Строгова Е. Г. История одной гипотезы (М.: Молодая гвардия, 1955.– фрагменты из книги) стр. 5 В «святом» городе

Ближайший сотрудник Амбарцумяна, с которым учёный разделил Сталинскую премию за открытие звёздных ассоциаций, Маркарян рассказывает Виктору Амазасповичу о ходе исследования, рассказывает, к каким мыслям и выводам пришёл он сам в последние дни.

Просмотрев накопившийся в обсерватории материал, Виктор Амазаспович выходит на прогулку с одним из своих учеников. Ученики знают способность своего руководителя к параллельному мышлению: он может обдумывать статью или доклад и одновременно разговаривать с вами о другом. Учитель и ученик спускаются в ущелье, карабкаются по горным тропинкам, смотрят на далёкий Арарат, и Виктор Амазаспович говорит о том, как прекрасна наша страна. Но главная его мысль идёт своими глубокими, извилистыми путями.

Исследование звёздных ассоциаций, открытых Виктором Амазасповичем, развивается здесь, в Бюракане, высокими темпами. Понятие «ассоциация», введённое в мировую науку Амбарцумяном всего несколько лет назад, день за днём наполняется новым конкретным, содержанием.

Бюраканские астрономы обнаружили уже больше двадцати ассоциаций. Наблюдения наталкивают учёных на новые мысли и гипотезы, а эти гипотезы, в свою очередь, требуют дополнительных проверочных наблюдений. В этом сочетании теории и практики заложен успех исследования, им объясняются высокие темпы работы, высокий потенциал науки в СССР.

Советские учёные каждое своё слово подтверждают фактами. Амбарцумян счастливо сочетает в себе теоретическую дальнозоркость с умением заглядывать в глаза природе.

Как рождаются звёзды? Этот вопрос задавали себе учёные многих поколений. Но ни один из них не сумел найти правильный ответ. Часто космогонические гипотезы и теории лишь переводили на более современный язык математики, модернизировали старые представления о первобытном хаосе и творческом акте. Это был, в сущности, вопрос веры, а не точного знания.

Амбарцумян доказал миру, что звёзды не были созданы никем из богов, а рождались и продолжают рождаться в ассоциациях сегодня, на наших глазах. Эта идея должна была решительно изменить космогонические воззрения нашего времени.

Ассоциации признаны Отто Струве, одним из крупнейших астрономов мира. В нескольких статьях он отзывается об Амбарцумяне как о выдающемся учёном современности.

Идеи не рождаются мгновенно.

«Так часто спрашивают: кто открыл? И так редко сходятся в ответе,– писал академик Ферсман.– Открытие почти никогда не делается сразу. Оно лишь последняя ступенька той длинной лестницы, которая создана трудами очень многих... Законченная мысль есть последняя капля, собиравшаяся долгие годы в десятках умов...»

Для учёного, сложившегося в годы революции, воспитанного в лучших материалистических традициях русской науки, ещё в ранней юности были аксиомами идеи о вечности и бесконечности Вселенной, о том, что мир материален, существует реально, что он никогда не был создан никем из богов, что природа находится в состоянии постоянного обновления и развития.

Это была та почва, на которой он возрос, в то время как космогонисты идеалистического направления впитали с молоком матери представления о первичном хаосе и божественном волеизъявлении.

Виктор Амазаспович Амбарцумян лучшие творческие годы посвятил размышлениям о судьбах небесных светил и звёздных скоплений.

Обладание методом диалектического материализма и полная свобода от всяких предвзятых идей и предрассудков – вот в чём была великая сила молодого советского учёного, когда он пришёл к проблемам космогонии.

В отличие от тех космогонистов, которые обычно начинают исследование со слов «предположим» или «вообразим себе», советские учёные всегда говорят «посмотрим, что показывают факты». Вместо того чтобы рисовать фантастические картины, как сгущалась никому неведомая туманность два миллиарда лет назад или как мог произойти никем ещё в природе не обнаруженный факт захвата одного тела другим, советские астрономы наблюдают, размышляют по поводу своих наблюдений, копят материал, и тогда только делают выводы.

Над проблемами происхождения и развития звёзд предстоит работать, быть может, не одному поколению учёных.

Космогония – узел, в котором объединяют свои усилия многие науки. Над решением её загадок бьётся мысль астрономов, математиков, физиков, философов. Философами были многие авторы космогонических гипотез. Эммануил Кант шёл к космогонии от философии. Трудно решать судьбы Вселенной, не решая одновременно фундаментальных вопросов мировоззрения.

Сейчас уже собран очень большой материал о звёздах и звёздных скоплениях – огромный фонд точных фактов.

И как изумительно, многообразна оказалась Вселенная! Советские учёные встречали звёзды в различных физических состояниях и на разных стадиях развития.

В великом балансе Вселенной миры возникают, развиваются, гибнут, рождаются вновь. Эта мысль стала отправной точкой работ Амбарцумяна и всех наших учёных.

Если звёзды не остаются вечно неизменными, если они развиваются, то, очевидно, можно попытаться проследить направление их развития, генетическую связь между разными типами звёзд, связь между звёздами и туманностями.

В природе плавный процесс развития нарушается время от времени скачками. Такие скачки должны происходить и в жизни звёзд и звёздных скоплений. Вот когда можно застать их врасплох! Если нельзя поймать самый момент скачка, надо наблюдать звезду сейчас же после него, пока она ещё не успела «успокоиться».

Очень интересны такие неустойчивые объекты, как переменные звёзды.

Бесспорными скачками надо считать вспышки так называемых «новых» и новоподобных звёзд, которые на самом деле вовсе не являются новыми. Мы наблюдаем здесь взрыв, катастрофу, которая происходит со старой звездой: при этом звезда раздувается до огромной величины, и её светимость увеличивается в десятки и сотни тысяч раз. Выбросив в пространство часть своей внешней атмосферы, «новая» спадается, возвращаясь к своему первоначальному состоянию.

Астрономы неутомимо наблюдают за этими звездами после их вспышки, ведь возможность изучать процессы, которые в них происходят за короткий срок, это большая удача, это счастье для учёного.

Быть может, тут, в момент скачка, удастся проследить переход звезды из одного звездного «класса» в другой, в то время как плавный эволюционный процесс длится миллионы, сотни миллионов, миллиард лет и потому неуловим для человечества даже на протяжении всей его истории.

Английский астроном Эдуард Милн разработал теорию «белых карликов», которая долгое время считалась принятой в Европе. Милн утверждал, что «новая звезда после того, как она, вспыхнув, сбрасывает с себя газовую оболочку, сжимается и превращается в «белого карлика» – так называются звёзды с необычайно малым диаметром и страшной плотностью, невообразимой с точки зрения наших земных представлений. Например, спутник Сириуса – «белый карлик» в тридцать тысяч раз плотнее воды. Милн утверждал, что такой взрыв должны испытать все звёзды, это их предсмертная судорога, после которой они в виде «белых карликов» миллиарды лет влачат меланхолическое загробное существование. «Белые карлики» – это труп звёзд. Такая же судьба, по Милну, ожидает и наше Солнце: оно должно вспыхнуть вскоре со страшной силой. При этом в течение нескольких часов мы окажемся внутри непомерно раздувшегося светила, и – судите сами – что с нами произойдёт! После этого Солнце превратится в мёртвый маленький шар чудовищной плотности.

Советские учёные Б. В. Кукаркин и П. П. Паренаго доказали, что «новые» звёзды имеют совершенно иную судьбу. Они долго изучали так называемые новоподобные переменные, которые вспыхивают через некоторые промежутки времени, и установили закономерность: чем сильнее вспышки звезды, тем реже они происходят. На основании этой зависимости учёные рассчитали, что в созвездии Северной Короны скоро произойдёт повторный взрыв новоподобной звезды, которая уже загоралась в 1866 году и должна была снова засверкать через шестьдесят-сто лет. И звезда, действительно, зажглась в 1946 году – через восемьдесят лет, как ей и было положено. Это было подлинным торжеством советской науки.

Наблюдения астрономов за спектрами этой звезды до и после вспышки показали, что никаких решительных изменений в её структуре не произошло. Значит, вспышка – не сигнал смерти.

Закономерность, открытая Кукаркиным и Паренаго, дала ключ к «новым» звёздам вообще. Они загораются гораздо ярче, чем новоподобные, и, следовательно, должны вспыхивать значительно реже, в среднем примерно через пять тысяч лет каждая, причём они и не думают погибать.

Вовсе не все звезды переживают подобные катастрофы. Наше Солнце за свой долгий век не вспыхивало ни разу. Вопреки мрачным предчувствиям Милна, оно и не собирается вспыхивать.

Выступление Милна о гибели Солнца похоже больше на запугивания средневековых астрологов, у которых каждая комета предвещала голод, мор и войны, чем на серьёзную научную работу.
стр. 43

ТРИ ПОКОЛЕНИЯ

Его называли «неистовым Аристархом».

Он становился действительно неистов: кричал и топал ногами, когда сталкивался с людьми нерадивыми, равнодушными, боящимися всякой смелой мысли. Неистов и самозабвенен он был и в работе. Он мог бы (если бы это было возможно) наблюдать сутки напролёт. Бодрствуя целую ночь у телескопа, на другой день он с самого утра трудился в лаборатории или мастерил что-нибудь в мастерской.

Так работал академик Аристарх Аполлонович Белопольский, заслуживший почётный титул отца русской астрофизики.

Вслед за Бредихиным он создавал и развивал дальше русскую астрофизику как науку и растил, лелеял её будущее – молодых, талантливых советских астрофизиков.

Обаяние Белопольского до сих пор не померкло для его учеников, не померкло оно и для Амбарцумяна, который провёл у Аристарха Аполлоновича в Пулкове чудесные годы аспирантуры – годы становления учёного.

Амбарцумян знал его и любил задолго до того, как стал пулковским аспирантом. Его привлекала в Белопольском необычайная самобытность: учитель работал резко по-своему, ненавидя догматизм и чрезмерное преклонение перед заграницей и иностранными авторитетами.

Между тем в Пулкове далеко не все сочувствовала ему в этом: там в те годы встречались еще люди, которые Гарвардскую обсерваторию в Америке считали законодательницей мод. Американским астрономам подражали до смешного не только в науке, но и в мелочах быта. В Гарвардской обсерватории однажды завели швейцара с большой бородой. Над пулковским директором, известным своей американской ориентацией, молодёжь подтрунивала, что он заставляет швейцара в обсерватории ускоренно отращивать точно такую же бороду.

Белопольский был настоящим русским человеком широчайшего размаха, остроумным и в высшей степени благородным. Ученики стремились перенять у него не только тончайшее, виртуозное искусство экспериментатора, но и просто человеческие черты. Он умел сочетать доброту и отзывчивость с неумолимой требовательностью; строгая дисциплина распространялась одинаково и на учеников и на него самого.

Эта дисциплина не имела ничего общего с муштрой и школярством: речь шла о внутренней дисциплине учёного. Он никогда не требовал от своих аспирантов тупой исполнительности и зубрёжки. Для него великую ценность имела склонность ученика к самостоятельным исследованиям. Свою задачу педагога, воспитателя он видел не в том, чтобы разжёвывать и класть в рот аспирантам готовый фактический материал, который можно найти и в книгах, а в том, чтобы пробуждать в них самостоятельную мысль. Аристарх Аполлонович предоставлял им широкую инициативу в выборе тем, он требовал, чтобы люди работали упорно и систематически. Ведь он должен был выпускать из своих рук учёных, искателей истины.

Ученики старались усвоить методы работы этого замечательного наблюдателя. У телескопа он держался с учениками как старший товарищ – уступал, когда это требовалось, место и давал любую консультацию.

В 1928–1931 годах аспирантами у Белопольского были три однокурсника: Амбарцумян, астрофизик Козырев и Пономарёв, впоследствии лауреат Сталинской премии, одновременно и замечательный оптик и конструктор астрономических инструментов. Пономарёв погиб во время блокады Ленинграда.

Белопольский, учёный широчайшего диапазона, мог удовлетворять разнообразные запросы своих учеников. Это был универсализм, типичный для XIX века. Белопольский считался непревзойдённым наблюдателем, но в то же время всегда работал с большим теоретическим загадом. Он любил вносить усовершенствования в те инструменты, с которыми ему приходилось иметь дело, и постоянно мастерил для них какие-то приспособления и новые части. Ученики встречали его в мастерских у токарного или фрезерного станка; они заставали его над эскизами и чертежами.

Атмосфера величайшего уважения и любви постоянно окружала маститого учёного, который в ту пору был уже почтенным стариком.

Белопольский любил молодёжь и всегда держался вместе с молодёжью. В Амбарцумяне и его товарищах ему нравилось страстное отношение к делу: для них, как и для него, не было жизни вне обсерватории.

В Пулкове условия работы были трудны. Сырой ленинградский климат не способствовал астрономическим наблюдениям. Часто небо заволакивало тучами. Ночь пропадала за ночью. Но питомцы Белопольского способны были в такие ночи просиживать в обсерватории по десять часов в надежде на какой-то, хоть кратковременный, просвет.

Пулково сыграло огромную роль в формировании Амбарцумяна как учёного и человека.

Два пулковских астронома – Тихов и Костинский – были его учителями до Белопольского, ещё на университетской скамье.

Эти учёные – совершенно разных характеров – замечательно дополняли друг друга. Оба они глубоко любили науку, но каждый по-своему.

Профессор Гавриил Адрианович Тихов известен своими работами по физике планет. Он первый в мире начал фотографировать планеты со светофильтрами. Особенно интересны его труды о Марсе. Значительно позже, уже после Великой Отечественной войны, Тихов методом спектрального анализа открыл растительность на Мерсе и создал даже целую новую науку – астроботанику.

Тихов, человек большого темперамента, читал лекции по астрофизике необычайно увлекательно: они были проникнуты глубоко поэтическим пониманием природы. Он славился как «совратитель» юных душ. Сколько людей избрало себе специальностью астрофизику в результате его лекций!

Гавриил Адрианович вёл, кроме того, кружок или семинар в Институте имени Лесгафта. Сюда приходили и студенты, и взрослые люди, и мальчики четырнадцати лет с горящими глазами, полюбившие науку первой любовью. Тихов привозил из Пулкова снимки и спектрограммы звёзд и планет. На занятиях кружка молодёжь с увлечением занималась обработкой этих спектрограмм и училась с помощью своего руководителя делать выводы из наблюдений. Людям более подготовленным, к каким принадлежали Амбарцумян и его друзья, Тихов предоставлял возможность проводить первые самостоятельные исследования в хорошо оборудованной лаборатории.

На занятиях кружка все с увлечением слушали превосходные импровизации Тихова. Держа в руках какую-нибудь спектрограмму – узенькую пластинку стекла с полосатой ленточкой спектра,– он раскрывал перед юношами – будущими учёными, как много можно прочесть по этим чёрточкам и полоскам, как глубоко проникнуть в тайны природы...

Амбарцумян и его товарищи были постоянными посетителями семинара Тихова в Институте имени Лесгафта.

Другой пулковский профессор, Костинский, был несколько суховат и придирчиво требователен. Но он прививал молодёжи обязательную для учёного черту – строгость в работе, привычку много раз проверять свои выводы. И его Амбарцумян вспоминает сейчас с благодарностью.

– Некоторые из вас будут учёными,– говорил Костинский, напутствуя оканчивающих университет.– Запомните один совет: когда вы напишете научную работу или статью, не публикуйте её сразу, отложите в сторону, и пусть она полежит. От этого любая работа только выиграет!

Студенческие годы Амбарцумяна проходили в большом и упорном труде.

Очень рано он убедился, как астроному нужна математика. Как часто люди, погнавшись за привлекательной внешней стороной астрономических исследований упускают из виду необходимость вовремя овладеть сложным математическим арсеналом или не хотят им овладевать, считая математику наукой сухой и неприятной.

Амбарцумян твёрдо решил окончить университет по двум специальностям: не только по астрономии, но и по математике. И решение это он выполнил. Математику он любил с детства. Умение владеть этим родом оружия столько раз помогало ему позже при решении труднейших проблем астрофизики и космогонии.

В студенческие годы закладывался солидный, на всю жизнь, фундамент точных и систематических знаний. Но знания эти могли остаться мёртвыми, не будь они озарены животворным светом марксистского мировоззрения. На семинарах и в кружках студенты спорили на философские темы. Амбарцумян выступал с гневными речами против корифеев буржуазной науки.

Закончив аспирантуру, Амбарцумян остался работать в Пулкове. В 1931 году он был приглашён в Ленинградский университет вести курс новой дисциплины, по которой до этого у нас ещё никто не читал лекций,– теоретической астрофизики. Ему было всего двадцать три года. Но вкус к педагогике и воспитанию молодёжи проснулся в нём очень рано, хотя обычно этот вкус появляется в возрасте более зрелом. Ему нравилось разговаривать с молодёжью. Общение с большой аудиторией всегда вызывало у него новые мысли; сотни направленных на него глаз требовали остроты и отточенности формулировок. Он ещё хорошо помнил сам, что значит для молодёжи интересный лектор.

В 1934 году, в год смерти Белопольского, Амбарцумян вовсе оставил Пулково и полностью посвятил себя педагогической деятельности.

В начале войны, едва загрохотали пушки и немецкие ассы совершили свои первые налёты на Ленинград, Виктор Амазаспович надел солдатскую шинель и явился добровольно на ближайший призывной пункт, заявив о своём единственном желании – служить Отечеству в качестве рядового. Его часть стояла в Гатчине, и он исправно исполнял все обязанности красноармейца. Но однажды сосед его по койке обнаружил в «Ленинградской правде» портрет с подписью: «Наш крупный ученый, известный астроном Виктор Амазаспович Амбарцумян». Сосед пошёл к генералу. Генерал сообщил о местопребывании учёного в Академию наук.

Пришлось Амбарцумяну снова приступить к исполнению обязанностей проректора Ленинградского университета. И прежде всего надо было срочно заняться перевозкой университетских лабораторий в глубокий тыл, в Елабугу.

В 1943 году он переехал в Ереван, где был избран сначала вице-президентом, потом президентом Академии наук Армении.

Но Амбарцумян ездил время от времени в Ленинград читать курс лекций.

Бывая в Ленинграде, он непременно отправлялся в Пулково посмотреть, как восстанавливается обсерватория, с которой было связано столько лет его жизни.

Вот отсюда, от подошвы Пулковской горы, начиналась широкая прямая аллея, которая вела снизу: вверх к венчавшему гору главному зданию с колоннами и тремя куполами. Но сейчас здесь не было больше ни аллеи, ни большого тенистого парка.

Амбарцумян поднимался в гору и поражался всякий раз злой разрушительной силе, которая скосила весь парк под корень, как косят траву, так что на холме торчали только отдельные голые обрубки деревьев.

Он шёл по этой земле, всё ещё усеянной обломками и клубками ржавой колючей проволоки, и вспоминал, что где-то тут были дорожки, по которым так любил бродить Белопольский. Академик ходил гулять каждый день точно в определённые часы и, когда погода не благоприятствовала этим прогулкам, в те же часы шагал по диагонали своего большого кабинета – так велика сила привычки.

А вот здесь, кажется, была площадка, где пулковская молодёжь играла в теннис.

На холме, посреди строящихся новых зданий, стояли развалины большой башни тридцатидюймового телескопа, погибшего во время войны. Железные балки скрученные страшной силой разрушения, повисли с высоты второго этажа. Молодое деревце и крапива – обычная поросль руин – живописно пробивались сквозь мусор. Амбарцумяну сказали, что обломки этой башни собираются оставить здесь как живую улику против военных преступников.

И каждый раз от этих зловещих развалин глаза с радостью обращались к новым зданиям, которые вносили сюда, на холм, всё большую упорядоченность стройки. Башни росли. Куски тёмных полуразрушенных стен главного здания уже были вкраплены в новые стены из свежего, яркого кирпича. Гостиницу подвели под крышу.

Как бы ему хотелось взглянуть на ту молодежь, которая придёт сюда, в заново отстроенное Пулково,– ещё одно, следующее поколение учёных!

Впрочем, молодёжь давно уже растят не только в Пулкове и не только в Москве. Её растят и в Симеизе, и в Абастумани, и в других обсерваториях страны. Он сам растит её в Армении, в Бюракане.

Амбарцумян прошёл отличную школу русской науки в Пулкове. А через несколько лет ему уже привелось передавать пулковские традиции дальше по великой эстафете поколений – следующим отрядам молодёжи.

В Бюракане под руководством Виктора Амазасповича работает несколько аспирантов. К нему приходит незнакомый молодой человек и говорит смущённо или, наоборот, самоуверенно:

– Я хотел бы стать астрономом...

– Амбарцумян смотрит на него пристально и спрашивает суховато:

– А как у вас обстоит дело с математикой? Без хорошего знания математики не может быть настоящего астронома.

Речь идёт, конечно, не о том сокращенном курсе математики, который проходится в высших технических учебных заведениях. Знания требуются очень серьёзные. Астроном должен быть превосходным математиком.

Работать у Амбарцумяна очень интересно, но и необычайно трудно. Он вызывает к себе аспиранта в протягивает ему толстенную книгу на немецком языке, в несколько килограммов весом,– это работа Унзольда о звёздных атмосферах.

– Вот книга, с которой вам следовало бы познакомиться,– приветливо говорит он.– Зайдите ко мне через месяц, когда её прочтете, и мы побеседуем.

– Но, Виктор Амазаспович,– бормочет, побледнев, ученик,– ведь я не знаю немецкого языка. И такие сроки...

– Я тоже когда-то не знал немецкого языка, но читал, если мне это бывало нужно,– отвечает невозмутимо Виктор Амазаспович.

И чудо совершается. Через месяц учитель беседует с аспирантом о звёздных атмосферах. И беседа оказывается чрезвычайно интересной. А ученик после этого принимается за более систематическое изучение немецкого языка. Но следующая книга, которой он должен заняться,– о внутреннем строении звёзд Эддингтона,– написана не на немецком, а на английском языке. Учитель предупреждает к тому же, что книга содержит серьёзные методологические ошибки. Они непременно обсудят их и, может быть, им придётся поспорить.

Научить аспирантов самостоятельной работе – вот чего добивается Амбарцумян. Издали он наблюдает, как они мучительно барахтаются в первое время, кажется, не в силах справиться за короткий срок иногда с совершенно новым предметом. Но справляются всё-таки!

Собранность, дисциплинированность мысли, быстрота реакции – эти черты тоже можно приобрести или развить постепенно тренировкой, в этом глубоко убеждён Амбарцумян. Разгильдяйство, разбросанность неумение сосредоточиться сводят на нет любые способности. К чему эти способности, если человек не умеет работать и не может их применить? Что может успеть сделать человек медлительный? Наша эпоха безжалостно отбрасывает обломовых с дороги: это эпоха высоких темпов, высокого накала.

В Бюраканской обсерватории для каждой темы назначаются точные сроки, они сжаты и строго выдерживаются.

Среди высоких требований, которые Амбарцумян предъявляет к своим ученикам, есть и такое: все обязательно должны уметь работать, по крайней мере, на токарном и фрезерном станках, уметь в случае надобности самостоятельно исправить и наладить телескоп. В обсерватории свято соблюдается правило: астрономы – даже теоретики – должны быть и наблюдателями. А наблюдателю надо знать свой инструмент. Недаром Виктор Амазаспович придаёт такое значение механической мастерской при обсерватории. С какой любовью создавал он эту мастерскую в течение нескольких лет: ведь здесь требуется тончайшая техника, деликатнейшие, редкие, уникальные станки. Он собирает их постепенно один за другим со всего мира.

И вот молодые бюраканские астрономы налаживают сами сложные отечественные телескопы, прибывающие в Бюракан. Закончивший аспирантуру у Амбарцумяна Г. А. Гурзадян уже освоил небулярный спектрограф, сделанный в СССР. Гурзадян читает в Ереванском университете курс новой, собственно, только ещё создающейся науки – радиоастрономии.

Того, кто постоянно общается с молодежью, кто любит молодёжь, и самого не оставляет ощущение молодости.

Если кто-нибудь из студентов подойдёт к Амбарцумяну в Ереване на улице с вопросом, он способен часами стоять и говорить с ним, забыв обо всём на свете, в то время как его ждут, может быть, на важном заседании. Он знает чуть ли не всех аспирантов и в других институтах Академии наук и внимательно следит за их продвижением. Он любит посылать молодых людей в научные учреждения Москвы и Ленинграда: ведь и сам он воспитался на лучших традициях передовой русской науки.

С величайшим вниманием прислушивается он к мнению молодежи и любит совещаться с учениками. На семинарах, которые проводятся в обсерватории, постоянно вспыхивают интересные дискуссии.

Какое это чудесное ощущение – растить людей, вкладывать в них знания! Замечать, как у молодого человека, вчерашнего школьника, студента, пробуждается собственная мысль, появляются собственные замыслы, планы, гипотезы. И, наконец, вы видите перед собой в один прекрасный день серьёзного взрослого человека, который говорит полным голосом, уверенно отстаивает своё мнение и не хочет уступить вам в научном споре.

Вы улыбаетесь и говорите себе: ещё один учёный вошёл в строй!

Русский учёный А. М. Бутлеров, совершивший настоящий переворот в органической химии, когда-то немало удивил своих современников, заявив в печати, что его теория требует критического к себе отношения. Бутлеров считал, что во всякой теории должны рано или поздно обнаружиться недостатки, несовершенства, иначе не было бы прогресса науки.

И. П. Павлов на одной из «павловских сред» говорил: «Всегда положение исследователя немножко чудное: с одной стороны, тебя удовлетворяет, когда ты достиг цели... – это хорошо, конечно, и это есть двигатель твоей деятельности, но, с другой стороны, если бы ты на этом стоял, то ты остался бы с ограниченным числом знаний. Тут и приятно, что ты получил новый точный факт, а с другой стороны тебе говорится: а на этом дело не кончится, иди дальше и ставь новые вопросы, которые тебе нужно решить».

В «Лекциях о работе больших полушарий головного мозга» Павлов говорит о двух тенденциях человеческого ума: о стремлении к открытию всё новых и новых истин и о протесте «против претензий как бы законченного где-нибудь знания».

Интересно поставить рядом с такими учёными, как Павлов и Бутлеров, одного из крупнейших физиков XIX века – Густава Роберта Кирхгофа, основоположника спектрального анализа, обессмертившего своё имя открытием фундаментальных законов физики. Представьте себе на мгновение чопорную и сухую фигуру, безупречный чёрный костюм с уголком носового платка неправдоподобной белизны в верхнем кармане, ровный, монотонный голос, которым излагаются заученные наизусть лекции. Этот человек, сделавший сам столько первоклассных открытий, был принципиальным противником всего нового в науке. Каждая гипотеза была ему неприятна и казалась преждевременной и мёртворожденной. Кирхгоф раз навсегда создал для себя законченную картину мира, и всякие новые исследования казались ему «неудобными»: они подрывали незыблемые устои науки. Услышав как-то об одном крупном открытии, Кирхгоф сказал ледяным тоном:

– А разве вообще осталось что-нибудь открывать?

Его ненависть ко всему новому была так сильна, что, случалось, он долго скрывал и не опубликовывал свои собственные открытия, которые нарушали привычную стройную картину мира и тем самым причиняли страдание прежде всего самому Кирхгофу.

Если бы каждый учёный достаточно критически относился к собственной работе и не пытался подгонять под свою теорию часто никак не укладывающиеся в неё, сопротивляющиеся ей факты, скольких ошибок могла бы избежать наука и как ускорился бы прогресс!

Бутлеров тщательно изучал те факты, которые противоречили его теории, и никогда не пытался делать вид, будто таких фактов не существует. Наоборот, он считал, что факты, не объясняемые существующими теориями, наиболее дороги для науки, от их разработки следует по преимуществу ожидать её развития в ближайшем будущем.

Благородное беспокойство подлинного учёного помогало Бутлерову всю жизнь сохранять гибкость мысли и постоянно совершенствовать свою теорию.

Эти лучшие традиции передовых учёных впитала и развила дальше советская наука.

Мысли Амбарцумяна о рождении звёзд в ассоциациях, группами, не были сразу и безоговорочно приняты всеми советскими учёными. Чтобы убедиться в правоте или ошибочности этой гипотезы, надо было выслушать возражения и сомнения оппонентов.

Едва были опубликованы работы Амбарцумяна об ассоциациях, тотчас же в разных концах страны были организованы и проверка и поиски новых, подтверждающих его открытие фактов.

Для того чтобы сделать вывод, науке мало отдельных работ, отдельных гипотез и наблюдений,– она нуждается в широком фронте исследований и в совокупных данных. Закономерность может быть заподозрена, угадана и по десяткам фактов, но для того, чтобы этой закономерности утвердиться, нужны тысячи, десятки тысяч повторных наблюдений.

Как легко ученому поддаться гипнозу правдоподобной гипотезы и надолго уклониться от правильного пути в науке! К счастью, советских учёных часто предостерегают от ошибок постоянные обсуждения, взаимные проверки, дискуссии.

Звёзды в нашей Галактике рождаются и сегодня, на наших глазах,– это бесспорно сейчас для каждого советского астронома. Эта идея вошла прочно в сокровищницу диалектической науки. С неё должны начинаться все исследования, все лекции, все учебники по космогонии.