, что невозможно определить национализм, не
обратившись к понятию национальной идентичности. Одной из целей
националистов всегда было достижение и поддержание культурной
идентичности, что означает переживание особого облика, особого,
отличного от других культурного наследия данной общности. С точки
зрения националиста, без такой коллективной идентичности не может
быть настоящей нации. Кроме того, надо учесть, что существуют разные
виды национализма. В частности, существуют примеры “чисто
культурного” национализма, который не претендует на создание
собственного государства или достижение государственной власти. С
точки зрения рассмотренных концепций, подобные движения нельзя
назвать национализмом. Однако это противоречило бы реальности
националистических движений и не позволило бы нам понять
действительную роль таких националистов как Йитс (Yeats), Ахад Ха-ам

48
или Ауробиндо или таких движений за культурное обновление и
моральное возрождение, как ирландское гэльское возрождение или
финский литературный ренессанс.
Некоторые 
националистические 
движения 
стремятся 
к
достижению максимальной культурной, социальной или экономической
автономии на своей родной земле в рамках более широкого федерального
государства, не собираясь создавать свое собственное (шотландцы в
Великобритании или каталонцы в Испании).
Поэтому, подчеркивает автор, нельзя рассматривать национализм
только как форму политики. Не менее, а может быть и более важным
является то, что он составляет определенную форму культуры,
“опирающуюся на “подлинное” и уникальное переживание, которое должно
возродить общество, раскрывая и высвобождая его внутренние ритмы и
энергию. Национализм пытается добиться этого благодаря открытию,
реконструкции, вступлению в обладание общим прошлым, которое
должно стать основой для видения общей судьбы. Национализм
представляет что-то вроде драмы коллективного спасения, опираясь,
конечно, на религиозные модели и традиции, но придавая им новую
активистскую социальную и политическую форму с помощью
политического действия, мобилизации и социальных институтов” (с. 90-
91).
В истории Западной Европы нации и государства модерна
действительно начали формироваться одновременно. Но это объясняется
только тем, что там до начала этих процессов уже существовали
объединяющие основную массу населения мифы, память и символы. Из
этого населения вышла элита государств модерна, оно же населяло
основную историческую территорию этих государств. За пределами
Западной Европы такая ситуация является не правилом, а скорее
исключением.
Далее автор переходит к критическому анализу следующей
разновидности 
модернистских 
теорий 
национализма, 
которые
рассматривают национализм как чистую идеологию, своего рода
“политическую религию” мессианского толка.
Все исследователи согласны, что национализм как идеология и как
движение появляется только в эпоху модерна, в конце XVIII или начале
XIX в. в Западной и Центральной Европе и США. Поэтому некоторые
исследователи предположили, что он есть продукт недовольства
обществом модерна и подобен в этом отношении религии. Подобно тому,

49
как мировые религии появились как ответ на проблемы человеческого
существования в аграрных обществах, где человек страдал как от
стихийных бедствий, так и от социальных катаклизмов, так нации и
национализм стали ответом на кризис идентичности, явившийся
результатом разрушения традиций в эпоху модерна. Национализм в этом
случае выступает как естественная реакция людей на разрушение их
социального мира. Национализм заменяет Бога – нацией; церковь –
сообществом граждан; а царство Божие – справедливым национальным
государством.
Смит отмечает влияние Дюркгейма, ощутимое в концепциях
такого рода. Да и сам Дюркгейм, подчеркивая значение религия для
общества, отмечал, что идеалы Французской революции – Отчизна,
Свобода, Разум, – в атмосфере всеобщего энтузиазма стали играть роль
священных символов новой религии.
Перечислив ряд авторов, объясняющих национализм как
“политическую религию” (L.Pye, D.Apter, M.Halpern, L.Binder, D.Lerner,
N.Smelser, Sh.Eisenstadt), автор подробно останавливается на концепции
Элие Кедоурие (Kedourie E. Nationalism. – London: Hutchinson, 1960;
Politics in the Middle East. – Oxford: Oxford univ. Press, 1992). Кедоурие
исследует распространение национализма в колониальных обществах. Но
при этом он возводит генеалогию национализма к европейским
просветительским традициям, в первую очередь к учению Канта о том,
что добрая воля может быть только автономной. Впоследствии Фихте и
немецкие романтики связали эту идею Канта с идеями Гердера, так что
автономия стала определением не индивида, а языкового сообщества.
Национализм как доктрина зародился, по мнению Кедоурие, в
германских государствах. Тому способствовала их особая социально-
политическая ситуация, в которой рождающийся класс немецких
интеллектуалов был лишен возможности влиять на положение дел в
своих маленьких государствах. Отчужденные от политики и в то же
время возбужденные влиянием просвещенческого рационализма,
немецкие интеллектуалы были захвачены влиянием национализма Фихте.
Впоследствии национализм волнами распространялся по Европе, и
носителями 
его 
всегда 
оказывались 
отчужденные 
молодые
интеллектуалы, для которых традиции их отцов уже лишились смысла.
Молодые итальянцы, поляки, венгры и др. бросались в объятия нового
европейского духа революционного мессианизма, что привело в конце
концов к нигилизму, терроризму и межэтнической ненависти.

50
Распространяя свой подход на национализм африканских и
азиатских стран, Кедоурие прежде всего утверждает, что развитые
европейские страны создавали колонии вовсе не для вывоза капитала.
Доходы от колоний, по его мнению, были незначительны. Основные
выгоды были стратегическими и психологическими. Главным
побудительным мотивом было соперничество между европейскими
державами. Нужно было самому захватить как можно больше
территорий, чтобы они не достались державе-сопернице.
Колониальная 
политика 
обернулась 
впоследствии 
рядом
непредвиденных последствий. Она перетрясла весь традиционный уклад
жизни, разрушила архаический порядок и способ производства. При
этом, колониальные власти поощряли светское, европеизированное
образование аборигенов. В результате, возник новый класс маргинальной
интеллигенции. Это были туземные интеллектуалы, оторвавшиеся от
своих корней и культуры. Они были пропитаны западными идеями и
ценностями. В то же время реальная практика колониальных
администраций заставляла их постоянно чувствовать, что они не
европейцы. Туземное происхождение закрывало им путь к карьере и
возможности влиять на принятие решений. Они оказались чужими и в
метрополии, и у себя дома. Поэтому в душе подобного маргинального
интеллигента созревал мучительный вопрос: А кто же я такой?
Поскольку европейцы не признавали их своими, они стали взывать к
своим туземным традициям. Неудивительно, что из всех идей
европейского Просвещения национализм оказался им наиболее близок,
хотя национализм чужд политическим традициям как Азии, для которой
были характерны большие империи, так и Африки с ее племенной
политической системой. На различных исторических примерах Кедоурие
доказывал, что повсюду обращение к своей культуре и к героическому
прошлому своего народа происходило под влиянием европейских идей и
ненависти к своему настоящему и к реальным традициям своего народа.
Такие интеллектуалы “пробуждали” “традиционную” мораль и культуру,
чтобы развивать чувство национальной идентичности и использовать его
как средство духовной мобилизации и канализации дремлющей
политической энергии. Так что южноевропейские, африканские и
азиатские националисты – это люди, признающие превосходство
западноевропейской цивилизации, но желающие добиться того, чтобы их
собственная культура и традиция стали не хуже.

51
Объясняя политические устремления национализма, Кедоурие
осуществляет экскурс вглубь европейской истории к средневековому
милленаризму, чтобы возвести к нему различные виды революционной
идеологии, включая Великую Французскую революцию, Бакунина и
Нечаева. В основе такой идеологии лежала вера в то, что человек может
положить конец любому угнетению и несправедливости. “Главной
движущей силой национализма в Азии и Африке был тот же самый
светский милленаризм, который развивался в Европе и который требовал,
чтобы общество подчинялось воле горсти визионеров, призванных, для
реализации своих грез, разрушить все грани между частной и
общественной жизнью” (цит. по: с. 104-105).
Сутью милленаризма и политического мессианизма является, по
выражению Кедоурие, “политика невозможного”, т.е. стремление
политическими средствами добиться целей, которые “не от мира сего”.
Распространение этой идеологии в облике национализма явилось
следствием полной смуты и потери ориентиров, что было вызвано
контактом с западноевропейскими ценностями. Национализм врачевал
такую душевую смуту, обещая взамен чувство принадлежности к
большой исторической общности. В то же время, сами переживания
такого рода несли большой энергетический заряд и могли при случае
становиться мощнейшим оружием, если только их удавалось
канализировать и сфокусировать с помощью новых лозунгов и символов.
Насилие, с которым часто связан национализм, Кедоурие
объясняет особым “обманом чувств”: националистический лидер начинает
ощущать столь интенсивную эмоциональную связь между собой и
народом, что начинает отождествлять свои чувства, заботы и цели с
народными. 
Нация 
начинает 
рассматриваться 
как 
общность,
объединенная узами любви. Националист как бы “чувствует вместе со
своим народом”. Оборотной стороной этого стала беспощадность, с какой
некоторые националистические лидеры стремились вернуть своих
земляков к их подлинной национальной сущности, используя для этого
любые средства, вплоть до террора и кровопролития. Таким образом
Кедоурие объясняет прославление насилия у Фанона и идею, что
классовая борьба пролетариата есть борьба между белой и цветными
расами у Султана Галиева.
Автор объясняет концепцию Кедоурие тем, что последний,
полностью 
придерживаясь 
парадигмы 
модернизма 
в 
своих
социологических объяснениях, в то же время является убежденным

52
противником модернизма. Поэтому для него именно культура модерна
является источником национализма, а Азия и Африка были совершенно
невинны, но заразились этой болезнью в результате контактов с
европейцами. Сам национализм, как продукт модерна, представляется
Кедоурие сугубо отрицательным и разрушительным явлением.
Критикуя 
данную 
концепцию, 
Смит 
подчеркивает
принципиальную слабость объяснений через заимствование идеи: тут
остается необъясненным, почему именно такая, а не иная идея была
заимствована, принята и распространилась. Объяснить это воздействием
колонизации невозможно, поскольку, как разъясняет Смит, это
воздействие 
было 
разным. 
Например, 
Франция 
стремилась
ассимилировать туземную элиту. Британия вообще предпочитала править
своими колониями косвенным образом, через традиционные элиты, но
удерживать в своих руках контроль за ними. Различной была и степень
активности миссионерских школ и влияние миссионеров на искоренение
традиционных туземных верований и обычаев. Тем не менее
колониальное правление повсюду превратило доколониальные культуры
и социальные структуры в среду, порождающую национализм. Поэтому
распространение национализма, например, в Нигерии, Кении или Индии
невозможно объяснить только распространением западных идей
кружками беспокойных туземных интеллектуалов, без учета интересов и
чаяний различных социальных групп колониальных Нигерии, Кении или
Индии. Эти группы отчасти были сформированы деятельностью
колониальной администрации, торговцев и миссионеров, отчасти были
обусловлены 
доколониальными 
этническими 
сообществами 
и
традиционными социальными структурами. Нельзя понять специфику
нигерийского, кенийского или индийского национализма, не учитывая
эти культуры и структуры.
Принципиальной 
слабостью 
подхода 
Кедоурие 
является
рассмотрение интеллектуалов как только активного начала, а народа – как
только пассивной среды. У него дело выглядит так, словно
интеллектуалы существуют в каком-то вакууме, словно они свободны от
социального наследия и потому могут переоценивать ценности и
произвольно формировать из этнических культур новую национальную
культуру со своими представлениями о героическом прошлом и единой
будущей судьбе нации. Да и массы невозможно рассматривать как
пассивных потребителей националистической идеологии, которую для
них создали интеллектуалы. Надо объяснить, почему они приняли именно

53
такие идеологии. Не явились ли интеллектуалы выразителями массовых
интересов?
Наконец, несмотря на всю тонкость психологического анализа
Кедоурие, он не позволяет объяснить, почему отчужденная молодая
интеллигенция, испытывающая потребность обрести свою идентичность
и принадлежать какому-то целому, стремится принадлежать именно
нации, а не, скажем, классу, региону, да хоть континенту? Просто
потому, что это когда-то придумали отчужденные немецкие
интеллектуалы? Слабость такого объяснения очевидна. Психологический
подход Кедоурие очевидно помешал ему объяснить, почему именно
национализм 
оказался 
вне 
конкуренции 
и 
превратился 
в
господствующую идеологию нашего времени.
Наконец, натяжкой является попытка возвести национализм к
средневековому милленаризму и Иоахиму Флорскому. Ее можно
объяснить только тем, что Кедоурие нужна такая аналогия, чтобы
подчеркнуть все черты национализма, которые ему не нравятся:
приверженность 
революционной 
идее 
прогресса, 
политическое
мессианство, 
стремление 
к 
недостижимому 
совершенству 
и
уничтожение, ради этой цели, барьеров между частным и общественным.
Национализм отличает от милленаризма очень многое. Например,
последний апеллировал к самым низшим, наименее просвещенным слоям
населения, тогда как костяк националистических движений составляют
образованные городские слои. “Ни с социологической, ни с
идеологической точки зрения национализм нельзя сопоставлять или
выводить из милленаризма... Они принадлежат разным мирам мысли и
действия, их разделяет не только “модерн”, но и апелляция к определенной
этнической истории, культуре и территории” (с. 112).
Последняя 
разновидность 
классической 
модернистской
парадигмы, анализируемая в книге, объясняет нации и национализм как

жүктеу/скачать 389.2 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: