Кушетка как помощь регрессу

Пытаясь в своей работе сделать сознательными вытесненные чув­ства, мысли и переживания, Фрейд обнаружил действие загадочно­го явления. В ходе лечения восприятие его самого большинством па­циентов менялось так, что для каждого из них он должен был играть роль кого-то из их отдаленного прошлого. Хотя сперва это искаже­ние восприятия казалось неприятным препятствием в ситуации лечения, но скоро Фрейд нашел объяснение этому явлению, создал теорию для его объяснения и повернул это когнитивное искажение в отношениях на пользу терапии. Эту теорию, объясняющую искаже-

ние в терапевтических отношениях, Фрейд назвал переносом. Тео­рия включала концепцию регресса и вытеснения. Джонс (Jones, 1953; ^8-т) так говорит об этом развитии:

<.<В 1982 году он писало тенденции психики продуцировать "про­тивоположные идеи'', которые вмешиваются в сознательные наме­рения. Но еще прежде этого он ощутил, какие усилия нужны для того, чтобы преодолеть противодействие психики пациента вспо­минанию забытых воспоминании, и дал этому противодействию название "сопротивление". Он затем легко заключил, что сопротивле­ние, удерживающее воспоминания от осознания, просто другое имя для силы, которая выталкивает их прочь с самого начала. Сперва он назвал се "защитой", и вскоре — "вытеснением"».

Вытеснение играло важную роль в психоаналитическом лечении невроза в том плане, что воспоминания об изначальном конфликте из сознания были устранены, но в некотором смысле сохранялись в виде воспроизведения с аналитиком, годы спустя, основных элемен­тов конфликта, в рамках чувств и искаженного восприятия. Эти ис­кажения времени, места и личности и есть явление переноса. Пере­нос действует через механизм смещения (отношение к человеку, или людям, или вендам, словно к кому-то или чему-то другому) и регрес­са (отношение к настоящему, словно это прошлое).

Фрейд идентифицировал две формы регресса (Freud 1917а): ту, при которой либидо возвращается к изначальному объекту (она объясняет явление переноса), и ту, при которой либидо возвраща­ется на стадию инфантильной сексуальной организации, например на оральную или анальную фазу развития.

Фрейд раздвинул теоретические рамки психоаналитического по­нимания еще более, когда расширил топографическую модель, вве­дя организации Эго, Супер-Эго и Ид. Эту работу продолжили другие авторы (Anna Freud, 1946'Ь).

Регресс был увиден как защита Эго, а также его функция. Все функции Эго могут подвергнуться регрессу. Когда усталый ребенок останавливается и требует, чтобы его несли на руках, наблюдается двигательный регресс. Если пациенту предлагают прекратить все движения и лечь на кушетку, то это тоже может способствовать дви­гательному регрессу. Сон, сновидения, мечты или фантазии — есте-
71

ственные формы регресса. Сенсорная депривация {которую можно контролировать экспериментально) может вызвать регресс в сис­теме восприятия.

Регресс, как полагают, обычно присутствует при состояниях тре­воги, а также может быть ее источником, потому что сигнализирует о присутствии какой-то угрозы для Эго. Шур (Shur, 1958; 194-95) писал :

«Есть предположение, что при невротической тревоге мы имеем дело с временным, частичным регрессом Эго. Этот регресс всегда включает;

а) функцию Эго, которая обозначает ситуацию как опасную, то есть, оценивает опасность.

Он может включать;

Ь) типичную реакцию на это оценивание. При регрессе Эго стре­мится к ранним фиксациям, как и Ид, причем точки фиксации зави­сят от генетических факторов и факторов окружения. Я также пред­полагаю, что преобладание первичного процесса — один из главных элементов тревоги».

При невротическом конфликте мы обычно наблюдаем некую фор­му тревоги. Эта тревога, по Шуру, сама имеет тенденцию к регрессу. Этот регресс мобилизует и раскрывает точки фиксации и первич­ный процесс мышления, что в анализе дает «кальку» для терапев­тического реконструирования.

При определенных условиях некоторые авторы считают регресс нормальным процессом (Alexander, 1956; Arlow, 1960; Kris, 1952). Например, во время пубертата регресс наблюдается как обычное явление и, возможно, необходим, чтобы произошла некая психичес­кая реорганизация, характерная для этого периода. Потеря объекта в случае его смерти вызывает регресс и помогает при процессе оплакивания," что позволяет произойти эмоциональной реорганизации, необходимой для новых объектных отношений. Наблюдается, что рег­ресс помогает функционированию Эго. Основная характеристика рег­ресса, служащего Эго, — что он контролируемый (Kris, 1952). «А именно, частичная и флуктуирующая релаксация контроля и ори­ентации Эго, дабы позволить некий доступ в сознание материалу, в норме предсознательному или бессознательному, ради выполнения

определенной творческой задачи» (Schafer. 1954: 215). Этот регресс временный, ограниченный и обратимый. При контролируемом рег­рессе функция Эго не потопляется, и Эго сохраняет контроль над Ид, например, над фантазией. При таких условиях вытекающие послед­ствия доступны сознанию. Этот тип регресса помогает творческому мышлению, интуиции и воображению. Между Эго и Ид усиливается общение, и подвижный катексис первичного процесса доступен для использования вторичным процессом.

Бион (Bion, 1958; 349) дал нам яркий пример подобного контроли­руемого регресса.

«Пациент пришел вовремя, и я попросил, чтобы его пригласили пройти. Входя в комнату, он быстро взглянул на меня; такая откро­венная проверка была достижением последних шести месяцев и все еще была внове.

Пока я закрывал дверь, он прошел к изножью кушетки, лицом к подушкам в изголовье и моему креслу, и встал, ссутулив плечи, со­гнув ноги в коленях и склонив голову к креслу, не двигаясь, пока я не пошел мимо него и приготовился сесть в кресло. Его движения каза­лись столь тесно связанными с моими, что начало моего усаживания, казалось, освободило энергию в нем. Пока я опускался на сиденье, он повернулся, медленно, равномерно, словно что-то пролилось бы или треснуло, если бы он сделал более стремительное движение. Когда я сел, поворачивающееся движение прекратилось, словно мы оба были частями заводной игрушки».

Бион (Bion; 342) объясняет значение такого поведения: «Когда пациент взглянул на меня, он вобрал в себя часть меня. Он "съел" это глазами, как я позднее интерпретировал ему эту мысль, словно его глаза могли что-то высосать из меня. Это "что-то" было от меня взято, прежде чем я сел, и выброшено, опять же глазами, в пра­вый угол комнаты, где он мог наблюдать за ним, лежа на кушетке».

Угроза потерять аналитика из виду для пациента Биона была столь серьезна, что он защищался от нее, интроецируя и затем про­ецируя Биона. На этот аспект регрессивных особенностей кушетки мы уже ссылались ранее.

Чтобы адекватно рассмотреть использование кушетки в связи с аналитической теорией регресса, требуется некая формулировка

значения физического положения пациента и аналитика и его отно­шение к эмоциональному и идеационному ответу, который может возникнуть (или не возникнуть) в результате этого положения. Кон­цепция кушетки как причинного фактора регресса — один из рас­сматриваемых здесь вопросов. Другой — концепция столкновения внешней и внутренней стимуляции и различия их воздействий на психические процессы.

Не давая пациенту возможности видеть аналитика, оставляя его в неодушевленном пространстве только наедине с сенсорными сти­мулами, мы исподволь создаем состояние умеренной сенсорной депривации. Хорошо известно, что лишенный внешних стимулов аппа­рат восприятия психической системы переводит внимание с внеш­него мира на внутренний.

В классическом лабораторном эксперименте по сенсорной депривации стимулы, достигающие органов чувств субъекта, можно изменять так, чтобы из внешней среды можно было получить как можно меньше указаний. Лабораторные эксперименты раз за разом демонстрируют, что многие субъекты эксперимента, испытываю­щие звуковую и перцептивную сенсорную депривацию, начинают с большой интенсивностью воспринимать внутренние стимулы и/или галлюцинировать (Zucerman, et al., 1968).

Принимая, что такое восприятие является аспектом сенсорной депривации, понятно, что аналитическая ситуация может вызвать некоторые из этих симптомов у пациента. Его пассивность на ку­шетке, исключение звуков (кроме собственного голоса и, гораздо реже, голоса аналитика) и отсутствие разнообразия зрительных стиму­лов служит, предположительно, усилению восприятия внутренне­го осознания мыслей и чувств. Это может отвечать за некоторые из гиппологических переживаний, о которых автор слышал от своих пациентов. Они их описывали, как «Я просто видел бегущего чело­века без головы»; «Я слышал шум водопада»; «На миг я увидел яр­кие вспышки цвета».

Изучая роль лежачего положения, Зубек и МакНейл (Zubek; & MacNeill, 1967; 148) обнаружили, что многие драматичные субъек­тивные переживания происходят единственно от перцептивной изо­ляции. Среди них могут быть временная утрата контакта с реально­стью, речевые затруднения, изменения образа тела и галлюцина-

торноподобные переживания. Было обнаружено, что «изолирован­ные и лежачие контролируемые субъекты испытывали гораздо больше сложных и живых сновидений, тревоги и страха, голода и беспокойства, чем контролируемые амбулаторно».

Результаты данных исследований указывают, что большинство -.драматичных» субъективных явлений, о которых ранее сообща­лось в литературе по изоляции, обязаны единственно перцептив­ной изоляции. Среди этих явлений — галлюцинаторноподобные пе­реживания, временная дезориентация и речевые затруднения. Дру­гие симптомы, такие как скука, увлечение религией и изменение самооценки, представляются обязанными комбинированному воздей­ствию перцептивной изоляции и лежачей позиции.

По Крису (Kris, 1951), лежачее положение создает тенденцию к увеличению числа проекций и уменьшению количества объектив­ных восприятий. Лишенный одушевленных стимулов, которые дос­тавляет реальная возможность видеть аналитика, пациент создает или проецирует реакции, которые, как он воображает, есть у ана­литика по отношению к нему. Из этого может следовать, что в таком положении легче становятся более выпуклыми прошлые реакции и нынешние проекции. Феномен переноса, столь существенный для успеха анализа, таким образом облегчается еще больше. Это проис­ходит по принципу психического функционирования, который объяс­няет, почему существует тенденция проецировать прошлый опыт на нынешнюю ситуацию, возможно, искаженным образом, когда не­доступна актуальная информация.

Гаак (Haak, 1957; 186) настаивает, что фактор регресса — самый важный аспект использования кушетки:

«Лежать — означает, с одной стороны, быть ребенком, с другой стороны — больным, беспомощным, беззащитным, женоподобным, пассивным. Более того, самое важное значение контакта с другим миром, а именно, зрительное объектное отношение, разрывается, поскольку аналитик сидит позади пациента. Контакт устанавлива­ется исключительно при помощи слуха, и это стимулирует инфан­тильные фантазии».

Это наблюдение Гаак подтверждает, что лежачее положение, прежде даже, чем оно принято пациентом, символизирует не толь-

ко регрессивное, но и негативное положение, такое, которое будет возбуждать тревогу уже при одном его предложении. Далее, Гаак замечает, что зрительный контакт — это контакт с реальностью, и что отсутствие зрительной стимуляции ведет к внутреннему или нарциссическому состоянию объекта. Слух, который при этом оста­ется контактом с реальностью, предлагает более легкий путь для регрессивной фантазии. Спитц (Spotnitz, 1956) также подчеркивает тот факт, что пациент лежит, и тем самым, находится ниже терапевта, сидящего позади него, что телесные движения и локомоторика па­циента ограничены, и что он не может видеть человека, с которым разговаривает; все это толкает пациента по направлению к безобъектности. В некотором смысле такое положение напоминает бол­товню ребенка, потому что мы просим пациента говорить все, без разбора и без ответственности за сказанное.

О другом иллюстративном регрессивном факторе в использова­нии лежачего положения говорит Шилдс (Shields, 1964), в случае одной из своих пациенток, которая не могла оставаться на кушетке более нескольких минут подряд, потому что лечь на кушетку озна­чало, что аналитик может перестать существовать, или может быть поглощен пациенткой. Пациентка боялась также, что она может впи­таться в кушетку и исчезнуть. Хан (Khan, 1962) тоже подчеркивает, что процедура укладывания пациента на кушетку вносит разнооб­разный вклад в регресс.

Гринэйкр (Greenecre, 1954) предполагает, что за интенсивность эмоциональной вовлеченности отвечают обстоятельства, при кото­рых два человека встречаются раз за разом длительное время. Тот факт, что один из них — нарушен и относительно беспомощен, а дру­гой предлагает показывает помощь, облегчает непростые «озаглав­ленные» отношения тем, что нарушенный склонен регрессировать к некоей форме инфантильной зависимости. Она утверждает, что это сочетание элементов повторяет матрицу отношений мать-ребенок на ранних месяцах жизни. Мозер (Moser, 1977; 40) вспоминает:

«Однако, здесь приходит воспоминание прямо из возраста детс­кого манежа, но наделенное силой воображения, по крайней мере, годовичка; на самом деле, это было первое аффективное восприятие соперника на кушетке... Я не могу вспомнить, воспринял ли я парня

передо мной вообще как человека, но как только я лег на кушетку, я знал, что я лежу в теплой лужице мочи. Это было так неприятно, что я задергался самым странным образом, чтобы сдвинуться к краю кро­вати и спасти большую часть своей задней поверхности от ощуще­ния липкой мокрости. Ясно без слов, что я жаловался и ругался вов­сю, но впустую... В любом случае, было невозможно более отрицать существование сиблингов. Мое восприятие их, однако, сопровожда­лось чувствами, обычными среди младенцев... Человек, которому я приписывал мочу, на почве некоторого остатка тепла на поверхнос­ти кушетки, стал моим младшим сиблингом в анализе, а если пред­почесть перевернутую проекцию, то вполне может быть, что мои чувства были покровом для желания утопить его в моей собствен­ной моче».

Меннингер (Menninger, 1958) указывает, что в лечении участву­ют три главные психические области, доступные для исследования: детство пациента, аналитическая ситуация или сессии с аналити­ком и «внешняя» реальность пациента или ежедневное его функци­онирование. Он очень убедительно показывает, что регресс — самый важный аспект психоаналитического лечения, причем тот, который может соединить все три области. Регресс соединяет их, потому что является общим знаменателем травматичной детской ситуации или ситуации депривации, ее повторения в рамках конфликтов, обнару­женных в повседневном функционировании, и ее нового разыгрыва­ния с аналитиком в лечении, в рамках переноса. Тогда кушетка, как здесь описано, является катализатором в индуцировании отслежи­ваемого терапевтически полезного клинического регресса.

Примером этого измененного состояния внутреннего осознания служит пациент, который воспитывался в ряде суровых частных школ-интернатов, в латентном и пубертатном периоде.

Он учился в одной из этих школ, с упором на дисциплину, с 12 до 17 лет. За исключением того времени, которое он проводил перед сном один в постели, у него, как он чувствовал, не было времени для себя или своих собственных мыслей. Для него кушетка представля­ла собой приятный промежуток свободы, когда можно было позво­лить мыслям и чувствам парить без привязи, как это было перед отходом ко сну.
77

Вдобавок к регрессивным аспектам явлений, индуцируемых ку­шеткой, есть ряд других чувственных и идеационных состояний, ко­торым могут способствовать аналитические рамки. У многих людей, особенно в подростковом возрасте, развивается способность грезить в гипнотическом состоянии, которое предшествует их ночному отхо­ду ко сну. Эти состояния, которые время от времени испытывает боль­шинство людей, похожи на сон, и обычно богаты символическим смыс­лом. Они представляют собой вольный уход в роскошь воображения.

Теме сна было уделено много внимания в литературе по теории психоанализа. Поскольку лежачее положение ассоциируется, пси­хически и физически, со сном, оно тоже заслуживает здесь внимания. Макальпайн (Macalpine, 1950) и Левин (Lewin, 1973) считают, что использование лежачего положения и свободных ассоциаций явля­ется приглашением регрессировать в направлении первичного про­цесса и сновидения. Макальпайн (Macalpine, 1950) и Спитц (Spitz, 1956) также указывают, что уменьшение внешних стимулов, тот факт, что пациент не видит аналитика, аналитик относительно молчалив, и между ними нет физического контакта, вызывает сноподобное со­стояние. Ференци (Ferenczi, 1926) писал об этом в своих ранних ста­тьях. Он рассматривает жалобу на сонливость как угрозу уснуть, представляющую собой неудовлетворенность бесцельным, скучным анализом. Он также описывает сновидение пациента как фантазию быть пересиленным аналитиком во время сна.

Исаковер (Isakower, 1936) исследует поведение Эго в процессе засыпания. Он в основном рассматривает сон в анализе как регрес­сивный Эго-феномен, сопровождаемый усиленным самонаблюдени­ем, отдалением от внешних переживаний и оживлением ранних ус­тановок Эго. Он наблюдал, что у определенных пациентов возникали психические образы сосания материнской груди, а затем они засы­пали, удовлетворенные. Он рассматривает это регрессивное явле­ние как нарушение нормального процесса засыпания.
79

Зиммель (Simmel, 1942; 66) рассматривает сон как защитный ме­ханизм, который защищает Эго от эротических и агрессивных ин­стинктивных требований: «В ходе психоаналитического лечения мы наблюдаем пациентов, которые становятся усталыми, сонными и даже засыпают в качестве защиты против агрессивных импульсов по отношению к аналитику».

Джекелс (Jekels, 1945), проводя параллель между сном и ши­зофренией, считает, что сон, с его потерей ощущения Эго, может переживаться как наступление смерти. Он описывает семантичес­кие ассоциации сна со смертью и ссылается на миф о Гермесе «ниспослателе сна» и «спутнике смерти».

Левин (Lewin, 1973) замечает, что сон может повторять ораль­ную инфантильную ситуацию, связанную с насыщающим питани­ем. Он выдвигает теорию, что одна форма невротического страха перед сном основана на страхе смерти: защита против пожелания смерти ради достижения союза с идеализированной инфантиль­ной матерью. Он также считает, что стремление уснуть может со­впадать с желанием быть съеденным: ребенок идентифицирует себя с грудью.

Гэйб (Gabe, 1951) описывает случай пациента с навязчивым стра­хом смерти, у которого засыпание во время сессии было главной чер­той сопротивления в переносе. Он обнаружил, что в терапии засы­пание служит многим целям. Оно охраняет от гомосексуальных вле­чений, а также представляет собой уступку им; оно затрудняет раз­рядку агрессивных импульсов, но выражает фантазийные деструк­тивные желания по отношению к объекту любви. Уснуть — это еще и удовлетворить глубокие оральные стремления и воссоединиться с матерью.

Досужков (Dosuzkov, 1952) рассматривает засыпание во время сессии как безошибочный симптом неудовлетворенности анализом (в отношении переноса). Во время сессий один из его пациентов на­чинал говорить бессвязно, останавливался, затем храпел. Один раз он проснулся и поспешил в туалет помочиться, как раз вовремя. В конце концов, он описался в постели (дома). Досужков объясняет, что компульсивное засыпание на сессиях было отыгрыванием детской невротической ситуации, воспоминание о которой было вытеснено.

Скотт (Scott, 1952. 1956), обсуждая в двух очень важных статьях сон во время психоанализа, выдвигает гипотезу, что суммарное удов­летворение от сна — в бодрствовании, или в самом акте пробужде­ния. Обычно делают вывод, что цель — сон и продолжение сна. Он думает, что когда сонливость или сон наступают в анализе, в каче­стве регрессивной защиты, то это реактивация первичного желания спать, поскольку у большинства пациентов есть свидетельства депривации сна. Скотт утверждает, что результатом анализа этих паттернов сна является состояние сна, наступающее во время сессий, вслед за чем улучшается способность спать в промежутке между сес­сиями. Он считает, что аналитический прогресс скорее ускоряется, чем замедляется этим феноменом, результатом которого иногда яв­ляется сон во время психоанализа. Он пришел к еще одному заключе­нию: «пустота в голове» и «не о чем говорить» у бодрствующего явля­ются иногда защитами от сна или сонливости. Он указывает, что акти­вация, анализ и разрешение этих защит идут на пользу лечению.

В более недавнем неопубликованном сообщении Скотт (Scott, 1971) развивает дальнейший ряд предположений, и некоторые из них особенно интересны в свете нашей темы. Вкратце это звучит так:

Сон — инстинктивное влечение, чья цель — удовлетворение. Предсознательная часть желания проснуться.

Пробуждение может быть вытеснено и пациенты могут действо­вать бессознательно, словно они находятся в бодрственном состоя­нии и где-то в другом месте, а не там, где они на самом деле.

Вытеснение желания спать само по себе может привести ко мно­гим типам смещения, замены, символизации или замены частичной функцией всей функции.

Определенные желания могут быть основаны на том, что сон часто следует за удовлетворительным младенческим насыщением.

Спать с другим человеком или находиться рядом со спящим имеет трансферный и контртрансферный подтекст, относящийся а) к табу на засыпание пациентов и Ь) к табу на сон аналитика во время сессий.

Возможный критерий удовлетворительного завершения анали­за мог бы включать адекватную проработку желания спать, контро­ля над отходом ко сну, пробуждением и продолжительностью, а так-

же обесценивания и переоценивания сна и сновидений.

Паркин (Parkin, 1955), проводя обширное исследование двух ана­литических сессий, во время которых пациент спал, иллюстрирует сверхдетерминированность этого акта. Он говорит, что вклад Эго в такой акт засыпания — желание выдавать свободные ассоциации, находясь в состоянии дремоты, и желание лучше уснуть, чем галлю­цинировать. Он также показывает, как Ид вносит вклад в этот акт через фаллические, анальные и оральные стремления.

Дике (Dickess, 1965), говоря об измененном состоянии сознания, ут­верждает, что сон в анализе — защита против возникновения аф­фекта, относящегося к особым сексуальным и агрессивным событи­ям в жизни пациента. Он считает, что эти явления тоже развиваются как защита, хотя и неудовлетворительная, против внешней агрес­сии. Интеллектуальное отупение тоже имеет отношение ко сну и является состоянием частичного сна, со сходными защитами. Дике также рассматривает сонливость как защиту аналитика против аг­рессии, проявление контрпереноса. Скука объясняется как состоя­ние высокого инстинктивного напряжения при очень маленькой воз­можности его облегчения. Он считает, что скука создает ситуацию, благоприятную для развития регрессивных фантазий и чувств. Ана­литики находятся в особом положении и особенно подвергаются рис­ку стать жертвами этих явлений.

Дин (Dean, 1957) тоже исследует сонливость как контрперенос. Он заключает, что эта сонливость, в принципе,'— ответ аналитика на аг­рессию пациента. Это его защита от чувства бессилия и разочарования.

Фрейд (Freud, 1914Ь) изучает сон как одно из первичных регрес­сивных состояний. Он считает, что цель сна — достичь самого состоя­ния сна как исполнения желания уснуть. Позже он пишет (Freud, 1917Ь), что переход от тотального самодостаточного нарциссизма к состоянию, в котором меняющийся внешний мир приносит боль, нельзя выносить долго, и сон используется как защита против этой боли.

Ни один автор, изученный нами, не исследовал столь тщательно те глубинные и изощренные отношения, которые существуют меж­ду смыслом и использованием кушетки и актуальными и символи­ческими аспектами сна и сновидения, как это сделал Левин (Lewin, 1973). Его мысли по этому предмету столь широки и важны, что об-

:юр его творчества заставляет нас выйти за рамки подытоживания и пересказа, и обратиться к прямому цитированию.

Он ясно заявляет (ibid; 264) о равенстве между «кушеткой» и тем, что он называет «аналитической ситуацией»:

«...аналитическая ситуация, которая здесь определена эмпири­чески как знакомый стандартный час, или, более широко, как "то, что происходит на кушетке"; и иногда слово "кушетка" будет ис­пользовано метафорически как синонимичное с "аналитической си­туацией". В идею аналитической ситуации включены феномены сво­бодных ассоциаций, сопротивления, переноса, повторения и другие, хорошо известные и общепринятые рабочие концепции».

Левин не только уравнивает кушетку и аналитическую ситуа­цию, но и кушетку и сон. Далее (ibid; 271) он проводит связь между сном и смертью;

«Здесь, однако, я бы хотел только подчеркнуть еще раз естествен­ную бессознательную эквивалентность сна и смерти: психологичес­ки оба эти состояния — состояния нарциссизма. А также, что возра­жение нарциссизму смерти — загробная жизнь. Но для настоящей цели я бы хотел указать этими примерами на род сопротивления, которое может возникнуть, сопротивления тому, чтобы лечь на ана­литическую кушетку, и на тот факт, что кушетка и сама аналити­ческая ситуация нуждаются в интерпретации. При всем многообра­зии, самая очевидная интерпретация не обязательно самая глубо­кая, что кушетка — место для сна».

Обсуждая сопротивления укладыванию на кушетку (ibid; 270, 243), он исследует страх, связанный со смертью:

«Я хочу только перечислить некоторые из прегенитальных ва­риантов страха смерти, или страха перед укладыванием спать, что то же самое- Это страх быть сожранным, отравленным, задушенным, и, наконец, вариант, который. является не столько страхом умереть в смысле потери сознания (сон), сколько страхом загробной жизни (и плохих сновидений), страхом, который в наше материалистическое время, скорее, игнорируют».

«Иногда мы встречаемся со страхом уснуть на кушетке, родствен­ным страху перед сновидением».
83

Он проводит связь (ibid; 283, 290) между чувствами, сопровожда­ющими ассоциирование на кушетке, и условиями сновидения:

«Аффекты на кушетке или возникающие во время ассоцииро­вания в одиночестве подобны тем, которые появляются в снах. Они являются частью манифестного содержания. Фрейдистское наме­рение — анализировать их, по аналогии с тем, как при анализе сно­видения устанавливают, не скрывает ли "хорошее настроение" страх смерти, или не является ли тревога сигналом и повторением. Меди­тирующий в уединении может принять аффект за чистую монету и исходить из этого, принимая чувства приподнятости или подавлен­ности главным образом как данность».

«Замечено, что аналитик находится с обоих концов и вокруг диаг­раммы психического аппарата; он "окружает" кушетку, как внешний мир окружает сновидение».

«Установление взаимного соответствия кушетки и психологии сновидений не трудно, поскольку "формирование анализа" похоже на формирование сновидения, и включает в себя те же самые следы памяти и психические системы, хотя, обычно, в иных пропорциях. Пустые сновидения почти соответствуют "пустой кушетке", то есть, сну на кушетке, где нарциссизм сна, лежащий под сновидением, от­крыто выходит наружу как "нарциссизм кушетки"».

И опять он уравнивает постель и кушетку (ibid; 242-243):

«Многие ассоциации относятся к сходству постели и кушетки, и некоторые пациенты воспроизводят процесс отхода ко сну, иногда включая характерные феномены Исаковера. Для многих пациентов кушетка входит в ситуацию переноса как постель, и, следовательно, как ранняя замена и символ матери, поскольку замечания аналитика становятся эквивалентом шума и пробуждений и уравниваются с от­цовскими или Супер-Эго-приказами, приводящими в чувство и отлу­чающими от груди (ibid, 1947). Таким образом, получается так, что оральные проблемы пациента могут автоматически реагировать на шум, который должны игнорировать».

Его труд содержит много примеров (ibid; 243-244) того, какой смысл может иметь кушетка для пациента, как проиллюстрировано ниже:

«Равенство аналитической работы и лежания в постели для мно­гих пациентов совершенно очевидно. Много лет назад моя пациентка

сделала замечание, которое я всегда помнил, но явно не до конца по­нял тогда. Заканчивая свой анализ, она сходила к врачу для медицин­ского обследования. К своему удивлению врач обнаружил, что много­летняя язва желудка излечена. Он спросил, что она для этого делала. "О, я по часу в день лежала в постели, во второй половине дня", — сказала она. Это было шуткой; но это было задолго до того, как термин "психосоматика" приобрел популярность, и я посмеялся.

Задним числом я вижу, что она провозглашала глубокую анали­тическую истину, особенно прояснившуюся для меня после сообще­ния Стоуна (Stone, 1947) о пациенте с доуденальной язвой, который засыпал на кушетке. Моя пациентка (та самая, на которую я ссылал­ся в своей статье о клаустрофобии) принимала "внутриутробную позу" на кушетке и тревожно выпаливала: "Не трогайте меня!" Ее конфликт был между генитальными желаниями и привязанностью к матери, и она говорила (амбивалентно): "Не отрывайте меня от груди и не будите!" Но ее шутка была глубоко психологична; ее язва была излечена "лежанием в постели" — формой терапии, которая позволяла ей расслабиться и заменяла собой младенческий сон.

Один пациент несколько месяцев не мог лечь на кушетку в нача­ле анализа. Наконец он лег с видимым удовольствием, которое он рационализировал как победу разума, но было оно, конечно, еще и либидинальным повторением, ибо, как он много раз говорил мне, его жизнь и его анализ — постоянная борьба против того, чтобы все вре­мя спать. То, что он смог принять лежачее положение, не было бле­стящим достижением техники, как может показаться; так как про­шло много времени с тех пор, когда он лег впервые, до того, как он понял, что он автоматически "закрывает глаза" на все, что я ему го­ворю, словно чтобы не быть потревоженным в своем сне, а после сессий, расстраивающих его, часто ложится вздремнуть».

Левин показывает (ibid; 241-242), что для некоторых пациентов лечение на кушетке ассоциируется с гипнотическим сном:

«... Но если мы спросим, почему гипнолог использовал кушетку, мы придем к очевидной причине: чтобы пациенту было удобно спать в гипнозе. Многие из наших пациентов замечают прямо или указывают косвенно на гипнотический эффект от позы лежа. Я уж не говорю о тех, кто ложится спать. Многие другие принимают кушетку за по­стель, чтобы спать, видеть сны, или дремотные фантазии; они снима-

ют одежду, очки и украшения, стряхивают с ног туфли или делают другие обычные (и незаконченные) приготовления ко сну. Они с удо­вольствием отмечают подушку и матрас или жалуются на них, а иног­да в одном из первых сновидений переноса присутствует кровать. На психологическом уровне наши пациенты принимают вместе с нами, что то, что они говорят на кушетке, надо принимать не как заявления под присягой человека полностью не спящего и сохранившего крити­ку, а, скорее, как то, о чем они склонны думать, когда они одни и нахо­дятся в расслаблении, как тогда, когда они лежат в постели».