Террор (Версия) Действующие лица: Савинков Борис Викторович в зрелом возрасте. Савинков Борис Викторович в юности, псевдоним

Чернышёв. Нет, не слышал. Вот это да! И что теперь делать?

Савинков. ЦК решил призвать Бурцева к суду чести за распространение слухов, порочащих руководителей Боевой организации. Азефа – человека, столько сделавшего для революции, для партии эсеров, – нельзя просто так уничтожить чьим-то нелепым подозрением. Это недопустимо.

Чернышёв. Ну а как тогда быть, ведь и раньше были письма с его обвинениями?

Чернышёв. Вот оно что.

Савинков. Мне кажется, привлечение Бурцева к суду излишне. Это не остановит слухи, и подозрения будут только способствовать им. Не вижу смысла с осуждением Бурцева.

Чернышёв. Ты думаешь, его осудят?

Савинков. А ты веришь в виновность Азефа?

Чернышёв. Не знаю. Я не привык рубить сплеча. Нужно всё хорошо обдумать, взвесить, потом – судить.

Савинков. Суд над Бурцевым – оскорбление Боевой организации.

Чернышёв. Оскорбления я не вижу. Судят не Азефа, а Бурцева. Не нужно пороть горячку.

Савинков. Суд не выгоден для ЦК. Я убеждён, что этим будет подорван авторитет и ЦК, и самой партии.

Чернышёв. Почему сразу авторитет партии и ЦК? Бурцев – рядовой член партии, и будет ею раздавлен. Он не имеет прямых доказательств предательства, и ему придётся покаяться на суде или раскрыть источники обвинения. Плохо, очень плохо, что мы смотрим на мир и на своих товарищей по борьбе взглядом, затуманенным всеми человеческими страстями.

Азеф. Как это гадко! Ты слышал, Борис, что говорит Бурцев?

Савинков. Да.

Азеф. Как всё же это подло!

Савинков. Я тебя понимаю, Евно. При таких подозрениях тяжело жить. Эти подозрения словами не смоются. Они смоются только делом – новым значимым терактом.

Азеф. Ты думаешь, нужно ехать в Россию?

Савинков. Конечно. И даже обязательно.

Азеф. И ты поедешь со мной?

Савинков. Я вижу в такой поездке единственную возможность защитить организацию, тебя и мою честь. Я готов заявить печатно, что продолжаю работать с тобой.

Азеф. А если мы поедем и будем арестованы, что тогда?

Савинков. Я предвижу такой конец. Но именно процесс над нами и несколько наших казней реабилитируют организацию.

Азеф. А если меня случайно не арестуют?

Савинков. Тогда мы заявим на суде, что вполне верим тебе.

Азеф. Нет, этого мало. Нужен суд надо мной, суд! Только на таком партийном суде вскроется вся нелепость этих подозрений.

Савинков. Я ничего не хочу в этом деле предпринимать без твоего согласия. Если ты не принимаешь моего предложения, то позволь мне по крайней мере попытаться убедить Бурцева отказаться от суда. Он же не знает тебя и твоей биографии. Когда я ему её расскажу, – я убеждён, он откажется от своих подозрений.

Азеф. Ну что ж, против этого я, пожалуй, ничего не имею. Попробуй, поговори с Бурцевым наедине. Возможно, всё и уладится само собой. Спасибо тебе!

Комаровский. И это всё был Азеф?

Савинков. Да, он. Не знаю, по каким причинам, но Азефа сдал бывший директор департамента полиции сенатор Алексей Александрович Лопухин. За что поплатился арестом и положением в обществе.

Комаровский. Чего гадать? Всё яснее ясного: Азеф сдавал и ваших, и своих. И с обеих сторон тянул деньги. И немалые деньги.

Савинков. Боже, как можно быть таким жадным!

Комаровский. Вот за это сенатор и сдал его. Вы же тогда убили министра внутренних дел Плеве, великого князя Сергея – дядю самого царя; по стране прокатилась целая волна террористических актов числом в сотни и даже тысячи. Гибли лучшие слуги режима. Сколько же можно было терпеть эту гадину? Лопухин, видимо, надеялся, что вы убьёте Азефа, как убили провокатора Татарова.

Савинков. Логично.

Комаровский. До сих пор удивляюсь, как вы допустили, что Азеф умер своей смертью?

Савинков. Всё в руце Господней, гражданин следователь. И жизнь, и смерть каждого из нас. Такая, видно, была у него судьба.

Комаровский. И всё же в этом есть какая-то мистика. Вы не находите?

Савинков (помолчав). Убивая близкого человека, убиваешь и частичку самого себя. Я глубоко убеждён в этом. Мы готовы были умереть за общее дело, но мы не были самоубийцами вот в этом смысле слова. «Нужно делать общее дело, не ищя своего», говорил святой Иоанн Златоуст. А самосуд, сведение счётов… это всё-таки дело своё, частное.

Комаровский. Ничего себе частное! Глупости городите, Борис Викторович. Несёте какую-то поповщину: не убий, не укради, ударили по одной щеке – подставь другую… Глупости! Предатель должен был быть уничтожен. Его позорная смерть была бы уроком для других потенциальных предателей.

Савинков. Мы Татарова убили, и что с того? Кровь, грязь, невинные жертвы, провокационное полоскание нашей организации в прессе…

Комаровский. Но предатель был ликвидирован, и это главное.

Савинков. Вместе с другими, невиновными.

Комаровский. Нужно было лучше готовиться к показательной акции возмездия, избегая лишних жертв.

Савинков. Как всё это дико звучит, однако, особенно в ваших устах, в устах чекиста.

Комаровский. Что?

Савинков. Я говорю о напрасных жертвах при акциях возмездия. Но давайте опустим этот вопрос. Он всё равно к моему делу не относится.

Комаровский. Засомневались в правильности своих давних поступков? «Усомниться в самом себе – высшее искусство и сила», – писал ещё Кант.

Савинков. Любой неправый поступок, совершённый ради неправого дела, несёт в себе проклятие.

Комаровский. Надо бы запомнить, красиво сказано. Ну, что ж, давайте не касаться больше этого вопроса. Всё равно за вашими словами всегда кроется больше того, что они обозначают.

Савинков. Вам со стороны виднее.

32
Комаровский. Естественно. Итак, продолжим. Что же всё-таки заставляло вас работать в терроре? Ведь за смерть одного-двух мерзавцев вы платили подчас гораздо большим числом своих друзей: Каляев, Покотилов, Швейцер, Дулебов… Список погибших и казнённых можно продолжить. Товарищей не было жалко?

Савинков. Вы же знаете, терроризм в России порождён жестокостью подавления самодержавием свободной мысли, полным бесправием народа перед лицом абсолютной власти бюрократической системы, всё увеличивающейся пропастью между народом и правящей элитой. Нарушая собственные законы, царь и его окружение действовали в своей стране, как на захваченной чужой территории, и мы вынуждены были на жестокость отвечать террором, не жалея себя и своих товарищей.

Комаровский. Вот здесь мы с вами сходимся в оценке той политической обстановки, в которой вы начинали действовать в качестве террориста.

Савинков. Ну а сейчас разве лучше? Ссылки в Сибирь и на Соловки, многолетние тюремные заключения, репрессии против восставших крестьян, просто расстрелы неугодных по сословному признаку. Почти один к одному – царский режим, только многократно больше жестокости и ненависти к собственному народу.

Комаровский (встаёт и ходит по кабинету). Ложь! Это всё в прошлом. Гражданская война давно закончилась. Закончилось и беззаконное беспорядочное судопроизводство.

Савинков. Вы – точно небожитель, давно не спускавшийся на грешную Землю. На Волге голод, на Украине не лучше. Все производства разрушены.

Комаровский. Всё восстанавливается. Всё, что вы, кстати, разрушили. У нас, слава богу, сегодня НЭП. И мы выдержим натиск мировой буржуазии любой ценой. Повторяю, любой!

Савинков. Правильно, любой! Но почему НЭП? Ведь вы начали войну с мировым капитализмом, уничтожая под корень прежде всего свою, русскую буржуазию.

Комаровский. У нас никто местную буржуазию не уничтожал. У неё просто отняли самовольно захваченную материальную власть над страной. Промышленность и торговлю в свои руки взяло государство. И когда оно это сделало и тем самым исключило возможность реставрации материальной власти буржуазии, большевики решили допустить ограниченную деятельность буржуазии в сфере государственной экономики, обложив её громадным, сдерживающим её мечты налогом. И теперь эта буржуазия вольно, а главным образом невольно участвует в укреплении экономики большевистской России.

Савинков. И всё равно я вам не верю. Даже при самых идеальных объективных условиях русский мужик в ближайшие 200 лет не познает ни счастья, ни благополучия. Слышите? Двести лет. А русский мужик – это и есть Россия. И вам с ним не справиться.

Комаровский. Но вы же сами приказывали убивать крестьян – русских мужиков – на Западном крае. Не говорю уж про Ярославль, Муром и другие города, в которых вы организовали кровавые мятежи, рассчитывая на иностранную интервенцию.

Савинков. Коммунистов – да, уничтожал, и это было моей ошибкой; нужно было вести широкую и углублённую пропаганду.

Комаровский. Чего?

Савинков. Нужна была разъяснительная работа по каждому повороту вашей иезуитской политики. А у нас на это не было ни сил, ни времени.

Комаровский. Конечно, сабля бандитов работала быстрее и вернее. Именно поэтому вам так близок оказался фашизм.

Савинков. Что? Откуда вы это взяли?

Комаровский (достаёт из папки очередной листок). Вот ваше письмо Арцыбашеву, отправленное вами буквально накануне перехода границы СССР.

Савинков (взволнованно). Как оно к вам попало?
33
Комаровский. Это вас не касается; главное, что оно у нас. Вот вы пишете: «О фашизме, по-моему, следует писать возможно больше… Не знаю, как Вам, но фашизм мне близок и психологически, и идейно. Психологически – ибо он за действие и волевое напряжение в противоположность безволию и прекраснодушию парламентской демократии, идейно – ибо он стоит на национальной платформе и в то же время глубоко демократичен, ибо опирается на крестьянство. Во всяком случае, Муссолини для меня гораздо ближе Керенского и Авксентьева».

Савинков. Да, я не верю в ваше будущее и мне интересен зарождающийся фашизм, потому что ваш НЭП – отступление от социализма, шаг назад к капитализму, против которого мы с вами когда-то боролись вместе. Не знаю, насколько морально идти к победе социализма, шагая по трупам собственного народа.

Комаровский. Но вы-то шагали.

Савинков. В ответ на ваш террор. Офицеры и казачество поднялись на борьбу только после массовых расстрелов и тех, и других. На вашу жестокость ответили тем же – как аукнется, так и откликнется.

Комаровский. Убивали и были убиваемы… «Гражданскую войну начинали почти святые, а закончили настоящие бандиты», – кажется, так сказал недавно о своих соратниках активный белогвардеец и монархист, бывший депутат Государственной думы Василий Шульгин. Разве он не прав?

Савинков. И это не только о белых можно сказать, но вообще обо всём нашем обществе. Лишь малая часть его хранит верность идее, в которую верила в юности. «Иди в огонь за честь отчизны, За убежденье, за любовь… Иди и гибни безупречно, Умрёшь не даром: дело прочно, Когда под ним струится кровь»… Всего лишь часть нашего народа до сих пор хранит в себе святую веру в лучшую жизнь. Часть! Но способна ли эта часть спасти и себя, и страну от растления и гибели, если у власти стоит ваша партия?

Комаровский. Такое ощущение, что вы ничуть не изменились с тех далёких дореволюционных лет. Всё тот же революционный напор, всё та же неистовая страсть, всё та же нетерпимость вышестоящей власти… Или вы разыгрываете меня, господин Савинков?

Савинков. Ни в коем случае. Я уверен, что масса нынешних красных спецов в армии и на производстве ещё лет семь назад в душе сочувствуя революции, в глубине её была уверена, что этот «праздник жизни» никогда не наступит. Никогда! Сейчас они точно так же думают и о вашем «социализме». Неужели вы этого не понимаете?

Комаровский. Понимаю. Но так же, как мы сделали явью «праздник жизни», так же будет построен и социализм. И вот тогда-то они поймут, что мы были правы. Мы, а не они.

Савинков. Боюсь, что они до этого не доживут.

Комаровский. Значит, туда им и дорога. И вообще я не понимаю, как после стольких лет убийств и насилия можно читать наивные стишки больного интеллигента из благополучного девятнадцатого века?

Савинков. Надо верить, что служил и служишь правому делу. И верить да конца.

Комаровский. А я не верю вам. Не верю! Как можно бороться за социализм, находясь в одной компании с Антантой?

Савинков. У нас в борьбе против вас не было той силы, которая была у белых. Мы с ними были лишь временными союзниками.

Комаровский. То есть, если бы победили белые, вы тотчас бы начали борьбу против них? Я правильно вас понял?

Савинков. Совершенно верно. Если бы они не приняли ряд законов и постановлений, ограничивающих права капиталистов и помещиков. В частности не передали бы безвозмездно всю землю тем, кто её обрабатывает, то, безусловно, я снова встал бы на путь борьбы.

Савинков. Демократии. Участию народа в работе правительства. Созыв учредительного собрания и ликвидация единовластия партии большевиков.

Комаровский. Это демагогия. Эсеры всегда отличались излишней патриотической болтливостью.

Савинков. Напоминаю: я вышел из партии эсеров после того, как суд партии снял с меня обвинения в преступных связях с Азефом.

Комаровский. Знаю, но с февраля 1917 до Октябрьской революции вы были с эсерами.

Савинков. Это было вынужденное сотрудничество с бывшими товарищами.

Комаровский. Да, понимаю, Керенский эсер, как и многие в его правительстве, как-то неудобно было среди них выделяться. Только для меня вы всегда были и будете эсером, как и ваш говорун Керенский.

Савинков. Да ну? А я всегда думал, что вашего Ленина и Троцкого переговорить просто невозможно.

Комаровский. Кроме них есть и другие товарищи в партии.

Савинков (горько усмехаясь). Я так и знал, что у вас есть в запасе и другие товарищи, молчуны. Правда, как же тогда быть с Троцким, Рыковым, Зиновьевым и Каменевым, наконец?

Комаровский. Я не принадлежу к товарищам пробундовской ориентации, и их судьба меня не интересует.

Савинков. Вот как? В партии возникла новая группировка вождей?

Комаровский. Возможно.

Савинков. Это интересно, и я, кажется, понимаю, откуда ветер дует.

Комаровский. Очень хорошо, что понимаете, значит, мы с вами сможем говорить без ненужных объяснений нынешней политической ситуации в стране.

Савинков. И всё же что будет с Дзержинским и Бухарчиком, любимцем Ленина и партии?

Комаровский. Мы потому и называемся большевиками, что у нас правит большинство. Одиночки в партии не приживаются.

Савинков. Ну-ну! Единоначалие в армии отменили, и к чему это привело?

Комаровский. Мы победили, а победителей не судят.

Савинков. Запуганные современники – да; потомки – судят, да ещё как судят.

Комаровский. Это их проблемы.

Савинков. После нас хоть потоп?

Комаровский. Именно, потоп, который смоет всех наших врагов и недоброжелателей.

Савинков. Оригинально.

Комаровский. Не думаю, что вы поступили бы иначе, окажись на нашем месте.

Савинков. Хочу вам напомнить текст прокламации, написанной после убийства Степаном Балмашевым министра внутренних дел Сипягина в 1902 году. «По делам вашим воздастся вам», говорилось в заголовке. А далее писалось о причинах приговора Сипягину. «Лишённые возможности каким бы то ни было мирным способом противодействовать этим злодеяниям, мы, сознательное меньшинство, считаем не только своим правом, но и своей священной обязанностью, несмотря на всё отвращение, внушаемое нам таким способом борьбы, на насилие отвечать насилием, за проливаемую кровь платить кровью его угнетателей… Свист пуль – вот единственно возможный теперь разговор с нашими министрами, пока они не научатся понимать общечеловеческую речь и прислушиваться к голосу страны». Вы не боитесь пули из стана меньшинства, гражданин большевик?

Комаровский. Нет, не боюсь. У вас, Борис Викторович, отличная память, должен отметить.

Савинков. Не жалуюсь.

Комаровский. Почему же тогда вы забываете некоторые важные этапы и вехи вашей жизни? Савинков. Вы – следователь, я – осуждённый, у нас изначально разные задачи и функции при

допросе.

Савинков. Да, мы с вами коллеги… Я хорошо помню нашу первую встречу.

Комаровский. И всё же… (Садится за стол, включает настольную лампу и, передумав, тут же её выключает. Начинает быстро задавать вопросы.) Вы пришли к террору летом 1903 года?

Савинков. Да.

Комаровский. Вам было всего 24 года?

Савинков. Да.

Комаровский. Ваши родители были интеллигентные люди: отец – юрист, мать – литератор. Вы сами не окончили петербургский университет.

Савинков. Да.

Комаровский. Когда были арестованы в первый раз?

Савинков. В 18 лет.

Комаровский. За что?

Савинков. За то, что со старшим братом Александром протестовал против установления в Вильно памятника графу Муравьёву, прозвище которому «вешатель».

Комаровский. Хм!.. Не знал, что вы, так сказать, с младых лет… И сколько отсидели?

Савинков. Пустяки. Четыре дня. Отец постарался.

Комаровский. Ясно. У нас есть информация, что в марте 1920 года из-за серьёзных разногласий в русской колонии в Польше на вас было задумано покушение. В связи с чем Варшавское отделение II отдела Генерального штаба арестовало членов тайной монархической организации генерала Перемыкина, графа Муравьёва-Амурского и полковника Нершельмана. Так ли это?

Савинков. Не знаю. Польский Генштаб меня об этом не информировал. К чему всё это?

Комаровский. Хочу понять, что всё же двигало вами в вашей борьбе.

Савинков. Я уже сказал. Мне ненавистна любая форма угнетения человека человеком.

Комаровский. А может, ваш авантюризм наложился на ваш властолюбивый характер и оба этих сильных качества не давали вам спокойно жить?

Савинков. Думайте, как вам угодно.

Комаровский. Хорошо. (Снова встаёт и ходит по комнате.) Жертвенность героизма, тайное преступление и холодная жестокость без раскаяния... Мне кажется, именно это всё ваше. Кратчайший путь к славе и власти лежит через террор… Как много умных и талантливых обмануты этим. И вы в том числе.

Савинков. Я убеждён: пройдут годы, но при любой власти, при любом режиме всегда будут молодые люди, готовые пожертвовать собой ради счастья других. Ради освобождения родины от тирании.

Комаровский. Пафосное заявление. Вам бы на сцене трагические роли играть.

Савинков. Моя роль в истории трагичнее многих героев сценических трагедий прошлого.

Комаровский. Вот с этим я согласен.

Савинков. К сожалению, я слишком поздно понял, что одиночным терроризмом не излечить прогнившую политическую систему. Удачливый человек так устроен, что постоянно думает, что несчастья всегда приходят только к другим. Его, то есть человека, избранного якобы самим богом и вышестоящим начальством, сия чаша обязательно минует. И потому смерть товарища его пугает только на время.

Комаровский. Значит, вы отрицаете террор?

Савинков. Я только лишний раз утверждаю, что люди бюрократической системы гораздо страшнее и подлее, чем мы о них думаем.

Комаровский. Возможно, вы и правы. И всё же вернёмся к нашим делам… Почему вы, наверняка догадываясь о подлинной роли в белогвардейском подполье

36
антисоветской организации, заманивающей вас в СССР, всё же решились на переход в СССР, а не остались на Западе?

Савинков. Ещё Петр I говорил: «Европа нужна нам только на несколько десятков лет, а после того мы можем обернуться к ней задом».

Комаровский. Но вы не прожили за границей и десяти лет.

Савинков. Вот в этом, видно, моя главная ошибка. Нужно было подождать, когда созреют события и у вас здесь, и на Западе.

Комаровский. Вы серьёзно верите, что рабочий класс пойдёт против советской власти и своих вождей?

Савинков. Нет, я думаю о тех людях, которые соберутся в группы и партии, выражающие интересы рабочего класса. Сам-то класс пролетариев мало на что способен без групп заговорщиков, профессиональных революционеров.

Комаровский. Большевики и так представляют интересы пролетариев.

Савинков. Я это слышал не раз, но почему же вы тогда уничтожали восстававший против вас пролетариат и крестьянство? Жестоко, безжалостно. Вспомните только одну Тамбовщину.

Комаровский. Потому что пролетариат не способен сам себя защитить и легко поддаётся на провокации своих врагов. Вы только что сами об этом сказали. А в Тамбове действовала рука правых эсеров, ваших коллег. При вашем активном участии они смогли от одиночного террора перейти к террору массовому.

Савинков. Это ещё доказать надо.

Комаровский. Это уже доказано. И запомните: главное в любой революции – вопрос власти. Власть в России должна была перейти к пролетариату, но не впрямую к рабочему от станка и крестьянину от сохи, а к авангарду рабочего движения. Авангардом в России явилась партия большевиков.

Савинков. А эсеры тогда кто? Разве они не боролись с царизмом, разве не были вместе с вами на одних баррикадах в 905 и 917 годах?

Комаровский. Я ещё раз повторяю: главное – кто победил в революции. В России победили большевики.

Савинков. Победили ленинцы, всегда рвавшиеся к власти, и открыто об этом говорившие. Группка профессиональных революционеров, приехавшая из-за границы и сплотившаяся вокруг Ленина. Разве они, почти все выходцы из русской интеллигенции, являются рабочим классом?

Комаровский. Вы сами сказали, что пролетариату нужны профессиональные революционеры, опирающиеся на рабочие массы.

Савинков. Вот и выходит, что рабочие для вас – не цель, а лишь средство в политической борьбе за власть. Ваша головка партии не только не является частью рабочего класса, но и вообще частью какого бы то ни было класса. Это самостоятельный социальный организм, имевший цель взорвать русское общество. Ближайшая цель – революция, а перспектива – захват власти. Вы выполнили задуманное блестяще. Браво! Что дальше? А дальше нужно работать на улучшение жизни народа. А вам это не нужно, потому что ваша цель достигнута – вы захватили власть, и теперь можете пользоваться ею сколько угодно, пока не придут новые заговорщики.

Комаровский. А разве вы, эсеры, не такие же захватчики?

Савинков. Мы хотели и хотим демократии и справедливого социального общества. А вы создали новый правящий класс – ВКП(б). И это аморально.

Комаровский. Революцию нелепо и смешно судить с точки зрения морали. И всё же, несмотря на все наши разногласия, я думаю, вы могли бы ещё оказать большую услугу нашей революции.

Савинков. Вашей – никогда. Моя революция расстреляна на тамбовщине и в Кронштадте. Другой нет и не будет.

37
Комаровский. В Кронштадте вами, эсерами, была предпринята попытка военного переворота. А Тамбовщина – русская Вандея, кулацкий ответ на нашу пролетарскую революцию.

Савинков. Это вы-то пролетарий, штабс-капитан? Почему же вы тогда уничтожали тамбовских крестьян?

Комаровский. Тамбовщина – ваш, эсеровский, «третий путь» к социализму через массовый террор, приведший крестьян к контрреволюции. Только и всего.

Савинков. Неправда! Только невыносимые условия жизни заставили крестьян бороться с вами. Напомню слова канцлера Горчакова, сказанные ещё в середине прошлого века: «Без ошибки правительства революция невозможна, в каждой революции кроется вина правительства».

Комаровский. Сознаюсь, мятеж в центральной губернии застал нас врасплох.

Савинков. Ещё бы! У вас были серьёзные внешние враги, где вам думать о делах внутренних, о голодных и сирых согражданах, подыхающих под гнётом «военного коммунизма».

Комаровский. Правительство думало о том, как выжить стране Советов во вражеском окружении, а тут ваши мужики…

Савинков. Ну, конечно, против вас поднялась целая губерния, возникла из ниоткуда настоящая крестьянская армия. Если её не разгромить в кратчайший срок, может подняться вся Россия.

Комаровский. Именно так все и думали. Ведь вы же знаете, что общий материальный ущерб после гражданской войны превысил 50 миллиардов золотых рублей. Это не могло не отразиться на сельском хозяйстве. Голод, засуха… Ну а тут ещё и «военный коммунизм» усугубил положение.

Савинков. Поэтому вы запретили свободную торговлю, объявили гужевую повинность и прочие мелкие радости, больше похожие на сознательно спланированные преступления против сельского труженика.

Комаровский. Выхода не было.

Савинков. Понимаю. Естественно, после этого озлобленность, отчаяние и безнадёжность населения для вас были полной неожиданностью.

Комаровский. И вы, эсеры, этим ловко воспользовались. Ваши люди оказались в продотрядах и всячески способствовали злоупотреблениям при взимании продразвёрстки. Так вы создавали антисоветские настроения. Вам помогло и то, что из Тамбовской губернии вышло немало ваших лидеров: Чернов, Спиридонова и другие. Они имели большой авторитет среди крестьян, поэтому и связи у них были с Москвой и зарубежьем прочные. Вашим политическим лозунгом стал клич: «Советская власть без коммунистов!». Но это было враньё! Все эсеровские мятежи начинались с разгрома местных органов власти и расстрелов её работников.

Савинков. Это всё ваши домыслы. Уничтожались только правоверные коммунисты и уничтожались самими же крестьянами.

Комаровский. Нет, у нас есть документы, подтверждающие правдивость сказанного мною. Ваши эмиссары были во всех районах боевых действий. Вы давно разработали теоретическую базу мятежа. Вам только нужен был человек, который бы эту теорию попытался воплотить в жизнь. И такой человек нашёлся. Им стал Антонов.

Савинков. Да. Антонов сумел собрать более восьмидесяти тысяч человек, что было при тех условиях жизни в губернии сделать несложно.

Комаровский. Если быть точным – около 50 тысяч. Под угрозой расстрелов, уничтожения хозяйств и ложью относительно будущего России под руководством большевиков. А после отмены продразвёрстки ваша авантюра быстро пошла на убыль. От вас бежали целыми полками.

Савинков. Вы просто вовремя сориентировались, иначе бы вам пришёл конец.

38
Комаровский. В этом и есть искусство политика – устранять опасность на пути к цели любыми средствами.

Савинков. Смотря какой ценой. Десятки тысяч убитых русских мужиков, женщин, стариков и детей, потравленных газами, расстрелянных с аэропланов, разорванных снарядами, желавших только одного: жить по-человечески на своём подворье и в своей стране. Ваши военачальники действовали как настоящие средневековые палачи.

Комаровский. Не говорите лишнего, не усугубляйте своего положения, гражданин Савинков.

Савинков. Мне уже нечего бояться. Ваш Ленин писал сверхсекретные директивы и циркуляры, после которых шли поголовные жестокие казни мирных жителей.

Комаровский. Откуда знаете?

Савинков. Ещё не все коммунисты во власти потеряли совесть.

Комаровский. Назвать их по именам можете?

Савинков. Я не предатель.

Комаровский. Мы всё равно их узнаем. Мы победили, и мы добьёмся своего.

Савенков. Не сомневаюсь. Трудно не победить слабо вооружённого мужика броневиками, бронепоездами и аэропланами.

Комаровский. Не нужно было поднимать мятеж против законной власти.

Савинков. Это вы-то законная власть?

Комаровский. Да. Мы – законная власть, потому что мы правим страной.

Савинков. Наше Временное правительство было за созыв Чрезвычайного собрания, которому и принадлежало право выбора формы правления в новой конституции России. После Октября, согласно резолюции Второго съезда Советов, Советы должны были управлять страной только до созыва Учредительного собрания.

Комаровский. Ну и что?

Савинков. А то, что великий князь Михаил Александрович, в пользу которого отрёкся Николай Второй 2 марта, 4 марта семнадцатого года объявил, что примет трон только по просьбе Учредительного собрания. До его созыва вся власть переходила законно в руки Временного правительства.

Комаровский. Ну и что?!

Савинков (вскакивает со стула). Как – что? Как – что?! В ноябре семнадцатого года вы получили на выборах в Учредительное собрание всего 175 мест из 715 и вот с этого-то времени вы и стали стремиться избавиться от созыва Учредительного собрания, которое, конечно же, прокатило бы вас с треском и передало бы власть Михаилу. Именно поэтому 5 января восемнадцатого года вы и разогнали «учредилку», как вы презрительно стали называть высший форум народных представителей России.

Комаровский. И правильно сделали, потому что выборы в «учредилку» не соответствовали новому соотношению классовых сил после Октября. И вообще я вас что-то не пойму, гражданин Савинков: вы за социалистическую революцию, за смену общественно-политической формации, за ликвидацию самодержавного строя, или же… кто вы?

Савинков. Если бы вы не захватили власть, всё могло произойти мирным путём. В том числе и передача власти Советам.

Комаровский. Так и так всё уже тогда произошло, зачем было огород городить заново? Зачем было власть вначале брать, затем её отдавать? Детский лепет какой-то, товарищ Вениамин! Детский лепет.

Савинков. И столько крови, столько мучений! Более десяти миллионов погибших с обеих сторон.

Комаровский. Война без крови не бывает, тем более классовая. Не нужно было саботировать и устраивать покушения.

Комаровский. Левые эсеры в ноябре семнадцатого сами ушли со всех постов, мы их не гнали.

Савинков. Знаете, Виктор Николаевич… (Устало машет рукой.) У каждого своя правда.

Комаровский. Вы правы, своя. А истина – она одна: мы сохранили за собой власть.

Савинков. В России издавна привыкли лечить зубы ударом кулака. Думаете, на месте выбитых вырастут новые?

Комаровский. Вы к чему это?

Савинков. Совершить злодейство – просто; как вернуть доверие народа после него?

Комаровский. Народ всегда стоит перед выбором. И всегда выбирает не то и не того. Стоит ли обращать внимание на нюансы в большой политике? Надо действовать, и действовать подчас жёстко, только тогда можно достичь успеха на пути к цели.

Савинков. С этим можно согласиться. Однако...

Комаровский. Никаких «однако». Мы на правильном пути и точка. Тем более мне непонятно ваше упрямство в этом вопросе, после написания вами заявления «Почему я признаю советскую власть».

Савинков (тихо). Я устал от крови… Я постарел, и мне захотелось на покой. И я подумал: если мне хочется забыть своё прошлое, то не хотят ли того же наши люди? Ведь они послушно, словно под гипнозом, идут под новое иго… советское. А вы, какая-никакая – власть. Власть, дающая надежду на мирное будущее и… социализм. И хотя вы лично у меня вызываете только боль и тревогу, мне захотелось остановить потоки крови, проливаемой русскими людьми в борьбе друг с другом. Мне показалось, что ко мне прислушаются многие, ведь я всё-таки стоял у истоков террора.

Комаровский. Увы, мне кажется, вы правы. России, а в ней во многом лично вам, Савинков, принадлежит сомнительная честь быть первой в деле политического террора. В этом особенно для меня неприемлемо то, что идея целесообразности данного действа практически соединена вами с борьбой за социализм.

Савинков. Не вижу в этом ничего преступного. Человек, осознавший всю пагубность капиталистического пути, но не способный на честной конкурентной основе добиться реализации своих идеалов законным путём, идёт по пути экстремизма, как пути единственно возможного в его положении при достижении цели. Пути быстрого и действенного. Иными словами, он уподобляется зверю, загнанному в угол. А в таком положении, сами понимаете, человеку терять нечего.

Комаровский. Вы правильно сказали – зверю.

Савинков. Не цепляйтесь к словам, смотрите в суть явления. Беспощадная борьба с режимом – наше моральное оправдание террора. И, заметьте, мы шли на смерть не по принуждению, а осознанно, добровольно. И не я и мои друзья были первыми в этом кровавом деле. Перед нами были народовольцы.

Комаровский. Должно быть, вам известно, чем закончили свои дни организации «Земля и воля» и «Народная воля»?

Савинков. Конечно.

Комаровский. И, тем не менее, после всего, что пережила наша несчастная страна, вы и ваши друзья продолжили дела ваших предшественников уже сегодня, в веке двадцатом, при новой власти. Сколько наших товарищей в России и за её пределами вы отправили на тот свет? И за что? За то, что они были большевиками, коммунистами, и пытались осуществить на деле цель вашей юности – социализм.

Савинков. Это всё слова. Вы смогли сделать октябрьский переворот только потому, что не отдавали себе настоящего отчёта о тех трудностях, которые вас ожидали. Отсюда репрессии, отсюда и НЭП. Вы погибнете не от внешних сил, а от собственного внутреннего разложения. Вам не справиться с микробами капитализма, проникающими

40
в ваш организм уже сейчас. Социализм можно построить только при поддержке основной массы населения страны, не утратившей светлые идеалы. А вы развратили и продолжаете развращать чернь, надеясь, что с её помощью добьётесь своего. Но вы ошибаетесь, у вас ничего не выйдет. Если есть отвага в груди, то ты не побоишься не только нагаек, но и виселицы. И мы их не боялись, и не боимся.

Комаровский. А это уже романтический флёр. Так сказать, дымовая завеса истинных событий и причин политического террора. Им обмануты многие ваши сторонники. Вы, эсеры, создали Боевую организацию с целью дезорганизации правительственных сил, и чего добились в итоге? Психологически обработанная группа исполнителей терактов погибала во время покушения или спустя время на эшафоте, а строй и царское правительство только укреплялись, оставаясь незыблемыми.

Савинков. Это всего лишь ваша точка зрения. Теоретизировать можно долго и ни о чём, особенно через столько лет после наших терактов. Главное для нас было – разбудить народ, дать ему правильный курс в политической борьбе, указать вектор движения к цели.

Комаровский. Я думаю, вами двигало не только желание стать революционным флюгером, а гораздо более прозаическое стремление хладнокровно решать судьбу других людей. Власть и слава – вот источник ваших действий. Вы считали тогда, что в смутное время перемен не теоретики, а практики-боевики будут ближе и понятнее толпе. И когда придёт время занять кресло диктатора, вы окажетесь одним из главных кандидатов на этот пост.

Савинков. В отношении меня вы жестоко ошибаетесь, уверяю вас. А вот в остальном скажу, что вы не открыли для меня Америки. Только я не понимаю, в чём же моя вина? Вина перед социалистической революцией? Вы считаете, что так легко в двадцать лет решиться на убийство и самого себя подвести под виселицу? Убивая других, я сам себя убивал тысячу раз. Кровь убитых давила и давит меня. Суметь умереть за правое дело – легко. Суметь достойно жить после убийства – тяжесть неимоверная.

Комаровский. Но вы-то жили и живёте.

Савинков. По большому счёту перед вами только оболочка человека, тело, называемое Борисом Савинковым. Его самого здесь нет. Он давно себя уничтожил как личность.

Комаровский. Слишком всё это красиво сказано, Борис Викторович. Вы не находите?

Савинков. Возможно, но я не на митинге, чтобы покрасоваться перед толпой. Вы спросили, я – ответил… Откройте окно, здесь так душно.

Комаровский. Да, вы правы. Засиделись мы с вами, Борис Викторович. (Открывает окно.) Заговорились.

Савинков. Всё хочу вас спросить, Виктор Николаевич, не надоело вам здесь… сидеть? Ну, допустим, я здесь нахожусь за дело, а вот вы-то почему полжизни проводите рядом со мною, осуждённым народным судом за мои ошибки на воле к смертной казни, заменённой аж десятью годами тюрьмы?

Комаровский. Не за ошибки, а за преступления перед народом, это во-первых. А во-вторых, кому-то нужно бороться с такими, как вы, и перевоспитывать их. А для того, чтобы делать это хорошо впредь, нужно работать с вами и вам подобными уже сейчас.

Савинков. Работать… Опять работать… (Подходит к окну.) Хорошо на улице. Свежий воздух пьянит не хуже вина. (Смотрит вниз.) Вот только вид удручающий. Пять этажей зарешёченных окон. Вам самому этот пейзаж не надоел?

Комаровский. Как и всякому нормальному человеку... Позвольте вас спросить, Борис Викторович…

Савинков. К чему такая изысканная вежливость, гражданин следователь? Давайте проще, в рабочем порядке, так сказать: вопрос – ответ.

Комаровский. Не хорохорьтесь, не ёрничайте. Я ведь к вам со всем моим уважением. Зачем обижаться?

Савинков. Спрашивайте.

Комаровский. Что будете делать, когда отсидите оставшийся срок? Если, конечно, это не тайна.

Савинков. Девять лет в тюрьме ещё нужно прожить и выжить.

Комаровский. И всё же?..

Савинков. Буду писать воспоминания политзаключённого: описывать каждый тюремный завтрак, обед и ужин, каждую стену в камере, каждого соседа по нарам, даже если это будет обыкновенный усатый таракан… А впрочем… Уехать бы потом куда-нибудь в глухую деревню… Сидел бы целыми днями с удочкой на речке, ловил бы краснопёрок и размышлял о прошлом… Думал бы. Думал.

Комаровский. А ежели бы к вам вдруг бывшие друзья приехали и предложили вернуться к старому?

Савинков. К террору?

Комаровский. Да.

Савинков. Вы что, хотите мне предложить убийство конкретного человека уже сейчас?

Комаровский. Ну что вы? Я же не пророк, я не могу даже предположить, кого им нужно будет убрать с дороги через столько лет.

Савинков. А я могу.

Комаровский. Кого же?

Савинков. Самого великого, самого гениального и самого жестокого. Того, кто выживет в драке за освободившееся после Ленина кресло тирана.

Комаровский. Фамилию назвать не можете?

Савинков. Нет. Это сможет сделать только время.

Комаровский. Невесёлый прогноз.

Савинков. Но точный – вспомните французскую революцию.

Комаровский. Наши вожди сумели воспользоваться печальным опытом французской революции, и избежали мясорубки среди своих.

Савинков. Я думаю, что это не так. Ваш Ленин был фанатиком, но он верил в творческую силу народа, однако он мёртв. А ваш Троцкий… В нём живёт дух разрушения. Он вовсе не верил и не верит в успех революции, он убеждён, что и он сам, и все с ним обречены на гибель, однако он желал бы перед этим успеть зажечь такой пожар, который в конечном результате вынудил бы весь мир переустроиться по-новому. И, кажется, это ему удаётся.

Комаровский. Допустим, вы правы. Ну а во что верите лично вы?

Савинков. Я?.. Я думаю, что в конце концов восторжествует трезвая, с виду благоразумная, а по существу несравнимо более жестокая обыденщина – наподобие той, что царила до переворота. Ваш НЭП – тому подтверждение.

Комаровский. Неутешительный прогноз.

Савинков. Я не пророк, но это итог вашей авантюрной политики. Не имея реальной силы и финансов, вы сделали революцию на немецкие деньги в самый опасный момент войны России с Германией, и тем самым едва не погубили страну.

Комаровский. Но не погубили же! Я не думал, что вы будете повторять белогвардейские сплетни и бездоказательно обвинять нас в торговле родиной.

Савинков. Если бы я мог покопаться в архивах, я бы вам предоставил и документальные доказательства предательства.

Комаровский. В своё время, ещё задолго до переворота, от финской партии активного сопротивления пришло сообщение, что через них на русскую революцию поступили от американских миллионеров деньги в размере миллиона франков. Причём американцы ставили условие, чтобы эти деньги, во-первых, пошли на вооружение народа, и во-вторых, были распределены между всеми революционными партиями. В том числе кое-что досталось и вашей партии.

Савинков. Я этих денег не видел.

Комаровский. Как и я немецких марок, английских фунтов и японских иен. Поэтому давайте не

42
будем говорить о том, что мы не можем доказать.

Савинков. Печально сознавать, что значительную часть жизни был простым наёмником, продаваясь за мелочные эфемерные земные радости. Мои друзья юности умирали с верой в своё высокое предназначение, думая, что их жертва не напрасна, а я…

Савинков. Спасибо, не надо. Я лучше… своим ходом. Скажите мне честно, почему вы, офицер военного времени, служите большевикам?

Комаровский. Потому что я не только офицер, но ещё и инженер, умеющий считать.

Савинков. При чём здесь это?

Комаровский. А при том, что я просчитал политическую ситуацию в стране и в мире, и понял, что Белая армия проиграет. Новая власть, советская власть, будет владычицей России лет сто, не меньше. Мне так долго не жить. Может, повезёт моим внукам, правнукам, но не мне. Стоит ли лишать себя жизни ради идеалов гибнущей армии? Вот так я и стал краскомом. И я это откровенно говорю вам, потому что мы с вами во многом коллеги.

Савинков. Какой же вы… мерзавец!

Комаровский. О нет! Я здоровый циник и прагматик, Борис Викторович. И таких среди нынешних большевиков «из бывших» много. Особенно из среды царских генштабистов и офицеров разведки. Они-то умели и умеют считать и делать политические прогнозы на будущее. Когда-нибудь наши дети смогут жить иначе. Когда-нибудь, но не сейчас. Присоединяйтесь к нам, господин Савинков. Компания у нас более чем интересная, плебеев среди нас нет.

Савинков. Этим-то вы меня и пугаете.

Комаровский. Не пугайтесь, это совсем не больно.

Савинков. Благодарю, но я не политическая проститутка. Дозвольте мне остаться на своих позициях со своими друзьями, со своим народом.

Комаровский. Ну что ж, каждый выбирает свою судьбу сам. Очень жаль… Сегодня утром вы подали на имя Феликса Эдмундовича прошение об освобождении.

Савинков. Уже пришёл ответ?

Комаровский. Нет, но… Не стоит надеяться на пересмотр приговора.

Савинков. Это ваше мнение, или же…

Комаровский. Или же.

Савинков. Спасибо за откровенность… Мне говорили, что мне верят, что я вскоре буду помилован, и что мне дадут возможность работать… М-да!.. Вы были всё это время интересным собеседником, господин штабс-капитан. Мне было полезно с вами общаться. И хотя наши с вами расчёты на политическое будущее России совпадают, пути у нас разные. Вы пришли на поле, засеянное не вами, и оно когда-нибудь отомстит вам, испоганившим его. Будьте осторожны, счетовод-политик!