Тарас Шевченко
жүктеу/скачать 0.65 Mb.
|
| - Анафема! Шинкарко, задрипо, горилки! Кварту, дви, три, видро! проклята утробо!
Степан Мартынович, смиренно подавая гривенник, который возвратил ему Иван Петрович, сказал, что деньги все тут. - Тсс! Я так тилько, щоб налякать ии, анафему. Водка явилась под вербою, и приятели расположились около малёваной пляшки. Певчий выпил стакан и налил моему герою. Тот начал было отказываться, но богатырь-бас так на него посмотрел, что он протянул дрожащую руку к стакану. А певчий проговорил: - А еще и дьяк! И он принял пустой стакан от Степана Мартыновича, налил снова и посекундачил, т. е. повторил, обтер рукавом толстые свои губы и проговорил усиленным [басом] протяжно: - Благословы, владыко!.. Степан Мартынович изумился огромности его чистого, прекрасного голоса, а он, заметя это, взял еще ниже: - Миром господу помолимся! - Тепер можна для гласу... И он выпил третий стакан и, сморщась, молча показал пальцем на флягу, и Степан Мартынович не без изумления заметил, что фляга была почти пуста. [Он] отрицательно помахал головою. - Робы, як сам знаешь, а мы тымчасом... - и, крякнувши, он запел: Ой, iшов чумак з Дону... И когда запел: Ой доле моя, доле, Чом ти не такая, Як iнша, чужая? из маленьких очей Степана Мартыновича покатились крупные слезы. Певец, заметя это и чтобы утешить растроганного слушателя, запел, прищелкивая пальцем: У недiлю рано-вранцi Iшли нашi новобранцi, А шинкарка на їх морг: Iду, братiки, на торг! Кончив куплет, он выпил остальную водку, взглянул на собеседника и выразительно показал на шинок. Безмолвно взял флягу Степан Мартынович и пошел еще за квартою, а входя в шинок, проговорил: - Пошлет же господь такой ангельский глас недостойному рабу своему. И пока шинкарка делала свое дело, он спросил ее: - Кто сей, с которым возлежу? Се - бас из монастыря, - отвечала она. Божеский бас, - говорил про себя Степан Мартынович. - Якбы не бас, то б свыней пас, - заметила шинкарка. - Пьяныця непросыпуща. - Оно так, но, жено, басы такии и повинны быть. - И вы тоже бас? - спросила шинкарка. - Нет, я не владею ни единым гласом. - И добре робыте, що не владеете. .Через полчаса явился опять в шинок с пустой флягой Степан Мартынович, и шинкарка, наполня ее, про себя сказала: - От пьють, так пьють! - Возвратясь под вербу, он поставил флягу около баса и сам лег на траве вверх брюхом, подражая боговдохновенному басу. Бас же, не говоря ни слова, налил стакан водки и вылил ее в свою разверстую пасть, пощупал траву около половинки огурца и поднес пустые пальцы ко рту, пробормотал: - Да воскреснет бог! - и, обратясь к Степану Мартыновичу, сказал почти повелительно: - Дерзай! - и Степан Мартынович дерзнул. Бас и себе дерзнул и уже не искал закуски, а только щелкнул языком и проговорил: - Эх! Якбы тепер отець Мефодий. От бас - так бас! А все-таки мене не перепье! И он выпил еще стакан. Фляга опять была пуста. Он посмотрел на Степана Мартыновича и показал на шинок, но Степан Мартынович побожился, что у него ни полпенязя в кишени. Тогда бас бросился на него и, схватя его за руку, вскрикнул: - Брешешь, душегубец, бродяга! Ты паству свою покинул без спросу владыки и блукаешь теперь по дебрях та добрых людей грабишь. Давай кварту, а то тут тоби и аминь! - Поставлю, поставлю, отпусти только душу на покаяние, - говорил запинаясь Степан Мартынович. Бас, выпуская его из рук, лаконически сказал: - Иды и несы! Степан Мартынович, схватя флягу, бросился в шинок и почти с плачем обратился к шинкарке: - Благолепная и благодушная жено! - (он сильно рассчитывал на комплимент и на текст тоже) - изми мя от уст львовых и избави мя от руки грешничи - поборгуй хотя малую полкварту горилки. - А дзусь вам, пьяныци! - сказала лаконически шинкарка и затворила дверь. Вот тебе и "поборгувала"! Выходит, что комплименты не одинаково действуют на прекрасный пол. Ошеломленный такою выходкою благолепной жены, он долго не мог опомниться и, придя в себя, он долго еще стоял и думал о том, как ему теперь спастися от руки грешничи. Самое лучшее, что он придумал, упасть к ногам баса и возложить упование на его милосердие. С этой мыслию он подошел к вербе, и - о радость неизреченная! - бас раскинулся во всю свою высоту и широту под вербою и храпел так, что листья сыпались с дерева, как от посвиста славного могучего богатыря Соловья-разбойника. Видя такой благой конец сей драматургии, герой мой не медля "яхся бегу" глаголя: "стопы моя направи по словеси твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие". Пройдя недалеко под гору, он свернул с дорожки и прилег отдохнуть под густолиственной липою - и вскоре захрапел не хуже всякого баса. Благовест к вечерне разбудил моего героя. Проснувшись, он долго не мог понять, где он. И начиная перебирать происшествия целого дня, начиная со старичка в белом халате и бриле, он постепенно дошел до трагической сцены под вербою и благополучного конца ее. Тогда, осенив себя знамением крестным, он встал, вышел на дорожку, и дорожка привела его к самым стенам монастыря. Вечерня уже началась, уже читал чтец посередине церкви первую кафизму, а клир пел: "Работайте господеви со страхом и радуйтеся ему с трепетом". Немалое же его было изумление, когда он в числе клира, именно на правом клиросе, увидел своего богатыря-баса. Как ни в чем не бывало, ревел себе, спрятавши небритый подбородок в нетуго повязанный галстук. При выходе из церкви, бас заметил своего protege и дал знак рукою, чтобы он последовал за ним. - Ну, что если, боже чего сохрани, опять туда? Погиб я, - подумал он и следовал за басом, как агнец на заклание. Однако же это случилось вопреки опасениям его. Они вошли в огромную трапезу, где уже братия садилася трапезовать, а певчие садилися за особенный стол. Бас молча указал место и своему protege. В трапезе было почти темно, и когда зажгли светочи, то, увидя среди себя моего героя, весь хор воскликнул: - "Пожар в сапогах"! - Они все его знали еще в семинарии. После трапезы повели его в свою общую келию и, узнавши, что он завтра намерен принять обратный путь в Переяслав, все единогласно предложили ему место в своем фургоне, объяснив ему, что завтра после литургии владыка отъезжает в Переяслав, т. е. в Андруши, и что они, его певчие, туда же едут по почте. Тут раздумывать было не к чему, тем более, что в кармане у моего бедного героя гуло! На другой день, часу в четвертом пополудни, фургон, начиненный певчими, несся, вздымая пыль, по переяславской дороге и, подъехав к корчме близ хутора Абазы, остановился. Дисканты просили пить, а басы просили выпить. Герою моему тоже хотелось было вылезть из фургона вместе с басами, и о ужас! - из корчмы в окно выглядывала, кто бы вы думали, сама Прасковья Тарасовна! Он повалился на дно фургона и молил дискантов накрыть, его собою. Мальчуганы все разом повалились на него и так накрыли, что он чуть было не задохся. Слава богу, что басы недолго в корчме проклажались. Басы, учиня порядок и тишину в фургоне, велели почтарю рушать, а сами громогласно запели: "О всепетая маты, а все пивныки в хати". К ним присоединили и свои ангельские голоса дисканты, и вышла песня хоть куда. Так весело и быстро продолжали они путь свой без всяких трагических приключений, кроме разве что в яготинском трактире басы общими силами поколотили первого баса, покровителя Степана Мартыновича, за буйные поступки, а потузивши, связали ему руки и ноги туго, положили его в фургон и в таком плачевном положении привезли его в Переяслав. По прибытии в Переяслав Степан Мартынович благодарил хор за одолжение и, простившись с ним, зашел к Карлу Осиповичу, попросил у него полкарбованца для необходимого дела. Получа желаемое, зашел он в русскую лавку, купил зеленую хустку с красными бортами и пошел на хутор, размышляя, о своем странствовании, исполненном таких, можно сказать_,_ драматических и поучительных приключений. Подойдя к самым воротам хутора, он не без изумления услыхал женский голос, поющий: За три шаги пiвника продала, За копiйку дудника найняла. Заграй менi, дуднику, на дуду. Нехай свого лишенька забуду. - Это Марина, это она, - подумал Степан Мартынович и вошел на двор. Войдя тихонько в кухню, он остолбенел от соблазна и ужаса. Марина, пьяная Марина, обнимала и целовала почтенного седоусого пасичника Корнея. Он не мог выговорить ни слова, только ахнул. Марина, отскочивши от пасичника, схватила его за полы и принялась плясать, припевая: Ой мiй чоловiк На Волощину втiк, А я цiп продала Та музики найняла. - Марыно! Марыно! богомерзкая блуднице растленная, что ты робышь? Схаменыся! - говорил Степан Мартынович. Но Марина не схаменулась и продолжала: Ой заграйте менi, Музиканти мої, А я вам того дам, Що ви зроду не бачили - i гу! и запела снова: Упилася я, Не за вашi я; В мене курка неслася, Я за яйця .впилася. - Цур тоби, отыдя, сатано! - вскрикнул он и. вырвавши полы из рук веселой Марины, побежал в пасику. Найдя всё в хорошем порядке, он лег под липою вздохнуть от треволнений. - А может быть, они во время моего странствия уже и законным браком сочетались, а я поносил ее блудницею непотребною! - и в раскаянии своем он уснул и видел во сне бракосочетание Марины с Корнеем пасичником и что он был у сего последнего старшим боярином. Солнце уже зашло, когда он проснулся. Придя на хутор, он нашел ворота затворенными, а кухню растворенную и на полу спящую Марину, а пасичник Корней под лавою тоже храпел. Он посмотрел на них, сострадательно покачал головою и, выходя в сени, сказал: - А хустку все-таки треба ий отдать: она женщина богобоязненная. На другой день отдал он ей хустку и просил, чтобы она никому ни слова не проговорила об его отсутствии, а она просила его, чтобы он тоже молчал о вчерашнем ее поведении. И они поклялися друг другу хранить тайну. По истечении пяти с половиною седмиц возвратилися после долгого отсутствия благополучно на свой хутор и Никифор Федорович и Прасковья Тарасовна. Радостно отворял им ворота Степан Мартынович, высаживал из брички и вводил в покои. Когда суматоха немного утихомирилась, а к тому времени подъехал на своей беде и Карл Осипович, то уже перед вечером собралися все четверо на ганку, и началося повествование о столь продолжительном странствовании. Сначала взяла верх Прасковья Тарасовна, а потом уже Никифор Федорович. Прасковья Тарасовна начала так: - Попрощавшися с вами, Карл Осипович, в середу, а в четверг рано мы были уже в Яготине. Пока Никифор Федорович закусывали, я с дитьми вышла из брички та и хожу себе по базару; только смотрю, на базаре стоит какой-то круглый будынок, и столбы кругом, кругом. Меня диты и спрашивают: Маменька, что это такое? - Я и говорю: - Ей-богу, деточки, не знаю, надо будет спросить кого-нибудь. - Смотрю, на наше счастье, идет какая-то молодыця. Я и кричу ей: - Молодыце! а йды, - говорю, - сюда! - Она подошла. - Скажи, голубко, что это у вас там на базаре стоит? - Вона и говорыть: - Церковь. - Церковь, - думаю соби, - чи не дурыть вона нас? Только смотрю, - и крест наверху, на круглой крыше. - Господи, - думаю соби, - уж я ли церков у Киеве не видала, а такой, хоть побожиться, так, я думаю, и в Ерусалиме нет. - Из Яготина заехали мы в Городище. Прекрасный человек - Лев Николаевич! А какие у него деточки, просто ангелы божии, особенно Наташа, особенно когда запоет, просто прелесть, да еще и пальчиками прищелкнет. И так полюбила моего Зосю, что заплакала, когда прощалися. Были в монастыре в Лубнах, заказывали молебен святому Афанасию. Точно живой сидит за стеклом, мой голубчик. Вот церковь - так церковь, хоть с нашим Благовещением рядом поставить. j - Только не ставь рядом нашего нового иконостаса, - перебил ее Никифор Федорович. - Ну, та я уж там этого не знаю. В Хороле тоже ночевали. Только я, признаться, его и не видала, какой он там той Хорол: проспала себе всю станцию, проснулась уже в Вишняках за Хоролом. Там-то мы и ночевали, а не в самом Хороле. Село огромное, только такое убогое, что страх посмотреть. Помещик, говорят, пьяныця непросыпуща, живет десь, бог его знает, в Москве, говорили, или в Петербурге, а управитель что хочет, то и делает. Как-бо его зовуть, того помещика, кат его возьми? Никифор Федорович, вы . чи не припомните? - N., - сказал Никифор Федорович, - Оболонский. - Да, да, N., так и есть N. А церковь какая прекрасная вымурована за селом, как раз против господского дома! Говорят какая-то генеральша Пламенчиха вымуровала над гробом своего мужа, - праведная душа! Еще в Белоцерковке тоже ночувалы и переправлялись на пароме через реку. Я страх боялася: паром маленький, а бричка наша - слава богу! Бело-церковская пани, говорят, страшно богата, а ест только одну тарань, и то по скоромным дням, а с железного сундука с червонцами никогда и не встает, - так и спит на нем. Говорят, когда загорелся у нее магазин с разными домашними добрами, - говорят, полотна одного, десятки, возов на сто было, и можно было б хоть половину спасти. Что ж вы думаете? - не велела: раскрадут, говорит; лучше пускай горит. - Тьфу, какая скверная! - В Решетиловке церков с десять, я думаю, будет, и живут всё козаки. Перед самою Полтавою обедали в корчме, и только что лег отдохнуть Никифор Федоро-влч, приезжают архиерейские певчие. Степан Мартынович завертелся на стуле. - Входят в корчму, и один как заревел: - Шинкарко, горилки! - Я так и умерла со страху; отроду не слыхала такого страшного голоса. А собою здоровый, высокий, а на голове волосы, как щетина, так и торчат. - А про самую Полтаву я и рассказать не умею. Рассказывайте уже вы, Никифор Федорович. Тоже явление необыкновенное: жена отказывается говорить - в пользу мужа. - Хорошо, я уже все до конца доскажу, а вы б тымчасом похлопотали коло вареников. Карл Осипович и Степан Мартынович, я думаю, что не откажутся повечерять с нами. Оба слушателя в знак согласия кивнули головами, а Прасковья Тарасовна встала и ушла в комнаты. - Да, - начал Никифор Федорович, - благословение господне не оставило таки наших деточек. Я, правду сказать, никогда в Полтаве не бывал и не имею там никого знакомых. Только по слуху знал, что попечителем гимназии наш знаменитый поэт Котляревский.. Я, узнавши его квартиру, отправился прямо к нему. Представьте себе, что он живет в домике в сто раз хуже нашего. Просто хата. А прислуги только и есть, что одна наймичка Гапка да наймит Кирик. Сам он меня встретил, ввел в хату, посадил с собою рядом и начал меня спрашивать, какое мое до него есть дело. Я ему сказал и прошу его помощи. Только он усмехнулся и спрашивает: - Как ваша фамилия? - Я сказал: Сокира. - Сокира, Сокира, - повторил он. У вас двое детей - Зосим и Савватий. Степан Мартынович сидел как на иголках; - Котляревский продолжал: - Одного вы хотите определить в гимназию, а другого в кадетский корпус. - Так точно, - говорю я, - но спросить его не посмел, откуда он всё это знает. - Вы, кажется, удивляетесь, - говорит он, - что я знаю, как ваших детей зовут. - Немало, - говорю, - удивляюсь. Слушайте, - говорит, - я расскажу вам историю. Степан Мартынович задрожал от страха. - Однажды я гуляю себе около своих ворот, - начал было он рассказывать; только в это время вошел высокий лакей и говорит, что княгиня Р[епнина] просит к себе на чай. Он сказал, что будет, а я, взявши шапку, хотел проститься и уйти, а он и говорит мне: - Не гневайтесь на меня, зайдите завтра поутру, да приведите и козаков своих. - Степан Мартынович вздохнул свободнее. - Да что же я тороплюсь? Время терпит, - говорит, - а история в трех словах. Да, так гуляю около ворот, смотрю, подходит ко мне... При этом слове Степан Мартынович повалился в ноги Никифору Федоровичу и возопил: - Пощадите меня, раба недостойного, я преступил вашу святую заповедь: я оставил ваш дом и бежал во след ваш в самую Полтаву. Никифор Федорович понял, в чем дело, и, целуя Степана Мартыновича, поднял на ноги и усадил на стул, и, когда успокоилися, он рассказал всю историю, как ему рассказывал сам попечитель. - Господи, прости меня окаянного! А я, недостойный отрешить ремень сапога его, я... я дерзнул мало того. что сесть с ним рядом, но даже и трапезу разделять и, паче еще, гривенник давал ему за протекцию моих любезных учеников. О, просты, просты мене, господы! С таким великим мужем, с попечителем, и рядом сидеть, как с своим братом! Ох, аж страшно! Завтра же, завтра иду в Полтаву и упаду ему в ноги. Скажу... - Не ходите завтра, - сказал Никифор Федорович, - а на то лето поедем вместе. - Нет, не дождусь, умру до того лета, умру без покаяния. О, что я наделал! - А вы наделали то, что через вас теперь дети наши приняты на казенный счет: один в гимназию, другой в корпус. Вы так полюбилися Ивану Петровичу, что он мало того, что через вас определил наших детей, а еще посылает вам в подарок свою "Энеиду" с собственноручным надписанием. И мне тоже, дай бог ему здоровья, тоже подарил свою "Энеиду" и тоже с собственноручной надписью. Пойдемте лучше в хату: тут уже темно, а в хате я вам и книгу вручу, и свою покажу. Не описываю вам восторга Степана Мартыновича, когда он собственными глазами увидел книгу и прочитал: "Уважения достойному С. М. Левицкому на память. И. Котляревский". - И фамилию мою знает, о муж великий! - и, рыдая, он целовал надпись. После ужина Карл Осипович уехал в город, и на хуторе все уснуло, кроме Степана Мартыновича. Он, взявши свою книгу, на човне переправился через Альту, пришел в свою нетопленную школу и, засветя каганець, принялся читать "Энеиду" и прочитал ее до конца. Солнце уже высоко было, когда взошел к нему в школу Никифор Федорович, а каганець горел и Степан Мартынович сидел за книгою. - Добрый день, друже мой! - сказал он, входя в школу. Степан Мартынович поднял голову и тогда только увидел, что каганець напрасно горит. - Добрый день! Добрый день, Никифор Федорович! А я все прочитывал книгу. Неоцененная книга! Когда-нибудь в пасике я вам ее вслух прочту. Чудная книга! - Именно чудная! Вот в чем моя речь: что мы теперь, друже мой, будем делать? Ведь мы теперь с вами одинокие! Учить вам теперь некого, а мне некого экзаменовать. Что мы будем теперь делать? а? - Я и сам не знаю, - сказал с расстановкою Степан Мартынович. - Я думаю вот что. Возьмите у меня наборг десять или два десятка пней пчел и заведите себе пасику хоть тут же около своей школы, да и пасичникуйте, а я тоже буду пасичниковать. А когда господь многомилостивый благословит ваше начинание, тогда возвратите вы мне мои пчелы. А тымчасом мы будем в гости ходить один к другому. Согласны? - Паче всякого согласия. - А коли так, то примите от меня и моей жены сей недостойный подарок за ваше бескорыстие и истинно христианскую любовь к нашим бедным детям. И он вручил ему кусок гранатового сукна, примолвя: - Я за кравцем Беркою послал уже в город, сшейте себе к покрову добрый сюртук и прочее. Степан Мартынович держал сукно в руках, смотрел на него и не мог выговорить слова. - На покрова как раз будет шесть лет, как вы в первый раз явилися у меня в доме. Со слезами благодарности принял дорогой подарок Степан Мартынович, и они вышли из школы. На хуторе встретил их Берко кравець с треугольным аршином в руках. Снял он мерку с Степана Мартыновича, причем ему не раз приходилося становиться на цыпочки, потому что он был непомерно невелик ростом, а Степан Мартынович непомерно велик. Снявши мерку, он тут же принялся кроить. На дом кравцям небезопасно давать целиком такой дорогой материал: как раз будешь без полы или без рукава. Прасковья Тарасовна тоже вышла посмотреть, как будут сюртук кроить, и тоже вынесла подарок недешевый, якобы от детей из Полтавы, и, подавая его Степану Мартыновичу, говорила: - Вот этот черный шовковый платок для шии Зося прислал вам, а это Ватя: тоже шелковая дорогая материя на жилет вам к покрове. Принимая столь неоценимые подарки, Степан Мартынович говорил, рыдая от полноты сердечной: - Что ти принесу или что ти воздам? Надо заметить, что Степан Мартынович говорил на трех диалектах: чисто по-русски и, когда обстоятельства требовали, а иногда и без всяких обстоятельств, чисто по-малороссийски; в положениях же патетических церковным языком и почти всегда текстами из священного писания. Пока он проливал слезы благодарности, Прасковья Тарасовна вынесла из комнаты два куска холста, говоря: - А это вам будет на рубашки. Это уже от меня принять не откажитесь. Сошьет же вам хоть и наша Марина, а мы ей дамо годовалую свинку за работу. Степан Мартынович был выше всякого счастия. Закрыв лицо руками, он безмолвно вышел на крыльцо, сел на ступеньку и рыдал, как малое дитя. Вскоре вышел и Никифор Федорович и, взявши его за руку, сказал: - Мы вам думали сделать доброе, а вы плачете. Не обижайте же нас, сирых стариков, Степан Мартынович! - Я в радости постелю мою слезами моими омочу. - Ну, так пойдемте в пасику. Ляжте там хоть на моей постели, та и мочить ее сколько угодно. Степан Мартынович встал и молча последовал за Никифором Федоровичем. Придя в пасику, Никифор Федорович вынул из кармана мелок и отметил буквою Л десять ульев, говоря: - Боже благослови ваше начинание, - и прибавил, показывая на ульи: - Примите в свою собственность, Степан Мартынович! - Дайте мне хоть дух перевести. Вы меня умертвите вашими благодеяниями. Они сели под липою, и при сем случае Никифор Федорович прочитал изрядную лекцию о пчеловодстве, а в заключение сказал: - Трудолюбивейшая, богу и человеку угоднейшая из всех земнородных тварей - это пчела, а заниматься ею и полезно, и богу не противно. Этот смиренный труд ограждает вас от всякого нечистого соприкосновения с корыстными людьми, а между тем ограждает вас и от гнетущей и унижающей человека нищеты. По моим долгим опытам и наблюдениям, я дознал, что пчела требует не только искусного человека, но еще кроткого и праведного мужа. Вы же в себе вмещаете все сии добродетели, и с упованием на бога и святых его угодников Зосиму и Савватия будет благословенно и преумножено ваше начинание! Степан Мартынович в благоговейном молчания слушал. Никифор Федорович продолжал: - Нынешнее лето на исходе, уже, слава богу, сентябрь на дворе. Следовательно, вам теперь нечего и думать пасику заводить, а вы уже начните с будущей весны, а теперь только выберите для пасики место и обсадите его какими-нибудь деревьями, хоть липами, например, а я, даст бог, положивши пчелы зимовать в погреб, съезжу недели на две, на три в Батурин Там, около Батурина где-то, живет наш великий пасичник Прокопович. Послушаю его разумных наставлений, потому что я теперь думаю исключительно заняться пасикою. На другой или на третий день после этой разумной беседы, поутру рано, ходил около своей школы Степан Мартынович в глубокой задумчивости, с "Энеидою" в руках. Он с нею никогда не разлучался. После долгой думы он отправился на хутор и, увидя Никифора Федоровича также в созерцании гуляющего и тоже с "Энеидою" в руках, он после пожелания доброго дня сказал: - Знаете, что я придумал? - Не знаю, что вы придумали. - Я придумал, по примеру прочих дьячков, завести школу, т. е. набрать детей и учить их грамоте. - Благословляю ваше намерение и буду споспешествовать оному по мере сил моих, - а помолчавши, он прибавил. - А пасики все-таки не оставляйте. - Зачем же?.. Пасика пасикою, а школа школою. Получив такое лестное одобрение своему предположению, он с того же дня принялся хлопотать около своей школы, укрыл ее новыми снопками, позвал двух молодиц и велел вымазать внутри и снаружи белою глиною, а сам между тем недалеко от школы рыл всё небольшие ямки для деревьев без всякой симметрии. Соседки, глядя на все эти затеи Степана Мартыновича, не знали, что и думать про своего дьяка, и, наконец, общим голосом решили, что дьяк их, решительно, женится; но когда увидели его на покрова в суконном гранатовом сюртуке, тогда в одно слово сказали: - На протопоповне. Каково же было их удивление, когда после покрова их дьяк пропал и пропадал недели с три, а когда нашелся, то не один уже, а с четырьмя мальчиками так лет от семи до десяти. Всё это было для соседок непроницаемою тайною, между тем как дело само по себе было очень просто. Степан Мартынович побывал дома в Глемязове и привез с собою двух маленьких братьев и двух племянников - обучать их грамоте на собственный кошт. Фундамент школы был положен. Слава о его педагогическом великом даровании (разумеется, не без участия Карла Осиповича) давно уже гремела и в Переяславе и за пределами его и окончательно была упрочена принятием близнят Сокиры в гимназию и корпус. При таких добрых обстоятельствах к филипповке школа его была полна учениками и в изобилии снабжена всем для существования необходимым, а близлежащий хутор (не Сокиры, а другого какого-то полупанка) с десятью хатами был наполнен маленькими постояльцами разных званий. жүктеу/скачать 0.65 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|