Три вида гуманизма руссо — отец антропологии

РУССО-ОТЕЦ АНТРОПОЛОГИИ

Руссо был не просто острым и тонким наблюдателем сельской жизни, страстным читателем книг о далеких путешествиях, искусным и опытным исследователем чужеземных обычаев и верований: можно смело утверждать, что антропология была предсказана и основана им на целый век раньше  ее официального признания как науки. Он сразу же отвел ей должное место среди уже сложившихся тогда естественных и гуманитарных наук, предсказал, в какой практической форме — при поддержке отдельных лиц или целых групп — ей будет суждено сделать свои первые шаги.

Концепция Руссо изложена в длинном примечании к "Рассуждению о происхождении неравенства". "Я затрудняюсь понять, — писал Руссо, —  почему в век, кичащийся своими знаниями, не найдется двух человек, из которых один хотел бы жертвовать двадцать тысяч талеров из своего имения, а другой — десять лет жизни своей на славное странствование вокруг света, дабы учиться познавать не только травы и камни, но и хотя бы один раз — человека и нравы..."     И далее он восклицает: "...весь мир населен народами, о которых мы знаем только имена, а за всем тем беремся рассуждать о человечестве! Вообразим себе Монтескье, Бюффона, Дидро, д'Аламбера, Кондильяка или людей,  им подобных, путешествующих  для просвещения  своих соотечественников, наблюдающих и описывающих так, как только они умеют, Турцию, Египет, Барбарию, Марокко, Гвинею, Кафрскую землю, внутреннюю Африку и ее восточное побережье, Малабарский берег, империю   Моголов, берега Ганга, королевства Сиама, Пегу и Ава, Китай, Татарию и особенно Японию; и в другом полушарии — Мексику, Чили, земли Магеллана, не забывая патагонцев истинных или ложных, Тукуман, Парагвай, если возможно, Бразилию, караибов, Флориду и все дикие страны. Такие путешествия будут самыми нужнейшими из всех и потребуют особой тщательности. Предположим, что эти новые Геркулесы по возвращении из своих достопамятных путешествий опишут на досуге природу, нравы и политическую историю того, что они видели; и тогда мы сами смогли бы увидеть новый свет, рождающийся под их пером, и таким  образом научились бы познавать наш  собственный мир..." ("Рассуждение о происхождении неравенства", примечание 10).

Не является ли это изложением предмета современной антропологии и ее метода? И имена, названные Руссо, — разве это не имена тех самых людей, которых и теперь еще почитают и которым стремятся подражать  современные антропологи, твердо уверенные, что, только следуя этим  людям, они смогут заслужить для своей науки то уважение, в котором  ей так долго было отказано?     Руссо был не только предтечей антропологии, но и ее основоположником. Во-первых, он дал ей практическую основу, написав свое "Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми",  в котором поставил проблему взаимоотношений между природой и цивилизацией и которое можно считать первым научным исследованием  по общей антропологии; во-вторых, он дал ей теоретическое обоснование, замечательно ясно и лаконично указав на самостоятельные задачи  антропологии, отличные от задач истории и этики: "Когда хочешь  изучать людей, надобно смотреть вокруг себя, но чтобы изучить человека, надо научиться смотреть вдаль; чтобы обнаружить свойства, надо  сперва наблюдать различия" ("Опыт о происхождении языков", глава  VIII).

  Этот впервые  установленный   Руссо методологический  закон,  положивший  начало  антропологии, помогает  преодолеть то,  что  на  первый  взгляд можно   счесть двойным   парадоксом:  Руссо,  предлагая изучать людей самых далеких, занимался главным образом  изучением одного самого  близкого ему  человека — самого  себя;  через все его творчество последовательно проходит желание отождествить себя с другим  при упорном  отказе от отождествления  с самим собой.

Эти два  кажущихся противоречия,  составляющие, в сущности,  две стороны одной медали, и  являются  той трудностью, которую  каждый антрополог  рано или  поздно должен  преодолеть в  своей  работе.

Все антропологи находятся перед Руссо в  особом долгу. Ведь  Руссо не ограничился тем, что определил точное место новой науки  в комплексе человеческих знаний; своей деятельностью, характером  и темпераментом, силой  своих  чувств, свойствами своей натуры  и индивидуальности он  по-братски помог  антропологам: дал  им  образ, в котором они  узнают  свой  собственный образ, приходя  таким путем к более глубокому пониманию  самих себя —  не в абстрактном смысле чисто интеллектуального созерцания, а в качестве  невольных носителей того глубокого  превращения, которое Руссо  произвел в них  и которое все  человечество увидело в личности  Жан Жака Руссо.

Когда антрополог приступает к своим исследованиям, он всякий раз  попадает в мир, где все ему чуждо и часто враждебно. Он оказывается  в одиночестве, и лишь его внутреннее "я" способно поддержать его  и дать ему силы устоять и продолжать работу. В условиях физического  и морального изнурения, вызванного усталостью, голодом, неудобствами, нарушением  установившихся  привычек, неожиданно  возникающими   предрассудками, о которых  антрополог  и не подозревал, —  в  этом трудном  сплетении обстоятельств его "я" проявляется таким, каким  оно является в  действительности: несущим на себе следы  ударов и  потрясений его  личной жизни,  которые некогда не только определили выбор его карьеры, но и сказываются на всем ее протяжении.

   Вот почему  в своей работе антрополог часто избирает  самого  себя объектом своих наблюдений. В результате он должен научиться  познавать себя, смотреть на себя объективно и  издали, как если  бы то  был посторонний  человек. И тогда антрополог обращается  к этому постороннему, другому человеку, заключенному в нем и отличному от его "я", стремясь дать ему определенную оценку. И это  становится составной частью всех наблюдений, которые антрополог  проводит над отдельными лицами или группами лиц, над внутренним  "я". Принцип "исповеди", сознательно написанной или бессознательно  выраженной, лежит  в основе всякого антропологического исследования.

  Не потому ли опыт Руссо помогает нам видеть эту сторону антропологии, что его темперамент, его своеобразная личная история и обстоятельства жизни непроизвольно поставили его в положение, типичное  для антрополога? И Руссо-антрополог немедленно отмечает, какое воздействие эти обстоятельства оказали на него лично.

"И вот они, —  писал он о своих современниках, — мне  чужие,  незнакомые, никто, наконец, — раз они этого хотели. А я — что такое  я сам, оторванный от них и от всего? Вот что мне остается еще решить"  (первая "Прогулка").

 А антрополог, рассматривая впервые дикарей, которых он избрал  объектом своих исследований, мог бы воскликнуть, перефразируя Руссо:  "Вот они, мне чужие, незнакомые, никто, наконец, для меня, раз я сам  этого хотел! А я — что такое я сам, оторванный от них и от всего? Вот  что мне прежде всего надо найти".

Для того чтобы  человек снова увидел свой собственный образ,  отраженный  в других людях  —   это и составляет  единственную  задачу антропологии при  изучении человека, —  ему необходимо  сначала отрешиться от своего собственного представления о самом  себе.

Именно Руссо мы  обязаны открытием этого основополагающего  принципа — единственного принципа, на который могла бы опираться  наука о человеке. Однако этот принцип оставался недоступным и непонятным, поскольку общепринятая философия основывалась на декар- товской доктрине "Я мыслю,  следовательно, я существую" и была  ограничена логическим доказательством существования мыслящей личности, на котором возводилось здание науки физики за счет отрицания социологии и даже биологии.

 Декарт считал, что от внутреннего мира человека можно непосредственно переходить к внешнему миру, упуская из виду, что между этими двумя крайностями стояли общества и цивилизации, иначе говоря, миры, состоящие из людей.

Руссо выразительно говорит о себе в третьем лице — "он" (разделяя иногда даже  это другое лицо  на две различные части, как в "Диалогах"). Именно Руссо — автор известного изречения "Я есть другой" (антропологи делают то же самое, прежде чем показать, что  другие люди —  это люди, подобные им самим, или, иными словами,  "другой" есть "я").

Таким образом, Руссо предстает перед нами как великий новатор,  выдвинувший понятие об  абсолютной объективности. В своей первой  "Прогулке" он говорит, что цель его "состоит в том, чтобы дать себе  отчет в изменениях своей души и в их последовательности", а затем  добавляет: "В известном смысле я произведу на самом себе те опыты.  которые физики производят над воздухом, чтобы узнать ежедневные  изменения в его состоянии".

 Руссо открыл нам (поистине это удивительное откровение, несмотря  на то, что благодаря современной психологии и антропологии оно стало  более привычным) существование другого лица ("он"), которое думает  внутри меня и приводит меня сначала к сомнению, что это именно "я",   которое мыслит.

 Декарт  полагал, что на  вопрос Монтеня:  "Что  я знаю?"  (с  которого и начался весь спор) —  он может  ответить: "Я мыслю,  следовательно, я существую". Остроумно  возражая Декарту, Руссо  в свою очередь спрашивает: "Что есть я?". На этот вопрос нельзя  дать ответа, пока не будет разрешен другой, более фундаментальный  вопрос: "Есть ли я?"  Итак, ответ, который можно   получить на  основании личного опыта, дает понятие  "другого" лица, открытое  Руссо и немедленно  и с предельной  четкостью  примененное  им  в исследованиях...

Если считать, что с появлением общества человек претерпел троякое  изменение — от естественного состояния к цивилизации, от чувства  к познанию и от животного состояния к человеческому (доказательство  этого и составляет предмет "Рассуждения о неравенстве"), — то нам  придется признать за человеком, даже в его первобытном состоянии,  некую важную способность, или свойство, побудившее его проделать это  тройное превращение.

 И мы должны  поэтому признать, что в этой способности с самого  начала были в скрытом виде заложены оба противоречивых элемента  — по крайней мере как атрибуты, если не как внутренне присущие ей  части, — делая ее одновременно естественной и культурной, эмоциональной и рациональной, животной и человеческой. Мы должны со-  - гласиться также, что пережитое человеком превращение могло быть  осуществлено при попутном осознании человеческим разумом указанного свойства, или способности.

 Эта способность, как неоднократно указывал Руссо, есть сострадание, вытекающее из отождествления себя с другим — не родственным,  не близким, не соотечественником, а просто с любым человеком, поскольку тот является человеком, более того, с любым живым существом,  поскольку оно живое.

Таким образом, первобытный человек интуитивно чувствовал себя  тождественным со всеми другими людьми. В дальнейшем он никогда не  забывал свой первоначальный опыт, даже тогда, когда рост населения заставлял его уходить в новые места, приспособляться к новому образу жизни, когда в нем пробуждалась его индивидуальность.

    Но такое пробуждение пришло лишь после того, как человек постепенно научился признавать особенности других, различать животных по  их видам, отличать человеческое состояние от животного, свою индивидуальность от других индивидуальностей.

 Признание того, что люди и животные — существа чувствующие (в  чем, собственно, и состоит отождествление), значительно предшествует  осознанию  человеком имеющихся   между  ними  различий:  сперва  в отношении  черт, общих для всех живых существ, и лишь  позже  в отношении   черт человеческих, противопоставляя их животным  чертам. Этим  смелым   выводом  Руссо  положил  конец доктрине  Декарта.

Если эта интерпретация правильна, если Руссо с помощью антропологии коренным образом  ниспровергает философскую традицию, то  становится более понятным то глубокое единство, которым отмечено  его разностороннее творчество, становится возможным понять, почему  он придавал такое значение задачам, на первый взгляд чуждым его  труду философа и писателя, — я имею в виду изучение лингвистики,  музыки и ботаники.

Развитие языка, как его описывает Руссо в "Опыте о происхождении  языков", идет примерно по тому же пути, хотя и в ином плане, чем  развитие человечества.

 В первый период развития — это стадия, когда прямой и переносный  смысл вещей не различаются; и лишь постепенно прямой смысл освобождается из первоначальной метафоры, в которой всякий предмет смешан с другими.

 Что же касается музыки, то, кажется, ни одна форма выражения  чувств не способна лучше опровергнуть теорию Декарта, противопоставлявшего материальное духовному, разум — телесной субстанции. Музыка — это абстрактная система и противоположностей и сходств; она  оказывает на слушателя двойное воздействие; во-первых, меняется соотношение между моим "я" и "другим" во мне, потому что, когда я слушаю музыку,  я слышу себя  самого через нее; во-вторых, меняется  соотношение между разумом и телесной субстанцией — ведь музыка  живет внутри меня. "Цепь сходств и сочетаний" ("Исповедь", книга  двенадцатая), но цепь, которую природа нам дает воплощенной в "предметах, поражающих наши чувства" ("Прогулки одинокого мечтателя",  седьмая "Прогулка").

В таких же выражениях Руссо определяет свой подход к ботанике,  утверждая, что, идя этим путем, он надеется найти единение чувственного и разумного, потому что оно представляет собой естественное  состояние человека, существовавшее в момент пробуждения его сознания, но затем не проявлявшееся, за исключением отдельных и редких  случаев.

Мысль  Руссо развивается по двум принципам: принципу отождествления себя с другим, и даже с наиболее далеким "другим", включая и представителей животного мира, и принципу отказа от отождествления со своим "я", т. е. отказа от всего того, что может это "я" сделать  "достойным". Эти два положения дополняют одно другое, а второе является даже исходным для первого: я не есть "я", но я есть самый слабый и самый скромный из "других". В этом подлинное откровение  "Исповеди"...

 Что  касается антрополога, то пишет ли  он что-нибудь, кроме  исповедей? Сначала своих собственных, потому что, как я уже говорил,  "открытие" самого себя и есть та движущая сила, которая определяет  его призвание и все его творчество. А  затем он в  своих трудах  создает исповедь своего собственного общества, которое через посредство антрополога выбирает  объектом исследования другие общества и другие цивилизации, и именно среди тех, которые кажутся  наиболее слабыми и примитивными,  для того чтобы удостовериться,  до какой степени оно само "недостойно". Говоря "недостойно", я имею  в виду, что оно не представляет собой привилегированную  форму  общества, а является лишь одним из тех других "обществ", которые  сменялись в течение тысячелетий и которые благодаря своему разнообразию и кратковременности свидетельствуют о том, что в своем  коллективном существовании  человек также  должен  познать себя  как "другого" до того, как он осмелится претендовать на собственное "я".

Революция  в умах, произведенная Руссо, предшествовавшая ант  ропологической революции и положившая ей начало, состоит в отказе  от принудительного отождествления какой-либо культуры со  своей  собственной культурой или отдельного члена какой-либо культуры  с тем образом  или с той ролью,  которую эта культура пытается  навязать ему.

В  обоих  случаях культура или отдельная личность отстаивают  свое право на свободное отождествление, которое может осуществляться только за пределами  человека, т. е. путем сопоставления  со всеми теми существами, которые живут и, следовательно, страдают;  а также до того, как человек превратился в общественную фигуру  или ему приписали историческую  роль, т. е. путем сравнения с существом, как таковым,  еще не  вылепленным  и не  классифицированным.

Таким  образом, "я" и "другой", освобожденные от антагонизма,  который одна лишь философия  пыталась поощрять, возвращают себе  единство. Возобновленная наконец первобытная связь помогает им объединить "нас" против "них", т. е. против антагонистичного человеку  общества, которое человек чувствует себя готовым отвергнуть, поскольку своим примером  Руссо учит, как избегнуть невыносимых противоречий цивилизованной жизни.

 Ибо  если и верно, что природа изгнала человека и что общество  продолжает угнетать его, то человек может по крайней.мере переменить  полюса дилеммы и искать общения с природой, чтобы там размышлять  о природе общества. Как мне кажется, в этом и состоит основная идея  "Общественного договора", "Писем о ботанике" и "Прогулок одинокого мечтателя"...

Но именно теперь для всех нас, на опыте ощутивших предостережение, сделанное Руссо своим читателям, — "ужас тех несчастных, которые будут жить  после тебя", — мысль  Руссо получила свое наивысшее развитие и достигла всей своей полноты.

    В этом мире, быть может более жестоком по отношению к человеку, чем  когда-либо, где имеют  место убийства, пытки, массовые  истребления, которые мы, конечно, не всегда отрицаем, но стараемся  не замечать,  как нечто несущественное, поскольку они  касаются  далеких от нас народов, якобы претерпевающих  эти страдания для  нашего  блага или во всяком случае во имя  нас; в мире, границы  которого все более сокращаются по мере роста его населения; в мире,  где ни одна частица человечества не может считать себя в полной  безопасности, — в этом мире над каждым  из нас навис страх жизни  в обществе.

Именно  теперь, повторяю я,  мысль Руссо, указавшего нам  на  пороки цивилизации, решительно не способной заложить в  человеке  основы  добродетели, поможет нам  отбросить иллюзии, гибельный  результат которых мы, увы, уже можем видеть в самих себе и на самих  себе.

Мы  начали с того, что отделили человека от природы и поставили  его над ней. Таким образом мы думали уничтожить самое неотъемлемое  свойство человека, а именно то, что он прежде является живым существом. Тем же, что мы закрывали глаза на это общее свойство, дана  была свобода для всяких злоупотреблений.

Никогда на протяжении последних четырех веков своего существования западный человек не имел лучшей возможности, чем сейчас, чтобы  понять, что, присваивая себе право устанавливать преграды между  человеческим и животным миром, предоставляя первому все то, что он  отнимает у второго, — он опускается в некий адский круг. Ибо эта  преграда, становясь все более непроницаемой, используется для отделения одних людей  от других и для оправдания  в глазах все более  сокращающегося меньшинства его претензии быть единственной человеческой цивилизацией. Такая цивилизация, основанная на принципе  и идее повышенного мнения о себе, является гнилой с самого своего  рождения.

Только Руссо смог восстать против этого эгоцентризма. Он пишет  в цитированном выше примечании к "Рассуждению о неравенстве", что  больших обезьян Африки и Азии, известных нам по неумелым описаниям путешественников, он скорее предпочитает отнести к людям неизвестной нам расы, чем рисковать отказать в человеческой природе  существам, которые, возможно, ею обладают.

 И первая ошибка была бы менее серьезной, чем вторая, потому что  уважение к другим возникает непроизвольно в человеке еще до того, как  будут приведены  в действие расчет и  софистика. Доказательство  присущей человеку отзывчивости  Руссо находит  во "врожденном  отвращении к  виду страдания себе подобного".  И  это открытие  заставляет его видеть в каждом  страждущем  существе существо,  подобное себе и наделенное, следовательно, неотъемлемым правом на  сострадание.

 Потому что единственный залог того, что в один прекрасный день другие люди не обойдутся с нами, как с животными, состоит в том, что все люди, и прежде всего мы сами, сумеют осознать себя как страждущие существа, воспитать в себе способность к состраданию, которое  природе  заменяет "законы, нравственность и добродетель" и без которой, как мы теперь понимаем, в обществе не может быть ни закона, ни нравственности, ни добродетели.

Таким  образом, провозглашенное Руссо отождествление со всеми формами жизни, начиная с самых скромных, означает для современного человека  отнюдь не призыв к ностальгическому возврату в прошлое, а принцип коллективной мудрости и коллективных действий. В мире, перенаселенность которого делает все более трудным, а значит, и более необходимым  взаимное уважение, это и есть тот единственный принцип, который смог бы позволить людям жить вместе и строить гармоничное будущее.

Быть  может, этот принцип был  уже заложен в великих религиях Дальнего Востока, но на Западе, где со времен античности считалось допустимым  лицемерие и пренебрежение к  той истине, что человек является живым  и страдающим  существом, таким же, как все остальные существа, до того как он отделился от них благодаря второстепенным  факторам, кто же иной, как не Руссо, донес до нас эту истину?    "Я испытываю  ужасное отвращение к государствам, которые господствуют над другими, — пишет Руссо в своем четвертом письме к Маль-зербу, — я ненавижу великих, я ненавижу их государство". Не применимо ли это заявление прежде всего к человеку, который возымел намерение господствовать над другими живыми существами и пользоваться особыми  правами, предоставляя, таким образом, наименее достойным людям  свободу поступать так же по  отношению  к другим  людям и извлекать пользу из идеи, такой же бесчестной в этой частной форме, какой она уже была в своей общей форме?    Возомнить себя существом извечно или хотя бы временно поставленным  над другими, обращаться с людьми, как с вещами, либо из-за различия рас и культур, либо в  результате завоевания, либо ради "высокой миссии", либо просто  ради целесообразности, — это неискупимый  грех, которому нет оправдания в цивилизованном обществе.

В жизни  Руссо было мгновение, имевшее для него очень большое значение. Он вспоминает его на склоне лет, пишет о нем  в своем последнем сочинении, к нему возвращается в мыслях во время одиноких прогулок. Что же это было? Он попросту пришел в себя после падения, вызвавшего глубокий обморок. Но ощущение того, что ты жив, есть, без сомнения, самое "драгоценное чувство" из всех, потому что оно так редко и так неопределенно. "Мне казалось, что я наполняю своим легким существованьем все воспринимаемые мною предметы... у меня не было никакого отчетливого ощущения своей личности... я чувствовал во всем своем существе дивное спокойствие и всякий раз, как вспоминаю о нем, не могу подыскать ничего равного ему среди всех изведанных мною  наслаждений". С этим знаменитым отрывком из второй "Прогулки" перекликается отрывок из седьмой "Прогулки", разъясняющий эти слова: "Я испытываю неизъяснимые восторги, взлеты, растворяясь, так сказать, в системе живых существ, отождествляясь со всей природой".

Это первобытное отождествление, в котором современное общество отказывает человеку и которое он, забыв ею основную ценность, может ощущать  лишь изредка, при случайном стечении обстоятельств, ведет нас к самым глубинам творчества Руссо. И если мы отводим ему особое место в великих созданиях человеческого гения, то это потому, что Руссо не только открыл в отождествлении истинный принцип человеческою познания и единственно возможные основы нравственности, но и передал нам огонь своей страсти. Вот уже два столетия горит этот огонь и будет вечно гореть в том горниле, где нашли свое единение живые существа, несмотря на тех социологов и философов, которые в своей гордыне изо всех сил стремятся сделать несовместимыми мое "я" и мое "другое", мое общество и другие общества, природу и цивилизацию, чувственное и рациональное, человечество и жизнь.

ПУТИ РАЗВИТИЯ ЭТНОГРАФИИ

Тот факт, что антропология приобретает такое важное значение   в современном мышлении, многим может показаться своего рода парадоксом. Эта наука сейчас весьма популярна, о чем свидетельствует не   только множество кинофильмов и книг о путешествиях, но и интерес.   проявляемый образованными людьми к самой антропологии.

 В конце XIX в., стремясь постичь философию человека и общества   люди сперва обращались к биологии, а затем — к социологии, истории   и философии.

В последние несколько лет эту же роль стала играть антропология   и сегодня от нее ожидают таких же глубоких мыслей о нашем мире.   о философии настоящего и будущего.

Подобный подход к  антропологии возник, по-видимому, в США   Как молодая страна, стремящаяся создать свой собственный гуманизм   США  порвали с традиционным европейским мышлением. Они не видели   оснований восхищаться цивилизациями Греции и Рима и игнорироватъ  другие цивилизации только потому, что в  Старом  Свете в период  Возрождения, когда Человек был признан самым важным и необходимым  объектом науки, достаточно изученными оказались лишь эти две  цивилизации.

 В XIX  и особенно в XX в. практически все человеческие общества  стали доступны изучению. Признавая это, мы не должны ограничивать  рамки наших исследований. Рассматривая человечество в его единстве,  мы не можем не признать, что среди 99 процентов человеческих обществ,  практически на всей населенной части нашей планеты, мы не найдем  таких обычаев, верований или институтов, которые не были бы предметом антропологических изысканий.

Это особенно ярко проявилось во время второй мировой войны,  когда самые неизвестные, самые отдаленные уголки земного шара неожиданно вошли  в сферу нашей жизни и наше  сознание. Это были  страны, где нашли прибежище последние "дикие" народы: дальний север  Америки, Новая Гвинея, глубинные районы Юго-Восточной Азии и некоторые острова Индонезийского архипелага.

После войны ряд географических названий, некогда полных таинственности и романтики, остался на наших картах просто как обозначение  посадочных пунктов на трассах воздушных лайнеров. С развитием авиации и быстрым ростом населения мир стал теснее, а усовершенствованные средства сообщения и передвижения не позволяют нам более игнорировать другие народы или оставаться безразличными к их судьбам.

Сегодня более нет такого народа, каким бы далеким и отсталым он ни  казался, который прямо или косвенно не был бы в контакте   с другими народами  и чувства, стремления и страхи которого не     влияли бы на безопасность, благосостояние и даже само существование     Tex народов, чей материальный прогресс некогда породил у них чувство     превосходства.

Если бы мы даже хотели этого, мы не можем оставаться безразличными к судьбам, скажем, последних охотников за скальпами Новой     Гвинеи — по той простой причине, что теперь и они проявляют интерес     к нам! Как бы это ни казалось удивительным, но результат наших     контактов с ними означает, что мы являемся теперь частью одного мира     и в недалеком будущем станем частью одной цивилизации.

Ведь даже общества с самой различной идеологией, обычаи и нравы     которых в течение тысячелетий развивались различными путями, неизменно оказывают взаимное влияние, вступая в контакт друг с другом.

Это влияние может осуществляться по-разному, иногда мы ясно осознаем его, а часто даже не замечаем.

Все цивилизации, считающиеся (справедливо или ошибочно) высокоразвитыми — христианство, ислам, буддизм и, в несколько ином плане,     цивилизация технического прогресса, ныне сближающая их, — по. мере     своего распространения вбирали в себя элементы "первобытного" образа жизни, "примитивного" мышления, "примитивного" поведения,.. которые всегда были объектом антропологических исследований. Незаметно для нас такие "примитивные" элементы видоизменяют эти цивилизации изнутри.

Так называемые "примитивные", или "архаические", народы не исчезают, не превращаются  в ничто. Напротив, они более или менее    быстро ассимилируются  окружающей   их цивилизацией; последняя,    в свою очередь, приобретает универсальный характер.

Поэтому интерес к первобытным  народам не только не снижается,    но, наоборот, с каждым днем возрастает. Возьмем такой пример: великая цивилизация, которой справедливо гордится Запад, укоренившаяся    во всей населенной части нашей планеты, проявляется всюду как своего    рода "гибрид". В ее русло  вливается множество чуждых духовных    и материальных элементов, с которыми ей приходится считаться. Именно в силу этого проблемы антропологии перестали быть предметом •  интереса лишь узкого круга специалистов, достоянием ученых и исследователей; ими прямо и непосредственно интересуется каждый из нас.

В чем  же в таком случае заключается тот парадокс, о котором    я говорил в самом начале? В действительности их два, если исходить из    того, что наша наука в основном занимается изучением "примитивных"    народов.

Теперь, когда общественность поняла настоящее значение этой науки, правомерен вопрос, не достигла ли антропология той ступени, когда    ей уже нечего более изучать?       Именно сами изменения, которые вызывают все возрастающий теоретический интерес к "примитивным" народам, практически ведут к их    исчезновению. Правда, явление это не новое. Когда в 1908 г. автор    "Золотой ветви" Дж. Фрэзер основал кафедру антропологии при Ливер-   пульском университете, он весьма настойчиво призывал ученых и правительства обратить внимание на эту проблему. Однако то, что происходило полвека назад, едва ли можно сравнить с фантастически быстрым исчезновением "примитивных" народов, свидетелями которого мы  являемся сейчас.

 Приведем лишь  несколько примеров. К началу заселения Австралии  белыми там  насчитывалось 250 тысяч коренных жителей; в настоящее  время их осталось не более 40 тысяч. Согласно официальным данным.  они живут  либо в резервациях, либо вблизи рудников; в последнем  случае они давно уже отказались от традиционных методов собирания  пищи и вынуждены запасать отбросы, роясь тайком в помойных ямах на  задворках рудничных поселков. Но и тех коренных жителей, которые  отступили далеко в бесплодную пустыню, не оставляют в покое: их  изгоняют и оттуда, так как эти районы понадобились для сооружения  атомных баз или ракетных площадок.

Или возьмем Новую  Гвинею, защищенную  исключительно неблагоприятной естественной средой. Эта страна, коренное население которой  насчитывает несколько миллионов человек, все еще кажется последним  пристанищем подлинно первобытного народа. Но и здесь цивилизация  вторгается настолько быстро, что 600 тысяч жителей Центрального  горного района, о которых каких-нибудь двадцать лет назад никто из  нас и понятия не имел, служат теперь источником рабочей силы для  строительства дорог, а в джунглях нередко можно увидеть дорожные  знаки и верстовые столбы, сброшенные на  парашютах! Не  кажется  теперь необыкновенным и то, что рабочие бригады вербуются во внутренних районах острова и перевозятся по воздуху на рудники и плантации побережья.

Но вместе с цивилизацией в эти районы пришли неизвестные там  ранее болезни, против которых местное население еще не выработало  иммунитета. Сейчас там свирепствуют и уносят немало жизней туберкулез, малярия, трахома, проказа, дизентерия, гонорея, сифилис и таинственная болезнь, именуемая "куру". Последняя — следствие контакта  "примитивного" человека с цивилизацией. "Куру" — это генетическое  вырождение, которое всегда кончается смертью и против которого  медицина бессильна.

В Бразилии за период с 1900 по 1950 г. вымерло сто племен. Племя  каинганг в штате Сан-Паулу в 1912 г. насчитывало около 1200 человек,  а к 1916 г. в нем оставалось 200 человек. В настоящее время число членов  этого племени достигло 80 человек.

В племени мундуруку в 1925 г. было 20 тысяч человек, а в 1950 г.  осталось 1200. От племени намбиквара, в котором в 1900 г. насчитывалось 10 тысяч человек, в 1940 г. сохранилось всего лишь около тысячи.  В племени кайяпо на реке Арагуая в 1902 г. было 2500 человек, а к 1950  г. осталось 10; такая же картина и в племени тимбира — 1000 человек  в 1900 г. и 40—в 1950-м.

Чем же можно объяснить такое быстрое вымирание? Прежде всего  ввозом из западных стран болезней, против которых организм местного населения не мог бороться. Трагическая судьба племени урубу — одного из индейских племен Северо-Восточной Бразилии —  весьма типична в этом отношении. В 1950 г., всего через несколько лет после того, как они были открыты, урубу заразились корью. За несколько дней из 750 человек умерло 160. Один из очевидцев оставил следующее описание этой эпидемии: "Первую  деревню мы  нашли покинутой. Все жители ушли из нее, так как были убеждены, что таким образом они избавятся от болезни, которая, по их представлениям, была духом, нападающим на селения.

Жителей  этой деревни мы  нашли  в лесу. Почти все они стали жертвами болезни. Истощенные, дрожащие в лихорадке, лежали они под проливным  дождем. Кишечные и легочные осложнения настолько ослабили их, что они не в силах были добывать себе пищу. У них не было даже воды,  и они умирали  не только от болезни, но и от голода и жажды. Дети ползали по земле, пытаясь сохранить огонь под дождем в надежде согреться; мужчины, сгорая от жара, не могли шелохнуться; потерявшие сознание женщины  отталкивали тянувшихся к груди беспомощных  младенцев".

В 1954 г. на реке Гуапоре, разделяющей Бразилию и Боливию, было основано поселение для индейцев, в котором собралось 400 человек из четырех различных племен. В течение нескольких месяцев все они погибли от кори.

Помимо   инфекционных  болезней, серьезной проблемой является недостаток витаминов и пищи, а также болезни сосудистой системы, повреждения глаз, разрушение зубов. Этих болезней местные племена не знали в то время, когда вели традиционный  образ жизни; все они появились, когда индейцы стали жить в деревнях и перестали употреблять собранную в лесу пищу.

В таких условиях даже испытанные традиционные средства, например присыпка сильных ожогов древесным углем, перестали оказывать целебное действие. Даже эндемические заболевания приобретают столь пагубное воздействие на организм, что, например, глисты у детей начинают выходить через уши и рот.

Причиной  вымирания индейцев являются и другие, менее непосредственные факторы, например полное крушение их социальной структуры и образа жизни. Жизнь племени каинганг, о котором мы уже упоминали, подчинялась строгим социальным правилам, известным всем антропологам: жители каждой деревни делились на две группы, и мужчины из одной группы могли жениться только на женщинах из другой. Вместе с падением численности населения разрушались и основы их жизненного уклада. Из-за суровой системы каингангов не каждому мужчине удавалось найти жену, и он был обречен на безбрачие, если воздерживался от брака внутри своей группы (по их представлению, такой брак означает кровосмешение; он допускается лишь при том условии, что будет бездетным). При таком положении  целый народ может исчезнуть в течение нескольких лет.

Принимая  все это во внимание, стоит ли удивляться, что сейчас все труднее и труднее не только изучать так называемые "примитивные" народы, но даже дать удовлетворительное определение этого термина. За последние годы в ряде стран, где существует проблема "примитивных" народов, были сделаны попытки пересмотреть определения, дающиеся  в законодательствах по охране этих народов. Ни язык, ни культура, ни сознание принадлежности к данной группе не могут более служить эффективными критериями. На основании проведенного опроса  Международная  организация труда в одном из своих отчетов подчеркивает, что понятие примитивной (туземной) культуры постепенно исчезает  и заменяется понятиями бедность и нужда.

Однако это еще только одна сторона проблемы. Существуют другие  районы  мира, население которых — традиционный  объект антропологических исследований — насчитывает десятки и сотни миллионов  человек и продолжает увеличиваться; такой процесс происходит, например, в Центральной Америке, в Андах, в Юго-Восточной Азии и в Африке.

 Но и  в этих странах участь антропологов не лучше, хотя в этом  случае трудности заключаются не в количественных, а в качественных  изменениях. Независимо от своей воли и желания эти народы находятся  в процессе преобразований, а их цивилизация приближается к цивилизации Запада, которая никогда еще не была предметом или областью  антропологии. Еще важнее то, что среди этих народов растет противодействие антропологическим исследованиям. Известны случаи, когда  некоторые музеи антропологии вынуждены были сменить свои названия  и стали именоваться "музеями народного искусства и обычаев".

 В университетах молодых государств, недавно добившихся независимости, тепло принимают экономистов, психологов и социологов. Однако нельзя сказать, чтобы такой же прием оказывался антропологам.

Может показаться, что антропология становится жертвой двойственного заговора народов. С одной стороны, это народы, которые физически ускользают от нее, в самом прямом смысле исчезая с лица земли.  С другой стороны, это народы, далеко не вымирающие, а претерпевающие "взрыв" в росте населения, решительно враждебны антропологии  по психологическим и этическим соображениям.

 Первая сторона не составляет для антропологов какой-либо особой  проблемы. Мы  должны   лишь ускорить  исследования, использовать  оставшиеся в нашем распоряжении несколько лет для сбора как можно  большего количества материалов об этих исчезающих островках человечества. Такие материалы для нас жизненно важны, ибо в отличие от  естественных наук науки гуманитарные не могут ставить эксперимент по  собственному усмотрению.

Каждый  тип  общества верований или институтов, любой образ  жизни представляют собой уже готовый эксперимент, создававшийся  тысячелетиями и по самому своему существу неповторимый. С исчезновением обществ навсегда исчезает всякая возможность изучать их,  и случай обогатить наши познания в этой области уже никогда более не  представигся.

Вот почему антрополог считает крайне необходимым, до того как  исчезнут эти общества и будут разрушены их социальные обычаи, разработать более совершенные методы  наблюдения, подобно тому как  астрономы обращаются к помощи электронных усилителей, чтобы уловить бесконечно слабый свет удаляющихся от нас звезд...

Во втором случае, менее серьезном, дело касается народов, цивилизациям которых  не грозит исчезновение, но справиться с этой опасностью значительно труднее. В самом деле, может быть, удастся рассеять  недоверие народов, служивших ранее объектом антропологических исследований, простым предложением, чтобы впредь эти исследования перестали быть "односторонними"? Возможно, наша  наука вновь обретет свое место, если мы предложим африканским или меланезийским этнографам так же свободно изучать нас, как мы будем изучать их.

Такая взаимность была бы желательной, она обогатила бы антропологию, расширив ее горизонты, и открыла бы перед ней пути дальнейшего развития. Однако мы не должны питать иллюзорной надежды решить таким  образом основную проблему, ибо  при этом  не учитываются глубокие причины, лежащие в основе отрицательного отношения к антропологии со стороны народов, подвергшихся в свое время колонизации. Они опасаются, что под прикрытием антропологической интерпретации истории, которую они считают нетерпимой, неравенство будет оправдываться как желаемое разнообразие человечества.

Разрешите мне высказать положение, которое хотя и исходит от антрополога, но не носит унизительного характера и является чисто научным наблюдением. Люди  западного мира никогда не смогут — разве что лицемерно — выступить в роли "дикарей" в глазах тех, кого они угнетали. Последние существовали для нас в то время лишь как объекты научного исследования или политического и экономического подавления. Мы  же, будучи ответственными, с их точки зрения, за судьбу, казались им активной силой, с которой трудно установить отношения, основанные на взаимном уважении.

Как это ни парадоксально, но чувство симпатии к этим народам, несомненно, побудило многих антропологов принять идею плюрализма, которая утверждает разнообразие человеческих культур и вместе с тем отрицает возможность классификации культур на "высшие" и "низшие".

В то же  время именно эти антропологи, да и вся антропология в целом, обвиняются в настоящее время в том, что они умышленно отрицают  это деление цивилизаций, стремясь скрыть его и тем самым более или менее непосредственно содействовать его сохранению.

Поэтому  если антропологии суждено сохранить свое место в современном  мире, то не будет преувеличением сказать, что это будет достигнуто ценою гораздо более глубоких изменений, нежели простое расширение круга ее деятельности (до сих пор весьма ограниченного) путем применения детской формулы: "Мы  вам  дадим свои игрушки, если вы позволите нам играть вашими".

Антропология  должна изменить саму свою сущность, она должна признать, что из логических и моральных соображений почти невозможно продолжать  рассматривать общества только как объекты изучения, которые кое-кто из ученых хотел бы сохранить. Теперь эти общества стали коллективными субъектами и требуют прав на нужные им перемены.

Такое изменение объекта антропологии вызывает  необходимость изменения и ее целей и методов. К счастью, это кажется вполне осуществимым, потому что отличительной чертой нашей науки всегда было правило ничего не принимать за абсолют, а исходить из конкретных отношений между наблюдателем и наблюдаемым и всегда считаться с необходимостью менять свои методы, когда изменяются эти отношения.

Несомненно, особенность антропологии всегда заключалась в изучении явлений на месте или "изнутри". Правда, причиной этого была  невозможность изучения на расстоянии или "извне". В области социальных наук великая революция нашего времени заключается в том, что  целые цивилизации осознают сами себя и наряду с ликвидацией неграмотности приступают к изучению своего прошлого, своих традиций  и каждой сохранившейся до наших  дней уникальной стороны своей  культуры.

Возьмем, к примеру, Африку. Если она перестает быть объектом  изучения со стороны, это не значит, что там прекратятся научные  исследования. В изучении этого континента антрополога —- наблюдателя со стороны — заменят местные ученые или иностранцы, действующие теми же методами, что и их африканские коллеги.

 Это будут уже не антропологи, а лингвисты, филологи, историки,  изучающие факты и идеи. Антропология с готовностью воспримет такой  переход к новым, более плодотворным и усовершенствованным методам, будучи вместе с тем уверенной, что она выполнила свою миссию,  сохранив многие человеческие ценности для научного познания.

Что касается будущего самой антропологии, то она, по-видимому,  пойдет по двум путям, определяемым ее традиционными позициями.  Это, с одной стороны, расширение географической сферы, поскольку мы  должны проникать во все более и более отдаленные районы, для того  чтобы добраться до последних так называемых "примитивных" народов, которых становится теперь все меньше и меньше; в то же время она  будет развиваться и в познавательном смысле, поскольку мы стали  интересоваться сущностями, относительно которых мы располагаем  богатым наследством и понимание которых неуклонно растет.

С другой стороны, ликвидация материальной  основы последних  первобытных обществ сделала объектом наших исследований их внутренний мир, а не исчезнувшие уже оружие, орудия труда, предметы  домашнего обихода; по мере того как западная цивилизация с каждым  днем все более и более усложняется и распространяется по всему свету,  она начинает проявлять признаки острых различий, которые всегда  были предметом антропологии и которые  последняя могла выявить  лишь путем сопоставления резко отличных и далеких друг от друга  культур.

Именно в этом состоит неизменная функция антропологии. И если, как утверждают антропологи, существует некий "оптимум различий", считающийся  постоянным условием развития человечества, то можно быть уверенным, что различия между отдельными обществами и группами внутри этих обществ исчезнут только для того, чтобы появиться вновь в иной форме.