Средневековый мир воображаемого VI. К формированию политической антропологии Является ли политическая история по-прежнему становым хребтом истории?



Дата14.07.2016
өлшемі285.44 Kb.
#199103
Жак Ле Гофф

Средневековый мир воображаемого *

VI. К формированию политической антропологии
Является ли политическая история по-прежнему становым хребтом истории?

Для историка, сформировавшегося в русле научного направле­ния, названного — не знаю, справедливо или нет, — «школой Ан­налов», уже сам заголовок статьи может показаться странным.

Разве мы не были воспитаны в убеждении, что политическая история устарела и отжила свое? Это говорили, писали и повторя­ли Марк Блок и Люсьен Февр. Они заручились поддержкой вели­ких предшественников «новой» истории: Вольтера, заметившего в своем Опыте о нравах и духе народов: «Можно подумать, что в тече­ние четырнадцати столетий в Галлии были только короли, минис­тры да генералы»1, и Мишле, который в 1878 г. писал Сент-Бёву: «Если бы в изложении я придерживался только истории политиче­ской, если бы не учитывал другие элементы истории (религию, право, географию, литературу, искусство и т. д.), моя манера была бы совсем иной. Но мне надо было охватить великое жизненное движение, так как все эти различные элементы входили в единст­во повествования»2. Тот же Мишле, вспоминая свою Историю Франции, говорил: «В те времена — вынужден об этом сказать — я был одинок. Для всех остальных история была равна истории по­литической, истории правлений и отчасти государственных ин­ститутов. Все прочие аспекты, как-то; социальное состояние об­щества, развитие экономики и промышленности, литературы и общественной мысли, в расчет не принимались, хотя они сопро­вождают, объясняют и в определенной мере создают то, что назы­вается политической историей»3.

В то же самое время догматический марксизм, увлекший за со­бой значительную часть историков, последовавших за его идеологами осознанно или инстинктивно, поверивших им ис­кренне или же, напротив, вставших на их платформу, чтобы в бо­лее или менее открытой форме их оспаривать, причислили политическое — вероятно, из-за слишком поверхностного чтения Маркса — к надстроечным факторам (суперструктурам) и рассмат­ривали политическую историю как эпифеномен истории произ­водственных отношений. Все помнят известный пассаж из пре­дисловия к «К критике политической экономии» Маркса4: «Сово­купность этих производственных отношений составляет экономи­ческую структуру общества, реальный базис, на котором возвыша­ется юридическая и политическая надстройка и которому соответ­ствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще»5. Даже если не усматривать в позиции Маркса по отношению к политическому и к политике радикального пессимизма, который ряд интерпрета­торов, преимущественно недоброжелателей6, хотят в ней найти, ясно, что концепция марксизма об отмирании государства ни­сколько не способствует повышению авторитета всего, что отно­сится к сфере политики, включая политическую историю.

Что это — взгляд историка, за плечами которого груз специфи­чески французской традиции подхода к истории и иллюзий, наве­янных марксизмом? Разумеется, нет. Французы считались наибо­лее стойкими сторонниками политической истории7; постепенный отход от политической истории воплотил в своих исторических трудах Йохан Хейзинга, который, не будучи ни французом, ни тем более марксистом, полагал, что первенство этой истории, основан­ное главным образом на ее простоте и прозрачности8 по сравнению с иными разделами истории, осталось в прошлом. История соци­ально-экономических отношений, неуклонный рост интереса к которой он отмечал9, его самого привлекала несравнимо меньше, нежели история культуры, научное обоснование которой постепен­но становится основным в его профессиональной деятельности.

Вот уже полвека, как внимание историков в первую очередь привлекают экономика, общество, культура, в то время как поли­тическая история, приниженная и всеми пренебрегаемая, похоже, докатилась до того, что стали звучать сомнения в ее эпистемологи­ческой ценности, поскольку приверженцы ряда социологических течений хотят окончательно отделить политику от политического. Оба ведущих современных французских социолога в своих работах пишут следующее: Ален Турэн подчеркивает «двойную шаткость» политического анализа в общественных науках10, в то время как Эдгар Морен констатирует «кризис политики», область которой со всех сторон подвергается нашествию технических и естественных наук. Не повлечет ли эта «политика в осколках» автономизацию политической истории, уже отброшенной на неудобное для нее поле в исторической науке?11

Чтобы лучше разобраться в причинах спада интереса к полити­ческой истории в XX в., следует проанализировать основы ее прежнего успеха.

Разумеется, политическая история была привязана к господст­вующему общественному строю, сложившемуся с XIV пo XX в., то есть сначала к обществу Старого порядка, а затем к общественно­му строю, рожденному Французской революцией. Подъем монар­хического государства, рост власти государя и его служителей вы­двинули на авансцену театра истории придворных и правящих ма­рионеток, ослепивших своим мишурным блеском и историков, и народ. Начиная с XIII в. терминологию и понятия, способные от­разить новые реалии, черпали — с легкой руки Фомы Аквинского — из трудов Аристотеля, подаваемых под разными соусамн. Однако воцарение политического лексикона и политической истории являет собой длительный процесс. В Италии, где ускоренными темпами развиваются «синьории», политика входит в словарь по­вседневной жизни довольно рано. Во Франции Никола Орем по заказу короля Карла V, ревностного поклонника Аристотеля, пе­реводит Аристотелевы Экономику и Этику (1369, 1374), а затем принимается за его Политику; но, несмотря на столь мощный тол­чок, существительное политика получает широкое распростране­ние только в XVII в.; тогда же оно закрепляет за собой место, с XVI в. занимаемое однокоренным прилагательным. Впрочем, не исклю­чено, что продвижению этого слова способствовало активное рас­пространение целого семейства производных от греч. polis (город), которые, подобно производным от лат. urbs (город) (фр. urbain, urbanite, urbanisme — городской, учтивость, урбанизм), входят в се­мантическое поле цивилизации (police, управление, из греческого politeia, букв.: искусство управлять городом, полисом; значение police как «приобщенный к культуре» появится только в XIX в., откуда, вероятно, происходит его сближение со словом politesse (фр. учтивость), появившимся в XVII в.). Таким образом, область политического, политики, политических действий — удел элиты. Благодаря элите политическая история приобретает декорум и благородство. Политика — часть аристократического стиля. Отсюда крамольный замысел Вольтера написать «историю людей вместо истории королей и дворов». История философская начинает теснить историю политическую. Впрочем, чаще всего обе они сочетаются. Так, аббат Рейналь в 1770 г. пишет свою Философскую и политичес­кую историю учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях12.

Революция 1789 г., в результате которой в XIX в. к политичес­кой власти пришла буржуазия, не станет покушаться на привиле­гии политической истории. Романтизм хотя и поколебал главенст­во политической истории, но не разрушил его. Шатобриан, сумев­ший признать — полностью ее отвергая — современность как в ис­тории, так и в политике и идеологии, остается в одиночестве13. Гизо, в еще большей степени, чем Огюстен Тьерри, направляет исто­рию в русло истории цивилизации14; но, озабоченные прежде все­го стремлением подчеркнуть важность выдвижения буржуазии на авансцену истории, оба они остаются в тенетах политической ис­тории. Впрочем, «победившие буржуа» не только обращают себе на пользу достоинство политической истории, но и продолжают пользоваться плодами монархической и аристократической моде­лей истории: у класса-выскочки неизбежно культурное отстава­ние, нувориши остаются приверженцами традиционных пристра­стий. Мишле представляет собой одинокую вершину.

Обращаясь непосредственно к Франции, отметим, что свои пе­редовые позиции политическая история уступила только в конце XIX в.; но затем, отступая под ударами новой истории, движущей­ся вперед на плечах новых общественных наук: географии и осо­бенно экономики и социологии, она и вовсе сдает оборону. Видаль де Лабланш, Франсуа Симиан, Дюркгейм — сознательно или нет - стали крестными отцами новой истории, родителями которой счи­таются Анри Берр, основатель журнала Revue de synthase historique (Журнал исторического синтеза) (1901), и, конечно же, Марк Блок и Люсьен Февр вместе с их журналом Annates d'histoire economique et sociale (Анналы экономической и социальной истории).

На примере Фукидида Раймон Арон показал, сколь тесно поли­тическая история связана с рассказом и событием15. Политическая история, история повествовательная, история событийная — триа­да, к которой «школа Анналов» питает особую неприязнь. Это «историзирующая» история, история «дешевая», поверхностная, не видящая за деревьями леса. Ее место должна занять история глубинных процессов: экономических, социальных, ментальных. В самой главной книге, созданной «школой Анналов», — Средизем­номорье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II Фернана Броделя {Fernand Braudel. La Mediterranee et le monde mediterraneen a l'epoque de Philippe II,1959) — история сослана в третий раздел мо­нографии, которая является отнюдь не венцом работы, а, я бы да­же сказал, ее обузой. История политическая, бывшая прежде «ста­новым хребтом» истории, становится ее атрофированным придат­ком. Теперь это «копчик» истории.

Однако, вступая в контакт с социальными науками, которые оттолкнули ее на задворки исторических штудий, политическая история, заимствуя у своих притеснителей проблематику, методы и духовный подъем, постепенно начала обретать силу непосредст­венно на историческом поле. Этот новый подъем преображенной политической истории мы и попытаемся описать на примере ис­тории Средневековья. Первым и принципиальным вкладом соци­ологии и антропологии в политическую историю является опреде­ление ее центрального понятия и основной цели исследования, каковым является понятие власти, и тех реалий, которые его со­ставляют. Как отметил Раймон Арон, данное понятие и связанные с ним реалии присущи всем обществам и цивилизациям: «Пробле­ма Власти вечна, независимо от того, копаем мы землю заступом или бульдозером»16. В связи с этим заметим, что в подавляющей части работ историков, занимающихся вопросами политики, ис­пользуется словарь власти, а отнюдь не словарь государства или нации, независимо от того, идет ли речь о традиционных исследо­ваниях или же об изысканиях, стремящихся по-новому осветить старые вопросы17. Скажем также, что марксизм-ленинизм, кото­рый можно обвинить в пренебрежении политической историей и рефлектировании над политическим как таковым, долгое время проявлял интерес исключительно к государству и нации18. И, нако­нец, последнее замечание: там, где политическое отсылает к идее поверхностного и внешнего, власть внушает понятие центра и глу­бины. Так как «история поверхностная» уступила место «истории глубинной», то политическая история в качестве истории власти вновь обретает вербальное достоинство, которое связано с измене­нием ментальности. Предчувствуя эти перемены, Марк Блок неза­долго до смерти написал: «Можно было бы многое сказать по по­воду слова «политическое». Но зачем же неизбежно превращать его в синоним поверхностного? Напротив, разве история, совер­шенно законно сосредоточившись на эволюции способов управ­ления и судьбе управляемых масс, не должна, дабы полнее отве­чать своей задаче, попытаться понять изнутри те явления, которые она выбрала предметами своих наблюдений?»19

Тем не менее история глубинных политических процессов на­чалась с изучения прежде всего внешних факторов: знаков и сим­волов власти.

Здесь следует привести в пример труды П.Э. Шрамма. В своих многочисленных работах, вершиной которых является величествен­ный свод «Знаки власти и государственная символика» {Herrschafts-zeichen und Staatssymbolik)20, автор наглядно показал, что предметы, бывшие в Средние века характерными признаками держателей вла­сти: корона, трон, скипетр, держава, жезл правосудия и т. д., нельзя изучать в отрыве от ритуалов и церемоний, в которых они использо­вались; смысл их можно объяснить только в контексте политическо­го символизма, где они обретают свое подлинное значение21.

Символизм вошел в плоть и кровь семиотики религии, превра­тившей политическое в область сакрального. Из всех имевшихся в распоряжении регалий — знаков для широкого применения — осо­бенно часто заимствовался один предмет, имевший отношение, с одной стороны, к сущности политико-религиозной символики, а с другой — к институтам, в которых эта символика воплощалась; предмет этот - корона. Превращаясь из материального объекта в конкретное королевство или в абстрактную монархию в ходе обря­да коронации22, корона фокусирует весь политический пейзаж Средневековья, связуя царское наследие Античности и монархи­ческие традиции Нового времени.

О поливалентной символике короны в Средние века23 недавно напомнил нам Жорж Дюби в связи с терновым венцом, для кото­рого в Париже Людовик Святой приказал выстроить подле коро­левского дворца Капетингов часовню Сент-Шапель.

Теперь пора вспомнить о методологических проблемах. Не свя­зан ли призыв изучать «политические» предметы со спецификой эпохи? Не из-за того ли, что в период раннего Средневековья письменных текстов относительно мало? Не имеем ли мы здесь де­ло, скорее, со случайной методикой, нежели с действительно но­вой, общезначимой проблематикой?

Как ни странно, но историки, наиболее интересующиеся этим аспектом средневековой политической символики, похоже, соглас­ны с подобными возражениями и умаляют значение своих исследо­ваний. Так, П.Э. Шрамм пишет: «Изучение конкретных символов власти должно дополняться изысканиями в области символики вла­сти в целом. Это означает, что исторический поиск, первоначально опиравшийся главным образом на тексты хроник, в дальнейшем, благодаря привлечению таких документов, как письма, юридичес­кие акты и т. д., стал более целенаправленным; однако впереди еще множество дорог, которые предстоит пройти, прежде чем материал можно будет систематизировать. Оказалось, что в распоряжении имеется значительно больше предметов и документов, чем предпо­лагалось ранее, и уже есть определенные успехи в разработке адек­ватной методики их отбора. Таким образом, существующая на сего­дняшний день картина может быть дополнена и расширена. Ибо знаковые предметы, используемые тем, кто правит, свидетельству­ют главным образом о его чаяниях и требованиях; они говорят' об этом гораздо яснее, нежели другие доступные источники. Данное утверждение применимо прежде всего к тем векам, для которых коли­чество письменных источников крайне ограниченно»24.

Роберт Фольц, также полагая, что различные источники могут помочь выявить столь же разнообразные реалии, пишет: «Доку­менты, вышедшие из канцелярий, визуальные изображения, ли­тургические обряды, внешние отличия (одежда и эмблематика) — таковы, наряду с некоторыми нарративными текстами, наши ос­новные источники получения информации о первой половине Средневековья, когда политические формы выражались в первую очередь символами и только во вторую — понятиями. С XII в., с во­зобновлением юридических штудий, в интересующих нас источни­ках начинает возрастать объем теоретических обоснований»25.

Однако, подобно другим отраслям исторической науки, обнов­ленная политическая история должна отбросить предрассудок, со­гласно которому неписьменные свидетельства привлекаются толь­ко за неимением лучшего, то есть текстов. Надо изучать историю, используя все имеющиеся источники, извлекая из каждого ту ин­формацию, которую он может дать, и устанавливая иерархию этой информации в зависимости от системы ценностей эпохи, а не предпочтений историка — что, разумеется, не мешает историку на следующем этапе исследования трактовать данные прошлого согласно требованиям сегодняшней науки и ее инструментария. Во все эпохи имеется свой, обладающий определенной смысловой нагрузкой политический ритуал, в котором историку предстоит разобраться и который является одним из наиболее важных аспек­тов политической истории.

Одним из самых значительных результатов обращения политиче­ской истории к изучению символики и ритуала стала переоценка значимости королевской власти в политической системе феодализ­ма. До сих пор господствовало мнение, что институт монархии и феодальная система являлись антиподами и, только когда в конце Средневековья феодализм начал рушиться, монархическая власть широким шагом двинулась к абсолютизму. Поощряя распростране­ние фьефов, Карл Великий незаметно для себя создал силу, ставшую постепенно разрушать общественные властные структуры, которые он пытался восстановить, и подчинять себе королевскую власть, ко­торую, как ему казалось, он сумел оградить от любых поползнове­ний, придав ей императорское достоинство. Подобное видение про­блемы сегодня признано ложным и изначально, и по конечным сво­им результатам; оно было обусловлено неумением дистанцироваться от ложного престижа Государства и переключиться на поиски источ­ников и изучение природы власти. Напротив, в свете новых перспек­тив, отвергающих устаревшую концепцию государства, установлено, что королевская власть раннего Средневековья, и в частности каро­лингской эпохи, существовала во всей своей полноте и феодальный король обретал свою власть не вопреки феодальной системе, а внут­ри этой системы26.

Новая суть средневековой королевской власти, перевернувшая прежние представления о политической истории Средневековья, была выявлена с помощью методов сравнительной истории, заим­ствованных ею у антропологии и истории религий. Произошедший переворот нашел свое выражение в ряде коллективных трудов. Главным предметом обсуждения на XIII Международном конгрес­се по истории религий, состоявшемся в 1955 г. в Риме, равно как и сборника The Sacral KingshipLa Regalita Sacra («Сакральный ха­рактер королевской власти»), вышедшего вскоре после конгресса, стала тема: Король-божество и сакральный характер верховной влас­ти27; но доля исследований по истории средневекового Запада в этом сборнике была невелика28. Зато выпущенный спустя несколь­ко лет в Констанце очередной коллективный труд «Сообщения исследования» (Vortrage und Forschungen) был целиком посвящен проблемам королевской власти в Средние века; авторами его были члены Кружка по изучению истории Средневековья, возглавляе­мого Теодором Манером. Тем временем параллельно с работами Шрамма стали выходить исследования Эрнста Г. Канторовича. На­писав объемную монографию о величайшем государе Средневеко­вья, Фридрихе II29, автор принялся исследовать обряды средневе­кового культа государей на примере литургических аккламаций30; изыскания завершились созданием шедевра — книги под названи­ем Два тела короля (1957), где он в общем историческом контексте изложил концепцию политической теологии Средневековья, даю­щей один из основных ключей к пониманию этой эпохи31.

Урожайным стало для истории Средневековья поле, первую бо­розду на котором проделал сэр Джеймс Джордж Фрэзер, чьи ис­следования магического происхождения королевской власти32, не­сомненно, находятся у истоков исторических штудий, посвящен­ных королевской власти в Средние века, вне зависимости от того, сознают ли это сами историки или нет, признают они это или нет. Нашелся историк, который не скрыл, что он не во всем был согла­сен с Фрэзером, и продолжил исследования, используя исключи­тельно исторические методы. Этим историком был Марк Блок, чей новаторский труд Короли-чудотворцы, вышедший в 1924 г.33, и по сей день продолжает оставаться передовым и заслуживает осо­бого разговора. В своей объемной книге Марк Блок не ограничи­вается описанием проявлений чудотворного дара, которым наде­ляют королей Франции и Англии, исследованием его со времени возникновения и до исчезновения, а также объяснением его сути. Автор стремится отыскать пружины коллективной психологии, приводимые в действие верой в королевский дар, исследует «попу­лярность» «королевского чуда» (гл. I книги II) и пытается объяснить, «как все в него поверили» (с. 177—250). Иначе говоря, он создает модель исследования политических менталъностей, кото­рая, примененная к одному, оригинальному по своей природе, яв­лению, подходит для изучения общих форм ментальности и чувст­вительности. Однако история менталъностей пока еще представ­ляет собой в основном не возделанное поле, а участок его, отве­денный ментальностям политическим, и вовсе не тронут или поч­ти не тронут. Разумеется, невозможно применить к людям Средне­вековья те же методы исследования общественного мнения, которые применяются сегодня для изучения современных политичес­ких ментальностей. Однако это не означает, что следует отказать­ся от попыток исследовать общественное мнение Средневековья и исключить данную проблематику из исторической науки34.

Отметим также, что политическая история и общественные на­уки, повлиявшие на недавнее ее изменение, предпринимая сим­метричные шаги, нередко двигались навстречу друг другу. Как мы уже видели, заимствование из антропологии методик для изучения королевской власти преобразило и обогатило политическую исто­рию Средневековья. Средневековая королевская власть сделалась более понятной в свете сравнительных исследований архаических или «примитивных» монархий. Уйдя от бурь, бушующих на по­верхности истории событийной, средневековая политическая ис­тория погрязла в зоне диахронических плоскостей, раннеисторических и праисторических социумов.

Со своей стороны антропология также «распахнула двери» «ис­торическим» перспективам; значительная территория ее удела все больше и больше привлекает внимание ученых и исследователей: территория политической антропологии35. Политическая антро­пология признала существование в так называемых обществах «без истории» деструктивных и конфликтных структур, свидетель­ствующих о наличии у этих обществ политической истории. Она выявила совместимость динамической социальной истории с ант­ропологическим видением обществ и цивилизаций, а также дока­зала, что политическая история, повернувшись лицом к антропо­логии, нисколько не утратила своей динамики и даже смогла обна­ружить в ней — марксистские или иные — схемы классовой борь­бы36. Впрочем, средневековый словарь и менталитет частично поз­воляют описать структуры и модели поведения в политических терминах. Верхушка общества в средневековых текстах нередко именуется словом potentes, puissants, «власть имущие» (которым ча­ще всего противостоят pauperes, pauvres, «бедные»), или словом superiores «высшие по положению» (которым противостоят inferiores, «занимающие более низкое социальное положение»)37.

Таким образом, легитимность обретают изыскания, направлен­ные на распознавание в базовых феноменах различных областей истории Средневековья политического измерения, то есть соотно­шения данных явлений с властью.

Самым ярким примером тому является теория, согласно которой земельные сеньории «с поземельным налогом», экономическая эксплу­атация которых влекла за собой определенные поборы, в разные сроки, преимущественно к тысячному году, уступают место сеньо­риям, основанным на способности управлять, на регламентации и суде сеньора, и превращаются в баналитетные земли (от слова ban — «юрисдикция сеньора»). Таким образом, вся феодальная структура в конечном счете получает политическую окраску38. Такая концепция феодального общества, объясняемая в том числе и через производ­ственные отношения, без сомнения, заслуживает внимания, ибо подчеркивает важность для функционирования феодальной систе­мы «политических» связей в широком их понимании, а также зна­чимость политических форм в историческом развитии.

«Политическую» перспективу можно найти и в истории культу­ры. Образование — это власть и одновременно инструмент власти. Пропасть между litterati (образованными) и illitterati (необразован­ными), долгое время пролегавшая между клириками и мирянами, вне зависимости от того, какой властью эти последние были наде­лены, показывает, что социальное расслоение происходит на ос­новании обладания различными формами власти или, соответст­венно, неимения таковых, а также на основании причастности или непричастности к властным структурам. Например, начиная с ХШ в. отношения университетских корпораций с властью можно охарак­теризовать как двойственные. С одной стороны, университетский мир формально стремится организовать себя как род верховной власти наряду с властью церковной и властью королевской: Studium (знание) рядом с Sacerdotium (священством) и Regnum (царством)39. Следовательно, все, кто пользуется привилегиями знания, причастны и к его власти. С другой стороны, результатом — или целью — обучения и университетских званий становится заня­тие в мирском или церковном обществе определенного поста, ме­ста, которое делает того, кто его занимает, причастным к власти. Если бы, несмотря на имеющиеся трудности, осуществить просопографию «выпускников» средневековых университетов40, то, воз­можно, удалось бы определить степень влияния данной социаль­ной группы на управление средневековым обществом. Такое ис­следование, несомненно, выявило бы, используя известный тер­мин Ч.Р. Миллса, характер и роль университетского страта как power elite (властной элиты).

Несомненно, плодотворным для определения характера разви­тия политической истории Средневековья могло бы стать исследо­вание функциональной схемы Э. Дюмезиля, описанной им для индоевропейских обществ и примененной к Средним векам. Из­вестно, что используемая уже с IX в. схема принимает свою стерео­типную форму в XI в.: oratores, bellatores, laboratores, «молящиеся, воюющие, работающие». Установив, как и почему вновь возникло это разделение и какова была его ментальная, интеллектуальная и политическая эффективность, мы, без сомнения, смогли бы точ­нее определить различные аспекты власти в Средние века, их структуру, их соотношения, их функционирование. На наш взгляд, в этой схеме мы смогли бы найти одну из идеологических основ королевской власти, стоявшей над всеми тремя сословиями и вы­ступавшей в роли арбитра41.

Говоря об использовании для исследовательских целей «полити­ческого» анализа в широком смысле, мы утверждаем, что приме­нять его можно везде, даже в сфере искусства. И здесь дело не толь­ко в необходимости определить бремя «заказа», преобладающее над формами, содержанием и эволюцией искусства42. Речь должна идти прежде всего о том, чтобы определить, в чем власть произве­дений искусства подобна власти как таковой. Мне кажется, что Эрвин Панофски предпринял подобного рода исследование, соеди­нив с помощью поливалентного понятия ordre (порядок) (и иерар­хия) готический стиль с развитием схоластики и оба эти явления — с социально-политическим порядком, воплощением которого на рубеже XIII в. в Иль-де-Франсе являлась монархия Капетингов43.

Пьер Франкастель44 не только показал, что политические дея­тели — Медичи во Флоренции, патриции в Венеции — осознали «могущество символических образов пространства» и превратили их в инструменты собственной политики45 («Венера Боттичелли отражает определенную политику»), но и связал новые принципы изображения пространства, учитывающие законы перспективы, со сменой менталъности, с подчинением мифотворческой мысли «экономической и социальной политике дарения».

В области истории религии можно привести в качестве примера тесные связи между еретическими движениями и политическими партиями — исследование этого вопроса только начинается46.

В рамках комплексного географического, социологического и культурного подхода можно было бы, взяв за образец многочисленные социологические исследования современной городской среды47, выявить в городах, и в частности в средневековых городах, формы выражения и способы городского управления, а также тех, кто это управление осуществляет. В. Браунфельс выполнил подоб­ное исследование на материале городов Тосканы48.

Наконец, мы видим, как вырисовывается - и хотелось бы видеть эту иерархию более дробной — дифференциальная политическая история, расположенная на различных уровнях, применительно к которым Фернан Бродель выдвинул понятие «ритмов истории»49. За короткое время традиционная политическая история, состоящая из описаний волнующих событий, переходит на новый, более глубин­ный уровень, уровень социального анализа с применением количе­ственных методов и созданием базы источников для будущего изу­чения ментальностей. В развернутом времени конъюнктуры выст­раивается модель движений большой длительности, разработанная Франсуа Симианом, история стадий развития политической исто­рии, где, как того хотелось Фернану Броделю, преобладающей на­верняка станет «социальная» история в широком смысле - то есть политическая история с социологическим уклоном. Также было бы полезно, соединив историю «политическую» и «просто» историю с историей экономической, выделить между ними общий сектор, по­священный изучению соотношения вековых экономических тен­денций и кратких экономических циклов развития, завершающих­ся как высшими, так и низшими точками на событийной кривой, иначе говоря — сектор истории кризисов, провозвестников новых структур и их динамизма, выявляемых в результате общественных потрясений. Наконец, политическая история была бы «почти непо­движной», если бы, как выявила политическая антропология, она не была связана с конфликтами и, как следствие, с динамикой раз­вития общества; речь идет о политической истории структур боль­шой длительности, включающей в себя конструктивную и актуаль­ную часть геополитики и исследования, проводимые на основе ан­тропологических моделей. На каждом уровне особое внимание сле­довало бы уделить различным семиотическим системам политичес­кого: словарю, ритуалам, моделям поведения, ментальностям.

Таким образом, хотя в данный момент можно констатировать — как мы это и сделали в начале данного очерка — наличие опреде­ленного кризиса в области политического, тем не менее перспек­тивность политических исследований с применением методов гуманитарных наук не вызывает сомнений. Свои понятия, свою лексику, свои методы вносит не только новая наука политология, но и - после хотя и дискредитированной, но по-прежнему акту­альной геополитики - политическая социология и, как мы уже видели, политическая антропология; все эти направления, подоб­но живой струе, не дают политической истории превратиться в затхлое болото.

Как мы уже сказали, новая политическая история не похожа на прежнюю. Она занята выявлением структур, социальным анали­зом, семиотикой, поиском пружин власти. Однако реальная кар­тина далека от оптимистической. Ибо как мы уже неоднократно подчеркивали, есть множество направлений, где либо еще не сде­лано ничего, либо работа только начинается; поэтому обновлен­ную политическую историю, которую мы попытались описать, по­ка еще только предстоит создать.

Есть и более неблагодарная задача. Перед лицом новой полити­ческой истории, которую предстоит написать, традиционная по­литическая история — труп, однако труп этот еще предстоит унич­тожить. Разумеется, азы политической истории остаются и всегда будут не только полезны, но и необходимы. Также нельзя обойтись и без хронологии политических событий и биографий политичес­ких деятелей. Ибо, несмотря на успехи демократии, политическая история всегда будет — не исключительно, но прежде всего — исто­рией великих людей. Но именно благодаря политологии и социо­логии сегодня мы лучше, чем вчера, знаем, какова роль события и каковы социологические причины появления великого человека.

Однако существует опасность, что политическая история, све­денная в своей упрощенной форме до уровня популярных публи­каций — книг, массовых журналов, со страниц которых она бук­вально не сходит, — вновь захватит историю научную. А сколько историков, изучающих экономику или культуру, ограничиваются изучением политической истории экономики или культуры, то есть истории политэкономии или культурной политики! Причина тому всегда одна и та же, именно ее изобличал Люсьен Февр, стремясь искоренить «историзирующую» историю: эта история «нетребовательна. Слишком нетребовательна»50. Она всегда гото­ва довольствоваться полумерами: согласившись возвыситься от уровня событий и великих людей (и те, и другие всегда готовы вернуться с черного хода в политическую историю) до уровня институтов и социальных страт, она охотно останавливается на уста­ревших воззрениях государства или правительства. Она плохо обороняется против сугубо юридических концепций — о, это пра­во, надежда человечества и пугало историков! Она готова зате­ряться в истории идей и политической мысли, объединив в себе сразу два поверхностных подхода: политический и идеологичес­кий. Она продолжает — совершенно добровольно — оставаться на­иболее уязвимым направлением исторической науки, наиболее подверженным влиянию демонов прошлого.

Так будет ли нам позволено подвести итоги, обратив внимание на очевидный факт, о котором, возможно, следует напомнить? Не­смотря на обновление, политическая история, восстановленная с помощью других гуманитарных наук, не может претендовать на автономию. В период господства междисциплинарного подхода отгораживание обособленного отсека внутри отдельной науки особенно неприемлемо. По слогам одного из основателей журна­ла «Анналы экономической и социальной истории», Люсьена Февра, «экономической и социальной истории не существует. Суще­ствует история как таковая во всей своей целостности»51; сегодня это положение верно как никогда. Следовательно, при создании моделей новой тотальной истории политическому измерению не­обходимо отводить столь же существенное место, какое в общест­ве отведено феномену власти, этому современному эпистемологи­ческому воплощению политического. Говоря языком метафоры, наше время перестало быть эпохой анатомии, оно стало эпохой атома, и политическая история более не «становой хребет», но «яд­ро» истории.
Примечания

* Впервые опубл. на англ. яз: Is Politics still the backbone of History?, Deadalus, hiver 1971, pp. 1 — 19; повторн. публ.: Historical Studies Today, ed. F. Gilbert et S. Graubard, New York, W.W.Norton and C0., 1972, pp. 337-355. На рус. яз. опубл. также: THESIS. Альманах (Теория и история экономических и социальных институтов и си­стем). М., 1994. Т. II. Вып. 4, с.; 77-192.



1 Цит. по: М. Блок. Апология истории, или Ремесло историка. Пер. М. Лысенко. М., 1979, с. 9.

2 Там же, с. 84.

3 Цит. по: Ph. Wolff. L'etude des economies et des societes avant l'ere statistique // L'Histoire et ses methodes, ed. Ch. Samaran, Bibl. de la Pleiade. Paris, 1961, p. 847.

4 К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., 2-е изд., т. 13, с. 6—7.

5 Например, во введении к специальному выпуску журнала «Recherches internationales a la lumiere du marxisme», № 37, июнь 1963 г., объединившему работы по теме «Феодализм», изда­тели его пишут (с 4): «В настоящем номере публикуются в основ­ном труды, посвященные экономическим и общественным отно­шениям, и в меньшей степени статьи, затрагивающие надстроеч­ные институты и вопросы культуры».

6 К примеру, см. работу: J. Freund. L'Essence du politique. Paris, 1965, pp. 645 sq. Отчуждение политики от исторического процесса в учении Маркса представлено автором как безусловное, абсолют­ное и окончательное.

7 Например, Шарль Сеньобос в 1924 г. в предисловии к своей книге «Политическая история современной Европы» {Charles Seignobos. Histoire politique de l'Europe contemporaine) заявил, что необходимо «установить, до какой степени поверхностные фено­мены политической жизни доминируют над глубинными феноме­нами экономической, общественной и интеллектуальной жизни» (цит. по: Ph. Wolff. Op. cit., p. 850).

8 «Проблемы политической истории, как правило, немедленно становятся очевидными», — пишет Хейзинга ( The Task of Cultural History // Men and Ideas. Meridian Books, New York, 1959, p. 27).

9 См., например: J.. Huizinga. The political and military significance of Chivalric Ideas in the late Middle Ages//Men and Ideas, pp. 196—197.

10 A. Touraine. Sociologie de Taction. Paris, 1965, chap. VI. Le sys-teme politique, p. 298. Эта «двойная шаткость» обусловлена, во-пер­вых, опасностью подмены изучения политических отношений, с одной стороны, структурным анализом, а с другой — историей, а во-вторых, неустойчивым положением самой политической тео­рии, пребывающей в подчинении то у политики, то у политичес­кой философии, составляющей часть философии истории.

11 Е. Morin. Introduction a une politique de l'homme. Paris, 1965; reed. 1969, pp. 9—10, La politique en miettes.

12 В английском языке появление двух терминов: policy (полити­ка) и polity (государственное устройство) (в XIV в. во французском появилась форма policie, однако она не прижилась), к которым до­бавилось еще слово politics (политический), перекрыло поле поли­тической науки и, как следствие, политической истории. Если французские философы XVIII в. ищут - или позволяют навязать себе — некий компромисс между историей философской и истори­ей политической, резонно задаться вопросом, не существует ли в Англии еще более радикальных сомнений, заставляющих коле­баться между «историческим» и «политическим» — понятиями, свя­занными между собой и одновременно противостоящими друг дру­гу. Возможно, именно эти колебания и породили названия, подоб­ные заголовку анонимного труда, вышедшего в Лондоне в 1706 г.: Исторический и политический очерк, в коем посредством диспута определяется сходство и подобие древнего правления и правления ны­нешнего (см.: J.A.W. Gunn. The Civil Polity' of Peter Paxton // Past and Present, 40, juillet 1968, p. 56).

13 См. предисловие Шатобриана к его «Историческим этюдам» (1831).

14 Программа, изложенная в Курсе современной истории: Исто­рия цивилизации в Европе, начиная с падения Римской империи и до Французской революции, 1828, 1-я лекция. Обширные от­рывки из текстов Шатобриана и Гизо опубликованы в: J. Ehrard, G. Palmade. L'Histoire. Paris, 1969, pp. 189-193, 203-207.

15 R. Aron. Thucydide et le recit historique // Theory and History, I,1960, № 2, repris dans Dimensions de la conscience historique. Paris,1961, pp. 147-197.

16 Thucydide et le recit historique // Dimensions..., p. 189.

17 К традиционным исследованиям относится работа: F.M. Роwicke. Reflections on the Medieval State // Transactions of the Royal Historical Society, 4e serie, vol. XIX, 1936, к новаторским - работы Б. Гене: В. Guenee. L'Histoire de l'Etat en France a la fin du Moyen Age vue par les historiens francais depuis cent ans // Revue historique, CCXXXII, 1964, pp. 331—360; Etat et nation en France au Moyen Age, ibid. // CCXXXVII, 1967, pp. 17-30; Espace et Etat dans la France du bas Moyen Age // Annales E.S.C., 1968, pp. 744-758. Отметим, что слово власть, правда, в сопровождении эпитета фигурирует в заго­ловке новаторской статьи: Е. Lavisse. Etude sur le pouvoir royal au temps de Charles V// Revue historique, XXVI, 1884, pp. 233-280, где автор пытается, перешагнув через описания институтов, добрать­ся до реалий ментальных. М. Блок подчеркнул наличие связи между историей государства и историей одной или нескольких наций: «Похоже, что история идеи Государства с трудом отделяется от ис­тории и идеи нации и патриотизма» (Revue historique, CXXVIII, 1918, p. 347).

18 О пристальном интересе марксистов к государству свидетель­ствуют уже сами заголовки работ: Ф. Энгельс. Частная собствен­ность и государство; В.И. Ленин. Государство и революция. О двух значениях термина нация у Маркса и Энгельса (нация «в совре­менном смысле слова, обозначающая категорию развивающегося капитализма», и нация в более общем, латинском, этническом смысле) см.: A. Pelletier, J J. Goblot. Materialisme historique et histoire des civilisations. Paris, 1969, p. 94 sqq.

19 См.: Melanges d'histoire sociale, 1944, p. 120, пит. по: B. Guenee. Op. cit.//Revue historique, CCXXXII, 1964, p. 345, n. 2.

20 Schriften der Monumenta Germaniae Historica, XIII, 3 Bd., 1954, 1956.

21 Данная точка зрения была изложена П.Э. Шраммом в резюме его сообщения на Конгрессе историков в Риме в 1955 г.: Die Staatssymbolik des Mittelalters//X Congresso Internazionale di Science storiche. Roma, 1955, vol. VII, Riassunti delle communicazioni, pp. 200-201.

22 Политическая панорама конца Средневековья представлена в коллективном труде: Corona Regni, Studieri uber die Krone als Symbol des Staates im spaten Mittelalter. M. Hellmann ed. Weimar, 1961. Среди многочисленных работ, посвященных символике ко­роны в Средние века, напомним страницы (336—383), посвящен­ные «короне как вымыслу»: Е.Н. Kantorowicz // The King's Two Bodies, cite infra p. 342, n. 4.

23 «He случайно знаковая реликвия, которую Людовик Святой приказал доставить в Париж и поместить в часовню своего дворца, — это терновый венец, обладающий двойной символикой — королев­ской власти и принесенной жертвы» (Le Monde, 29 avril 1970, p. 13).

24 См. прим. 21.

25 См.: L'Idee d'Empire en Occident du Vs au XTV" siecle. Paris; 1953, p. 6.

26 О королевской власти в период раннего Средневековья см./ М. Wallace-Hadrill. The Long Haired Kings. London, 1963; F. Graus. Volk, Herrscher und Heiliger in Reich der Merowingen. Prague, 1965; W. Ullmann. The Carolingian Renaissance and the Idea of Kingship. London, 1969. Жорж Дюби подчеркивал значимость королевскойду историей государства и историей одной или нескольких наций: «Похоже, что история идеи Государства с трудом отделяется от ис­тории и идеи нации и патриотизма» (Revue historique, CXXVIII, 1918, p. 347).

18 О пристальном интересе марксистов к государству свидетель­ствуют уже сами заголовки работ: Ф. Энгельс. Частная собствен­ность и государство; В.И. Ленин. Государство и революция. О двух значениях термина нация у Маркса и Энгельса (нация «в совре­менном смысле слова, обозначающая категорию развивающегося капитализма», и нация в более общем, латинском, этническом смысле) см.: A. Pelletier, J J. Goblot. Materialisme historique et histoire des civilisations. Paris, 1969, p. 94 sqq.

19 См.: Melanges d'histoire sociale, 1944, p. 120, пит. по: B. Guenee. Op. cit.//Revue historique, CCXXXII, 1964, p. 345, n. 2.

20 Schriften der Monumenta Germaniae Historica, XIII, 3 Bd., 1954, 1956.

21 Данная точка зрения была изложена П.Э. Шраммом в резюме его сообщения на Конгрессе историков в Риме в 1955 г.: Die Staatssymbolik des Mittelalters//X Congresso Internazionale di Science storiche. Roma, 1955, vol. VII, Riassunti delle communicazioni, pp. 200-201.

22 Политическая панорама конца Средневековья представлена в коллективном труде: Corona Regni, Studieri uber die Krone als Symbol des Staates im spaten Mittelalter. M. Hellmann ed. Weimar, 1961. Среди многочисленных работ, посвященных символике ко­роны в Средние века, напомним страницы (336—383), посвящен­ные «короне как вымыслу»: Е.Н. Kantorowicz // The King's Two Bodies, cite infra p. 342, n. 4.

23 «He случайно знаковая реликвия, которую Людовик Святой приказал доставить в Париж и поместить в часовню своего дворца, — это терновый венец, обладающий двойной символикой — королев­ской власти и принесенной жертвы» (Le Monde, 29 avril 1970, p. 13).

24 См. прим. 21.

25 См.: L'Idee d'Empire en Occident du Vs au XTV" siecle. Paris; 1953, p. 6.

26 О королевской власти в период раннего Средневековья см./ М. Wallace-Hadrill. The Long Haired Kings. London, 1963; F. Graus. Volk, Herrscher und Heiliger in Reich der Merowingen. Prague, 1965; W. Ullmann. The Carolingian Renaissance and the Idea of Kingship. London, 1969. Жорж Дюби подчеркивал значимость королевской модели власти, существовавшей в недрах феодального общества: Problemes de stratification sociale (1966), publies par R.Mousnier. Publ. de la Fac. des Lettres et Sciences humaines de Paris—Sorborme, serie «Recherches», t.XLIII. Paris, 1968. См. также: К. Gorski. Le Roi-Saint: probleme d'ideologie feodale//Annales E.S.C., 1969, pp. 370-376.

27 Atti dell'VIII Congresso Internazionale di Storia delle religioni, опубл: Florence, 1956.

28 Studies in the History of Religious, Supplements to NVMEN IV, The Sacral Kingship - La Regalita Sacra. Leyde, 1959. Среди пятиде­сяти шести сообщений только четыре посвящены средневековому Западу (М. Массаrrопе. Il sovrano «Vicarius Dei» nell'alto medio evo, pp. 581-594; M. Murray. The Divine King, pp. 595-608; L. Rougier. Le Caractere sacre de la royaute en France, pp. 609—619; J.A. Bizet. La Notion de royaume interieur chez les mystiques germaniques du XIVе siecle, pp. 620-626).

29 E.H. Kantorowicz. Kaiser Friedrich der Zweite. Berlin, 1927; Erganzungsband. Berlin, 1931.

30 ID., Laudes Regiae: A Study in Liturgical Acclamations and Medieval Ruler Worschip. Berkeley - Los Angeles, 1946.

31 ID., The King's Two Bodies. A study in Mediaeval Political Theology. Princeton, 1957.

32 The Golden Bough, Part.I. The magic art and the evolution of Kings. London, 1890. Lectures on the early history of Kingship. London, 1905.

33 Рус. пер. издан в 1998 г.: М. Блок. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской влас­ти, распространенных преимущественно во Франции и Англии. Пер. В.А. Мильчиной. М., 1998. - Прим. перев.

34 См.: Joseph R. Strayer. The Historian's Concept of public opinion // M. Komarovsky, ed. Common Frontiers of the Social Sciences. Glencoe, 1957. В работе: Marvin В. Becker. Dante and his literary con­temporaries as political men // Speculum, 1966, p. 674, n. 28, автор привлекает внимание читателя к «забытой теме языка и фигур ре­чи средневековых политиков» и цитирует статью: E.H. Kantoro­wicz. Christus-Ficus // Synopsis: Festgabe fur Alfred Weber. Heidelberg, 1949, pp. 225-235.

35 См.: Е.Е. Evans-Pritchard. Anthropology and History, 1961; Georges Balandier. Anthropologic politique. 1967.

36 Имеется определенная несовместимость между точкой зре­ния, изложенной в работе: J. Freund. L'Essence du politique, где ут­верждается, что «классовая борьба является всего лишь одним из аспектов борьбы политической» (op. cit., p. 538), и марксистской точкой зрения, согласно которой любые формы политической борьбы отражают борьбу классов. Нам кажется, что если оставить в стороне догматику и закоснелые методы анализа, то марксист­ская точка зрения, на наш взгляд, более верна, более плодотворна и эффективна, о чем свидетельствует труд Д. Гракко (G. Gracco. Societa e tato nel medievo veneziano (cecoli XII—XIV). Firenze, 1967), где автор анализирует перипетии классовой борьбы в политичес­кой истории Венеции.

37 См.: К. Bosl. Potens und Pauper. Begriffsgeschichtliche Studien zur gesellschaftlichen Differenzierung im fruhen Mittelalter und zum «Pauperismus» des Hochmittelalter in Alteuropa und die moderne Gessllschaft. Festschrift fur Otto Brunner. Gottingen, 1963, pp. 60-87; J.Le Goff. Le vocabulaire des categories sociales chez saint Francois d'Assise et ses premiers biographes//Ordres et classes (Saint-Cloud, 1967). Paris-La Haye, Mouton, 1973, pp. 93-124.

38 Концепция баналитетного сеньориального владения изложе­на Ж. Дюби в его диссертации: La Societe aux XI et XIIе siecles dans la region maconnaise. Paris, 1953, и работе: L'Economie rurale et la vie des campagnes dans l'Occident medieval. Paris, 1962, t. II, livre III: XI—XIIIе siecle. La Seigneurie et l'Economic rurale. Теме власти по­священы работы: Gouvemants et Gouvernes, t. XXV, 1965 (serie: Recueils de la Societe Jean Bodin); J. Dhondt. «Ordres» ou «puissances». L'exemple des Etats de Flandre // Annales E.S.C., 1950, pp. 289-305, а также раздел в монографии М. Блока «Феодальное общество»: М. Block. La Societe feodale. 1939, t. II, livre II, Le gouvernement des hommes.

39 См.: Н. Grundmann. «Litteratus-illitteratus». Der Wandlung einer Bildungsnorm vom Alterrum zum Mittelalter // Archiv fur Kulturges-cliichte, 40, 1958. ID., Sacerdotium-Regnum-Studium zur Wertungder Wlssenschaft im 13. Jahrhudert// Archiv fur Kulturgeschichte, 34, 1951.

40 Мы попытались обрисовать путь выходцев из университет­ской среды, проделанный ими с конца XII и по XIV в., от социо-профессиональной корпорации до вхождения во властные струк­туры. Ж. Ле Гофф. Интеллектуалы в Средние века. Долгопрудный, Аллегропресс, 1997.

41 Ж.Дюмезиль посвятил идеям трехчастного функционального деления индоевропейского общества множество увлекательных работ, и среди них: Idees romaines. Paris, 1969, в которой автор ста­вит ряд вопросов, относящихся к средневековому Западу. Также см. работы: J. Batany. Des «Trois Fonction» aux «Trois Etats»? // Annales E.S.C., 1970, № 5; J. Le Goff. Note sur societe tripartie, ideolo­gic monarchiques et renouveau economique dans la Chretiente du IXе au XIIе siecle//Europe au IXe-XIe siecle, ed. T. Manteuffel, A. Gieyztor. Varsovie, 1968, pp. 63-71.

42 См.: J. Evans. Art in medieval France. A study in patronage, 1948.

43 E. Panofsky. Gothic architecture and scholasticism. New York, 1957; R. Branner. Saint Louis and the court Style in Gothic Architecture. London, 1965.

44 P. Frankastel. Peinture et Societe. Naissance et Destruction d'un espace plastique. De la Renaissance au cubisme, 1951.

45 О значении «Весны» Боттичелли см.: P. Francastel La Realite figurative. Paris, 1965; La Fete mythologique au Quattrocento, p. 241; Un mythe politique et social du Quattrocento, p. 272. См. также: Gombrich. Botticelli's mythologies. A study of the neo-platonic symbol­ism of its circle // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, 1945; P. Francastel. La Figure et le lieu. L'ordre visuel du Quattrocento. Paris, 1967.

46 См.: R. Manselli. L'eresia del male. Napoli, 1961; Les heretiques dans la societe italienne du XIIIе siecle // Heresies et Societes dans l'Europe preindustrielle, XIе — XVIIIе siecle. В представленных Ж. Ле Гоффом материалах коллоквиума, состоявшегося в Руаомоне (J.Le Goff. Paris—La Haye, 1968, pp. 199—202), подчеркивается тесная связь меж­ду «ересью катаров и влиятельной политической партией гибелли­нов». Стоило бы провести социологическое сравнение между рели­гиозный сектой и политической партией.

47 Сошлемся на Международный коллоквиум в Амстердаме (1967) «Городская структура и внутригородское устройство», а так­же работу: W. Polsby. Community Power and Political Theory. New Haven, 1963, и «антиисторические» работы: ManuelCastelh. Le cen­tre urbain. Projet de recherche sociologique // Cahiers internationaux de sociologie, 1969, pp. 83—106, и Vers une theorie sociologique de la plan -ification urbaine // Sociologie du Travail, 1969, pp. 413-443; все эти труды написаны в современном ключе.

48 W. Braunfels. Mittelalterliche Stadtbaukunst der Toskana. Berlin, 1953.

49 В частности, в предисловии к работе: La Mediterranee et le monde mediterraneen a l'epoque de Philipp II. Paris, 1949, также изд. в: Ecrits sur l'histoire. 1969, pp. 11—13.

50 Л. Февр. Бои за историю. Пер. А.А. Бобовича, М.А. Бобовича, Ю.Н. Стефанова. М., 1991, с. 25.

51 Там же, с. 71.

Достарыңызбен бөлісу:




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет