Справедливое

Настоящее исследование является продуктом моего изначального отказа замыкаться в рамках, казалось бы, обязательной дилеммы, в которой строго противопоставляются закон, считаюшийся неизменным, универсальным, принуждающим и объективным, и совесть, считающаяся изменчивой, обусловленной обстоятельствами, спонтанной и в высшей степени субъективной.

Эта дилемма становится как бы застывшей, когда, кроме всего прочего, мы располагаем ее под неблагожелательным надзором взаимно клевещущих друг на друга категорий - таких, как догматизм и ситуационизм.

Проблема не только в том, чтобы отвергнуть эту мнимую дилемму, но и в том, чтобы построить правдоподобную модель корреляции между этими термами парализующей альтернативы. Чтобы избавиться от упомянутой мнимой дилеммы, я предлагаю различать несколько уровней, где закон и совесть - каждый раз по-разному - будут сочетаться между собой в постепенном складывании морального выражения.

На первом уровне, который можно назвать основополагающим, я расположу рядом с полюсом закона наиболее элементарное различение между добром и злом, а рядом с полюсом совести - возникновение личности, складывающейся благодаря своему отношению к этому изначальному различению. На этом основополагающем уровне, может быть, неуместно говорить о законе в сильном смысле морального обязательства, как - и о совести в смысле повиновения долгу. В смысле, более близком к Аристотелю, нежели к Канту, я вслед за моим другом Чарльзом Тейлором, сделавшим это в "Истоках самости"¹⁰³, применил выражение "сильные оценки", имея в виду тем самым

171

наиболее устойчивые оценки здравого смысла, которые - по своей бинарной структуре - каждая на свой лад выражает то, что мы только что назвали различением между добром и злом; в этом отношении повседневный моральный опыт располагает чрезвычайно богатым словарем, где содержится значительной количество вариантов пары "добро и зло". Подумайте только о парах терминов, таких, как: почетный и постыдный, достойный и недостойный, восхитительный и презренный, возвышенный и низкий, отрадный и прискорбный, благородный и подлый, приятный и гадкий - не говоря уже о паре "уважаемый -неоправданный" по Жану Наберу. Из этой-то богатой палитры и следует исходить, чтобы развертывать импликации предложенного выражения "сильная оценка".

172

Итак, именно это я принимаю за отправную точку со стороны полюса закона. А что я приму за отправную точку со стороны полюса совести? Здесь я тоже последую предложению Чарльза Тейлора, где идея самости (self) сочетается с идеей блага (good). В этой корреляции выражается тот факт, что вопрос кто? - Кто я? - главенствующий при всяком поиске личной идентичности, находит эскиз ответа в модальностях сцепления, посредством которых мы отвечаем на требование сильных оценок. В этом отношении с разнообразными вариантами различения добра и зла можно соотнести способы ориентироваться в том, что Чарльз Тейлор называет моральным пространством; способы располагаться в нем в продолжение мгновения и пребывать в нем в длительности.

Как моральное существо, я - тот, кто ориентируется, располагается и остается в моральном пространстве; а совесть, по меньшей мере на этом первом уровне, является не чем иным, как такой ориентацией, таким расположением и таким пребыванием.

Анализ, который я здесь предлагаю - находящийся в русле того, что можно назвать неоаристотелизмом - свидетельствует о том, до какой степени вопрос «что я должен делать?» вторичен по сравнению с более элементарным вопросом о том, как я стремлюсь прожить жизнь. В заключение этого первого раздела скажем, что полярность, из которой проистекает полярность закона и совести, можно подытожить в терминах пары сильные оценки - сильная сцепленность.

Перейдем на второй уровень. Закон достигает нормативного статуса, признаваемого за ним при повседневном применении, именно обретая смысл морального обязательства и его негативного дублета, запрета. В предлагаемом анализе я воспользуюсь

173

тем фактом, что термин "закон" относится как к правовому, так и к моральному регистру. В дальнейшем мы увидим, до какой степени понимание этой связи между этическим и юридическим необходимо для правильной оценки роли совести на этом уровне. Следовательно, я предлагаю войти в сферу нормативной проблематики со стороны законности - дабы продемонстрировать, как движение, посредством которого законность отсылает к моральности, завершается в отсылке от моральности к совести.

Прежде всего запрет - это суровая грань, со стороны которой закон повернут к нам. Сами "Десять заповедей" выражаются в этой грамматике негативных императивов: не убий; не лжесвидетельствуй и т. д. На первый взгляд напрашивается попытка замечать одно лишь репрессивное измерение императива, и даже - если мы не будем отходить от Ницше - только маскирующуюся за ним ненависть к желанию. Но тогда есть опасность, что мы не заметим то, что можно назвать структурирующей функцией запрета. Леви-Стросс блестяще продемонстрировал это для случая с наиболее распространенным запретом, запретом на инцест. Запрещая мужчинам определенного клана, племени, определенной социальной группы брать в половые партнеры их мать, сестру или дочь, этот запрет учреждает различие между социальными узами альянса и просто биологическими узами порождения. Аналогичную вещь можно продемонстрировать по поводу запрета убийства, даже когда последнее основано на правосудии мести; лишая жертву предполагаемого права на месть, уголовное право устанавливает справедливую дистанцию между двумя видами насилия: насилием преступления и насилием кары¹⁰⁴. Было бы нетрудно продемонстрировать то же самое в случае с запретом на лжесвидетельство, который, охраняя институт языка, устанавливает связь взаимного доверия между членами одной и той же языковой общности.

Второе качество, общее для юридической нормы и нормы

174

Третье свойство, которое я хотел бы подчеркнуть, касается ИР связи между нормой и множеством людей. Все, что запрещено и подвергается повсеместному осуждению, в конечном итоге сводится к ряду разновидностей ущерба, причиняемого другим людям. Таким образом, этико-юридическим нормам обязаны подчиняться "Я" и другие по отношению к этому "Я". Тем самым - и правом, и моралью - предполагается то, что Кант называл недоброжелательной "общительностью", которая делает к межчеловеческие связи весьма нестабильными¹⁰⁵. Перед лицом этой постоянной угрозы беспорядка наиболее элементарным требованием права, как говорит тот же философ в "Учении о праве"¹⁰⁶, является отделение "моего" от "твоего". Так мы получаем нашу идею справедливой дистанции, на сей раз примененную для того, чтобы разграничить между собой конкурирующие сферы индивидуальных свобод. Итак, ради подкрепления нижеследующей аргументации будем придерживаться трех перечисленных свойств - структурирующей роли запрета, притязания на универсальную действенность, упорядочения множества людей - и начнем продвигаться от законности назад к моральности, движением, завершающимся в понятии морального

175

сознания, совести как соответствия закону.

Что касается второго свойства, притязания законности на универсальность, то моральность представляет собой вторую модальность интериоризации. Идее внешнего законодателя противопоставляется идея личной автономии в сильном смысле термина "автономия", интерпретируемого Кантом как законодательство, которое свобода дает себе самой. Благодаря автономии разумная воля отделяется от простого произвола, располагаясь в точке синтеза свободы и закона. Восхищение, которое можно испытывать по поводу Кантовой похвалы автономии, не должно препятствовать учету цены, которую приходится платить за интериоризацию закона, рассматриваемого под углом универсальности. Только формальное правило, - такое, как испытание на универсализацию, которой должны подчиняться все наши замыслы, все наши жизненные планы, словом, то, что Кант называет максимами действия - может притязать на такую универсальность, какой обычно недостает простой социальной законности

Справедливо, что этот формализм находит известное соответствие в возвышении на уровень чистой моральности третьего свойства, которое мы признали за законностью, а именно - в роли, осуществляемой нормой в качестве принципа порядка в плоскости, где располагается множество людей.

176

Основываясь на этом, нам не составит труда понять, в каком смысле процесс интериоризации, посредством которого простая социальная законность возвышается до моральности, завершает свой путь в моральном сознании, в совести. На этой стадии нашего размышления совесть является не чем иным, как глубинным повиновением закону как закону - из чистого уважения к нему, а не просто сообразуясь с высказыванием правила. Определяющее слово здесь - уважение. В знаменитой главе из "Критики практического разума"¹⁰⁷ Кант превращает уважение в единственную движущую силу моральной жизни. Разумеется, это чувство, но это единственное чувство, которое вписывается в нас разумом - одной лишь его автономией. Отзываясь на слова Руссо и на его знаменитую похвалу "голосу совести", Кант видит в этом чувстве сразу и унижение нашей чувственности, жадной до эгоистического удовлетворения, и возвышение нашей человечности над животным царством. Но, пожалуй, не надо удивляться тому, что в этих словах голоса совести мы обнаруживаем все свойства социальной законности, интериоризированные в чистую моральность. Голос совести - это прежде всего голос запрета, разумеется, структурирующего, но и неукоснительного. Это еще и голос универсального, которое мы называем непримиримостью. Наконец, в свойствах идеи справедливости и получая импульс от этики дискуссии, голос совести добавляет к двум упомянутым свойствам - неукоснительности и непримиримости - еще и свойство беспристрастности.

177

Беспристрастный голос совести говорит мне, что всякая другая жизнь столь же важна, как и моя, - мы заимствуем недавнюю формулировку Томаса Нагеля из его трактата "Равенство и пристрастность"¹⁰⁸.

Эти размышления определяются тремя словами: неукоснительность, непримиримость, беспристрастность.

Теперь встает вопрос: можно ли на этом остановиться? Кантово уважение, разумеется, не пустяк, особенно если мы попытаемся развить его диалоговые применения, как в этике справедливости (правосудия) и в этике дискуссии. Но действительно ли личности признаются в их незаменимой уникальности до тех пор, пока уважение обращается больше к закону, нежели к личностям, которых считают просто выражением некоей абстрастной человечности? И как быть с личностями, даже поставленными под знак беспристрастности, если мы расположим в скобках сильные сцепления, соответствующие сильным оценкам, о которых мы упоминали в первой части, говоря о стремлении к благой жизни? Именно из этого сомнения исходит исследование третьего уровня соотнесенности между законом и совестью.

III

Третий этап нашего пути будет посвящен тому, что можно назвать ситуативным моральным суждением. Но зачем особо выделять его? Нельзя ли свести этот этап к простой идее применения общей нормы к частному случаю? Но ведь - помимо того факта, что ситуативное моральное суждение не сводится к простой идее применения, - как мы впоследствии увидим, сама последняя идея далеко не сводится к чрезмерно упрощенному представлению, которое мы о ней составили. Применение нормы к частному случаю является чрезвычайно сложной операцией, имеющей в виду стиль интерпретации, несводимый к а механике практического силлогизма. Право –

178

и здесь тоже - образует превосходное введение в диалектику ситуативного морального суждения. Сложный процесс, по завершении которого случай подводится под некую норму, включает в себя два взаимопереплетенных процесса интерпретации¹⁰⁹. С одной стороны - со стороны рассматриваемого случая проблема состоит в том, чтобы восстановить убедительную, правдоподобную историю из истории или скорее из переплетения историй, образующих то, что мы называем случаем или, точнее говоря, делом. Но ведь в дебатах, центральной части судебного процесса, обнаруживается, насколько трудно выделить однозначно верный рассказ из сопоставления соперничающих версий, предлагаемых сторонами в тяжбе. Со стороны нормы трудность не меньше: не всегда сразу становится ясным, что такой-то случай следует расположить под такой-то нормой. То, что мы называем квалификацией дела, рассматриваемого в тяжбе, является результатом работы по интерпретации самой нормы. Недавние судебные дела, например, дело о заражении крови, научили нас тому, до какой степени остается подверженным дискуссиям по видимости простое решение: обозначить в юридическом корпусе норму, какую полагается применять в таких-то конкретных случаях. Тем самым такое применение располагается на перекрестке двойной цепи интерпретации - со стороны фактов и со стороны правил; таким образом, ситуативное суждение попадает в точку пересечения этих двух линий интерпретации. Можно сказать, что аргументация и интерпретация неотделимы друг от друга: аргументация образует логическую основу, а интерпретация - творческую основу процесса, завершающего принятием решения.

179

180

Но если гнать трагизм в дверь, то он влетит в окно - если учесть нередуцируемое разнообразие основополагающих общественных благ, что не преминет сделать всеобъемлющая теория справедливости; и тогда мы столкнемся с тем, что сам Ролз в своей обновленной теории справедливости называет "разумными разногласиями"¹¹⁰. Мне нравится это выражение, в котором хорошо учитывается добродетель благоразумия. Фрагментация политических идеалов, фрагментация сфер справедливости и - даже в юридической сфере - размножение источников права и изобилие кодексов юрисдикции приглашают нас отнестись к этой идее разумных разногласий с величайшей серьезностью.

Ситуация становится еще тяжелей, когда вступают в конфликт не только нормы, но и, с одной стороны, уважение к универсальной норме, а с другой - уважение к уникальным личностям. И тогда речь действительно идет о трагизме действия: ведь норма остается признанной в качестве одной из сторон дебатов, вступившей в конфликт с заботой об облегчении человеческих страданий. Благоразумие суждения состоит в том, чтобы вырабатывать хрупкие компромиссы, когда речь идет не столько о том, чтобы выбирать между добром и злом, между белым и черным, сколько о том, чтобы выбирать между серым и серым или (в высшей степени трагический случай) между дурным и наихудшим.

Неужели получается, что совесть тем самым сводится к произволу, на который дают согласие различные разновидности ситуационистской морали? Отнюдь нет. Как и судья, обязанный высказывать право в уникальных ситуациях, моралист,

181

столкнувшись с трагизмом действия, говорит наилучшее или наименее худшее - в том виде, как оно предстает по завершении дебатов, когда нормы не дотягивают до личностей. В этом Я смысле объективной целью его убеждений является наилучшее, кажущееся ему таковым при конкретных обстоятельствах. Кроме того, если это кажущееся наилучшее (мы сохраняем словарь, созданный по случаю приурочивания юридического суждения к конкретной ситуации) возникло благодаря перекрестному взаимодействию между аргументацией и интерпретацией, то решение, принятое по завершении дебатов между самостью и самостью, в средоточии того, что можно назвать совестью, форумом души [for intérieur], тем более заслужит называться мудрым, что его примет некий совещательный орган, работающий по модели нашего национального консультативного совета по этике, или по образцу небольшого круга, в котором у постели умирающего собираются родственники, врачи, психологи и священники. Мудрость суждения всегда должна практиковаться сообща; приговор мудрости всегда должен выноситься сообща. И тогда совесть действительно заслужит называться убеждением. Убеждение - это новое имя, которое получает сильное сцепление из нашего первого анализа, пройдя через неукоснительность, непримиримость и беспристрастность абстрактной морали и столкнувшись с трагизмом действия.

СПРАВЕДЛИВОЕ

“Справедливое II" отличается от "Справедливого I" в применении прилагательного "справедливый" (juste) в заглавии и в тексте книги. В "Справедливом I" основная ось проходила через отношения между идеей справедливости как морального правила и справедливости как института (исполнения правосудия). В настоящем сборнике прилагательное "справедливый" возводится к его терминологическим и понятийным истокам в том виде, в каком мы находим их в Сократических диалогах Платона. Это прилагательное сохраняет здесь значение греческого прилагательного среднего рода to dikaion (также соответствующего прилагательному среднего рода еще и в латыни и в немецком), возведенного на уровень существительного. Примыкая к этой традиции, я и употребляю термин "справедливое". Такой возврат к собственно радикальному употреблению ж прилагательного среднего рода в функции существительного Ь позволяет осуществить гораздо больший охват исследуемого понятийного поля, нежели то было возможно в "Справедливом к I", о чем, собственно, и свидетельствует первая группа статей, помещенная под рубрику "Исследования". В следующих за ними "Лекциях" и "Упражнениях" в различных стилях изучается пространство смысла, взятого в общих чертах и продолжающего смысл "Исследований". Оставляя "Лекции" без излишних ком-щ ментариев, я сопоставлю в данном введении "Исследования" и "Упражнения".