Том II филологические и юридические науки алматы — астана — баку — гродно — киев — кишенев — коламбия люденшайд — минск — невинномысск — ташкент — харьков — элиста 2010

1. 
   Села К.Х. Семья Паскуаля Дуарте. – Москава: Прогресс, 1980.
   
2. 
   Тертерян И. Камило Хосе Села. Предисловие к сборнику прозы.– Москва: Прогресс, 1980.– 4 с.
   
3. 
   Florencia di Paolo. El tremendismo de Camilo José Cela. - http://www.monografias.com/trabajos31/tremendismo-camilo-jose-cela/tremendismo-camilo-jose-cela.shtml
   
4. 
   Mata A. H. El Tremendismo. – Madrid 1996, http: //perso.wanadoo.es/web_palabra/corrili.htm
   
5. 
   Sobejano G. Reaflicciones sobre La Familia de Pascual Duarte. – Madrid, http: //www.xtec.es/~rsalvo/cela/dossier/1.htm
   

Педагогический институт Южного федерального университета, г. Ростов-на-Дону, Россия

e-mail: annalenets@mail.ru, olga-jemeljanowa@mail.ru
В современной лингвистике всё активнее изучаются некоторые понятия, которые до недавнего времени были предметом изучения исключительно таких наук как психология, социология и философия. Все они являются социально-психологическими составляющими жизнедеятельности человека в обществе, без которых нельзя представить саму жизнь. К таким понятиям можно отнести любовь, счастье, долг, страх, юмор, ложь и многие другие.

Понимание сущности и порождения лжи привлекло внимание ученых в лингвистике. Объяснение этому можно дать такое: появление и проявление форм лжи во всех сферах жизни человека стало настолько очевидным, что требует глубокого и всестороннего изучения. Для этого учёные-лингвисты пытаются решить следующие задачи – рассмотреть и описать ложь как лингвистическое понятие, определить основные виды лжи, способы её оформления в речи и фиксации в языке, а также разработать приёмы распознавания лжи с точки зрения лингвистики. В лингвистике, занимаясь исследованием такого феномена как ложь, принято говорить о концепте.

В конце XX – начале XXI вв. появилась своеобразная мода на термин «концепт» в научной литературе. Это свидетельствует об интересе учёных к реконструкции тех основ в жизни человека, с которыми мы сталкиваемся в обыденной жизни, не задумываясь над их «истинным» смыслом. В отечественной лингвистике концепт является предметом изучения в таких научных направлениях как лингвокультурология, когнитология и лингвоконцептология.

Изучая концепт в рамках вышеназванных лингвистических направлений, ученые исследуют его понятийную, образную и значимостную стороны. Понятийная сторона отражает признаковую и дефиниционную структуру концепта. В образной фиксируются когнитивные метафоры, поддерживающие концепт в языковом сознании. Значимостная сторона определяет место концепта в лексико-грамматической системе конкретного языка.

Цель настоящей статьи – кратко осветить интерпретацию понятия «концепт» в отечественной и немецкой лингвистике.

Концепт – явление того же порядка, что и значение слова. По своей внутренней форме в русском языке слова «концепт» и «понятие» одинаковы. Концепт (lat. conceptus мысль, понятие) – смысловое содержание понятия, объём которого есть денотат этого понятия [1, с. 433]. Иногда в научном языке концепт и понятие выступают как синонимы, хотя такое употребление встречается редко.

В русском языке слово «концепт» возникает как транслитерация латинского conceptus, что означает буквально «понятие, зачатие» (от глагола concipere — зачинать). В 70-е годы прошлого века термин концепт входит в терминологию философов и лингвистов чаще всего в значении «чистое понятие». Позже «концепт» и «понятие» все чаще употребляют дифференцированно. Концептами, но не понятиями, называют, в частности, элементарные единицы результата понимания. Активная же его разработка началась только в последние десятилетия, в связи со смещением научной парадигмы в языкознании в сторону антропоцентризма, вызвавшим формирование и бурное развитие нового направления в языкознании – когнитивной лингвистики. В когнитологии под концептом понимается «…ментальное, национально-специфическое образование, планом содержания которого является вся совокупность знаний об объекте, а планом языкового выражения – совокупность лексических, паремических, фразеологических единиц, номинирующих и описывающих объект» [2, с. 4]. В традиционной отечественной лингвистике концепт рассматривается как синоним понятия и трактуется как мысль, которая отражает предметы и явления действительности посредством фиксации их свойств и отношений в обобщенной форме.

Особый интерес представляет интерпретация понятия «концепт» в немецкой лингвистике. В немецком языке «концепт» (в разное время – в различных орфографических вариантах – «Konzept», «Koncept», «Conzept» и т.п.) фиксируется в значении «набросок», то есть близко к русскому «конспект».

Не во всех немецких этимологических словарях определяется понятие «Konzept», однако даётся ссылка на глагол «konzipieren», который имеет два значения «planen, entwerfen, erkennen; aufnehmen, auffassen» (планировать, делать эскиз (набросок); узнавать, воспринимать, понимать – перевод наш А.Л., О.Е.). Само же понятие «Konzept» определяется как «das Zusammenfassen; Inbegriff; Empfängnis» (обобщение; воплощение, олицетворение; восприятие – перевод наш А.Л., О.Е.).

Второе значение немецкой лексемы «Konzept», скорее всего, является заслугой XX в., т.к. отмечается не во всех немецких словарях. Так, например, в литературе XVIII-XIX вв. оно не встречается. Нет его и у таких концептуальных немецких философов, как Ф. Ницше, Шопенгауэр.

В современной лингвистике «Konzept» очень часто обозначает не просто «понятие» (соответствующее предмету), а только лишь предварительное, отрывочное, незавершенное, иногда туманное, только относительно справедливое, ценное и непротиворечивое представление о целом мире, лежащем за некоторым понятием и моделирующем (отражающем в научном исследовании) истинные понятия человека. Большинство немецких толковых, философских, социологических словарей дают определение понятию «Konzept» через определение понятия «Begriff» (понятие). Именно поэтому мы обратились к определению дефиниции «Begriff». На основе определений «понятия» в немецких толковых словарях можно дать следующее – совокупность существенных признаков явления; умственное, абстрактное содержание чего-либо.

Анализ словарей показал, что «понятие» определяется в основном как образ, который рисует в своем воображении говорящий, исходя из значения предметов, абстракция, содержащая суть. Однако, близкое по значению к современному пониманию «концепта» мы обнаружили дефиницию «понятия» в философском словаре Г. Клауса: «gedankliche Widerspiegelung einer Klasse von Individuen oder von Klassen auf der Grundlage ihrer invariativen Merkmale, d.h. Eigenschaften oder Beziehungen. Begriffe haben einen Inhalt und einen Umfang. Der Begriffsumfang widerspiegelt die Klasse von Individuen usw, auf die der Begriff zutrifft. Der Begriffsinhalt hingegen widerspiegelt den Komplex der Merkmale, der allen im entsprechenden Begriffsumfang widerspiegelten Dingen gemeinsam ist» (мысленное отражение классом индивидов или классами, основанное на их конкретных признаках, т. е. свойствах, качествах или отношениях. Понятия обладают содержанием и объемом. Объем понятия отражает классы индивидов и т.д., которым оно соответствует. Содержание же понятия, напротив, отражает совокупность признаков, которые присущи всем предметам, входящим в объем понятия – перевод наш А.Л., О.Е.).

Суммируя полученные нами данные, можно сделать следующий вывод о значении слова «понятие» в немецком языке: понятие – это образ, который вызывает в сознании человека содержание значения слова, включающее в себя совокупность конкретных признаков, свойств и качеств предмета или явления, которые это слово обозначает. В немецком языке понятия «Begriff» и «Konzept» являются синонимами, «концепт», в свою очередь, совокупность характерных признаков предмета или явления действительности, вызывающего в сознании человека определенное представление. Понятие является более открытым для определения, концепт определяется с трудом.

При лингвистическом подходе к изучению концепта лжи мы ассоциируем его с этическими категориями, т.к. оценочная составляющая обусловлена ценностями культуры. Представляется перспективным рассмотреть в будущем концепт лжи в немецкой лингвокультуре.

1. 
   Новейший словарь иностранных слов и выражений. – М.: Современный литератор,2005.– 976 с.
   
2. 
   Панченко, Н.Н. Средства объективации концепта «обман» (на материале русского и английского языков). Автореф. …канд. филол. наук. – Волгоград, 1999. – 24 с.
   
3. 
   Зайцева З. Н. Немецко-русский философский словарь. М. 1981. Изд-во Московского университета, 1981.
   
4. 
   Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache 23, erweiterte Auflage. Bearbeitet von Elmar Seebold. Walter de Gruyter. Berlin. New York 1999.
   
5. 
   Philosophisches Wörterbuch. Herausgeber Gerhard Klaus, Manfred Buhr. Band 1. 11 Auflage. VEB Bibliografisches Institut. Leipzig. 1976.
   

Лесосибирский педагогический институт – филиал Сибирского федерального университета, г. Лесосибирск, Россия

(филологический факультет, 4 курс)

e-mail: tamarales@mail.ru

При изучении современного свадебного обряда нами были опрошены более двухсот жителей Красноярского края. Почти все информанты (русские, украинцы и белорусы), размышляя о значении того или иного ритуала, указывают только на его развлекательный характер. Но, на наш взгляд, в современном свадебном обряде четко проявляется изначально ему присущая сакральность.

Так, накануне свадьбы совершается обряд «омовения невесты в бане». Особенно популярными являются современные «девишники» в бане, сауне и т.д. Омовение – важный обряд, символизирующий как внешнее, так и внутреннее очищение [3]. Этот обряд, предшествуя заключению брака, соотносится с тем же ритуальным действием, сопровождающим похороны. Например, воду, в которой помылась девушка, принято выливать туда, где не ходят люди, это же делают при омовении покойника (Филатова Л., г. Лесосибирск).

Обряд омовения оказывается подобен и «смыву» с человека природного, как это бывает при первом купании новорожденного. До свадьбы молодые люди не являются полноправными членами общества. Создав семью и родив ребенка, они обретают этот социальный статус. «Смыв» в бане с себя природное, жених и невеста тем самым подчеркивают свою готовность к переходу в новый этап своей жизни.

Сходство свадебного и похоронного обряда, на наш взгляд, проявляется и в специальной свадебной одежде. Это касается, в первую очередь, невесты. Именно у нее на свадьбе самый необычный наряд, весьма отличающийся от повседневного, тогда как костюм жениха может быть таковым и в обычных жизненных ситуациях.

Белый цвет платья невесты можно сравнить с коконом бабочки, которая, прежде чем возродиться в своем новом качестве, должна «умереть» как другое существо – гусеница. Это же происходит и с невестой: она «умирает» как девушка и возрождается как женщина.

Во время празднования свадьбы центральное место за столом занимает именно невеста вспомним, что гроб с покойником также всегда ставят в центре комнаты). Известно, что центр дома – это космический центр символизирующий «возвращение в утробу матери, нисхождение во тьму перед возрождением» [2, с. 214].

На второй день свадьбы у молодой уже совсем другое платье, более закрытое и более похожее на повседневный костюм – свидетельство того, что она уже приобрела иной социальный статус, в котором останется до смерти.

Информанты отмечают, что часто во время свадьбы гости дают невесте веник и смотрят, как она подметает пол (Болдыраев Н., г.Лесосибирск), разбрасывают ложки и наблюдают, как она их собирает и моет (Севостьянова Р., г. Лесосибирск). Опрошенные объясняют свои действия тем, что им хочется так проверить хозяйственные качества невесты. Глубинный же смысл таких действий, как нам кажется, иной: невесту, подобно новорожденному в родинном обряде, учат новой работе – быть хозяйкой дома.

Все информанты указывают на присущий русской современной свадьбе ритуал выкупа невесты: чтобы подняться до двери невесты, жених должен на каждую ступеньку положить по монетке (Пименова О.,

Сакральный смысл и в воровстве туфель невесты, в котором информанты видят лишь стремление некоторых гостей сделать свадьбу более веселой. На наш взгляд, туфли, воплощая представление о следе человека, связаны с детородной функцией невесты, проявлению которой и способствует заключение брака. Свадьба не только предшествует родинам, но и может рассматриваться как начальный этап родильного обряда[1, с.40].

Значим и такой компонент русской свадьбы как встреча молодых хлебом-солью. Сакральное значение этого ритуального действия связано с древним жертвоприношение.

В день свадьбы всегда приносили жертву богам, раньше готовили ритуальную жертвенную корову. У многих народов это животное символизирует плодородие, благосостояние, а также терпение и выносливость. Корова – древний символ материнского молока и космических сил, сотворивших мир [2, с.864]. Позже, когда христианство запретило жертвоприношение живых существ, стали выпекать хлеб в форме рогов коровы. Отсюда и название – свадебный коровай. Это важнейший структурный элемент второй половины свадьбы, когда происходит его разделение. «Здесь реализуется другое его значение — воплощение доли. Свадебный хлеб всегда преподносят молодым родители жениха. Его делят между представителями старшей группы - родителями и младшей, в которую теперь входят жених с невестой. Следовательно, коровай является символом новой доли» [1, с. 82].

На каждом новом, отмеченным ритуалом, этапе жизни человек наделяется новой долей, точнее — как бы еще одной долей, еще одной степенью несвободы - обязанностью перед человеческим обществом [1, с.84].

Все информанты указывают на то, что коровай разламывают на части, а не разрезают. Правда, они объясняют это тем, что «так принято» (Соседкина Т., г.Лесосибирск). Но в этом действии, на самом деле, заключен глубокий смысл: разламывание свадебного хлеба являет собой наделение внутри семьи определенной долей молодых. Старшие осуществляют это внутри семьи, собственными руками, без вмешательства посторонних сил.

Таким образом, современная свадьба содержит в себе основные обрядовые действия древнего бракосочетания. И хотя глубинный смысл обрядовых действий остается неясным для многих участников торжества, в обществе наметилась тенденция к наиболее полному осуществлению ритуальных действий.
Использованные источники

1. 
   Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре: Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. - СПб.: Наука, 1993.
   
2. 
   Энциклопедия символов / сост. В.М. Рошаль. – М.: АСТ; СПб.: Сова, 2007.
   

Дальневосточный государственный гуманитарный университет, г. Хабаровск, Россия

(филологический факультет, 4 курс)

e-mail: Elena2008-@list.ru

Сон – один из частотных мотивов в поэзии и прозе Цветаевой. Для Цветаевой «сон» не просто физическое состояние. Одно из центральных значений мотива сна в произведениях Цветаевой соотносится с темами подлинности бытия и сна как жизни. В автобиографическом рассказе «Вольный поезд» Цветаева писала: «Во сне все возможно». Далее она ссылается на Кальдерона: «Жизнь есть сон». И продолжает: «А у какого-то очаровательного англичанина, не Бердслея, но вроде, такое изречение: «Я ложусь спать исключительно для того, чтобы видеть сны». Это он о снах на заказ, о тех снах, где подсказываешь. Ну, сон, снись!». [1]

Однако Цветаева иначе описывает свои сны: «Нужно понять, что все это – сон. Ведь во сне наоборот, значит... Да, но у сна есть свои сюрпризы: ручка может отвалиться... вместе с рукой. Или: в корзине вместо муки может оказаться... нет, похуже песка: полное собрание сочинений Стеклова! И не вправе негодовать: сон. (Не оттого ли я так мало негодую в Революции?)» (курсив автора здесь и далее сохранен – М.Л.). [1]

Цветаева указывает на оппозицию сна, в котором ее героиня вольна и сна, в котором она лишена свободы. В то же время сочетание «сон»-«жизнь» можно отнести к устойчивым смыслам прозы Цветаевой в его противопоставлении «сну»-«грезе». Порождение смыслов в сочетании «сон-жизнь» происходит не столько по характеру сравнения, сколько в их неразделимости, в отсутствии четких границ между ними. В творчестве Цветаевой две этих смежных категории могут подменять друг друга, в тексте может не содержаться конкретных маркировок, о чем идет речь, о яви или сне; в описании, воссоздании сна реализуются жизненные ситуации, в описании быта, жизни присутствует логика сна. Семантика «сна» выходит за рамки обычного значения: самого физического процесса и того, что снится. Сон в своем привычном значении, связанным с покоем и отдыхом, пассивен. Но сны героини прозы Цветаевой активны. «Мой сон – не отдых, а действие, действо, которого я – и зритель, и участник...» (Запись 1924 года в черновой тетради). [1] По этой причине сон перестает быть отражением определенного физического состояния, он понимается как сновидческая деятельность, устраняющая границы между «здесь» и «там», реальным и ирреальным мирами.

Важно отметить, что в обычном значении «сон» понимается как «один сон», сны располагаются во времени в хронологической последовательности, доступной созерцанию сновидца в то время, когда он уже бодрствует. У Цветаевой сон метонимически выходит за рамки «одного сна», становиться непрерывным процессом, сравнимым с дыханием, о котором можно помнить или не помнить, у которого бывают свои вершины и спады, и этот единый сон-процесс поделен на множество мелких снов-видений: «Одних снов за три ночи – тысяча и один, а я их и днем вижу!». [2, с. 284] Сон и жизнь у Цветаевой не сменяют друг друга, а сосуществуют на равных, а потому соединяются в одно. Нельзя сказать, что Цветаева отдает предпочтение образам сна, отчуждаясь от реальной жизни, но сон связан у нее с концентрацией поэтического вдохновения.

Сон в привычном смысле локален: сны разделены между собой промежутками бодрствования. Содержание отдельных снов не связано между собой. У Цветаевой, как уже было отмечено, сон становится непрерывным, как жизнь. Можно сказать, что происходит единый процесс, или же человек проходит единый жизненный путь.

Возникает аналогия сна и жизненного пути–странствия. Путь имеет четкий вектор, в нем предполагается конечный пункт, поэтому в нем важен результат. Странствие обладает большей свободой, в нем чаще происходит поиск направления. В одном из своих значений странствие – это постоянная смена места, следовательно, процесс оказывается важнее результата, поэтому для аналогии со сном больше подходит слово-образ «странствие». Необходимость разграничить эти два понятия возникает еще и потому, что мотив «пути/странствия» в творчестве Цветаевой противопоставлен мотиву «сна» по признаку женское/мужское, и сон в данном случае будет выступать как странствие.

Цветаева пишет: «Страннице – сон, страннику – путь». [1] В этой фразе содержится важное для Цветаевой разграничение яви и сна между женским и мужским началом. Путь странника – это путь в реальности, т.е. путь реальных (ощутимых, внешних) дел и свершений. В то время как путь странницы происходит в сфере внутренней жизни, во сне; а так как сон для Цветаевой – это сфера чистых душевный переживаний, душевной жизни, то можно говорить, что «сон-путь» женщины – это странствие души. «Я – поэт», «я – душа» и «я – женщина» очень близки в осознании автора и лирической героини: и все эти «я» реализуются именно в пространстве частной жизни, внутреннем пространстве, в таком закрытом существовании, которое и именуется Цветаевой сном.

Можно говорить о двух основных этапах в понимании сна-жизни Цветаевой. Первый связан с представлением о сне как об идеальной реальности и с проецированием этой реальности на жизнь, повседневность. Этот компонент берет начало в ранней лирике поэта и продолжается в прозе: «– Что-о? Это – мне? Но ведь это же рай, Марина, это просто во сне снится – такие вещи». [2, с. 216] Второй с представлением о жизни как о страшном сне, которым не может управлять видящий: «Я еду и пишу Вам и не знаю сейчас - но тут следуют слова, которых я не могу написать. Подъезжаем к Орлу. Я боюсь писать Вам, как мне хочется, потому что расплачусь. Все это страшный сон. Стараюсь спать». [2, с. 188]

Сочетание мотивов сна-жизни обладает сложной структурой. Это выражается, с одной стороны, в отсутствии границ между ними (и временных, и семантических), с другой, в необходимости выбора между сном и явью: «Не рассказывайте Ваших снов никому. И не грезьте никогда – или – мечтайте всегда». [2, с. 218] Сон – это внутреннее пространство одного человека, куда невозможно проникнуть другому. Поэтому он становится лучшим вариантом для обозначения частной жизни. В таком смысле «грезить всегда или никогда» – является принципом, который не допускает половинчатости, оттенков в индивидуалистическом отношении к жизни. Кстати, в данном случае глагол «грезить» соединяет воедино мотивы сна-жизни и творчества, поскольку содержит в себе отсылку к фантазированию, сочинению. Мотив сна как всегда/никогда проявляется также в оппозиции: «спящий без снов» и «видящий сны наяву». Эта оппозиция связана с еще двумя противопоставлениями: тело/душа, спать/видеть. Само слово «сон» имеет два значения: физический процесс и то, что видит человек во время этого процесса. По такому же признаку различаются глаголы «спать» и «видеть» (сон). При этом с первым из них в творчестве Цветаевой связан мотив тела, например, в описании сущности Волошина: «самый телесный, вещественный, с телами без теней и с телами, спящими без снов». [1] Тело не видит снов, оно спит. Видит душа. Душа в отличие от тела – бодрствует всегда, всегда видит, с открытыми глазами или с закрытыми, или же всегда спит: возможно, как раз из-за отсутствия этой разницы за счет беспрерывности самого процесса видения, и стирается граница между сном и жизнью. Но поскольку во сне сильнее выражен мотив видения, так как во сне видение принимает абсолютный характер, то и слову «сон» отдается предпочтение в наименовании общего, непрерывного состояния видения души.

Формула романтического мировосприятия «жизнь есть сон» является отправной точкой для развития мотива сна у многих авторов, испытывающих влияние романтизма, в том числе и у М. Цветаевой. Но для того, чтобы понять, какими новыми значениями обрастает эта формула у Цветаевой, необходимо рассмотреть её в сравнении с более ранними трактовками. Наиболее ярко в русском романтизме мотив сна представлен в творчестве М. Ю. Лермонтова. Так, например, у Лермонтова в ранней лирике присутствует уподобление сну «краткого любовного счастья», «самой быстротечной жизни». Однако, с течением времени Лермонтов оспаривает эту формулу: «И сном никак не может быть/Все, в чем хоть искра есть страданья!». [3, с. 304] Таким образом, можно говорить о наличии двух противопоставлений, по которым действительность отделяется от нереального. В первом случае – «сон – явь» противопоставляются по физиологическому критерию (спать/бодрствовать). Во втором случае – «сон – реальность» противопоставляются по критерию страдания или переживания, прочувствованности. Второй принцип является более важным для поэтического сознания, где реальность происходящего определяется не его материальностью, а силой переживаемых чувств: «Реально всё, в чем есть страданье». Однако Лермонтов использует этот принцип, чтобы ограничить сон (чтобы сна стало меньше), то есть где есть страдание, там нет сна. В то время как Цветаева тем же путём расширяет границы сна, так как если во сне есть страдание, то он реальность.

Для Лермонтова и Цветаевой попеременно и несоединимо привлекательны две противоположные возможности: оказаться властелином сна или же самому отдаться во власть сна, дав, наконец, отдых и исход непрестанному волевому напряжению. С одной стороны Цветаева в своих свободных тетрадях говорит: «Я сню свои сны… Мне сон не снится, я его сню». [1] С другой стороны, Цветаева пишет о себе как о невольной наблюдательнице своего «страшного сна», тогда появляется формулировка «мне снится сон», и появляется желание проснуться, которое не может исполниться, так как сон, который снится, это жизнь.

Таким образом, в прозаических текстах Цветаевой, наряду с мотивами жизни, творчества, пути, важное значение имеет мотив сна. Он функционирует в прозе Цветаевой не изолированно, а во внутренней связи с другими мотивами. Общий для романтизма мотив сна в прозе писательницы получает индивидуально-авторские воплощения.