почему догматическое христианство всегда настаивало на
невинности Христа
на кресте,
если не принимать во внимание недвусмысленных ответов на этот вопрос в посланиях
апостола Павла и учении поздней Церкви, что только таким образом он мог умереть за
наши
грехи и избавить нас от адского пламени и проклятий карающего Бога, который в противном
случае убил бы нас, а теперь это стало не нужно. Его кровожадность была, так сказать,
утолена. Мне всегда казались нелепыми эти образы Бога как кровожадного людоеда и
Христа как нашего «заместителя».
И что нам это даст, если мы попытаемся найти
психологический смысл этой догмы, на
чем настаивал Юнг, иначе говоря, если мы найдем свой способ понимания своеобразного
соединения невинности и распятия в христианской истории?
В попытках найти ответ на свой вопрос я думал, что за этими ритуалами, возможно,
стоит глубокая истина о том, что мы не можем стать полноценными людьми, пока не примем
условия
человеческого существования, и что это гораздо сложнее, чем может казаться?
Возможно, трудность состоит в том,
что мы должны позволить нашей невинной
(
богоданной )
части выстрадать опыт, чтобы вырастить свою душу? Это означает, что
мы позволяем себя приручать, несмотря на горе и утрату, сопровождающие этот процесс, и,
предвосхищая печаль, все равно делаем такой выбор. Выбор в пользу
дарителя жизни. При
этом мы осознаем то, что так или иначе потеряем все, что любим в этой жизни. Это причина
нашей ужасающей скорби, которая требует сострадательного опосредования. Мы делаем это
в
отношениях, наполненных любовью, переживая красоту произведений искусства. Мы
также приходим к пониманию того, почему травмированные люди часто отказываются идти
на такую жертву и пытаются сохранить свою невинность, удерживая ее «на другой планете»,
дрейфующей в вечности.
Джон Таррант написал прекрасную книгу «Свет внутри тьмы» (Tarrant, 1998), в
которой снова и снова мысленно кружит вокруг этой сложной реальности. Он пишет об
этом:
Мы видим, как в сумерках ребенок бегает среди деревьев вместе со своим
другом. Он не обращает внимание на то, что его зовут обедать; он ничего не
слышит, ничего не видит, кроме того, как звучит и сияет его счастье, но мы уже
знаем, что он умрет от лейкемии, так как видели его медицинскую карту. В такой
момент для нас может оказаться невыносимым такое столкновение невинности и
грядущего
страдания, мысль о том, что его счастье – абсолютно иллюзорно.
Трудно сохранять величественный ангельский вид, в то время как душа видит
мальчика, который хочет бегать и убежит навсегда. И мы должны признать, что
ребенок был счастлив,
даже заглядывая в будущее, которого у него нет; мы
должны сказать, что жизнь прекрасна сама по себе, а не своим итогом. Все, что мы
попробовали, вырвано у смерти; наша ответственность – испробовать жизнь в
полной мере. Мы отказываемся от ангельского вида,
потому что должны это
сделать. Те, кого мы любим, умирают, но мы должны есть, мы должны петь, мы
должны как-нибудь их любить – в этом наша задача. Мы можем иметь ангельский
вид и быть «как дети», но не за счет этого. А когда мы перестаем петь, приходит
наш черед и мы тоже должны уйти во тьму.
Достарыңызбен бөлісу: