"Состояние и перспективы сопоставительных исследований русского и других языков"

ОТЗЫВЫ, РЕЦЕНЗИИ, КОММЕНТАРИИ

Монография посвящена созданию универсальной теории языка. Отталкиваясь от идей Л.Ельмслева, Г.Б.Джаукян делает попытку положить в основу своей универсальной лингвистической модели языка понятие не формы, а субстанции. Автор полагает, что "саму природу языка можно понять, только выходя за его пределы" (с. 6). "Переход от лингвистики описательной к лингвистике экспликативной может быть совершен только на субстанциональной основе" (с. 6).

Рассматривая дихотомию Ф. де Соссюра "язык-речь", автор выстраивает такую схему отношений языка и речи: человеческий язык ( язык коллектива ( язык индивидуума ( речь (с. 13). При этом Г.Б.Джаукян исходит из того, что понятие коммуникации шире, чем речь.

Три значения слова язык (универсальное средство коммуникации, средство коммуникации нации и человека) определяют и предложенные автором три лингвистические дисциплины: панлингвистику, монолингвистику и идиолингвистику. Каждая из дисциплин представлена в вариативной и инвариантной разновидностях (с. 16, 17). "Основной задачей инвариантной панлингвистики является построение универсальной лингвистической модели, ... применимой ко всем языкам" (с. 17). "Вариативная панлингвистика является универсальной типологической теорией, показывающей, каким образом возможные компоненты плана содержания, выделяемые в универсальной лингвистической модели ... образуют уровни отдельных языков. <...> "Инвариантная монолингвистика является описанием стандартной (обычной литературной) нормированной формы отдельного языкового коллектива" (с. 17). "Вариативная монолингвистика описывает главным образом территориальные, стилистические варианты отдельного языка, образуя диалектологию и стилистику" (с. 17). "Инвариантная идиолингвистика занимается изучением языка отдельных индивидуумов, в частности языка отдельных авторов" (с. 17). "Вариативная идиолингвистика изучает физиологические и психологические механизмы, действующие при образовании актов речи" (с. 17). Соответственно, каждая из выделенных автором дисциплин может изучать язык в диахронии и синхронии.

Универсальная лингвистическая модель строится на пяти основных принципах: субстанциональности, универсальности, интегральности, монистичности и экономичности (с. 24). Первый из принципов является основным, по нему предложенный в монографии подход противопоставлен структуралистскому и функциональному методам описания языка. Строя модель языка, Г.Б.Джаукян разводит термины свойство и признак, понимая под первым онтологическую сторону вещей, существующую независимо от познающего субъекта, а под вторым - познавательную деятельность человека. Универсальная лингвистическая модель призвана "постичь структуру и механизм действия языка как достояния общественно организованного человека и дать возможность описывать и воспроизводить структуру и механизм действия языка наиболее рационально" (с. 27). Принципы универсальности и интегральности должны обеспечить применимость модели ко всем сторонам языка, к планам выражения и содержания. Принцип монизма должен, по мысли автора, обеспечить проведение одинаковых процедур при описании языка. "Принцип экономии требует при описании максимума объектов минимума средств" (с. 29).

Структура универсальной лингвистической модели строится на основании трех основных черт, могущих характеризовать физический объект: вещественности, интериорности (содержательности), качественности. На этой основе автор выделяет восемь основных категорий: состав, число, зависимость, порядок, форма, мера, направление, позиция. Первые четыре характеризуют вещественные объекты, вторые четыре - невещественные.

Вещи и состояния в универсальной модели характеризуются на основании вещественности, интериорности, качественности, субстантивности и ряда позиций: состав, качество, число, кратность, зависимость, причинность, порядок, аспект, форма, течение, мера, сравнение, направление, изменение, позиция (место), время. Схема распределения характеристик и категорий, описывающих физические объекты, приведена на с. 38.

Для описания одушевленных объектов автор прибегает к категории духовности, в основе которой лежат категории зависимости и причинности. Духовные сущности двуприродны: "вмещают в себя особенности как субстантивности, так и атрибутивности" (с. 45). Автор считает, что можно выделить шесть духовных категорий - три проявления зависимости и три проявления причинности: 1) познание (восприятие, субъективизация), 2) модальность, 3) сознание, 4) мышление, 5) выражение (в том числе языковое выражение, или язык), 6) коммуникация (с. 39). Схема, описывающая термы и категории духовных объектов приведена на с. 45.

В основу универсальной лингвистической модели автор положил шесть термов, выведенных из разновидностей реляции. Общая схема термов и категорий - на с. 42, 43.

В итоге при классификации категорий Г.Б.Джаукян выводит пять признаков модели: вещественность, интериорность, качественность, атрибутивность, духовность.

Далее в монографии рассмотрены разделы языка, которым автор дает свои терминологические названия: лексикология, таксология, изучающая синтагматические отношения и типологию синтагм, протасеология (синтаксис простого и сложного предложения) и текстология.

Текст как лингвистический феномен проанализирован с точки зрения трех признаков: опосредованность (воспроизводимость) объекта, множественность реципиентов и модельная нейтральность. При наложении этих признаков на функциональные стили (художественный, публицистический, научный, обиходно-бытовой, деловой), по мнению автора, возможно "развести" различные тексты по принадлежности к разным рубрикам.

Таким образом, автор монографии предлагает универсальную систему описания языка, с помощью которой можно не только отразить специфику каждого из уровней языка, но и показать диахронный и синхронный срезы языка.

Панов М. В. Позиционная морфология русского языка. - М.: "Наука" - Школа "Языки русской культуры", 1999. - 275 с.

В монографии рассматривается морфология русского языка, т.е. грамматические единицы с точки зрения их "позиционного поведения". М.В.Панов предлагает оригинальную систему описания, замечая, что "существуют два взгляда на язык: первый: язык состоит из сущностей, из определенных изолированных единиц, из кусков<...>; другой взгляд: язык - это совокупность отношений" (с. 245). В книге автор придерживается второго взгляда.

Монография состоит из одиннадцати глав, заключения и приложения. Основой терминологического аппарата, примененного автором, является метаязык фонологии.

В первой главе М.В.Панов раскрывает смысл основных понятий, опираясь на которые он намеревается проанализировать языковой материал. "В языке действуют два ряда законов: законы сочетания единиц (синтагматика) и законы чередования единиц (парадигматика)" (с. 9). Для различения единиц их необходимо привести к одной позиции. Уточняя термины, автор пишет: "законы построения синтагм - это законы употребления единиц в одной позиции" (с. 11). Таким образом, задачей синтагматики является изучение законов сочетания языковых единиц. "Синтагматика может быть охарактеризована двояко: она изучает законы сочетания языковых единиц; она изучает языковые единицы в одной позиции" (с. 41). Парадигму составляют единицы, находящиеся в разных позициях. Итак, за функцию различения языковых единиц "отвечает" синтагматика, а за функцию отождествления - парадигматика. (с. 22-23).

Рассматривая синтагматические сочетания, по мнению автора, необходимо выделить среди множества сочетаний такие, которые являются не случайными, а представляют определенные закономерности, т.е. такие, когда сочетаемость охватывает классы единиц. Класс, в свою очередь, выделяется на основе общего признака. "Минимальной единицей в синтагматике является не сегмент (совокупность признаков), а отдельный различительный признак" (с. 13). Для обозначения сегментов, различающих морфемы и слова, автор использует термин синтагмо-фонема (с. 13).

Вторая глава посвящена морфонологии. Под морфонемой М.В.Панов понимает "минимальную значимую единицу в языке" (с. 24). Одна из функций морфологических чередований - обеспечение отождествления грамматических единиц (с. 26). М.В.Панов рассматривает морфологическую сантагматику, парадигматику и нейтрализацию. В чередовании автор усматривает сходство между фонологией и морфонологией: а) "единицычередуются, подчиняясь позиции <...>; б) единицы, образующие позиционные рядычередования, различны <...>; в) чередующиеся единицы ...отождествляются <...>; г) чередования обнаруживаются в сопоставимых значимых единицах<...>; д) чередующиеся единицы - континуумы, целостности" (с. 40-41). В синтагматике автор также усматривает сходство фонологии и морфонологии. В этой же главе М.В.Панов рассматривает ударение с позиций морфонологии.

В третьей главе автор анализирует единство слова, выделяя мотивированные и немотивированные сочетания. Рассматривая степени связанности словосочетаний,М.В.Панов пишет: "чем в меньшем количестве сочетаний встречается данный элемент, чем более он фразеологичен, тем меньше его смысловая определенность; она полностью превращается в икс при уникальности этого сочетания" (с. 61). Автор анализирует фразеологичность со стороны значения и составляющих единиц и со стороны звучания. Понятие фразеологического единства М.В.Панов трактует расширительно: исходя из такого определения, он понимает слово как "единицу, которая "изнутри" - не свободное сочетание" (с. 75). Слово может быть либо нечленимым целым, либо "фразеологическим единством" (с. 75). Слово представляется "не свободным сочетанием, а либо нечленимым одноморфемным образованием, либо составленным из частей (морфем), сплавленных друг с другом, с границами, которые ослаблены фразеологичностью этих частей" (с. 79). "Русское слово по своему составу глубоко фразеологично. Его фразеологичность есть способ слить морфемы в целостность, собрать их прочное единство" (с. 114).

Соответственно четвертая глава посвящена вопросам словообразования и членимости слова. Цитируя Г.О.Винокура: "значение слов с производной основой всегда определимо посредством ссылки на значение соответствующей первичной основы", М.В.Панов говорит и о критерии Винокура. На основании этого критерия можно говорить о том, что границы между морфемами в слове "имеют разную резкость, разную определенность" (с. 88). В этой главе рассмотрены двойное членение производных слов, "мерцающие корни", поглощаемые морфемы и наложение морфем. "Русское слово разъемно, оно многообразно членимо; богатство его морфемного состава есть способ создать его динамическую, переменчивую семантику" (с. 114).

В пятой главе рассмотрены части речи. Отталкиваясь от работ Ф.Ф.Фортунатова, автор определяет части речи как "большие (самые большие) грамматические классы слов" (с. 115), отвергая попытки выделения частей речи как лексико-грамматических классов. Критерием объединения служит набор грамматических значений. В результате М.В.Панов выделяет шесть частей речи: глаголы, существительные, прилагательные, числительные, наречия, аналитические прилагательные (с. 174).

Шестая и седьмая главы соответственно посвящены спряжению и склонению. В восьмой главе М.В.Панов анализирует позиционные чередования, их типологию.

Верный фонологическому способу описания языка, автор посвящает девятую главу нейтрализации. Н.С.Трубецкой понимал этот термин как "утрату определенным признаком в данной позиции своей различительной функции, хотя в других позициях он является различительным" (с. 228). Другое понимание термина было предложено представителями Московской лингвистической школы: "это скрещение рядов позиционно чередующихся единиц в определенной позиции, их совпадение в одной определенной реализации" (с. 229). М.В.Панов принимает "московское" толкование термина и рассматривает нейтрализацию в фонетике, морфонологии, словообразовании, морфологии. Нейтрализация может быть двух типов: "из двух единиц, противопоставленных в определенных позициях, в этой употребляется только одна; из двух единиц, противопоставленных в определенных позициях, в этой возможны обе, но они употребляются как функционально тождественные" (с. 237).

Десятая глава носит название "Окно в лексику" и посвящена лексической нейтрализации. Последняя, одиннадцатая, глава рассматривает синтаксис. С точки зрения автора, "нейтрализацию в синтаксисе заметил Ф.Ф.Фортунатов" (с. 254), а "значение сочинительной связи в формировании особых синтаксических объектов - членов предложения - открыл Р.И.Аванесов" (с. 254).

В заключении автор подчеркивает свое принципиальное положение о том, что "процесс, реально засвидетельствованный для фонетики, вероятно, существен и для языка в целом" (с. 257).

Пеньковский А.Б. Нина. Культурный миф золотого века русской литературы. - М.: "Индрик", 1999. - 520 с.

Автор рассматривает два произведения русской литературы: "Маскарад" М.Ю.Лермонтова и "Евгений Онегин" А.С.Пушкина. Книга состоит из двух частей, в первой рассматривается лермонтовское, во второй - пушкинское произведение.

Исследовательская методика, избранная автором, во-первых, строится на анализе лексической семантики языка первой половины XIX века, во-вторых, на рассмотрении антропонимов художественного текста, в-третьих, анализируемые произведения рассматриваются в широком литературном и культурном контекстах. Автор позволяет себе "выходы" за пределы собственно художественного текста, привлекая богатый документальный материал, на основании которого и возможно не только наблюдать семантику лексических единиц, но и культурное значение тех или иных артефактов.

Первая часть книги посвящена, в основном, именам-маскам "Маскарада". Отталкиваясь от того обстоятельства, что в драме Лермонтова героиня носит имя Нина, другое же ее имя Настасья, использованное автором драмы лишь однажды, в третьем действии (тем более, что Лермонтов снабжает имя Настасья и двумя отчествами), А.Б.Пеньковский строит концепцию двуименности. В эпоху XVIII-XIX веков обычай называть человека двумя именами был распространен в дворянской среде. Одно имя считалось официальным, второе присваивалось человеку позднее в виде шутки, и могло быть изменено. В русской культуре была двуименность нескольких типов, отражающих оппозиции официальное/ неофициальное (домашнее) и обычное/ светское. В паре Нина/ Настасья второе имя воспринималось во времена Лермонтова как провинциальное (в этом смысле Настасья смыкается с неожиданным для современников наименованием пушкинской героини Татьяной), первое же часто было уменьшительным от ряда имен, таких, как Александрина, Антонина.

Автор монографии интерпретирует имя Нина как условно-поэтическое. В качестве культурных источников, давших рождение этому имени в русской литературной традиции, выделены Франция, Италия и Грузия. Именем Нина называли дам, популярных в свете, графинь Аграфену Федоровну Закревскую и Елену Михайловну Завадовскую.

В диаде Нина - Татьяна интересующее автора первое имя встречается также в "Евгении Онегине". Имя Нина окружено романтическим ореолом в поэме "Бал" Баратынского.

Имя Нина является мифологическим и связано для А.Б.Пеньковского с роковой женщиной, посвящающей свою жизнь служению страстям, губительным и для ее возлюбленных и для нее самой. Возникновение мифа может быть связано с оперой Никола Д`Алейрака, героиня которой сходит с ума от любви.

Описывая употребления имен собственных в художественном тексте, автор монографии анализирует антропонимическое пространство, "образуемое совокупностью всех собственных и функционирующих как собственные нарицательных имен" (с. 31). В "Маскараде" среди антропонимов Лермонтовым включено в список действующих лиц необычное имя нарицательное - Маска, значимость этого имени подчеркивается и самим заглавием драмы. Исходя из этого факта, по мнениюА.Б.Пеньковского, необходимо особенно пристальное внимание обратить на имена собственные, которые образуют сложные семантические планы. Прежде всего имена Звездич и Штраль получают неоднозначную интерпретацию: исходя из прямого значения слов звезда/луч. Анализ романа "Евгений Онегин" связан с рассмотрением нескольких проблем: антропонимов, семантики ключевых слов, мифа о Нине, трансформированного Пушкиным.

Антропонимическое пространство романа А.Б.Пеньковский строит на несходстве имен основных героев - Татьяны и Евгения. Коннотации, связанные с именем Татьяна, противопоставляют героев с самого начала романа. Выбор Пушкиным второго имени связан, по мнению автора монографии, и с внутренней рифмой, проявленной в стихе Евгений - гений, а также со значением имени собственного - благородный.

А.Б.Пеньковский предлагает значительно скорректированную интерпретацию образа Онегина, во многом противостоящую трактовке Д.И.Писарева и Д.Д.Благого. Образ главного героя многослоен и в романе представлен в развитии: во-первых, Онегин юный, во-вторых, Онегин, приехавший в деревню и, в-третьих, Онегин, повстречавшийся в Петербурге со светской Татьяной. Поэтому неверно было бы характеристики, данные светом молодому Онегину (очень мил), применять к уже взрослому человеку.

Автор монографии, стремясь восстановить жизненную историю пушкинского героя, приходит к выводу, что причиной его разочарования была несчастная любовь в прошлом к неназванной в романе женщине. Рассматривая сложный тематический ряд слов: скука/ тоска/ хандра/ сплин, Пеньковский показывает семантические сдвиги в их значении по сравнению с современным языком. Попутно автор монографии приводит характеристики Онегина в литературоведческих трудах, своеобразную историю интерпретаций, и убедительно показывает, что пушкинский герой не был ни светским хлыщом, ни светским волокитой, ни полуобразованным невеждой.

Что касается пушкинской героини, особенно значимыми для Пеньковского становятся описания сцен татьяниных именин, когда Трике заменяет в общеизвестном французском куплете имя Нина на имя виновницы торжества. Второй раз имя Нины возникает в описании явления Татьяны, светской дамы, которая соперничает, ничем не уступая ей, с Ниной Воронскою. В этом противостоянии Пеньковский усматривает скрытый любовный треугольник: Онегин - Нина - Татьяна. В творчестве Пушкина миф о Нине обогащается важной культурной коннотацией: Нина сравнивается с Клеопатрой, чем подчеркивается ее трагическая и роковая натура.

Монография снабжена богатой библиографией и именным указателем.

Книга посвящена лингвистическому анализу художественного текста, дисциплине, включенной в программы филологических факультетов университетов и педагогических институтов. В своем анализе М.Ю.Сидорова исходит из нескольких основополагающих положений. Каждый художественный текст воплощает замысел автора, и образ автора "служит объединяющим и организующим началом текста" (с. 8). Художественный текст, принадлежа временному искусству, литературе, представляет собой линейную последовательность слов и предложений. На основании этой последовательности читатель восстанавливает воображаемый мир художественного текста, время и пространство, систему персонажей, сюжет. В сюжетном тексте задача автора - "довести" развитие сюжета до финальной точки. Сюжет концентрирует вокруг себя воображаемый мир художественного текста. Что касается лирической поэзии, ее основным свойством является суггестивность, создаваемая ритмической организацией текста и усиленная "теснотой стихового ряда". "Каждый художественный текст представляет собой сочетание композиционных блоков разных коммуникативных типов речи - регистров (Г.А.Золотова)" (с. 10). Автор текста, комбинируя и сочетая разные блоки, переходит от статики описания к динамике или оценке. Жанровая характеристика текста определяет правила его построения. "Художественные тексты противопоставлены нехудожественным по трем основным критериям: конвенциональному признаку.., функциональности содержания и характерным языковым особенностям" (с. 12). Художественный текст является средством эстетической коммуникации между автором и читателем. Книга состоит из двух частей и шести глав. Первая часть посвящена рассмотрению вопросов специфики художественного текста. Данный тип текста опознается по "жанровой этикетке", фикциональному (вымышленному) содержанию, ряду языковых признаков (с. 18). Первая глава носит заглавие "Реальность и реальности художественного текста". Автор пишет: "Категория художественных текстов... устроена по принципу "центр - периферия". Центр категории образуют фикциональные тексты... На периферии находятся художественные тексты с нефикциональным содержанием..." (с. 18, 19). Первый тип отличают специальные языковые приметы, например стихотворная форма, второй - отсутствие подобных примет.

Каждая культура создает определенный набор жанров художественной литературы, для каждой культуры существует исторически изменчивая конвенциональная граница между художественными и нехудожественным текстами. Создание вымышленного (фикционального) мира - одна из основополагающих черт художественного текста. В художественном тексте соединяются и сочетаются различные регистры речи. В прозаическом сюжетном тексте приоритет - за изображением временной последовательности событий, в лирической поэзии - за темпоральной отнесенностью и концептуализацией. Создателем вымышленного мира текста является его автор, поэтому, по мнению М.Ю.Сидоровой, беспредметны споры о смерти литературного автора, которые в течение долгого времени вели представители постструктурализма в литературоведении. Вторая глава посвящена рассмотрению времени в художественном тексте. Отнесение литературы к временным искусствам, как известно, восходит к Лессингу. Однако в тексте линейность словесных знаков переосмысливается "в сторону объемности, многомерности" (с. 119).

Третья глава рассматривает текст как психолингвистическую реальность, т.к. он воплощается лишь в сознании читающего. В этом смысле автор монографии продолжает традицию рассмотрения текста как диалога между писателем и читателем, восходящую в отечественной традиции к М.М.Бахтину. По отношению к тексту позиция читателя неоднозначна: с одной стороны он внеположен тексту, с другой "обладает некоторым внутритекстовым присутствием" (с. 123), которое заложено в структуре самого текста. Автор литературного произведения умело манипулирует читательскими ожиданиями, обманывая их.

В четвертой главе М.Ю.Сидорова анализирует информативность языковой формы художественного текста: наращивание значений слов и входящую в сверхзадачу автора множественность толкований. Единство литературного произведения, как указывает автор монографии, обеспечивается единством его замысла. В художественном тексте наращивание значений и множественность толкований является следствием синтагматического "давления" на каждый элемент художественного текста. Автор монографии вслед за Р.О.Якобсоном разграничивает неоднозначность текста и множественность его смыслов. Текст существует как синтагматическое единство, которое "обеспечивается его отграниченностью" (с. 155) и обладает парадигматическим единством, т.е. "единством "правил" выбора грамматических средств из языковой системы" (с. 155).

Вторая часть монографии призвана ответить на вопрос "Как устроен художественный текст?" В первой главе анализируется "регистровое" строение прозаического сюжетного текста. В терминах диктума и модуса рассмотрен план содержания и выражения текста. Разнообразие композиционных средств текста автор описывает в терминах теории, разработанной Г.А.Золотовой и описывающей текст как соединение различных композиционных блоков: волюнтивного, информативно- и продуктивно- описательного и повествовательного. Комбинация регистров создает определенный повествовательный ритм, который определяет восприятие текста читателем. Следовательно, описывая этот ритм, можно определить и смоделировать восприятие художественного произведения. Во второй главе рассмотрен стихотворный текст, в том числе с точки зрения его временной организации.

Подводя итоги своего исследования, автор монографии пишет: "обращение к художественному тексту раздвигает границы грамматики, расширяя возможности и увеличивая свободу лингвиста и с точки зрения материала, и с точки зрения метода" (с. 372).

Цветан Тодоров. Теории символа. - М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. - 408 с.

Книга известного представителя французского структурализма Цветана Тодорова посвящена словесному символу. В монографии представлены "различные способы осмысления символа" (с. в-1). Автор полагает, что "понятие символа нельзя изучать изолированно" (там же), поэтому последовательно анализирует эстетические и философские трактаты прошлого. Осмыслением символа не как слова, а как особого предмета исследования занимались различные отрасли гуманитарного знания: философия языка, логика, лингвистика, семантика, герменевтика, риторика, эстетика, поэтика. По словам автора, за основу изложения он взял период кризиса в рассмотрении символа - конец XVIII века.

Символ рассматривается в книге широко - как отношение означаемого и означающего, т.е. с точки зрения семиотики.

Монография состоит из десяти глав и приложения. Первая глава посвящена зарождению западной семиотики в частных традициях: семантике, логике, риторике и герменевтике. По мнению Ц.Тодорова , определение и описание знака было предложено Блаженным Августином: "Знак есть нечто, само являющееся органом чувств и в то же время представляющее разуму еще что-то кроме себя. Говорить - это подавать знак посредством членораздельного звука" (с. 27). Более простое определение выглядит так: "Слово - это знак какого-то предмета; он может быть понят слушающим, когда его произносит говорящий" (с. 28). Августин отмечает одно из важнейших качеств знака - его нетождественность самому себе. Выдающемуся богослову принадлежит и классификация знаков: в зависимости от способа передачи сообщения, по их происхождению и употреблению, в зависимости от их социального статуса и от природы символической связи, в соответствии с природой обозначаемого. Августин выделил два типа знаков: естественные и интенциональные.

Вторая и третья главы посвящены риторике. Классическая эпоха искусства красноречия отражена в трудах Аристотеля, а кризис риторики описан в "Диалоге об ораторах" Тацита. По мнению Тодорова, новое красноречие, в отличие от традиционного, классического, которое ставило целью убеждение собеседника, "ничем не отличается от литературы; предмет риторики стал совпадать с литературой" (с. 63). К началу XIX в. классическая риторика прекратила свое существование.Тодоров рассматривает риторический трактат Дю Марсэ 1730г. и "Классическе пособие по изучению тропов" Фонтанье 1830г. В этих трудах была создана общая теория семантики, в которой различаются предметный смысл предложения ("тот смысл, который оно имеет по отношению к предмету" (с. 90), буквальный смысл, духовный, переносный или фигуральный ("это тот смысл, который возникает в нашей душе под воздействием буквального смысла" (с. 91). В рамках риторики были разработаны теория тропов, теория фигуры и классификация видов фигур. Тодорова , как семиотика, здесь интересует различие обозначаемого и обозначающего.

Четвертая глава посвящена эстетике как теории подражания в терминах означающего и означаемого. "Конец риторики приходится на период романтизма, а истоки эстетики следует искать в теории классицизма" (с. 137). В классицистической эстетике разработан принцип подражания. Однако в отличие от предшествующих эпох в классицизме этот принцип переосмысляется: "изображение определенным образом связано со значением", т.е. вновь в истории культуры встает проблема символа (с. 138). В классицизме подражание связано со следованием идеальным образцам. По мнению Тодорова , в классицизме слиты два принципа: принцип прекрасного и принцип подражания, что затрудняет выделение предметной и семантической сторон знака. В пятой главе автор продолжает рассмотрение принципа подражания, однако здесь анализируется мотивация. Тодоров полагает, что аббат Дюбо "первый выдвинул проект семиотической типологии искусств", позволяющих противопоставить живопись литературе. Разделение разных типов знаков основано на предшествующей традиции: идеях Платона о двух возможностях происхождения языка - естественной и конвенциональной; выделенных Августином двух разновидностях знаков - естественных и интенциональных (ср. выделение в "Логике" Пор-Рояля естественных и институциональных знаков (с. 158). Лессинг в "Лаокооне" продолжает рассматривать мотивацию знаков: литература имитирует временную последовательность - "языковые знаки следуют друг за другом во времени, поэтому они могут мотивированно обозначать все, что протекает во времени" (с. 169). Т.о., Лессинг, по мнению Тодорова, "первым ввел теорию искусства в русло общих идей о природе знака" (с. 174), он также выдвинул положение о том, что "каждый вид искусства вырастает из языка" (с. 174).

Шестая, самая пространная, глава посвящена кризису романтизма. Романтизм переосмыслил теорию подражания. Шлегель в "Теории искусства" пишет, что "строгое применение принципа подражания ... приводит к абсурду" (с. 181). В "Системе трансцендентального идеализма" Шеллинг полагает, что красота искусства воплощает в себе такую красоту, которая выше природы. Мориц же, развивая идеи Шеллинга, говорит о том, что художник, создавая произведение, творит так же, как и сама природа. Мориц разделяет эстетику и этику (прекрасное и полезное) (с. 185). Он сближает прекрасное с бесполезным. Соответственно, сближаются понятия прекрасного и целостного. Цель произведения искусства находится в нем самом. Далее рассмотрена творческая практика романтиков, взгляды Гёте и Шеллинга. Тодоров анализирует синтетизм, символ и аллегорию.

В последних четырех главах монографии последовательно анализируются первоначальный язык и язык дикарей (гл. 7); работы Фрейда (гл. 8), Соссюра (гл. 9) и Якобсона (гл. 10).

В седьмой главе Тодоров рассматривает две тенденции в исследованиях знака и символа. "С одной стороны, на практике знаки постоянно трансформируются в символы, каждый знак обрастает бесконечным числом символов. С другой стороны, в декларациях теоретического характера постоянно утверждается, что все является знаком, что символов не существует или они не должны существовать" (с. 261). В этой связи Тодоров рассматривает работы антропологов и этнографов, и в частности Леви-Брюля и Леви-Стросса. Гипотеза автора монографии состоит в том, что "тот, кто полагает, будто описывает происхождение языка и языкового знака или их самое ранее состояние, в действительности проецирует в прошлое имплицитные знания о символе, имеющиеся у нас в настоящее время" (с. 266).

В психоаналитических трудах Фрейда Тодоров усматривает все то же соотношение означаемого и означающего, прежде всего в языковой игре - в противопоставлении между словесными и смысловыми остротами, а также в различных психологических феноменах, описанных Фрейдом.

Что касается Соссюра, его позиция состояла в том, что "в семиологии не найдется места для символов; неязыковые знаки допускаются в семиологию только в той мере, в какой они ничем не отличаются от языковых" (с. 342).

Взгляды Р.Якобсона на природу знака и символа отразились в его работах по поэтике: он полагал, что "отношение между смыслами может быть выявлено посредством языка и в языке" (с. 354) - и это сфера приложения усилий лингвиста, "индивидуальное семантическое содержание нельзя выразить средствами метаязыка, его можно только перефразировать" (с. 354) - а это задача критики.

Книга академика А.М.Панченко включает несколько работ, часть из которых уже хорошо знакома читателю, в частности "Русская культура и канун петровских реформ". Главы этой большой монографии посвящены "бунташному" веку, смене культурных ценностей, секулярному, светскому характеру культуры петровской эпохи и особому типу культуры - состязанию, которая созидалась в эту эпоху. Панченко характеризует культуру петровского времени как "ситуацию культурного переворота" (с. 249). "В эпохи скачков старина и новизна демонстрируют взаимную враждебность и настаивают на несовместимости" (с. 249).

Говоря о единстве культуры, автор пишет: "Культура располагает запасом устойчивых форм, которые актуальны на всем ее протяжении" (с. 251). Он показывает, как "два литературных воплощения одного сюжета, принадлежа разным системам, приобретают разный культурный ореол. Чтобы правильно его очертить, надлежит сообразоваться с эстетическим кодом той или иной системы, ввести в инструментарий культурологии ценностный подход" (с. 252). Панченко анализирует пути развития русской литературы, в частности формирование системы стихосложения. Но культура это не только тексты, но и люди и события. "В памяти нации есть люди-символы и есть события-символы. Сколько бы нация за свою историю ни породила героев, сколько ни совершила подвигов, - это всегда считанные люди и считанные события" (с. 260). Их количество ограничено в силу их высокого символического статуса. В русской военной истории высоким статусом обладают Мамаево побоище, Куликовская битва, Полтавская баталия и Бородинское сражение. Русское сознание запомнило вынужденные сражения на своей земле или на ее рубеже, "победы на грани поражений, победы с громадными потерями" (с. 261). По словам Панченко, нравственно-художественную топику, общую для Древней Руси и для России нового и новейшего времени выразил Л.Н.Толстой в "Войне и мире": "Бородино - победа, решительная и бесспорная, хотя после нее пришлось отдать французам Москву" (с. 262). "Это было сражение на своей земле; враг был сильнее, наших полегло больше, но мы не дрогнули" (с. 262). В раздел книги "О русской литературе" включены две работы: "Ранний Пушкин и русское православие" и "Русский поэт, или мирская святость как религиозно-культурная проблема". Говоря о Пушкине, Панченко анализирует прежде всего "Гавриилиаду". В эпоху великого поэта сложилась оппозиция светского дворянского окружения и простонародной среды. "В дворянском окружении, особенно столичном и светском, Пушкин и его герои являются религиозно-равнодушными и нецерковными. В простонародной среде, в мещанской и крестьянской, они преображаются и выглядят вполне православными" (с. 301). В работе о сложном вопросе роли поэта в русской культуре, Панченко приходит к следующему выводу: "Культура объявила себя соперницей веры и при Петре, казалось, выиграла это соперничество" (с. 312). Смысл петровских преобразований - не европеизация жизни, а ее обмирщение. Автор заключает: "От царей нация отвернулась, святых меньше приобрела, нежели потеряла. Остались поэты. И нация выбрала Пушкина" (с. 318).

В раздел книги "Из истории русской души" помещены работы, посвященные православию, крещению Руси, специфической роли юродивых и скоморохов на Руси, петровской эпохе, боярыне Морозовой. Морозова была староверкой и духовной дочерью протопопа Аввакума, после ее мученической смерти было создано ее житие. Панченко пишет о ее духовной силе и стойкости и замечает, что было бы совершенно неправильно видеть в ее религиозном подвиге фанатизм: в Древней Руси не было атеистов, поэтому фанатизм в это время был лишен угрюмости и мрачности. В своих письмах Морозова выглядит женщиной, Аввакум ругал ее как раз за пристрастие к некоторым мирским соблазнам: скупости, любви к своему сыну. С точки зрения Панченко, подвиг Морозовой - в ее человечности.

Наконец, в разделе книги, озаглавленном "Мифилогемы русской души", автор анализирует легенду об Андрее Первозванном, "потемкинские деревни" как культурный мир, и говорит о восьмом чуде света - мавзолее В.И.Ленина. Говоря о семиотической природе захоронений и поисках новых обрядовых форм в советское время, Панченко пишет об изменении символической значимости братской могилы жертв революции: "Разница между царскими могилами и этой (могилой жертв революции - О.Ф.) - в том, что цари лежат на освященной земле, к тому же в Архангельском соборе (Михаил Архангел - "царственный" ангел и на Западе, и у нас...), а "наши святые" - за стеной, то есть "за оградкой" (с. 447).

Книга сопровождается именным указателем и богатыми библиографическими списками, помещенными в конце каждой работы.

О.Е.Фролова