Святослав логинов

* * *

   Впрочем, такими малыми островками лес на Северо Западе не встречается, и если темнеет среди поля отдельная роща, то вернее всего там расположился тихий деревенский погост. Россыпь крестов, не покупных бетонных дур, а настоящих крестов, срубленных местным мастером; крашенные пожарной краской жестяные пирамидки со звездой наверху для тех, кто сумел вернуться с давней войны и окончить дни дома; редкая привозная плита для местного начальника, упокоившегося среди подчинённых, но даже в смерти остающегося начальником. Могилы стоят не рядами, а семьями: близкие люди рядом со своими родными, чтобы и после смерти не расставаться. Напоминая банные веники, темнеют засохшие берёзовые ветки, оставшиеся с Троицы после обязательного нашествия скорбящих родственников. Доцветают поблекшие бумажные и забитые сорняками живые цветы, лишь свечи неистребимых люпинов вздымаются над бурьяном, раскрашивая окрестность в праздничные сине розовые цвета. Рдеет никем не собираемая малина; на всём покой, умиротворение, уют, и хочется самому поскорей расстаться с бестолковой жизнью, чтобы лежать здесь, забыв о прошлой пошлой суете.

   Через несколько минут путешественники подъехали к тому, что показалось им кладбищем.

   То, что они увидели, заставило сбиться с такта даже непрошибаемый асфальтовый каток. Если по совести, то открывшуюся картину можно было назвать кладбищем, но кладбищем страшным, с которого плачевная судьба сорвала покров умиротворения, бесстыдно выставив на всеобщее обозрение смерть, тлен и могильный холод.

   Перед замершими в горестном недоумении людьми лежала деревня Зелениха.

   Всего то в ней оставалось семь домов, уставившихся на подъезжающих слепыми дырами выбитых окон. Непролазный бурьян скрадывал перспективу, казалось, дома просели и то ли выползают из под земли, словно чудовищные поганки, то ли проваливаются под землю. Покосившиеся плетни, огороды, заметные лишь особо пышным цветением репейников, поваленные дворы и сараи, которые всегда рушатся первыми. И крапива, крапива, крапива…

   И как насмешка, чтобы полнее стало сходство с кладбищем, в одном из палисадников среди купыря и лебеды безнадёжно доцветал куст тигровых лилий.

   Как завороженные, Юра и Богородица спрыгнули на землю, разом скрывшись чуть не с головой. Проламываясь среди неподатливых стеблей, двинулись к ближайшему дому – тому, перед которым сохранились цветы. Должно быть, именно здесь спасались последние робинзоны затерянного в лесу некогда обитаемого острова.

   Дверь болталась на одной петле, и замок, выдранный вместе с пробоем, болтался на двери. По всему видно, предыдущие посетители некрополя не особо затруднялись моральными проблемами, проходя сквозь двери, словно через докучливую паутину, которую в лесу смахивают широким движением палки. Дом был вычищен основательно, только в горнице, куда выходило зеркало печи, оставалась железная кровать с пружинным матрацем. Кто то, опоздавший к дележу, в сердцах вспорол матрац, так что поржавевшие пружины торчали в разные стороны диковинным железным цветком. А может, и не злобу срывал неведомый посетитель, а искал ухоронку с деньгами, что на чёрный день сберегала хозяйка.

   По хлипкой приставной лесенке поднялись на чердак и там увидели единственный не растащенный ошмёток хозяйства. Верёвка, натянутая между стропил, и на ней скудное старушечье бельишко.

   Как некогда знаменитые юмористы наши издевались с эстрады над убогой продукцией отечественной промышленности! И особенно доставалось женскому белью, многострадальным байковым панталонам с шерстяным начёсом. А того не подумали записные зубоскалы, что климат у нас не италийский и без тёплых голубых штанишек холодно жить в мёрзлых российских палестинах. И когда прилавки вместо голубой байки заполнились чёрными да белыми кружевными сексапилками, худо пришлось деревенским жительницам, тем, что своими ногами по морозу ходят, а не порхают из тёплого подъезда в салон иномарки. И берегли старухи осмеянные эстрадниками, снятые с производства панталошки, штопали, ставили латочки и заплатки. Старательно стирали на руках, с хозяйственным мылом, полученным в годы перестройки по талонам, рискуя жизнью, карабкались на чердак, развешивали на верёвке бабьи сокровища. А однажды уже не могли подняться наверх, снять высохшее бельё. И штанишки, отслужившие не один байковый век, но готовые служить и впредь, пятый год сохнут под прохудившейся крышей и ждут. Чудится, сама хозяйка висит меж стропил на бельевой верёвке.

   Второй дом, третий – везде одно и то же: пустые, ободранные стены, провалившиеся потолки, выбитые ударом ноги двери и оконные рамы, в клетях и кладовках скопившийся мусор, прохудившиеся кастрюли, проржавевшие чугуны, всякий хлам, которому в жилом доме порой дело находится, а человеку со стороны и с приплатой не нужно. Трухлявые деревянные корытца – кормить давно зарезанных овец, вытесанная из берёзового ствола ступа, в какой Бабе Яге летать впору, на чердаках разобранные кросна, стащенные туда ещё живыми хозяевами. Жаль было выбросить, думали, пригодится… не пригодилось, трухлявится теперь вместе с гниющим домом.

   На пригорке две корявые яблони, старые, задичавшие, как и сама земля вокруг. Ветви сгибаются под непосильным грузом мелких, кисловато горьких яблок. Яблочный Спас скоро, а собирать редкостный урожай некому. Прежде старухи с корзинками приходили, резали и сушили яблочную дичку. Зимой варили терпкий узвар, вздыхали о городских внуках: им бы сушёного яблочка вместо семечек погрызть… а у самих уже зубов нет.

   – Набрать бы… – сказал Юра, куснув сорванное яблоко и скривившись от нестерпимой кислоты.

   – Зачем?

   – А на горючку. Одуванчики отошли, мы с тобой сегодня последнюю «бредберёвку» отогнали; скоро ехать будет не на чем. А тут дичка пропадает. Мы бы с тобой кальвадоса нагнали. Я когда то пробовал кальвадос – ничего, горит.

   – Неловко как то, словно у мёртвого взять.

   – Неловко на потолке спать, одеяло сваливается. Яблони эти общественные – то ли колхозный сад был, то ли остатки барского сада, если прежде тут усадьба стояла. Но главное, что выросло и пропадает. Не дело это.

   Юра стащил суконный подшлемник и принялся собирать падалицу, усеявшую землю вокруг замшелых стволов.

   Набили давлеными яблоками бак, в котором прежде ходило вино из одуванчиков, долили чуток воды из найденного колодца, всыпали остатки дрожжей. Ох, и злой кальвадос получится из яблочной барды, – на таком хоть до края земли доехать.

   Больше в мёртвой деревне делать было нечего, но всё же остановились у крайнего, совсем уже разрушенного домика. Должно быть, он опустел первым из семи домов, и сберегаемое ещё живыми соседями барахло не было растащено пришлыми людишками. Конечно, нога мародёра ступила и здесь, но когда брать хозяйское добро стало уже поздно. Разумеется, в красном углу валялись обломки божницы – образа всегда воруют в первую очередь, в сенях светлела оброненная сборщиками металла алюминиевая чайная ложечка, но всё же в доме оставалась и мебель, и всякие пожитки, успевшие истлеть и покрыться плесенью. В шкафу сохранялась какая то посуда: суповые тарелки, разрозненные надтреснутые чашки, стеклянный графин без пробки, в выдвинутых платяных ящиках гнило что то тряпичное. За печкой на гвозде нашлась до пролысин изношенная плюшевая душегрейка. В середине пятидесятых, в славную маленковскую пору, вошли такие душегрейки в моду, и ожившая деревня закупала их, сколь могла. И через четверть века носили душегрейки деревенские щеголихи; «плюшевый десант» – так называли в городах тёток с кутулями, что словно саранча налетали на богатые городские магазины, скупая всё подряд: мыло, нитки, колбасу, мясо, рыбу. В деревне всё нужно, а купить нельзя ничего. Кто жив, носит чёрный вытертый плюш и сегодня, пусть и не по праздникам. А воры, даже самые последние бомжи, на такой гардероб уже не зарятся: пусть себе гниёт, где висело.

   Простенок между окнами обвалился или был обвален каким то посетителем, пытавшим дурацкую силу, в проломе виднеется подступающий лес. На стене в бумажных рамках висят фотографии родных. Смотрят из под пыльного стекла солдаты в советской, довоенной ещё, форме – довелось ли им вернуться с великой бойни? – выцветают групповые, семейные портреты со стариками, сидящими в первом ряду, и колхозной молодёжью, которую опытный фотограф расставил позади. Лица напряжены и исполнены понимания важности момента. Для вечности позируют деды, чтобы память их на земле не простыла. Строго смотрят сквозь пролом в стене на заглохшие поля и подступающий лес. Забытые, никому не нужные скорбно глядят на забытую, ненужную землю.

   В печном углу пол провалился, кухонный стол опрокинулся, из ящичка высыпался ворох бумаг. Большая часть погрызена крысами, устроившими среди домашнего архива своё гнездо. Бесконечные профсоюзные билеты, билеты ДОСААФ, ОсВод, ещё что то добровольно принудительное. Это зарплату платить колхознику необязательно, а взимать с него – святое дело! Страховое свидетельство за 1966 год на корову чёрно белую восьми лет. Застрахована кормилица на сто двадцать рублей. Рядом – советского образца свидетельство о рождении, сообщающее потомкам, что Смирнова Александра Федотовна родилась в 1902 году в деревне Зелениха, Лесного района, Калининской области. Хотя какая там Калининская область в девятьсот втором году? И тут же, бок о бок, лежит пенсионное удостоверение Александры Фе дотовны, ещё зелёное, не дающее никаких льгот, а только пенсию, начисленную по старости из среднего месячного заработка двадцать один рубль три копейки. Вся жизнь между этими двумя бумажками, вот только свидетельство о смерти куда то задевалось. Но и без того ясно, что окончила свои дни Александра Федотовна всё в той же родной деревне Зеленихе.

   Обрывок письма на тетрадном листке: «Здравствуй, Федя и Александра Федотовна. С приветом к вам Нюша. Прошу извинения, но приехать не…» – дальше крысиные зубы обстригли текст. Хотя что там читать? И так ясно: не приедут, можно и не ждать.

   Вместе с важнейшими документами лежит чудом уцелевшая фотография, которую почему то не поместили на стену, подсунув под стекло рядом с другими семейными портретами. Мальчишечка лет восьми в вельветовых штанах с лямочками и рубахе с длинным рукавом. На обратной стороне старательным школьным почерком выписано: «Бабушке на память. Андрей».

   А ведь этому Андрею сейчас вряд ли больше сороковника… Наверное, жив и здоров. Где же ты бродишь, стервец, почему допустил этакое непотребство с бабушкиным домом? На Руси даже врагов незваных – и то, жалеючи, закапывают, прикрывают срамоту сырой землёй. А здесь как никак – родные корни. Если уж совсем не нужен бабкин дом – приехал бы на день, разметал всё по брёвнышку, пожёг письма и портреты, чтобы и памяти о тебе, поганец, на земле не осталось. А до тех пор дом, и деревня, и едва ли не вся страна стоят подобно разрытой могиле, и кровь предков вопиет от земли.

   Со снятыми шапками вернулись Юра и Богородица к ждущей машине. Юра положил тяжёлые ладони на руль. Дизель взревел, вальцы завибрировали, готовые вдавливать в почву и раскатывать, обращая развалины в пустое место, где хоть волейбольную площадку обустраивай.

   – Нет, – остановил товарища Богородица. – Не нами это ставлено, не нам и с земли стирать.

   Синий угарный дым бил из трубы. На полной скорости каток убегал от мёртвого селения. Остатки тумана, который всё ещё не мог рассеяться, растушёвывшти картину, деревня медленно тонула в призрачном озере. Чего ради будет она храниться под влажным пологом? И когда мы окончательно сведём себя с некогда родной земли, что выйдет оттуда на смену нам? Впервые Юра с Богородицей уезжали молча, без народной песни. Какая тут народная песня? Где тот народ?
   ГЛАВА 8 МИНУС ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ

   Чем дальше в лес, тем больше дров.

   Народная мудрость
   По мнению несведущих людей, асфальтовый каток – машина железная, главное в которой – масса, умение раздавить и раскатать. Недаром же поётся в народной песне: «Шестнадцать тонн – нелёгкий груз!» И если спросить несведущего человека, из чего состоят устрашающие движители катка – его двухметровые вальцы, то скорей всего услышим в ответ: «Из стали». Того невдомёк простаку, далёкому от проблем дорожного строительства, что из стали сделан только внешний контур вальца, ведь если отлить из металла весь массивный цилиндр, то он один потянет на все шестнадцать тонн. А у шестнадцатитонного катка этих вальцов ровным счётом три штуки, причём в нерабочем режиме третий валец держится на весу. Сомневающийся может наблюдать это своими глазами во время разгрузки дорожно ремонтной техники. Так что не будет нарушением государственной тайны сообщить во всеуслышание, что вальцы асфальтового катка внутри полые. Оно и правильно, ведь если каток будет слишком тяжёл, то начнёт не уплотнять и трамбовать, а давить в крошку. Скажем, привезёт самосвал кучу щебня, выгрузит его на основание будущей дороги, а каток проедет, и станет вместо кучи щебня куча мелкого песка и пыли. А строить на песке, как известно, занятие бесперспективное. Так что слишком хорошо – тоже нехорошо; каток тяжёл, но в меру.

   Самое главное, что в случае нужды каток можно утяжелять и облегчать. Если подойти к грозной машине сбоку, нетрудно обнаружить на стальной обечайке смотровой лючок. Когда машину требуется утяжелить, в лючок загружают песко гравийную смесь и для пущей важности доливают воды. Хотя в обычном режиме вальцы оказываются пустыми или заполнены одной только водой. Что касается Юры, то он хранил в вальцах невосполнимый запас «бредберёвки». Именно туда поместились пять тонн сока, заработанного на давильных работах.

   Так что не следует думать, что там, где проехал каток, всё раздавлено в лепёшку. Когда надо, умеет он пройти тихохонько, не потревожив травинки, листка не сдвинув.

   Но сейчас, уходя от выморочной деревни, каток словно забыл о своих умениях и оставлял за собой плотную полосу утрамбованной земли. И даже в кусты вломился дуриком, напролом, словно трассу прокладывал. Юра и Богородица сидели понуро, и вывел их из забытья только внезапно оживший приёмник.

   Старенький транзистор хранился в инструментальном ящике среди всякого барахла. Бывало, укатывая дымящийся асфальт, Юра слушал «Ретрорадио» или какую нибудь другую, не перегруженную рекламой программу. Но с полгода назад у приёмника сели батарейки, и Юра никак не мог сподобиться купить новые. И вот теперь голос из ящика радостно произнёс: «Новости спорта! На велогонке Тур де Франс безусловным лидером остаётся российский спортсмен Григорий Неумалихин. Третий этап подряд он продолжает наращивать разрыв, никому не уступая жёлтой майки лидера. Впервые российский велогонщик сумел добиться та…» – транзистор захлебнулся восторгом и замолк.

   – Манёк, ты слышал?! – вскричал разом очнувшийся Юрий. – Это же Гришка, братан мой, к которому мы в Москву едем! Я же тебе рассказывал – он спортсмен знаменитый, велосипедист, мастер спорта! Ну, Гриха, высоко взлетел, рукой не достанешь! А мы к нему, представляешь, на катке завалимся, принимай, мол, гостей! – Юра замолк, озадаченно потёр лоб и озвучил внезапно пришедшую в голову мысль: – Погоди, как же это так – мы к Гришке в Москву едем, а он в этой самой Тур де Франсе? Что же нам теперь, к Тур де Франсе сворачивать? Я туда и дороги не знаю.

   – Ну, пока мы к Москве доберёмся, – философски заметил Богородица, – Гриша твой тоже, глядишь, домой вернётся. Наши скорости с евонными не сравнить.

   – И то верно! – успокоился Юрий и, добыв из ящика приёмник, принялся трясти его. пытаясь добиться звука.

   Проверенное средство не подвело, приёмник чихнул и объявил значительно:

   «…информационные агентства с пометкой „Срочно“ и „Молния“ сообщают о чрезвычайном происшествии на знаменитой велогонке Тур де Франс. Ведущий гонку российский спортсмен Григорий Неумалихин внезапно оторвался от лидирующей группы, обошёл автомобили сопровождения и, развив не представимую для велосипедиста скорость, скрылся. Спустя две минуты гонщик был замечен на финише этапа, после чего след его был потерян. Представитель Соединённых Штатов немедленно потребовал дисквалификации российского спортсмена, однако руководство гонки…»

   – Чего замолк? – взревел Юрий, тряся многострадальный приёмник.

   – Не мучай ты его… – попросил Богородица. – Потерпи, придёт время, всё узнаем.

   – Тебе потерпи, а у меня брат пропал! – огрызнулся Юра, применяя более сильное средство: удар кулаком.

   «…в этой связи обращает на себя внимание провокация на российско польской границе, – нехотя сказал транзистор новым голосом. – По сообщению информированных источников, на один из пограничных контрольно пропускных пунктов сегодня было совершено нападение. Очевидцы сообщают, что это было похоже на выстрел из гранатомёта или артиллерийского орудия, которым был снесён пограничный шлагбаум, однако телекамера, установленная на контрольно пропускном пункте, зафиксировала промелькнувшую тень, напоминающую человека на велосипеде. Ведущие политологи связывают инцидент со вступлением Польши в НАТО и обострением обстановки вокруг Калининградской области…»

   На этот раз транзистор онемел окончательно, но и услышанного было достаточно, чтобы всё понять.

   – Ну, Гришка даёт! – уважительно произнёс Юра. – Силён, брательник!

   Каток тукотил дизелем, словно знал что то неведомое пассажирам. Путь позади него оставался непривычно ровный и такой плотный, что и асфальта не нужно.

   Граница между Тверской и Новгородской областями, между деревней Зеленихой и деревней Найдёнкой идёт лесом, который и в старые добрые времена не отличался проходимостью. Дорога, конечно, была, и мост через Волдомицу какой никакой, но стоял, хотя тяжёлая техника по такому мосточку пройти не могла, так что трактора обязаны были сворачивать вброд. Однако теперь от прежней дороги и намёка не осталось, словно не в разных областях, а в разных странах люди живут. Кто знает, может, от этого дорожного неустройства и произошёл развал страны, и если бы в застойные годы партия не реки вспять заворачивала, а построила бы пяток современных автобанов, глядишь, и распада Союза не было бы. А так, размежуются Тверь с Новгородом, пройдёт промежду Алексеихой и Никиткино государственная граница, а ни в той ни в другой деревне люди этого не заметят. Внутриколхозные, самофинансированные коммуникации ещё живы, а старые стёжки дорожки между близкими когда то деревнями позарастали безнадёжно.

   И вот теперь упрямая машина крушила кусты, давила кочки, утаптывала бурьян, прокладывая прямой путь из тверичей в новгородичи. Остановился каток лишь на берегу речки Волдомицы. Речки там – одно название. Волдомица и при впадении своём в Мологу мало чем от ручья отличается, а уж в истоках её ладонью перегородить можно. И всё же именно здесь людям встретилось гидротехническое сооружение, никак не рассчитанное на то, что по нему пройдёт большая дорога. Не одни только люди поворачивают реки вспять, с давних пор трудяги бобры занимались этим благородным делом и преуспели куда больше, нежели люди. Дружная бобриная семья облюбовала исток невеликой речушки, плотину поставила, в высоту полметра, зато уж в длину размахнула метров на сто пятьдесят, затопила мелкой водой гектара два сорного леса, развела в рукотворной луже маленьких карасиков и больших водомерок и вообще поставила всю экологию с умной головы на дурные ноги. Каток забуксовал и остановился. Преобразователи природы вылезли на свежий воздух, расплёскивая сапогами воду, прошлись вдоль плотины, осмотрели творение конкурентов. Юра поднял с гребня плотины ивовый сук, обгрызенный так чисто, словно топором мастер рубил. Провёл по гладкому срезу пальцем, покачав головой, уложил сук на место. Где то неподалёку в замаскированной хатке сидели бобры, ждали, что решат так некстати объявившиеся бесхвостые, скрежетали от бессилия безупречными жёлто оранжевыми зубами.

   Бобр ничего не знает о правах человека, а и знал бы, всё равно из хатки бы не вылез и в Страсбургский суд не поплыл, потому что права человека к бобрам отношения не имеют. Вот и приходится, вместо того, чтобы отстаивать свои права на родную землю и воду, полагаться на добрую волю пришельцев.

   – Чего делать то будем? – спросил Юра.

   – У него там дом, – ответил Богородица. – Хороший, нет – не нам судить, но всяко дело не заброшенный. Дети там живут, внуки, а может, и правнуки.

   – Я и сам понимаю, что нельзя ломать. Я другое думаю: в объезд двигаться или так пройти, осторожненько… Только дороги тогда уже не будет.

   – Это тебе решать.

   Повернули назад, но влезть в кабину не успели. Позади раздался аварийный визг тормозов, резкий удар, скрежет сминаемого железа, а следом слова, которые наше целомудренное телевидение заменяет многозначительным звуковым сигналом.

   – Бип! Бип! – громко и с чувством повторял потерпевший участник ДТП. – Бип твою бип! Бип перебип!

   Путешественники ринулись на голос. За каток они не беспокоились, что может сделать катку даже самый бронированный «Мерседес»? А вот человека, на скорости пошедшего по проложенной ими дороге, было жаль. Так оно часто бывает: первопроходец пройдёт новыми путями играючи, а последователи, доверившиеся впередиидущему, ломают шеи и теряют беспечные головы.

   Возле заднего вальца, устрашая взгляд бесконечной восьмёркой, лежал покалеченный спортивный велосипед. Молодой парень в жёлтой майке, шортах и бейсболке козырьком назад стоял рядом, держась за ушибленное плечо.

   – Би и ип!.. – тянул он, шипя от боли сквозь зубы.

   – Гриха!.. – ахнул Юра. – Откуль ты здесь? Ты же в Тур де Франсе лидируешь!..

   Да, перед ними был Григорий Неумалихин, младший Юрин брат, о судьбе которого гадали сейчас спортивные комментаторы всего мира.

   – От, чёрт! – произнёс наконец Гриша разрешённое слово. – Увлёкся. И с трассы, похоже, сбился.

   – Да уж, – согласился Юра. – Есть маленько.

   Влезли в кабину, сразу показавшуюся тесной, и, забыв о ждущих бобрах, принялись обмениваться информацией. Оказалось, что Гриша таки действительно увлёкся. Рвался к финишу, по сторонам и назад не глядел и как попал из далёкой Франции в далёкую Новгородчину – не помнит. Осознал себя, только когда дорога перед колесом кончилась и впереди стальной стеной вырос каток.

   Чуть не плача, рассматривал великий велогонщик покалеченный велосипед. Титановый корпус в целом удар выдержал, но переднее колесо оказалось едва ли не в узел завязано. Во время гонки исправить подобную беду – дело пятнадцати секунд, а где достать современное спортивное оборудование в лесной чаще? Перегон Зелениха – Найдёнка отличается экстремальными условиями и технической помощи не предусматривает.

   – Ничего, – успокаивал младшего брата Юра, – доберёмся до Пестова, починим твою машину и дальше поедешь. – Вздохнул и добавил: – Всё таки хлипкая штука велосипед, основательности в ней ни на грош. Только и есть радости, что шустрая. Так и таракан тоже шустрый, а что толку? Ножки то хрупкие… Вот смотри, от удара твой велик в узел скрутило, а катку хоть бы хны. Серьёзная вещь…

   – Куда я дальше поеду? – сокрушался Гриша. – Гонка же на месте не стоит, а я с трассы сошёл. Через час финиш этапа… Теперь наверняка Жан Кубарье первым финиширует.

   – На финише этапа тебя видели, – авторитетно сообщил Юрий, – так что на сегодня ты лидер и майку можешь не снимать.

   – А завтра? – задал закономерный вопрос Григорий. – И потом, если даже я сегодня до Пестова доберусь и велосипед починю, то к завтрашнему утру на старт этапа всё равно не поспею.

   – Не переживай ты, – Юра положил тяжёлую ладонь на Гришино плечо, – что нибудь придумаем. И вообше, как мама говорит: «Не корову проигрываешь!»

   – Это верно, – Гриша улыбнулся вышколенной телеулыбкой, – в большом спорте и выигрыши, и проигрыши с коровой не сравнить. Они куда как побольше.

   Всё таки Григорий Неумалихин был настоящим спортсменом, умевшим не только выигрывать, но и терпеть поражения, не теряя присутствия духа.

   – Ладно, – сказал он, погасив улыбку и играя желваками на щеках, – с Кубарье я на следующей гонке разберусь, а сейчас, если уж всё равно сюда занесло, поехали в Найдёнку.

   – Правильно! – похвалил брата Юрий. – Ты у мамы когда последний раз был?

   – Года три назад. Думал потренироваться, мама писала, что дороги кругом асфальтировали, а оказалась фигня. На Тверь, на Москву «МАЗы» идут потоком, выхлоп у каждого такой, что за сто метров чуешь, дорога изломана вдребезги… ни езды, ни дыхалки. Это экстремальный туризм получается, а не велоспорт. До Вятки или Барсанихи доедешь, а там начинаются тридцать три удовольствия. Я промучился с неделю, тренировочный велосипед разбил на выбоинах и уехал. Тебя поминал частенько: плохо ты дороги ремонтируешь.

   – Маме то по хозяйству помог?

   – Две тракторные телеги дров переколол для разминки. Мужиков с бензопилой подрядил, они напилили и привезли, а я переколол. Такое дело плечевой пояс хорошо развивает, а то у велогонщиков, сам понимаешь, это слабое место. Мама писала, что ей тех дров до нынешней весны хватило, а теперь нужно новые покупать.

   Гриша огорчённо сморщился и виновато сказал:

   – Эх, незадача какая! Денег то у меня ни копейки, а ведь надо будет дров купить.

   – Вам что, не выдают?

   – Выдавать то выдают, но ведь во время гонки денег с собой не берёшь. Что есть, всё при себе, – Гриша провёл ладонями по облегающему трико, не способному спасти ни от вечерней прохлады, ни от сексуальных домогательств комариной популяции. – Представляешь, если сюда пачку евро подсунуть? – скорости сразу как не бывало.

   – Говорил я тебе: нет в твоём занятии основательности, – повторил недавно сказанное занудливый брат. Потом вспомнил, что от собственных отпускных осталось всего несколько купюр, и решил тему отложить до лучших времён. – Давай определяться, как нам дальше быть, в каком направлении развивать успехи. А потом ты нам про Францию расскажешь.

   Предложение рассказать о Франции в лесу, на берегу речки Волдомицы, возле бобриного затона звучало особенно заманчиво, но всё же сначала действительно нужно было определиться, как быть и что делать. Вопроса «кто виноват?» задавать не стали ввиду полной бесперспективности этого занятия.

   – Манёк! – позвал Юра деликатно отошедшего в сторонку Богородицу, а когда тот подошёл, представил его брату: – Это мой напарник.

   – Богородица, – представился повышенный в звании Богородица.

   – Это фамилия такая? – не понял Гриша.

   – Нет. Я просто богородица. Божья матерь. – Понятно, – сказал Гриша. Всё таки хорошо иметь брата. С ним и полаяться можно, и подраться под горячую руку, но когда нужно – он поймёт без слов и не станет задавать дурацких вопросов.

   Влезли в каток, осторожно, ничего не поломав и не попортив, переехали бобровую плотину и углубились в лес, стараясь держаться бывшей тропы. Теперь, когда стало больше некого ждать, каток уже не оставлял следа. Понадобится, люди сами выстроят дорогу из тверичей в новгородичи, они же люди, им обидно будет, если их дело кто то посторонний сделает и на блюдце преподнесёт. А не понадобится дорога, значит, судьба стране дальше разваливаться на удельные республики.

   – И как там во Франции? – вежливо спросил Богородица.

   – Во Франции нормально, – поделился впечатлениями Неумалихин младший. – Дороги у них хорошие. Народу много. Только самих французов уже почти не осталось. Негры, арабы, курдов тьма. Но ничего, вроде бы пока не грызутся. У них там политкорректность процветает, вот и живут мирно. А вообще, я там мало что посмотреть успел. Вот собор Парижской богоматери – видел. Он вроде и не слишком большой, а красивый, особенно ночью, с подсветкой. У него на крыше химеры поставлены, я думал, они просто для красоты, а это, оказывается, водосточные трубы. Как раз дождь был, так я, разинув рот стоял, весь вымок, а уйти не мог. Этакая морда каменная с крыши свисает и прохожим на головы блюёт. Пасть разинута, вода по подбородку течёт, вниз капает, а потом вдруг – ы э!.. – как даст фонтаном! Сблюет и снова отдышивается, только капли по подбородку стекают. А как отдышится, по новой зафонтанирует. Вид измученный, но злорадный: мол, нате вам, я на вас на всех с высоты блюю. Не думал я, что из камня можно таквырезать, чтобы живым было и даже характер стервозный просвечивал.

   – Вот так прямо на храме химеры сидят? – спросил слушатель.

   – Ну, не на самом верху, но и на крыше, и на карнизах – полно химер.

   – Это верно, – вздохнул Богородица. – Так оно всюду… Меня тоже со всех сторон химеры обсели.

   – Богородица по французски будет Нотр дам, – сообщил Гриша, повернувшись к Юриному напарнику. – Собор Парижской богоматери – Нотр дам де Пари. А неподалёку от Бордо есть церковь Велосипежьей божьей матери. Старинная церквушка, двенадцатого, что ли, века. Она много лет заброшенной стояла, а потом, когда там начали проводить велогонку Тур де Франс, то решили, что тамошняя богородица будет покровительницей велоспорта. Так и назвали церковь: Нотр дам де биссиклет. По русски – Велосипежья богоматерь. Отреставрировали, ограду кругом поставили чугунную в виде велосипедов. Сами велосипеды чугунные, а педали у них – настоящие; можно подойти и покрутить. Перед началом гонки в этой церкви мессу служат, а потом она чуть не весь год закрытая стоит. Ещё там лидерские майки хранятся со всех велогонок… – Гриша провёл ладонью по жёлтой груди и печально вздохнул.

   – Я всегда говорил, что Европа измельчала, – произнёс Богородица. – Одна богоматерь велосипедами заведует, другая городом Парижем. А я вот за всю Россию в ответе. Нелёгкое это дело; с велосипедами возиться попроще будет, чем со всей Россией.

   – А Нотр дам де асфальтовый каток у них есть? – спросил Юра.

   – Вроде бы нет.

   – Это зря. Надо бы у нас такую богоматерь завести, глядишь, дороги стали бы получше. А то заехали чёрт знает куда.

   – Чёрт тоже не знает, – авторитетно объявил Богородица, оглядываясь по сторонам. – Надо же, в самом деле! Как же нас занесло в такую чащобу?..

   – А чёрт его… не знает, – вовремя поправился Юра.

   Каток, предоставленный во время разговора самому себе, и впрямь заехал в несусветную глушь. Двигался он тихонечко, следов не оставляя, и теперь можно было сколько угодно гадать, откуда они приехали и где прячется деревня Найдёнка – ближайшая цель их долгого путешествия.

   – Ладно, – решил Юра, устав оглядываться в поисках выезда. – Поехали прямо, а там – кривая вывезет.