Уроки мудрости разговоры с замечательными людьми Изд-во Трансперсонального Института, Москва AirLand, Киев, 1996

Эта кибернетическая модель позволила мне интегрировать много важных аспектов здоровья, которые я исследовал в течение не­скольких лет. Однако я также видел, что она имеет несколько се­рьезных недостатков. Например, я увидел, что в эту модель невоз­можно ввести понятие изменяемости. Эта кибернетическая систе­ма вернется в свое гомеостатическое состояние после прекращения возмущающего воздействия, но в ней нет места развитию, росту и эволюции. Более того, мне было ясно, что нужно учитывать и психологические факторы взаимодействия организма с окружаю­щей средой, но я не знал, каким образом интегрировать их в мо­дель. Хотя эта кибернетическая модель отличалась большим изяще­ством, чем традиционная биомедицинская модель, в конечном счете она была еще механистической и не позволяла мне преодолеть ньютоно-картезианские рамки.

В то время, в январе 1979 года, я еще не видел пути решения этих серьезных проблем. Я продолжал заниматься синтезом своей концептуальной структуры, учитывая ее непоследовательность и надеясь, что со временем смогу разработать такую кибернетичес­кую модель здоровья, которая включала бы психологические и со­циальные измерения. Действительно, эта достаточно неприятная си­туация изменилась в корне год спустя, когда я познакомился с тео­рией самоорганизующихся систем, разработанной Пригожиным, и связал ее с бэйтсоновской концепцией разума. В результате продол­жительных дискуссий с Эрихом Янчем, Грегори Бэйтсоном и Бобом Ливингстоном я наконец смог сформулировать системный взгляд на жизнь, который содержал все преимущества моей предыдущей кибер­нетической модели, в то же время включая в свой состав революци­онный синтез разума, материи и жизни, предложенный Бэйтсоном.

Теперь все стало на свои места. От Пригожина и Янча я узнал, что живые, самоорганизующиеся системы обладают не только спо­собностью поддерживать себя в состоянии динамического равнове­сия, но и проявляют противоположную, дополнительную способ­ность к самотрансценденции, способность созидательно превосхо­дить свои границы и генерировать новые структуры и новые формы организации. Применение этого подхода к феномену лечения убедило меня в том, что исцеляющие силы, присущие каждому живому организму, могут действовать в двух различных направлениях. Пос­ле нарушения организм в большей или меньшей степени может вернуться в свое прежнее состояние вследствие различных процес­сов самосохранения. Примерами этого феномена служат те мини­мальные недомогания, которые являются частью нашей повседнев­ной жизни и от которых мы обычно излечиваемся сами. С другой стороны, организм может охватить процесс самотрансформации и выхода за собственные границы, включающий стадии кризиса и пере­хода, приводящие совершенно к иному состоянию равновесия.

Я был чрезвычайно взволнован этим новым пониманием, и мое волнение усилилось, когда я понял, как правильно использовать бэйтсоновскую концепцию разума в моем системном взгляде на здо­ровье. Вслед за Янчем я позаимствовал у Бэйтсона его определение психического процесса как движущей силы самоорганизации. Со­гласно Бэйтсону, это означает, что организующая активность жи­вой системы – это психическая активность, и все ее взаимодейст­вия с окружающей средой имеют психический характер. Я понял, что это новая революционная концепция разума впервые преодоле­ла ньютоно-картезианские рамки. Разум и жизнь неразрывно соеди­нились, причем разум – или точнее психический процесс – при­знается имманентным всей материи на всех уровнях жизни.

Бэйтсоновская концепция разума придала моему системному подходу к здоровью глубину и всесторонность, которых ей не доста­вало раньше. До этого мне было ясно, что заболевание и исцеление являются интегральными составляющими самоорганизации организ­ма. Теперь с огромным волнением я осознал, что процессы заболе­вания и исцеления в значительной степени представляют собой психические процессы, так как самоорганизация сама по себе психична. Из-за того что психическая активность является многоуров­невой системой процессов, причем большинство из них протекают в сфере подсознания, мы не всегда в полной мере осознаем то, как мы входим в болезнь и выходим из нее. Но это никоим образом не влияет на тот факт, что заболевание по своей сути является психи­ческим феноменом. Таким образом, мне стало ясно, что все нару­шения в организме имеют психосоматическую природу в том смыс­ле, что они включают постоянное взаимодействие разума и тела при своем зарождении, развитии и лечении.

Новый системный взгляд на здоровье и заболевание дал мне надежную структуру для разработки действительно холистического подхода к здравоохранению. Как я надеялся, теперь я мог предста­вить связный и объемлющий проект, интегрировав в нем все свои заметки по раковой терапии Саймонтона, китайской медицине, стрес­су, связи между медициной и здоровьем, социальными и политичес­кими аспектами здравоохранения, профилактической медицине, пси­хическим заболеваниям и психиатрии, семейной терапии, различ­ным терапевтическим методикам и по многим другим вопросам. Когда осенью 1980 года я написал соответствующую главу («Целостность и здоровье») «Поворотного пункта», она была самой обширной среди других глав и моим самым подробным и конкретным исследо­ванием одной из составляющих зарождающейся новой парадигмы.

Мои продолжительные поиски нового холистического подхода к здоровью были стимулированы в 1974 году во время Майских лекций и заняли четыре года интенсивных исследований с 1976 по 1980 год. Эти годы были заполнены не только воодушевляющими встречами со многими замечательными женщинами и мужчинами и волнующими интеллектуальными открытиями. Это были также годы, в течение которых мое собственное отношение к здоровью, моя система взглядов и мой образ жизни претерпели значительные изменения. Как и Карл Саймонтон, я с самого начала понял, что свое исследование новых подходов к здоровью и лечению я не могу огра­ничивать чисто теоретическим уровнем, но должен применять свои открытия в собственной жизни. Чем глубже я погружался в свои исследования, тем более значительными были перемены в моем отношении к своему здоровью. В течение многих лет я ни разу не принимал лекарств, хотя и был готов сделать это в исключительном случае. Я регулярно занимался расслаблением и физическими уп­ражнениями, изменил систему питания и дважды в год прочищал свой организм с помощью диеты из фруктовых соков, занимался профилактической заботой о здоровье с помощью хиропрактики и других методов работы с телом, работал со своими сновидениями и попробовал на себе широкий диапазон терапевтических методов, которые я изучал.

Эти перемены оказали значительное влияние на мое физичес­кое состояние. В юности и раннем зрелом возрасте я был очень худым; теперь я набрал около двенадцати фунтов, несмотря на годы интенсивной и нервной интеллектуальной работы, и потом поддер­живал свой вес в норме. Я стал остро ощущать любые изменения в своем теле и мог предотвратить любой стресс от превращения его в болезнь, изменяя структуру диеты, физических упражнений, рас­слабления и сна. За эти годы я ни разу не болел и даже не испыты­вал минимальных недомоганий в виде насморка и гриппа, которым я был подвержен до этого. Сегодня я уже не практикую все эти методы профилактической заботы о здоровье, но применяю наиболее важные из них, и они прочно вошли в мою жизнь. Таким образом, мои долгие исследования в области здоровья не только расширили мои познания и мировоззрение, но также способствовали моему личност­ному росту, за что я всегда буду благодарен всем профессиональным целителям, с которыми я встречался. Мой долгий поиск равновесия был вознагражден созданием новой концептуальной системы и в то же время укреплением равновесия в моем теле и сознании.

6. АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ МОДЕЛИ БУДУЩЕГО

Э.-Ф. Шумахер

Летом 1973 года я только что начал работу над книгой «Дао физики». Однажды утром я сидел в вагоне лондонского метро, чи­тая «Гардиан», и пока мой поезд грохотал по пыльным туннелям северной линии, мое внимание привлекло словосочетание «буддий­ская экономика». Это был обзор книги британского экономиста, бывшего советника министерства угольной промышленности. В настоящий момент обзор представлял его как «нечто вроде экономис­та-гуру, исповедующего так называемую буддийскую экономику». Новая книга называлась «Малое прекрасно», а ее автором был Э.-Ф. Шумахер. Я был достаточно заинтригован, чтобы продолжать чтение. Пока я писал о «буддийской физике», кто-то другой, по-видимому, перекинул еще один мостик между западной наукой и восточной философией.

Тон обзора был скептическим, но основные тезисы Шумахера были изложены достаточно полно. «Как можно утверждать, что американская экономика эффективна, – цитировали Шумахера, – если она использует сорок процентов мировых первичных ресурсов для содержания шести процентов мирового населения, причем без заметного улучшения человеческого счастья, благосостояния, безопасности или культуры?» Эти слова показались мне очень знако­мыми. В шестидесятые годы, во время моего двухгодичного пребы­вания в Калифорнии, по ходу того, как я ощутил нездоровое и неприятное влияние экономической политики и практики на свою жизнь, я заинтересовался экономикой. После того как я покинул Калифорнию в 1970 году, я написал статью о движении хиппи. Там содержались следующие рассуждения:

Для того чтобы понять хиппи, надо понять то общество, из кото­рого они выпали и против которого направлен их протест. Для большинства американцев «американский образ жизни» является настоящей религией. Их бог – деньги, их литургия – погоня за прибылью. Американский флаг стал символом этого образа жизни, и ему поклоняются с религиозной страстью... Американское общество полностью ориентировано на работу, доходы и потребление. Преобладающая цель людей – заработать как можно больше денег, чтобы купить себе побрякушки, кото­рые у них ассоциируются с высоким уровнем жизни. В то же время они ощущают себя хорошими американцами, потому что вносят вклад в расширение своей экономики. Они не понимают, что погоня за прибылью приводит к постепенному ухудшению товаров, которые они покупают. Например, внешняя привлека­тельность пищевых продуктов считается очень важной частью прибыли, в то время как качество пищи продолжает ухудшаться в результате различных махинаций. В супермаркетах предлагают искусственно подкрашенные апельсины и хлеб на искусственно поднятом тесте, йогурт содержит химические вещества для под­краски и аромата; помидоры для блеска обрабатываются воском. Подобные же вещи можно наблюдать в области одежды, домаш­него хозяйства, автомобилей и других товаров. По мере того как американцы делают все больше и больше денег, они не становят­ся богаче; наоборот, они все более нуждаются. Развивающаяся экономика разрушает красоту природного ланд­шафта уродливыми постройками, загрязняет воздух, отравляет реки и озера. Постепенно разрушая красоту среды, окружающей людей, она в то же время лишает их чувства красоты, создавая для них невыносимые психологические условия.

Эти рассуждения были написаны в запальчивой манере 60-х, но они отразили многие из тех идей, на которые я натолкнулся несколько лет спустя в книге Шумахера «Малое прекрасно». В 60-е моя критика существующей экономической системы была основа­на исключительно на личном опыте, и я не видел альтернативы. Как и многие из моих друзей, я просто чувствовал, что экономика, осно­ванная на неограниченном материальном потреблении, на неприми­римой конкуренции и на ухудшении качества в угоду количеству, нежизнеспособна и рано или поздно обречена на провал. Я вспоми­наю долгий разговор со своим отцом, когда тот навестил меня в Калифорнии в 1969 году. Он утверждал, что существующая эконо­мическая система, несмотря на некоторые недостатки, является един­ственно возможной и что моя критика беспочвенна, потому что я не могу выдвинуть никакой другой альтернативы. В то время у меня не было ответа на этот аргумент, но с тех пор у меня появилось предчувствие, что однажды тем или иным образом я буду во­влечен в попытки создания альтернативной экономической систе­мы.

Итак, когда этим летним утром в лондонском метро я прочитал о работе Шумахера, я сразу же признал ее основательность и зна­чительность для революционизирования экономического мышления. В то же время я был тогда слишком занят работой над «Дао физи­ки», чтобы читать книги по другим предметам, и прошло несколько лет, прежде чем я наконец прочитал «Малое прекрасно». К тому времени Шумахер был широко известен в США, и особенно в Кали­форнии, где губернатор Джерри Браун проникся его экономической философией.

Книга «Малое прекрасно» основана на серии работ и статей, написанных в основном в 50-е и 60-е годы. Воодушевленный час­тично воззрениями Ганди, частично опытом буддизма во время про­должительной поездки в Бирму, Шумахер предложил идею нена­сильственной экономики, такой, которая бы более сотрудничала с природой, нежели эксплуатировала ее. Еще в середине 50-х он про­пагандировал возобновляемые ресурсы. И это в то время, когда технологический оптимизм достиг своего пика, когда везде дела­лась ставка на рост и расширение и природные ресурсы казались неисчерпаемыми! Фриц Шумахер, проповедник экологического дви­жения, которое появится двумя десятилетиями позже, страстно противопоставил голос мудрости этому мощному идеологическому потоку. Он подчеркивал важность человеческого измерения, каче­ства, «благого дела», долговременной экономики, основанной на правильных экологических принципах, и «технологии с человечес­ким лицом».

Ключевая идея экономической философии Шумахера состоит в уяснении системы ценностей в экономическом мышлении. Он упре­кает своих коллег экономистов за нежелание признать, что вся эко­номическая теория построена на определенной системе ценностей и на определенном взгляде на человеческую природу. Если этот взгляд изменится, утверждает Шумахер, нужно будет изменить почти все экономические теории. Он очень выразительно иллюстрирует свое утверждение, сравнивая две экономические системы, вклю­чающие совершенно разные ценности и цели. Одна из них – наша теперешняя материалистическая система, в которой уровень жизни измеряется количеством ежегодного потребления и которая таким образом пытается достичь максимального уровня потребления наряду с оптимальной моделью производства. Другая – система буд­дийской экономики, основанная на принципах «разумного пропита­ния» и «среднего пути», в которой целью является достижение максимального уровня благосостояния человека посредством оптималь­ной модели потребления.

Я прочитал «Малое прекрасно» спустя три года после публи­кации книги. По мере погружения в исследование сдвига парадиг­мы в различных областях, я убеждался, что книга Шумахера не только выразительно и детально подтверждает мою интуитивную критику американской экономической системы, но и, к моему еще большему восхищению, дает ясную формулировку базовой предпо­сылки, которую я положил в основу своего исследования. Сегодняшняя экономика, как настойчиво подчеркивает Шумахер, являет­ся пережитком мышления XIX века и совершенно несостоятельна в разрешении современных проблем. Она фрагментарна и неполна, ограничивая себя чисто количественным анализом и отказываясь от взгляда на реальную суть вещей. Шумахер распространяет свои обвинения в фрагментарности и отсутствии ценностей и на совре­менную технологию, которая, как он критически замечает, отстра­няет людей от созидательный и полезной работы, которая им боль­ше всего по душе, предоставляя в то же время массу фрагментар­ной и разобщающей работы, которая им совсем не нравится.

Современное экономическое мышление, по мнению Шумахера, одержимо неуправляемым ростом. Экономическая экспансия стала основной целью всех современных сообществ, и любой рост нацио­нального валового продукта считается успехом. «Идея о том, что явление роста может иметь патологический, нездоровый, разлагаю­щий или разрушительный характер», для него (современного эконо­миста) «является бредовой и не подлежащей рассмотрению», про­должает Шумахер свою уничтожающую критику. Он признает, что рост является важной характеристикой жизни, но подчеркивает, что все виды экономического роста должны быть проанализирова­ны. Он указывает, что что-то должно расти, а что-то уменьшаться, и замечает, что «не надо обладать особой проницательностью, что­бы осознать, что бесконечный рост материального потребления не­возможен в конечном мире».

Наконец, Шумахер устанавливает, что методологии современ­ной экономики и системы ценностей, лежащей в основе современ­ной технологии, присущи игнорирование человеческой зависимос­ти от природы. «Экология должна стать обязательным предметом для всех экономистов», – настаивает Шумахер. Он замечает, что в противоположность всем природным системам, в которые заложе­ны принципы самобалансирования, саморегулирования и самоочи­щения, современное экономическое и технологическое мышление не признает самоограничивающих принципов.

«В тонкой системе природы, – заключает Шумахер, – техно­логия, и в особенности супертехнология современного мира, дейст­вуют как инородное тело, и теперь видны многочисленные призна­ки отторжения».

Книга Шумахера содержит не только ясную и выразительную критику, но также и изложение его альтернативного видения. Это радикальная альтернатива. Шумахер утверждает, что требуется новая система мышления, основанная на внимании к людям, нужна эко­номика, «уважающая человека». Он отмечает, что люди могут быть самими собой только в маленьких, компактных группах, и он делает вывод, что мы должны учиться думать в категориях небольших, управляемых подразделений, — вот почему «малое прекрасно».

Такой сдвиг, согласно Шумахеру, потребует основательной пере­ориентации науки и технологии. Он требует ни больше ни меньше как включить категорию мудрости в саму структуру нашей научной методологии и в наши технологические подходы. «Мудрость, – пишет он, – требует новой ориентации науки и технологии на ограниченное, доброе, ненасильственное, элегантное и прекрасное».

Беседы в Катерхэме

Прочитав «Малое прекрасно», я воодушевился. Я обнаружил ясное подтверждение моему основному тезису в экономике – об­ласти, в которой у меня не было профессиональных знаний. Более того, Шумахер обрисовал мне первоначальные контуры альтерна­тивного подхода, который (по крайней мере, в части, касающейся экологической перспективы), казалось, согласовывался с целост­ным взглядом на мир, открывающимся мне в новой физике. Поэто­му, когда я решил создать группу экспертов для моего проекта, я, конечно, захотел встретиться с Фрицем Шумахером, и, собираясь на три недели в Лондон в мае 1977 года, я написал ему и попросил о встрече с целью обсуждения моего проекта.

Это был тот же визит в Лондон, во время которого я впервые встретился с Р.-Д. Лэйнгом. Вспоминая две эти встречи, я неволь­но поражаюсь некоторым забавным совпадениям. И тот и другой ученый приняли меня очень доброжелательно, но оба не согласи­лись со мной (Шумахер – сразу, Лэйнг – три года спустя в Сарагоссе) по поводу основных тезисов, связанных с ролью физики в сдвиге парадигмы. В обоих случаях расхождения поначалу казались непреодолимыми, но были разрешены в последующих дискуссиях, которые в значительной степени послужили расширению моего кру­гозора.

Шумахер очень тепло ответил на мое письмо и предложил по­звонить ему из Лондона, с тем чтобы договориться о моем визите в Катерхэм, маленький городок в Суррее, где он жил. Когда я позво­нил, он пригласил меня на чашку чая и сказал, что встретит меня на станции. Несколько дней спустя, прекрасным ранним весенним утром, я сел на поезд в Катерхэм, и, пока ехал по буйствующей зеленью провинции, волнение соседствовало у меня с чувством по­коя и умиротворения.

Моя успокоенность укрепилась позже, когда я встретил Фрица Шумахера на станции Катерхэма. Он был изящен и очарователен: высокий джентльмен лет шестидесяти с длинными седыми волоса­ми, добрым открытым лицом и спокойными глазами, сияющими из-под кустистых бровей. Он тепло меня приветствовал и предложил пешком отправиться к нему, и, пока мы совершали неспешную про­гулку, я не мог отделаться от мысли, что фраза «экономист-гуру» совершенно точно отражает внешность Шумахера.

Шумахер родился в Германии, но в конце Второй мировой вой­ны стал британским подданным. Он говорил с довольно изящным немецким акцентом и, хотя он знал, что я австриец, всю беседу вел на английском языке. Чуть позже, когда мы говорили о Германии, мы, естественно, переключились на немецкий ради нескольких вы­ражений и коротких фраз, но после этих коротких экскурсов в родной язык мы всегда возобновляли беседу по-английски. Такое тон­кое использование языка создало у нас с ним очень приятное чувст­во товарищества. Нам обоим не был чужд определенный герман­ский стиль выражений, и в то же время мы разговаривали как граж­дане мира, вышедшие за рамки своей родной культуры.

Шумахер обитал в атмосфере идиллии. Дом в беспорядочном эдвардианском стиле был уютен и открыт со всех сторон. Пока мы сидели внизу за чаем, нас окружало буйство природы. Обширный сад был дик и великолепен. Деятельность насекомых и птиц ожив­ляла цветущие деревья, вся экосистема, казалось, наслаждалась теплым весенним солнышком. Это был мирный оазис, где мир все еще казался единым. Шумахер с огромным энтузиазмом рассказы­вал про свой сад. Многие годы посвятил он изготовлению компоста и экспериментам с различными органическими технологиями садо­водства. Я понял, что в этом заключается его подход к экологии – практический подход, коренящийся в опыте, который он смог ин­тегрировать во всеобъемлющую философию жизни посредством теоретического анализа.

После чая мы прошли в кабинет Шумахера, чтобы поговорить предметно. Я начал беседу, изложив основную идею моей новой книги примерно теми же словами, что и Р.-Д. Лэйнгу несколько дней спустя. Я начал с замечания, что социальные институты не­способны решить основные проблемы нашего времени, потому что они придерживаются концепций устаревшего взгляда на мир, меха­нистического взгляда науки XVII века. Естественные науки, так же как и гуманитарные и социальные, смоделированы по принципу классической ньютоновской физики, и ограничения ньютоно-картезианского мировоззрения проявились сейчас во многих аспектах глобального кризиса. «В то время как ньютоновская модель все еще является доминирующей парадигмой в наших академических уч­реждениях и в большей части общества, – продолжал я, – физики уже пошли дальше этого». Я описал новое мировоззрение, которое по моему мнению, порождено новой физикой – с ее акцентом на взаимосвязанность, взаимозависимость, динамические модели и постоянное изменение и трансформацию, – и выразил надежду, что другие науки в конце концов вынуждены будут изменить лежа­щую в их основе философию, с тем чтобы соответствовать этому новому видению реальности. Я утверждал, что такие радикальные изменения составляют также единственный путь решения насущ­ных экономических, социальных и экологических проблем.

Я очень аккуратно и полно изложил свой тезис и, когда закон­чил, ожидал, что Шумахер согласится со мной по основным вопро­сам. Он выражал подобные взгляды в своей книге, и я был убеж­ден, что он поможет мне сформулировать мой тезис более конкрет­но.

Шумахер взглянул на меня дружелюбным взглядом и медленно сказал: «Мы должны быть очень осторожны, чтобы избежать пря­мого столкновения». Я был ошеломлен его замечанием. Увидев мой смущенный взгляд, он улыбнулся. «Я одобряю ваш призыв к куль­турной трансформации, – сказал он. – Примерно то же я часто говорил себе. Некая эпоха движется к завершению; необходимы фундаментальные перемены. Но я не думаю, что физика может быть нашим проводником в этом деле».

Шумахер продолжал, указывая на разницу между тем, что он назвал «наукой для понимания», и «манипулятивной наукой». Он пояснил, что первую раньше часто называл мудростью. Ее цель – просвещение и освобождение человека, в то время как цель второй – власть. Во время научной революции XVII века, как считает Шумахер, цель науки сместилась от мудрости к власти.

«Знание – сила», – сказал он, цитируя Фрэнсиса Бэкона. Он отметил, что начиная с тех самых времен термин «наука» прочно закрепился за манипулятивной наукой.

«Постепенное устранение мудрости превратило быстрое накоп­ление знаний в наиболее серьезную угрозу, – заявил Шумахер. – Западная цивилизация зиждется на том философском заблуждении, что манипулятивная наука несет истину. Физика явилась причиной этой ошибки, физика же ее и увековечила. Физика ввергла нас в ту путаницу, в которой мы сегодня находимся. Великий космос пред­ставлялся не чем иным, как нагромождением частиц без цели или значения, и последствия этого материалистического подхода чувст­вуются везде. Наука имеет в основном дело со знанием, которое полезно для манипуляций, а манипуляции с природой почти неиз­бежно приводят к манипуляциям с людьми.

Нет, – заключил Шумахер с печальной улыбкой. – Я не верю, что физика может помочь нам в решении наших сегодняшних про­блем».

Я был глубоко поражен страстными доводами Шумахера. Впе­рвые я услышал о роли Бэкона в смещении цели науки от мудрости к манипуляции. Несколько месяцев спустя мне встретился подроб­ный феминистский анализ этой драматической метафоры, а факт присвоения учеными функций управления стал одной из главных тем моих бесед с Лэйнгом. Тем не менее в тот момент, когда я сидел напротив Фрица Шумахера в его кабинете в Катерхэме, я еще не придавал большого значения этим вопросам. Я только очень глубоко почувствовал, что наукой можно заниматься очень по-раз­ному, что физика, в частности, может быть «путем с сердцем», что я и утверждал во вступительной главе к «Дао физики».

Защищая свою точку зрения, я указал Шумахеру, что физики сегодня больше не верят в то, что они имеют дело с абсолютной истиной. «Мы стали более сдержанными в своих подходах, – пояс­нил я. – Мы знаем: что бы мы ни говорили о природе, все это будет выражено в терминах ограниченных и приблизительных мо­делей, и частью этого нового понимания является признание того, что новая физика – это всего лишь часть нового видения реальнос­ти, которое сейчас появляется во многих областях».

Я закончил свою мысль соображением, что физика, тем не ме­нее, может быть все же полезной для других ученых, которые часто сопротивляются восприятию целостной экологической концепции из-за страха ненаучности. Новейшие исследования в области физи­ки могут убедить таких ученых, что подобный подход отнюдь не является ненаучным. Наоборот, он согласуется с самыми передо­выми научными теориями физической реальности.

Шумахер возразил, что, хотя он и признает пользу акцента на взаимосвязанность и динамическое мышление в новой физике, он не видит места категории качества в науке, построенной на матема­тических моделях. «Само понятие математической модели сомни­тельно, – настаивал он. – Ценой за построение такого рода моде­лей является потеря качества, того, что имеет первостепенное зна­чение».

Три года спустя, в Сарагоссе, этот же аргумент лег в основу страстного выступления Лэйнга. К тому времени я уже впитал в себя идеи Бэйтсона, Грофа и других ученых, которые глубоко про­анализировали роль качества, опыта и сознания в современной нау­ке. Поэтому я был уже в состоянии дать обоснованный ответ на критику Лэйнга. В моих же беседах с Шумахером у меня были лишь фрагменты такого ответа.

Я указал на то, что количественные подсчеты, контроль и ма­нипулирование представляют лишь один из аспектов современной науки. Я настаивал, что другим ее менее важным аспектом являет­ся оценка моделей. Новая физика, в частности, уходит от принципа изолированных структур в сторону моделирования взаимных свя­зей. «Этот принцип моделирования взаимосвязанности, – рассуж­дал я, – кажется, как-то приближается к идее качества. И мне представляется, что наука, имеющая дело исключительно с систе­мами взаимозависимых динамических моделей, еще более близка к тому, что вы называете «наукой для понимания».

Шумахер ответил не сразу. Казалось, он на некоторое время ушел в свои размышления. Наконец, взглянув на меня с доброй улыбкой, он сказал: «Знаете, у нас в семье есть физик, и у меня с ним было много подобных бесед». Я ожидал услышать о каком-нибудь племяннике или кузене, который изучал физику, но до того, как я успел сделать вежливое замечание по этому поводу, Шумахер поразил меня, назвав имя моего кумира: «Вернер Гейзенберг. Он женат на моей сестре». Я совершенно не подозревал о близких семейных узах между этими двумя великими мыслителями. Я рас­сказал Шумахеру, как сильно повлиял на меня Гейзенберг, и вспом­нил наши встречи и беседы с ним в предыдущие годы

Тогда Шумахер стал объяснять мне суть своих расхождений с Гейзенбергом и выразил несогласие с моей позицией. «Ту поддерж­ку, которая нам нужна для решения проблем сегодняшнего дня, нельзя найти в науке, – начал он. – Физика не несет никакого философского заряда, потому что не в силах обеспечить верхний и нижний уровень личности качественным познанием. С утверждением Эйнштейна, что все относительно, из науки исчезло вертикаль­ное измерение, а вместе с ним и какая бы то ни было необходи­мость в абсолютных категориях добра и зла».

Затем началась долгая беседа. Шумахер поведал о своей вере в фундаментальный иерархический порядок, включающий четыре уров­ня бытия (минерал, растение, животное, человек) с соответствую­щими характерными элементами (материя, жизнь, сознание, само­осознание). Каждый из этих уровней обладает не только своим ха­рактерным элементом, но и элементами всех нижних уровней. Это, конечно, древняя идея о Великой цепи бытия, пересказанная Шу­махером современным языком и с незаурядным изяществом. Тем не менее он утверждал, что существование этих элементов остается необъяснимой и неразгаданной тайной и что различие между ними представляют собой фундаментальные скачки по вертикали, «онто­логические прерывистости», как он их определил. «Вот почему фи­зика не может нести философского заряда, – повторил он – Она не трактует целое; она имеет дело только с низшим уровнем»

Здесь действительно крылось принципиальное различие в на­ших взглядах на реальность. И хотя я согласился с тем, что физика ограничена определенным уровнем изучаемых явлений, я не видел абсолютной разницы между различными уровнями. Я возражал, говоря, что эти уровни характерны в основном различной степенью сложности и не являются изолированными, но они взаимосвязаны и взаимозависимы. Более того, я заметил, следуя моим учителям Гейзенбергу и Чу, что способ, посредством которого мы делим реаль­ность на объекты, уровни или другие сущности, во многом зависит от наших методов наблюдения. То, что мы видим, зависит от того, как мы смотрим; структуры материи отражают структуры нашего разума.

Я закончил мои возражения, выразив надежду, что наука буду­щего будет способна иметь дело с полным диапазоном природных явлений, используя набор разных, но взаимосостоятельных концеп­ций для описания различных аспектов и уровней реальности. Но во время моей беседы в мае 1977 года я не мог подкрепить это убежде­ние конкретными примерами. В частности, тогда я не знал о возни­кающей теории живых самоорганизующихся систем, которая стре­мится к единому описанию жизни, разума и материи. Однако я изложил Шумахеру свою точку зрения достаточно хорошо для того, чтобы не вызвать последующих возражений. Мы спорили о принци­пиальных различиях в наших философских подходах, причем каж­дый из нас уважал точку зрения другого.

Экономика, экология и политика

С этого момента характер нашего диалога переменился. До­вольно напряженная дискуссия превратилась в гораздо более спо­койную беседу, в которой Шумахеру в основном отводилась роль учителя и рассказчика, в то время как я внимательно слушал и поддерживал разговор, изредка вставляя короткие вопросы и реп­лики. Во время нашей беседы в кабинет Шумахера часто заходили его дети. Помню, я был очень смущен всеми этими сыновьями и дочерьми, некоторые из них принадлежали, казалось, совершенно разным поколениям. У меня как-то не укладывалось в голове, что автор книги «Малое прекрасно» может иметь такую большую се­мью. Позже я узнал, что Шумахер был женат дважды и от каждого брака имел четырех детей.

За время нашей дискуссии о роли физики и о природе науки мне стало ясно, что разница в наших подходах была слишком суще­ственна, чтобы я смог просить Шумахера принять участие в проек­те моей книги в качестве эксперта. Однако в этот день я искренне желал научиться у него как можно большему, поэтому вовлек его в длинный разговор по поводу экономики, экологии и политики.

Я спросил его, видит ли он новую концептуальную систему, которая помогла бы нам решить наши экономические проблемы. «Нет, – ответил он без колебания. – Нам нужна полностью об­новленная система мышления, но сегодня еще нет приемлемых эко­номических моделей. В министерстве угольной промышленности мы убеждались в этом снова и снова. Мы должны были больше пола­гаться на опыт, а не на понимание. Из-за ограниченности и фрагментарности наших знаний, – продолжал Шумахер с воодушевле­нием, – нам пришлось продвигаться маленькими шажками. Нам нужно было освободить место для незнания¹⁴: сделай маленький шаг, дождись обратной связи и иди дальше. Понимаете, в малом есть мудрость». Шумахер утверждал, что, по его мнению, величай­шая опасность возникает из-за безжалостного применения частич­ного знания в широких масштабах, и он сослался на ядерную энер­гию как на наиболее опасный пример такого бездумного примене­ния. Он подчеркнул значение соответствующих технологий, которые служили бы людям, а не губили их. Шумахер утверждал, что это особенно важно для стран третьего мира, где наиболее приемлемой формой часто является, как он называл, «промежуточная техноло­гия».

«Что представляет собой промежуточная технология?» – спро­сил я. «Промежуточная технология – это просто указание пальцем на луну, — сказал с улыбкой Шумахер, используя широко извест­ное буддийское выражение. – Луна сама по себе не может быть полностью описана, но в некоторых специфических ситуациях на нее можно указать».

Для примера Шумахер рассказал мне историю о том, как он помог жителям одной индийской деревни изготовить стальные обо­дья для телег. «Чтобы иметь эффективные телеги, нужно оснащать колеса стальными ободьями, – начал он рассказ. – Наши прадеды в небольших количествах гнули сталь довольно качественно, но мы забыли, как это делается без помощи огромных машин где-нибудь в Шефилде. Так как же это делали наши прадеды?