Теории мирового развития и антитеррористическое право. Логика сопрягаемости

В силу глобализационных процессов, негативных геоэкономических тенденций, поляризации социально-экономической жизни государств, находящихся на разных уровнях развития, и по другим причинам тактика террора взята на вооружение народами, нациями и политическими движениями, провозгласившими своей целью национальное самоопределение, обретение политической и экономической независимости, государственности, восстановление исторической справедливости в этих и смежных областях жизни и деятельности стран и народов.

Строящаяся «не на принципе симметрии, а на принципе асимметрии глобализация» (164, с. 77) сопряжена в обратновекторном сопоставлении с терроризмом, движущая сила которого определяется асимметричным соотношением конфликтующих сторон. Иными словами, на социально-экономическую асимметрию, составляющую суть глобализации, терроризм отвечает составляющей его суть своеобразной насильственной асимметрией компенсаторного характера, которая придает сопоставимость итоговому балансу в глобальном террористическом конфликте.

В международной жизни стала очевидной ситуация, когда позитивные, легитимизированные международным правом цели освободительной борьбы в ряде случаев достигаются с использованием террористических методов, то есть путем совершения международных преступлений. Эта все более нарастающая политико-правовая коллизия несет в себе значительные юридические сложности и требует нетрадиционных международно-правовых подходов в целях правильной квалификации терроризма. Ибо, как уже неоднократно выше отмечалось, именно такой терроризм, прикрываемый прогрессивными освободительными целями, и составляет основную угрозу миру и международной безопасности.

В этой связи для квалификации субъекта терроризма в предыдущем подразделе предложена юридическая формула, согласно которой понятие такого субъекта представляет собой динамическую совокупность, отражающую участие государств, организаций и физических лиц с обеих противостоящих сторон. Терроризм оценивается как продуцируемый взаимосвязанными действиями и чрезвычайно опасный сам по себе результат, в чем, собственно говоря, и состоит его опасность как международного преступления. Принципиально важно отметить, что субъект терроризма (совокупный субъект) отличается от субъекта террористических методов деятельности, то есть террористических актов (см. 3.1.2.).

Правовой анализ субъективной стороны терроризма логично было бы осуществлять, опираясь на оценку такого совокупного субъекта, так как принцип исследования предметов и явлений в динамике их коррелятивных связей изначально наиболее продуктивен в науке вообще.

Ведь значение субъективной стороны состоит в том, что она, отражая интересы и намерения субъекта, служит внутренним источником поведения, направляет и регулирует объективную сторону поступка, поскольку субъективную сторону любого преступления образует психологическое отношение субъекта к своим общественно опасным деяниям и их общественно опасным последствиям. Уголовная ответственность за общественно опасное деяние возможна лишь при наличии вины субъекта.

Причем, как указывает, ссылаясь на мнение многих зарубежных юристов-международников (Оппенгейма, Фердросса, Дама), Ю.А. Решетов, подтверждается обоснованность концепции виновной ответственности государства за международные правонарушения: «…Исходя из представления о том, что государство, как единый социальный организм, обладает реальной волей, они обоснованно, на наш взгляд, полагают, что ответственность государства является следствием его виновного поведения, и что наличие вины государства-правонарушителя является необходимым условием для квалификации его поведения международно-правовым. Что же касается международных преступлений, то для них характерна совершенно очевидная роль вины как имманентного элемента этих преступлений» (148, с. 73, 74).

По мнению П.М. Куриса, суть вины государства заключается «в осознании государством противоправности своего поведения, в волевом отношении государства к результатам этого поведения, выражающемся как в желании их получить, так и в невнимательности к правам других субъектов или пренебрежения ими» (102, с. 235, 236). Поэтому нужно выделить практически общепризнанную тенденцию к объективизации этой категории в международном праве (99, с. 50), к ее рассмотрению в качестве объективного факта волевой причастности государства к содеянному, а не субъективного оценочного отношения к своему поведению (23, с. 153). Такое понимание вины государства имеет далеко идущие процессуальные последствия, а именно: соответствующее решение вопросов содержания процедуры установления вины, организации этой процедуры, распределение бремени доказывания и т. д. (17, с. 62).

Интеллектуальные и волевые особенности субъективной стороны международного преступления весьма разнообразны и имеют большое значение как для политической и юридической оценки содеянного, так и для определения степени ответственности виновных. Волевой элемент отражает различную степень интенсивности намерений преступника, его стремлений к достижению преступного результата. Обычно по этому элементу различают два вида умысла: прямой, при котором субъект желает наступления результата, и косвенный, при котором наступление последствий допускается как возможное следствие соответствующих действий (148, с. 59, 61). В качестве факультативных элементов к субъективной стороне относится также цель и мотив преступления.

Аналогия в оценке элементов субъективной стороны международных преступлений с внутриправовыми схемами очевидна и подтверждается многими учеными. К тому же вина в качестве категории национального права далеко не всегда признается как чисто субъективная категория. Нужно принимать во внимание посылку, что «субъект совершает преступление не для демонстрации умысла или по неосторожности, а для удовлетворения актуального желания» (109, с. 57). Игнорирование такой реальной мотивации преступления, построение ответственности исключительно на вине субъекта ведут к объективному вменению (17, с. 63). «Наряду с совершенно очевидной ролью вины при совершении международных преступлений, – пишет Ю.А. Решетов, – надо отметить также следующее. Пытаясь дать определение вины государства применительно к общей родовой категории международных правонарушений, юристы по существу не могут указать на существенные отличия в ее характеристике от характеристики вины во внутреннем праве. По нашему мнению, это еще более верно по отношению к международным преступлениям» (148, с. 77). Из этого следует, что все признаки умысла, характерные для оценок во внутреннем законодательстве, присущи и международному преступлению с той лишь разницей, что структура взаимовлияния и взаимосвязи может выглядеть более сложной.

Интеллектуальный элемент умысла заключается в том, что лицо сознает общественно опасный (противоправный) характер своих действий, их фактическое физическое содержание, а также предвидит возможные последствия, которые проистекут из его действий, и сознает их общественно вредный характер. Субъект достаточно ясно понимает как физические, так и социальные свойства своих действий и их последствий» (119, с. 59). При этом следует также выделить вопрос об осознании социального смысла совершаемых преступных действий и их будущих последствий. То есть речь идет о понимании субъектом, что эти действия и их последствия направлены против общественных ценностей и интересов, осуждаются международным сообществом (там же, с. 60). Это положение очень важно с точки зрения развиваемой нами гипотезы о совокупном субъекте терроризма.

Для государства как субъекта элемент намеренного противоправного поведения в форме нанесения ущерба законным правам другого государства важен при любой процедуре установления факта злоупотребления правом. Злой умысел, намерение причинить ущерб законным правам другого государства или общепризнанным интересам мирового сообщества в целом представляется одним из важнейших критериев оценки поведения государства как злоупотребление правом. Определять ситуацию как злоупотребление правом только на основе объективных критериев оценки поведения государства – фактически существующего ущерба – означало бы исказить характер самого поведения, ставшего причиной для возникновения ущерба (91, с. 266).

Характер террообразующего поведения государства нередко таков, что связать его с нанесением ущерба другому государству, народу, социальной группе, цивилизации, послужившего основанием для радикальных ответных действий в виде террористических актов, бывает весьма затруднительно. С другой стороны, по существующему международному праву причиненный государством ущерб, повлекший ответную террористическую практику, может быть возможным и в результате правомерной деятельности. Наступающая вследствие этого ответственность «без наличия вины» вовсе несоизмерима с конечным преступным результатом – терроризмом, о чем пойдет речь ниже.

Отсюда необходимость наличия mala fides при констатации злоупотребления правом не вызывает сомнений. Французский юрист Ж.П. Жаке характеризует субъективный элемент при определении противоправного характера поведения государства в форме злоупотребления правом как «проявление воли причинить ущерб, намерение уклониться от выполнения международного обязательства или получить незаконные преимущества» (201, с. 175).

Российский ученый Г.К. Дмитриева пишет: «Государство злоупотребляет правом, если намеренно осуществляет свои принципы таким образом, который не соответствует целям и принципам международного права, наносит ущерб правам и законным интересам других субъектов и противоречит требованиям морали» (43, с. 115–116).

Добавим к этому, что для государства вовсе не затруднительно предвидеть свое субъектное участие в терроризме, как «суммарном» результате противоборствующего взаимодействия конфликтующих сторон. Ему также доступно осознание трансформации в составе терроризма деяния от правомерного до преступного, то есть наполнение даже правомерного деяния преступным террористическим содержанием.

Предпринимая какие-либо действия по воспрепятствованию обретению независимости, национальному самоопределению или реализации народами других, предусмотренных международными нормами и принципами прав, государство должно четко осознавать, что по причине несравнимо более низкого военно-экономического потенциала оппонента силовой вариант разрешения конфликта в современных условиях практически неизбежно повлечет использование террористической тактики борьбы. Заметим, что практика международного правотворчества указывает на то, что такое положение вполне может быть материализовано. В качестве примера можно привести текст подпункта 2.в. IV ст. 8 Римского Статута Международного уголовного суда (150, с. 257).

Допускается, конечно, что подлинные масштабы преступных результатов (например, в виде интенсивного терроризма, как это случилось в Алжире после аннулирования результатов выборов в стране в 1991 году) не всегда могут предвидеться некоторыми участниками в полной мере. Но для констатации умысла на терроризм этого и не требуется. Важно, чтобы сторона, инициирующая (прямо или опосредованно) конфликт, сознавала, что в качестве последствия ее действий может наступить терроризм.

И хотя в международных преступлениях преобладает прямой умысел, терроризм, на наш взгляд, должен обусловливаться и косвенным. Во-первых, это слишком опасное и сложное преступление, чтобы отметать террористические процессы, возникшие в ситуациях, когда субъект к ним непосредственно не стремился либо камуфлировал намерения. Более того, препятствуя, скажем, реализации права страны, народа на независимость, самоопределение, территориальную неприкосновенность, государство может лишь сознательно допускать возможность возникновения терроризма, что достаточно для наступления ответственности. Учитывая, что вина государства – это не психологическое, как для человека, а социально-политическое и правовое понятие, проявляясь при терроризме в неосторожной форме, она значительно расширяет поле возможной ответственности субъекта. Во-вторых, повышается уровень юрисдикционной доступности к субъекту в условиях множественных неопределенностей и даже коллизий в международном праве, с одной стороны, и действий субъекта на грани легитимности – с другой. Так, известно, что даже на Нюрнбергском и Токийском процессах предпринимались циничные попытки некоторых обвиняемых уклониться от ответственности под предлогом того, что они не предвидели всех масштабов преступных операций, которые планировали, а также тех колоссальных катастрофических результатов, которые этими операциями были причинены. В-третьих, учитывая, что государства, по выражению Д.Б. Левина, «выступают как политические коллективы, в которых даже те их органы – и коллегиальные, и единоличные, за непосредственные действия которых они несут ответственность, выражают волю… обусловленную … волей господствующего класса» (105, с. 62), в рамках косвенного умысла облегчена задача реализации принципа установления связи в преступном деянии физического лица с государством.

Такая объективизация вины приводит иногда к выдвижению презумпции виновности государства, что выражается в перераспределении бремени доказывания (23, с. 63). Однако логичнее считать, что, скажем, Международный уголовный суд, доказывая наличие действия, причинной связи и соответственно нарушения обязательства как результата действия, тем самым доказывает виновность правонарушителя. Основополагающий процессуальный принцип – презумпция невиновности – здесь вовсе не нарушается (17, с. 63).

Это имеет значение и с точки зрения субъекта, представляющего сторону собственно террористов (111, с. 60). В рамках косвенного умысла возникают благоприятные возможности также и для пресечения попыток камуфлировать террористические акты под легитимные методы национально-освободительного движения либо оправдывать эти акты целями движения.

Ошибочно было бы считать, что в данном случае имеет место попытка внедрения международно-правовой новеллы. Политико-правовые категории, именуемые как «принцип первенства», «превентивная война», «гуманитарная интервенция», определение нападающей стороны и другие давно фигурируют в трудах ученых и международных докладах политиков в связи с определением и квалификационными оценками таких связанных с терроризмом международных преступлений как агрессия, геноцид, апартеид, колониальное и иностранное господство.

Рассмотрим эту проблему более детально. Если строго следовать логике участия в любом конфликте, в том числе и в террористическом, двух сторон, то для объективной правовой оценки конфликта, расстановки сил в процессе его течения необходимо, прежде всего, определить нападающую сторону или инициатора конфликта. Возможности правового противодействия терроризму, вытекающие из его сходства с вооруженными конфликтами, выше рассмотрены. Здесь же остановимся на тех аспектах этого сходства, которые помогут четче и яснее показать картину субъективной стороны современного терроризма. Вопрос об определении нападающей стороны был вынесен Советским Союзом на Всемирной конференции по разоружению еще в 1932 году. В соответствующем проекте декларации предусматривалась необходимость конвенционного закрепления определения понятия агрессии и нападающей стороны (29, с. 562–573). Аналогия терроризма и агрессии уместна в правовом анализе на том основании, что сама насильственная схема протекания этих опасных международных преступлений сходна, разнятся лишь средства и методы действий. Причем эта разница с течением времени нивелируется, благодаря трансформации самой сущности вооруженной борьбы. Не случайно советский проект определения агрессии 1953 года явился выражением широкой концепции подхода к проблеме агрессии, включающим и так называемую косвенную агрессию. В нем к актам косвенной агрессии были отнесены такие действия, как террористические и диверсионные акты, поощряемые одним государством против другого. В качестве агрессивных актов были также квалифицированы помощь разжиганию гражданской войны, внутреннему перевороту, организация банд, засылка «добровольцев». Если пойти по пути расширения пределов понятия косвенной агрессии, то без труда обнаруживается, что это понятие может включать действия государства по воспрепятствованию реализации права страны и народа на политическую и экономическую независимость, самоопределение, территориальную неприкосновенность. Следствием таких действий являются многочисленные очаги терроризма в странах Азии, Африки и Латинской Америки (6; 34; 149).

В международном праве основным критерием противоправности применения вооруженной силы принято считать принцип первенства или учета хронологической последовательности событий. Этот принцип, получивший название принципа Литвинова – Политиса, закреплен ст. 51 Устава ООН. Также и ст. 2 Определения агрессии устанавливает, что «применение вооруженной силы государством первым в нарушение Устава является prima facie свидетельством акта агрессии».

Однако практика игнорирования этого принципа нередко находит обоснование в так называемой теории упреждения агрессивного намерения. Следует согласиться с мнением Д. Донского, который отмечает, что подмена принципа первенства критерием агрессивного намерения означала бы «легализацию превентивного применения вооруженной силы» и приводила бы «к практической невозможности разграничения агрессивных действий и мер, предпринимаемых в порядке обращения к самообороне» (76, с. 65).

В этой связи одной из задач правовой квалификации состава терроризма и является создание юридических барьеров для камуфлированных косвенных действий, имеющих агрессивную сущность, и устранение условий и возможностей для выдвижения «нападающей» стороной аргументов, которые можно было бы использовать для прикрытия своих подлинных намерений.

Однако прямой умысел здесь следует связывать в большинстве случаев не только с собственно терроризмом. Он (умысел) может охватывать более масштабный спектр целей, связанных с реализацией геополитических, экономических и других интересов подобного уровня. Но при этом «нападающая сторона» должна допускать и предвидеть возможность ответных террористических действий в виде реакции на попытку ущемления интересов другой стороны (98). Если такие действия последуют, то в совокупности с действиями инициатора конфликта они образуют терроризм, т. е. процесс противоборства, для которого характерны устойчивые, длящиеся во времени и пространстве террористические акты, преследующие политические цели самоопределения, национальной, территориальной независимости и т. п., как это имеет место в Ираке после вторжения туда в 2003 году войск США и их союзников. Заметим, что в силу многообразия и разноуровневости терроризм может осуществляться и с другими целями (экологический терроризм, терроризм против абортов и т. п.), однако эти проявления носят локальный характер и не оказывают серьезного влияния на общую схему современного террора.

Итак, другой составляющей терроризма выступает «защищающаяся сторона». Каково же содержание ее вины?

Помимо упомянутой выше гл. VII Устава ООН, неотъемлемое право на индивидуальную или коллективную самооборону в случае вооруженного нападения предусматривают ст. 51, 107 (о возможности действий против бывших вражеских государств) и 39 (об агрессии). При этом важной представляется оценка права на самооборону, которую дает Ю.А. Решетов: «Поскольку принятое определение агрессии является определением смешанного типа, то есть включающим акты как прямой, так и косвенной агрессии, они фигурируют в определении вместе, причем не оговаривается, что разные типы агрессивных актов могут иметь различные юридические последствия, то есть делать правомерным применение разных по своему характеру ответных мер. Однако такая дифференциация реакции на агрессию отнюдь не исключена и зависит, в конечном счете, от решений Совета Безопасности в этом отношении. Справедливость нашей гипотезы подтверждается еще и тем, что в определении не упоминается право на самооборону в ответ на вооруженное нападение (пункт «а» ст. 3 определения), хотя оно, безусловно, существует в соответствии со ст. 51 Устава ООН» (148, с. 87).

Для нашего исследования не имеет принципиального значения, будут ли признаваться актами агрессии те или иные действия «нападающей» стороны. Более того, следует учитывать, что чем реальнее в действиях государства и представляющих его физических лиц будет присутствовать виновный умысел на терроризм, тем активнее они будут стремиться дистанцироваться от каких-либо нелегитимных проявлений, не говоря уже о прямых актах вооруженной агрессии.

Не менее убедительные международно-правовые аргументы в пользу обоснованности ответных действий можно привести, исходя из права народов на самоопределение. Это право – постоянная категория и не прекращается после того, как было использовано для обретения политической самостоятельности. Отсюда колониализм, неоколониализм в самых его виртуозных, скрытых формах можно также считать длящейся латентной формой агрессии. Не удивительно поэтому, что право на ответные освободительные движения народов обеспечивается обширной международной нормативной базой. (Резолюции ООН 1514 (XV), 2465 (XXIII) (63, c. 81), Декларация ООН о принципах международного права, касающихся дружественных отношений и сотрудничества государств в соответствии с Уставом ООН (99, с. 32).

Исходя из этих положений и основываясь также на Резолюциях ООН 2105 (ХХ), 2189 (ХХI), 2326 (XXII), Генеральная Ассамблея ООН признает законность борьбы, которую ведут народы за свою свободу и независимость. И эта законность не может быть поколеблена тем фактом, что народы берутся за оружие» (144, с. 157).

Подобную оценку можно встретить и в других трудах (168, с. 78; 38, с. 111; 118, с. 158; 129, с. 14).

Таким образом, право народов на самоопределение неизбежно предполагает их право бороться всеми имеющимися, в том числе насильственными, средствами против государств, которые подавляют их стремление к свободе и независимости. Следовательно, понятие умышленной вины не применимо к той части деятельности террористических движений, которая касается их намерений и действий по ведению освободительной борьбы насильственным, вооруженным путем. Ответственность за терроризм для них связана с наличием умысла на применение преступных террористических средств борьбы. Такое содержание субъективной стороны терроризма, касающееся «исполнительской» составляющей субъекта этого преступления, имеет под собой реальную международно-правовую базу. В частности, перечень средств ведения войны, которые запрещает современное международное право, приводят со ссылками на международно-правовые акты А.И. Полторак и Л.И. Савинский (144, с. 311–313).

Достаточно полно запрещенные средства и способы ведения военных действий, на которые можно ориентироваться, изложены в ст. 8 Римского Статута Международного уголовного суда (150, с. 256–259).

Трудности международно-правовой квалификации тех или иных деяний связаны с тем, что они зачастую оценивается не только с юридической, а во многом и с политической, и даже нравственной точек зрения. Поэтому при анализе субъективной стороны терроризма немаловажная роль должна отводиться оценке таких ее элементов, как цели и мотивы совершения преступления (85, с. 22–24). В теории уголовного права целью преступления принято считать тот непосредственный результат, к которому стремится преступник, а мотивом – внутреннее побуждение, движущее преступника к совершению преступления.

Исследование сущностных характеристик терроризма, его криминологического образа не оставляет сомнений, что цели большинства террористических групп, прибегающих к терроризму в его понимании как международного преступления, а также движущие ими мотивы позитивны и даже гуманны. Не случайно, как уже не раз отмечалось, значительная часть этих групп и движений находит достаточно весомую поддержку среди широких социальных слоев населения. В этом отношении общий психологический механизм террора со времен С. Перовской и А. Желябова существенных изменений не претерпел.

Несмотря на пестроту и разноплановость интересов основных террористических движений современности, их цели и приоритеты определяются экономическими и политическими причинами и имеют изначальную позитивную направленность. Прав в этом отношении К.В. Жаринов, оценки которого во многом совпадают с оценками западных экспертов, указывая: «Ключом к пониманию закономерности в проявлении политического терроризма в странах третьего мира является наличие ряда проблем, характерных для этих государств в большей или меньшей степени: непропорциональное распределение ресурсов и вызванный этим разрыв в жизненном уровне богатейших и беднейших слоев населения; ускоренная пролетаризация населения; отсутствие устойчивой традиции согласования интересов различных социальных групп; хищническая эксплуатация природных ресурсов и, как следствие, сокращение традиционного жизненного пространства» (86, с. 15).