Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870—1880-х годов. М., 1964, гл. I. 2

IV.
Политические процессы 1879—1882 гг.

Судя по числу дознаний, жандармские власти на местах (особенно в «столицах» временных генерал-губернаторств) готовы были устроить и еще больше процессов. По данным министерства юстиции за 1879—1882 гг., в округе московской судебной палаты велось 1215 дознаний при 1255 обвиняемых, в округе харьковской палаты — 1128 (1276 обвиняемых), одесской палаты — 796. Дознании (972 обвиняемых)[1]. Однако правящие верхи, видя, что даже самые обещающие в смысле посрамления и устрашения «крамолы» процессы (над террористами и цареубийцами) дают эффект, прямо противоположный ожидаемому, санкционировали предание революционеров суду сравнительно редко и неохотно. Это сказалось в особенности после дела 1 марта 1881 г., когда придворная знать и официозная пресса потребовали от царской Фемиды «снять повязку, бросить весы и вооружиться мечом»[2] и сам царь заявил главе своего правительства (М.Т. Лорис-Меликову): «Я желал бы, чтобы наши господа юристы поняли наконец всю нелепость подобных судов для такого ужасного и неслыханного преступления»[3]. Подавляющая часть дел о «государственных преступлениях» разрешалась, как и прежде, в административном порядке, но за 1879—1882 гг., когда революционная борьба приобрела угрожающий для царизма накал, в массе этих дел оказалось так много столь важных, что царизм стал вести судебные процессы чаще обычного. Военно-судебная реформа 1878—1879 гг. облегчила расправу с подсудимыми. Теперь революционерам приходилось иметь дело с таким судом, который и по закону мог расправляться с ними в упрощенном, более выгодном для судей и менее удобном для подсудимых порядке судопроизводства, чем в 1866—1878 гг., а главное, открывал больше простора для беззакония.

Из 99 процессов 1879—1882 гг. только два (правда, самых главных: 1 марта 1881 г. и «20-ти») слушались в ОППС и один (А.К. Соловьева [Дело о покушении землевольца А.К. Соловьева на царя Александра II 2 апреля, 1879 г. Слушалось 25 мая 1879 г.]) — в Верховном уголовном суде, а 71 — в военных судах. Именно эти 74 процесса и определяют собой картину судебного террора в России тех лет. Прочие же 25 дел, которые рассматривались тогда в судебных палатах и окружных судах (12 дел), а также в губернских и полицейских судах Сибири (еще 13 дел), были гораздо менее значимыми и характерными.

Началом начал судебного террора являлось последовательное (предписанное законами 9 августа 1878 г., 5 апреля 1879 г. и особенно Положением об охране 14 августа 1881 г.) ограничение гласности суда. При закрытых дверях легче было ущемлять такой обязательный принцип пореформенного судопроизводства, как состязательность сторон. Это и делалось от процесса к процессу — не в исполнение каких-либо узаконений, а в зависимости от обстановки либо, как на процессе «20-ти», по инициативе судей, которые в общем ловко приноравливались к политической конъюнктуре, либо (в случае если суд оказывался недостаточно ловким) под прямым административным давлением сверху, как на процессе первомартовцев.

В суде по делу 1 марта председательствовал сенатор Э.Я. Фукс. Из его воспоминаний, а также из дневника государственного секретаря Е.А. Перетца мы знаем о попытке верхов (включая царя) сделать процесс более жестким, чем допускал закон. Петербургский градоначальник Н.М. Баранов пожаловался К.П. Победоносцеву «на слабость председателя, дозволившего подсудимым вдаваться в подробные объяснения их воззрений». Победоносцев донес об этом царю, царь потребовал объяснений у министра юстиции Д.Н. Набокова, министр — у Фукса. Возник скандал. Фукс потом вспоминал: «Возможна уже мысль прервать процесс и передать его в военный суд». В конце концов эту мысль оставили. Фукс получил только «высочайшее повеление не допускать разговоров среди подсудимых», да, кроме того, Набоков (тоже не по высочайшему ли повелению?) потребовал не давать слова Желябову для защитительной речи[4]. Фукс, правда, слово Желябову дал, но придирчиво (19 раз!) прерывал его речь, требуя «не впадать в изложение теории». Одергивал он и других подсудимых, а также адвокатов (7 раз вмешался в речь присяжного поверенного Б.Н. Герарда). Зато обвинительную речь прокурора Н.В. Муравьева Фукс выслушал в почтительном молчании, хотя, как он сам признал это, прокурор карикатурил программу «Народной воли» «с разными передержками»[5]

На процессе «20-ти» [Дело по обвинению 20-ти народовольцев, в числе которых были 11 членов и 9 агентов ИК (А.Д. Михайлов, М.Ф. Фроленко, Н.А. Морозов, Н.Е. Суханов и др.), в принадлежности к социально-революционной партии и участии в террористических актах. Слушалось в ОППС 9—15 февраля 1882], который слушался уже при закрытых дверях, сенаторы норовили лишить подсудимых даже такой, крайне стесненной, возможности защищаться, какая была предоставлена первомартовцам. Председательствовал здесь сенатор П.А. Дейер — «безобразный гном» (по выражению А.Ф. Кони), в тщедушном тельце которого невесть как умещались исполинские ресурсы желчи и ненависти к революционерам, тот самый Дейер, который до процесса «20-ти» судил Сергея Нечаева, а после — Александра Ульянова и Ивана Каляева. Он не только прерывал подсудимых, но и вообще лишал их слова (не позволил А.Д. Михайлову сделать заявление о пристрастности сенаторов как судей коронных, а Г.П. Исаеву и Н.Н. Колодкевичу — изложить требования партии), с полицейской строгостью надзирал за поведением обвиняемых[6] и даже запретил было на время суда узаконенные свидания защитников с их подзащитными[7]. Допрос обвиняемых судьи вели с подчеркнутой наглостью. Дейер откровенно злобствовал, прокурор (все тот же Н.В. Муравьев) изощрялся в оскорблениях. Узнав, что подсудимый М. В. Тетерка — рабочий, Дейер стал язвить: «Какой же работой ты занимался?» — «Всякой работой, Какой придется». — «А убивать можешь?» Тетерка ответил спокойно: «Я еще, собственно, никого не убил». Когда Исаев заявил, что его в канцелярии градоначальника били, прокурор рассмеялся, а первоприсутствующий под смех прокурора прикрикнул на Исаева: «Это к делу не относится!»[8] «Вертеп палачей»[9] — так назвал это судилище Александр Михайлов.

Военные суды еще меньше заботились о состязательности сторон, чем сенаторы, да и признаков ее в военных судах было меньше, чем в Сенате. На процессах 1879 и отчасти 1880 гг. внешнее подобие состязательности еще сохранялось. Речи подсудимых и адвокатов выслушивались до конца (хотя из печатных отчетов их «тенденциозные выходки» исключались). Но и тогда судьи в лучшем случае лишь терпели зло защитительных речей, зато с готовностью принять на веру каждое слово внимали обвинительным речам, которые изобиловали солдафонской руганью по адресу как отдельных подсудимых, так и всей революционной партии. Прокурор Н.И. Кессель, к примеру, на процессе «11-ти» [Дело членов «Земли и воли» (А.Д. Оболешев, А.Ф. Михайлов, О.А. Натансон и др.) и ее сотрудников по обвинению в революционно-пропагандистской и террористической деятельности. Слушалось в петербургском военно-окружном суде 6—14 мая 1880 г.] уверял, что русские революционеры — «это не партия, а шайка»; «атаманы шайки хотят смуты во что бы то ни стало, смуты ради смуты — авось, придется поймать рыбку в мутной воде»; общий же идеал «шайки», мол, «одна непрерывная оргия убийства, грабежа и пожара»[10]. С конца 1880 г., после дела «16-ти» [Процесс 16-ти народовольцев, в числе которых были пять членов ИК (А.А. Квятковский, С.Г. Ширяев и др.), по обвинению в принадлежности к социально-революционной партии и террористических актах. Слушался в петербургском военно-окружном суде 25—30 октября 1880 г.], где прозвучали слишком призывные и потому опасные для правительства речи подсудимых, военные суды стали еще жестче. Закрыв от публики двери, они принялись инквизиторствовать с бесцеремонным пренебрежением к процессуальным правам обвиняемых. Этим больше всех отличались процессы на Украине, где как раз в 1879—1882 гг. подвизался киевский военный прокурор В.С. Стрельников — «Торквемада деспотизма», по выражению Сергея Кравчинского.

До 1881 г. Стрельников руководил дознаниями и выступал обвинителем только на процессах в Киеве, среди которых был и ряд громких дел (В.А. Осинского, «киевских бунтарей», кружка М.Р. Попова — Д.Т. Буцинского). Уже в то время он выделился даже из среды военных прокуроров пристрастием и жестокостью[11], но вполне разнуздался в 1881— 1882 гг. Он не гнушался никакими приемами «застращивания» обвиняемых перед судом: например, картинно изображал, как обвиняемый будет на виселице высовывать язык и хрипеть (при этом Стрельников для наглядности угрозы сам высовывал язык и хрипел!)[12]. Даже отнюдь не гуманный начальник киевского ГЖУ В.Д. Новицкий 20 марта 1882 г. пожаловался в департамент полиции на то, что после допросов Стрельникова устраивать судебный процесс рискованно, ибо «на суде многие-многие арестанты заявят такие факты обращения с ними, которые могут быть невыгодны и нежелательны в смысле предания их хоть некоторой гласности»[13].

И на суде Стрельников вел себя как палач. «Будешь висеть!» — грозил он подсудимым по ходу судебных прений[14] и вел дело к виселице, полагаясь больше на свое «внутреннее убеждение», чем на юридические основания[15]. Опасен он был не столько сам По себе, сколько потому, что задавал тон процессам, на которых выступал, царил даже над судьями.

Поскольку царизм держал курс на свертывание законности судопроизводства в борьбе с «крамолой», такой обвинитель, как Стрельников («прокурор-паук», по выражению проф. А.Ф. Кистяковского[16]), был для него находкой. Не зря именно ему по высочайшему повелению от 5 августа 1881 г. было поручено «производство дознаний по делам о государственных преступлениях в губерниях, подчиненных киевскому, подольскому и волынскому, а также временному одесскому генерал-губернаторам», причем царь дал министру внутренних дел Н.П. Игнатьеву право «распространить район действий названного генерала (Стрельникова. — Н.Т.) и на иные местности империи»[17]. Фактически Стрельников стал после этого жандармским проконсулом всего Юга России. Теперь он мог чинить суд и расправу не только в Киеве, но и в Одессе, Николаеве, на Волыни, в Подолии. Он и взялся за это с такой ретивостью, что Исполнительный комитет «Народной воли» постановил казнить его.

Выполнить постановление поручено было члену ИК Степану Халтурину и агенту Николаю Желвакову. 18 марта 1882 г. на Приморском бульваре в Одессе среди бела дня Желваков застрелил Стрельникова, но сам был схвачен вместе с Халтуриным, который помогал ему в роли кучера заготовленной для этого случая пролетки. Оба народовольца были Преданы военному суду. Этот суд вершился так палачески, что даже сам Стрельников остался бы им доволен. О какой-либо состязательности здесь не могло быть и речи. Утром 19 марта Александр III телеграфировал из Гатчины министру внутренних дел: «Очень и очень сожалею о генерале Стрельникове. Потеря трудно заменимая. Прикажите генералу Гурк осудить убийц военно-волевым законом, и чтобы в 24 часа они были повешены без всяких отговорок»[18]. И.В. Гурко, бывший тогда генерал-губернатором Одессы, выполнил приказ: суд и казнь состоялись в 24 часа. В зале суда не было не только никакой (даже избранной) публики, но и свидетелей, защитников; судьи приговорили подсудимых к виселице с глазу на глаз[19]. Некогда было даже установить подлинные фамилии обвиняемых (Халтурин назвался Степановым, Желваков — Косоговским), казнили их неопознанными.

Таким образом, в годы революционной ситуации царизм» хотя и вынужден был отчасти из-за собственной неустойчивости считаться с законностью судопроизводства, всячески стеснял ее, постепенно сводя на нет (и в изменение, и в обход законов) публичность, гласность, состязательность судебного разбирательства. Непременной особенностью политических процессов была тогда и предвзятость обвинения. Видя в террористах 1879 г., а затем в народовольцах наиболее опасных врагов правительства, царский суд на каждом процессе старался определять им высшую меру наказания. В большинстве случаев приговор, особенно смертный, заранее диктовали суду верхи администрации (чаще всего генерал-губернаторы).

Так, киевский генерал-губернатор М.И. Чертков 9 мая 1879 г. уже затребовал из Петербурга «двух или трех палачей» для «совершения одновременно нескольких смертных казней» ио делу В.А. Осинского, которое рассматривалось в суде с 7 по 1—3 мая, а 8 июля того же года, за четыре дня до начала суда над О.И. Бильчанским и А.Я. Гобетом, вновь вызвал в Киев палача, чтобы казнить Гобета и Бильчанского[20]. Точно так же одесский генерал-губернатор Э.И. Тотлебен, прежде чем назначить к слушанию в суде дело «28-ми» (за месяц вперед!), уже запросил палача для казней по этому делу[21]. Судебный процесс в таких условиях превращался в пустую формальность, причем ни прокуроры, ни судьи не смущались этим. Символичной для того времени была обвинительная речь прокурора Маслова на процессе В.Д. Дубровина [Дело о революционной пропаганде в армии и вооруженном сопротивлении при аресте землевольца поручика В.Д. Дубровина слушалось в петербургском военно-окружном суде 13 апреля 1879 г.], — речь, циничная как по содержанию, так и по своей краткости (из одного предложения!), с требованием смертной казни «ввиду очевидно доказанного поступка Дубровина, о котором излишне будет говорить перед судом (курсив мой. — Н.Т.)»[22].

Юридически правильные обвинительные акты и приговоры на процессах 1879—1882 гг. почти не встречались. За единичными исключениями, улик всегда было меньше, чем нужно было для поддержки обвинения, а приговоры оказывались не менее, если не более жестокими, чем требовала тяжесть обвинения (хотя бы и не доказанного). Даже в деле 1 марта 1881 г. где обвинение располагало достаточными уликами, включая вещественные доказательства (бомбы, динамит и пр.) и собственные признания подсудимых, «немало было оснований, — как подметил известный публицист Г.К. Градовский, — к замене смертной казни другим тяжким, но все же поправимым наказанием»: Желябов был арестован еще до цареубийства, Перовская, Кибальчич, Гельфман и Михайлов не убивали царя, даже Рысаков его не убил; непосредственным убийцей был Гриневицкий, но он сам погиб от бомбы, которая поразила царя[23]. Суд не принял во внимание никаких смягчающих вину обстоятельств и вынес всем подсудимым смертный приговор. Поскольку же обвинение в данном случае основывалось на очевидных уликах, резолюция суда выглядела юридически оправданной. В других процессах обвинительные акты изобиловали не столько доказательствами, сколько натяжками.

Излюбленным приемом царской прокуратуры был монтаж обвинительных актов из показаний предателей вперемежку с жандармскими домыслами. Даже крупные процессы готовились подобным образом. Пять смертных приговоров по делу «28-ми» [Дело по обвинению участников народнических кружков Юга России (Д.А. Лизогуб, С.Ф. Чубаров, С.Я. Виттенберг и др.) в революционной пропаганде и террористических актах. Слушалось в одесском военно-окружном суде 25 июля — 8 августа 1879 г.] в немалой степени были спровоцированы лжесвидетельством, которое жандармы смонтировали из наветов предателя Василия Веледницкого (сам Веледницкий ни в качестве подсудимого, ни в роли свидетеля на процесс не был выставлен; фигурировали лишь его «показания»)[24]. Обвинительный акт по делу М.Р. Попова — Д.Т. Буцинского почти целиком был составлен из показаний провокатора Л.И. Забрамского, которые прокурор разбавлял своими измышлениями, ибо Замбрский (цитирую М.Р. Попова) «знал о наших делах немного, или, правильнее, у него были обо всем отрывочные сведения»[25]. Главным источником обвинительного акта по делу «16-ти» были предательские показания Г.Д. Гольденберга, а по делу «20-ти»— В.А. Меркулова, причем и Гольденберг (по неведению), и Меркулов (по злой воле) извращали истину.

Для поддержки обвинения важно было подобрать надежных свидетелей. Царский суд в общем умел это делать. На процессе Веры Засулич в первый и последний раз выступали свидетели защиты (вызванные за счет самой защиты). На все последующие процессы власти допускали только свидетелей обвинения, соответственно их подбирая (как это было и ранее) из дворников, жандармов, городовых. В числе 16 свидетелей по делу В.А. Осинского было 11 жандармов во главе с капитаном Г.П. Судейкиным, который тогда только начинал свое восхождение на карательном поприще[26]. Судейкин возглавлял свидетелей и по делу А.Я. Гобета, которого (вместе с его сопроцессниками) он же, Судейкин, и арестовывал[27], а на процессе «киевских бунтарей» в роли свидетеля наряду с дворниками и жандармами выступал смотритель тюрьмы, мстивший подсудимым за их стойкость в предварительном заключении[28].

На процессах народовольцев к полицейским и дворникам обычно приплюсовывали домохозяев, а также избранных лиц из военных или обывателей, на которых обвинение могло положиться. К примеру, на процессе первомартовцев из 47 свидетелей оказалось 12 городовых, 11 офицеров и солдат охраны, 7 дворников, 6 домохозяев, у которых жили народовольцы, а в числе остальных фигурировали лейб-гвардейский фельдшер, камер-паж, инженер-генерал, петербургский полицмейстер и царский кучер[29]. Примерно так же (не столько из частной, сколько из «казенной» публики) комплектовался состав свидетелей на процессах «16-ти», «20-ти» и др.

Были попытки использовать в качестве свидетелей обвинения и раскаявшихся революционеров, но успеха не имели. Только Стрельникову удалось было выставить свидетелем против обвиняемых по делу Попова — Буцинского землевольца Арсения Богославского, однако в последний момент этот свидетель поставил киевского Торквемаду в поучительно глупое положение. Вот как это было.

А.А. Богославский 22 февраля 1880 г. был приговорен киевским военно-окружным судом к смертной казни через повешение. Стрельников обещал сохранить ему жизнь, если он согласится выступить свидетелем обвинения на процессе Попова — Буцинского. Тот согласился. По ходу процесса перед допросом свидетелей Стрельников отрекомендовал его судьям как знатока «закулисной стороны русских революционеров» и достойного разоблачителя их пороков. Ввели Богославского. Стрельников предложил ему «познакомить суд со всеми тайнами революции». Тот молчал. Стрельников дал ему наводящий вопрос: «Например, начните с того, что толкает наших революционеров на беззаконный путь? Корыстные цели, не так ли?» Свидетель молчал. Тогда председатель суда в свою очередь поинтересовался: «Что же толкает русскую молодежь на революционный путь?» Богославский неожиданно ответил: «Любовь к народу», «Что?» — переспросил тугой на ухо председатель. «Любовь к народу!» — громко повторил Богославский. По знаку председателя он был немедленно выведен из зала суда и больше не появлялся[30].

После этого инцидента власти не решались выставлять на процессах свидетелями даже проверенных агентов вроде Л.И. Забрамского или С.П. Дегаева, предпочитая брать у них на предварительном следствии и потом зачитывать на суде письменные показания. Кстати, оговоры Гольденберга и Рысакова (наряду с показаниями других казненных или умерших лиц) тоже использовались как свидетельские. На процессе «20-ти» первоприсутствующий Дейер пытался запутать обвиняемого И.П. Емельянова ссылками на «свидетелей» Рысакова и Кибальчича. Емельянов предложил вызвать свидетелей в суд для допроса. Дейер: «Они не могут быть вызваны, они повешены!» Емельянов: «Это не я их вешал»[31].

Понятно, что в таких условиях, когда гласность, состязательность и прочие атрибуты законности судопроизводства последовательно сводились на нет, судебные приговоры были еще более жестокими, чем на процессах 1866—1878 гг. Студент Киевского университета И.И. Розовский 6 марта 1880 г. был повешен в Киеве по приговору военно-окружного суда только за то, что он имел у себя прокламации «Народной воли»[32]. В.И. Ленин (со ссылкой на В.И. Засулич) в 1901 г. отмечал эту казнь за найденный печатный листок как пример жестокостей царизма, «не бывавших ни раньше, ни позже»[33].

Случай с Розовским действительно из ряда вон выходящий (хотя Розовскому и было не 17 лет, как считали, по слухам, современники, а 20). Но похожие случаи в 1879—1882 гг. были. Повешенный вместе с Розовским М.П. Лозинский также был уличен только в хранении народовольческих прокламаций и еще в попытке бежать из-под ареста[34]. Д.А. Лизогуб и И.Я. Давиденко были казнены 10 августа 1879 г. по приговору одесского военно-окружного суда просто за принадлежность к «противозаконному сообществу»[35]. Под смертную казнь был подведен московским военно-окружным судом 30 июня 1881 г. за передачу народовольческой прокламации 20-летний И.Ю. Старынкевич, которому только из «снисхождения» суд в последний момент определил 20 лет каторги[36], а народовольца О.И. Нагорного тот же московский военно-окружной суд по делу об убийстве шпиона Семена Прейма приговорил 14 сентября 1882 г. к смертной казни вместе с убийцей Прейма Н.П. Евсеевым только по косвенным уликам. «Требовалось, — писала об этом драконовском приговоре «Народная воля», — непременно найти постороннюю интеллигентскую руку, направлявшую нож рабочего (Евсеева. — Н.Т.), и такая рука Представилась в лице Нагорного»[37].

Всего на политических процессах 1879—1882 гг. С общим числом подсудимых в 470 человек Царские суды вынесли 67 смертных приговоров. По конфирмации 29 из них были заменены вечной каторгой й 8 — срочной (как правило, 20-летней). Кроме того, к вечной каторге были приговорены еще 17 революционеров. Срочную каторгу (от 2,3 до 20 лет) присудили 160 обвиняемым (из которых 34 человека по конфирмации отделались ссылкой), ссылку — 38, прочие наказаний (тюрьма, арестантские, работные, смирительные дома) — 111. Число оправданных за Те годы на Первый взгляд довольно внушительно (76 человек из 470), но здесь надо иметь в виду, что 58 человек из этого числа были оправданы по четырем делам, которые составляли умеренностью приговоров исключения из правила. Это два Дела о Чигиринском заговоре (45 оправданных), харьковской группы «Народной воли» и Л.Ф. Мирского. На все остальные 95 процессов 1879—1882 гг., а точнее, на 12 из них остается 18 оправданных (по 83 политическим делам тех лет царские суды вообще никого не оправдывали).

Итак, только за 1879—1882 гг. в России были казнены 30 революционеров[38]. Из них 16 царские палачи повесили за один 1879 год. Самая казнь проделывалась с редким варварством. Царизм и ранее слыл нещадным и в некотором роде изобретательным палачом революционеров. Достаточно вспомнить казнь декабристов, когда трое повешенных сорвались и были вздернуты на виселицу вторично, или церемонии казней над петрашевцами в 1849 г. и Николаем Ишутиным в 1866 г. На рубеже 1870—1880-х годов жестокость и садизм царских палачей оставили гораздо большее число еще более изуверских следов. Для удавления «политических» подбирались особо квалифицированные палачи, которых министр внутренних дел командировывал из города в город. Казнить в Петербурге В.Д. Дубровина были вызваны сразу два палача — из Москвы и Варшавы. Больше того. Зная о силе и дерзости Дубровина, власти назначили «в помощь заплечным мастерам на случай борьбы преступника» еще четырех уголовников из Литовского замка в качестве «подручных палачей»[39]. Против одного осужденного выставили шесть палачей.

Изощрялись каратели и в Таких затеях, как глумливое объявление о казни Д.А. Лйзогуба («около скотобойни»)[40]; виселичный обряд над Софьей Лешерн (надели саван, закрыли голову капюшоном и примерили к шее Петлю) Перед объявлением ей по милования[41]; садистский (видимо, заранее продуманный) ритуал казни, которому был подвергнут В.А. Осинский, Вопреки обычаю Осинскому Не завязали Глаза и для начала повесили перед ним одного за другим двух его самых близких Друзей (голова Осинского за эти минуты побелела, как снег), а в тот момент, когда палач накинул петлю на шею самому Осинскому, оркестр по знаку Прокурора Стрельникова заиграл... "Камаринскую"[42].

При исполнений смертной казни над первомартовцами Тимофей Михайлов за какие-нибудь Четверть часа был повешен три раза, так как дважды, уже повешенный, он срывался С виселицы. Такого тоже не бывало — ни раньше, ни позже. Но похожий случай не заставил себя ждать. Речь идет о казни народовольца Е. Г. Легкого 19 июля 1882 г. в иркутской тюрьме. Палач уже повесил было осужденного, но веревка оборвалась, Легкий — еще живой — упал на помост и был повешен еще раз[43].

Надо подчеркнуть, что царские палачи казнили й революционеров, не достигших совершеннолетия (Рысакову было 19 лет, Розовскому и Легкому — по 20). Со времен римского права уголовные законодательства Цивилизованных стран Признавали обязательным смягчение Наказаний ДЛЯ Несовершеннолетних, хотя по разному определяли совершеннолетие[44]. В России оно исчислялось с 21 года и статья 146-я Уложения о наказаниях допускала применение смертной казни к несовершеннолетним ТОЛЬКО в случае, если Они «после суда и наказания за Преступление будут изобличены вторично в ТОМ Самом, или в равном, или более тяжком преступлений»[45], Если по отношению к Лег кому, который до смертного приговора 1882 г. судился за революционную пропаганду в 1880 г., закон Мог считаться соблюденным, то Розовский и Рысаков были казнены по первому приговору в явное нарушение закона.

Политические казни 1879—1882 гг. сделали знаменитостью символичную для царского режима фигуру — палача Ивана Фролова. Душегуб-виртуоз (из уголовников), он так пленил царские власти своим палаческим даром, что ему в течение ряда лет доверялись все наиболее важные казни революционеров (через повешение), причем не только в Петербурге, но и в некоторых других городах (Киев, Одесса, Николаев). Люди, неискушенные в мотивах предпочтительной симпатии царизма к Фролову, склонны были думать, будто, кроме Фролова, в России вообще нет более палачей. Лев Толстой так и писал об этом в 1908 г.: «Недавно еще не могли найти во всем русском народе двух палачей. Еще недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьев Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача и одного возили с места на место. Теперь не то[46]. В действительности «не то» было и в 80-е годы. Фролов отнюдь не являлся тогда uno solo. Халтурина и Желвакова, Легкого и Лисянского, Штромберга и Рогачева, вторых первомартовцев вешали другие палачи.

Помимо карательных законов, которые сулили обвиняемым достаточно тяжелые наказания при условии, если налицо нужные (не добытые, так сочиненные) улики, особую жестокость политических процессов 1879—1882 гг. в немалой степени определяла воля царя, стоявшего над законом и властного диктовать или изменять приговор вне всякой зависимости от каких бы то ни было улик. И Александр II, и Александр III ревниво следили за каждым громким процессом, вмешиваясь в ход и результаты судебного следствия, поскольку и тот и другой считали террористов, народовольцев не только наиболее опасными государственными преступниками, но и смертельными личными своими врагами.

Александра II заслуженно прозвали «вешателем». С его санкции меньше чем за два с половиной года (с августа 1878 до конца 1880) один революционер был расстрелян и 21 повешен. Виселицу царь-«освободитель» считал более «соответственным» (чем расстрел) наказанием Для борцов за Свободу и не преминул сообщить это своим сатрапам для руководства. 12 мая 1879 г. главный военный прокурор империи В.Д. Философов секретно уведомил всех временных генерал-губернаторов (которым тогда принадлежало право конфирмовать смертные приговоры): «Государь император, получив сведения, что некоторые из политических преступников, судившихся в Киеве военным судом (речь идет об Осинском, Брандтнере и Свириденко. — Н.Т.), приговорены к смертной казни расстрелянием, изволил заметить, что в подобном случае соответственнее назначать повешение. О вышеизложенном имею честь сообщить вашему высокопревосходительству для руководства при конфирмации приговоров военных судов по делам сего рода»[47]. «Не повешаешь — не поцарствуешь!»[48] — так подметили в демократических кругах смысл карательной политики Александра II.

Перед лицом революционного натиска Александр II, не обладавший ни политической твердостью, ни силой характера и к тому же буквально разлагавшийся от страха за свою жизнь («коронованная полуразвалина»,— читаем о нем в дневнике П.А. Валуева от 3 июня 1879 г.[49]), колебался, но под влиянием придворной реакции и личной злобы к «нигилистам» все-таки предпочитал наращивать «белый террор». Смертные приговоры в карательной практике своих «шести Аракчеевых» царь встречал с удовлетворением, а помилования — с недовольством. В духе виселичных Симпатий царя (а может быть, и по его инициативе) петербургский временный генерал-губернатор И.В. Гурко 30 апреля 1879 г. ввел педантичную инструкцию о том, как вешать революционеров, которая, в частности, предписывала играть экзекуционный марш и бить дробь, если осужденный «будет что-либо говорить или кричать»[50]. Зато стоило тому же Гурко помиловать террориста Л.Ф. Мирского (вечной каторгой вместо виселицы), как царь кольнул его презрительным отзывом: «Действовал под влиянием баб и литераторов»[51]. Очевидно, во избежание излишка помилований Александр II 24 марта 1880 г. приказал, чтобы генерал-губернаторы впредь утверждали своей властью только смертные приговоры, а в тех случаях, когда они сочтут возможным заменить Казнь Другим наказанием, Испрашивали на это санкции у царя[52]. Отныне самодержец стал не только высшей, но и единственной инстанцией, правомочной миловать осужденного на смерть революционера, тогда как предавать смерти могли по-прежнему и генерал-губернаторы.

Высочайшее помилование даровалось в 1879 — 1882 гг. лишь в особых случаях: либо вследствие откровенных показаний осужденного (пример: И.В. Родионов в деле И.И. Розовского), либо ввиду неустойчивости правительства, когда оно боялось чрезмерно обострить казнями обстановку в стране (дело «16-ти»), либо под напором мировой общественности (дела 1 марта и «20-ти»). Царизм мог бы без ущерба, а скорее с выгодой для себя чаще снисходить к помилованию смертников. Ведь, с одной стороны, по форме оно выглядело актом милосердия и подкрепляло авторитет царской власти, а с другой — по существу не облегчало судьбу осужденного. Газета «Народная воля» верно подметила, что высочайшее помилование — «это не больше как неудачный юридический термин, обозначающий, что смерть через повешение заменена смертью через заключение»[53]. В самом деле, кроме единичных случаев, когда смертная казнь заменялась срочной каторгой, царь миловал смертников пожизненным одиночным заключением[54], которое убивало помилованных почти наверняка — медленнее, но зато и мучительнее, чем веревка палача. Достаточно заметить, что только в 1881—1884 гг. были загублены в застенках Трубецкого бастиона и Алексеевского равелина Петропавловской крепости «помилованные» народовольцы Геся Гельфман, Степан Ширяев, Николай Клеточников, Александр Баранников, Макар Тетерка, Мартин Ланганс, Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Петр Теллалов, Людмила Терентьева.

Почему же все-таки царизм редко проявлял столь, казалось бы, безущербное для него монаршее милосердие к осужденным революционерам? Видимо, потому, что боялся их даже пленных, замурованных в каменные могилы, боялся, как бы они, и «одетые камнем», не учинили бы какую-нибудь «крамолу» и не доставили бы правительству лишних хлопот. Сумел же С.Г. Нечаев в декабре 1880 г., на восьмом году своего заточения в Алексеевской равелине, установить связь с первым же народовольцем, только что заключенным в равелин (С.Г. Ширяевым), и при его содействии войти в регулярные сношения с ИК «Народной воли». Особенно встревожил высокие сферы тот факт, что связными служили Нечаеву и Ширяеву караульные равелина, которых Нечаев успел совершенно распропагандировать. Пришлось в самой Петропавловской крепости затевать скандальное судебное дело[55]. 1—3 декабря 1882 г. военный суд за стенами крепости, «с могильной, чисто петропавловской безгласностью» (по выражению газеты «Народная воля»), приговорил народовольцев Е.А. Дубровина и А.А. Филиппова, которые руководили связными, к различным срокам каторги и 16 караульных солдат — к ссылке в Сибирь[56].

Тяжела была участь и тех революционеров, которым суд определял каторгу или ссылку. Народовольцы-каторжане до открытия «Государственной тюрьмы» в Шлиссельбурге (1884 г.) и политической каторги на Сахалине (1886 г.) содержались преимущественно в тюрьмах Карийской каторги[57], кроме тех, кого царизм считал особо опасными и упрятывал в Трубецкой бастион и Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Всего за 18 лет существования политической каторги на Каре (1873—1890 гг.) через нее прошли 212 осужденных по разным процессам. Поступали они туда большей частью в 1880— 1884 гг., т. е. в годы «Народной воли», но до того, как открылась «государева тюрьма» в Шлиссельбурге, ставшая главным обиталищем каторжан-народовольцев. Вот данные о поступлении на Кару всех ее 212 политических узников:

М.Т. Лорис-Меликов сообщил генерал-губернатору Восточной Сибири новую инструкцию, согласно которой каторжанам запрещалась всякая переписка, все они (не только на работе, но и в камерах) должны были оставаться «всегда в оковах», а «в чрезвычайных случаях, как-то: явного сопротивления, замыслов к заговорам, буде никакие благоразумные меры не будут достаточны, заведующий ссыльно-каторжными может употребить холодное и в самой крайности огнестрельное оружие, не ответствуя в таком случае за убитых и раненых»[59]. Всякое проявление протеста против каторжного режима подавлялось нещадно. В феврале 1882 г. «Народная воля» писала, что на Каре Наталья Армфельд «за непочтительность» была избита прикладами, а Григорий Попко, Иван Тищенко и Григорий Фомичев за попытку побега прикованы к тачке[60].

IV.
Политические процессы 1879—1882 гг.