Уроки мудрости разговоры с замечательными людьми Изд-во Трансперсонального Института, Москва AirLand, Киев, 1996

– Совершенно верно. Фактически «ци» передает паттерны. В даосских текстах, которые по своей сути созвучны медицинской традиции и которые я изучал в самом начале своих исследований, термин щи» выражает эту передачу и сохранение паттернов.

– Теперь, когда стало понятно, что оно используется как ин­струмент для описания динамических паттернов, вправе ли мы ска­зать, что «ци» – это теоретическое понятие? Или где-то существу­ет нечто, что является «ци»?

– В этом смысле, это теоретическое понятие, – согласился Поркерт. – Это гибкое и рациональное понятие в китайской меди­цине, науке и философии. Но в повседневном языке это, конечно, не так.

Я был польщен, что Поркерт, в основном, одобрил мою интер­претацию «ци», и я также понял, что он придал ей большую стро­гость, введя понятие направленности. Для меня это было ново, и я захотел вернуться к этой теме для дальнейшего уточнения.

– Вы упомянули, – продолжал я, – что качественный аспект «ци» заключается в его направленности. Мне кажется, что это не­сколько узкое использование понятия качества. Ведь в общем смысле качество может обозначать все виды вещей.

– Да. В течение почти двадцати лет я употреблял понятие качества в ограниченном смысле, как дополнение к количеству. Качество в этом смысле относится к определенной или определяе­мой направленности, направленности движения. Видите ли, мы имеем здесь дело с двумя аспектами реальности: массой, которая статична и фиксированна, которая имеет протяженность и накапливается, и движением, которое динамично и не имеет протяженности. Для меня качество относится к движению, процессам, функциям или к изме­нению, особенно к жизненным изменениям, которые так важны в медицине.

– Итак, направление – важнейший аспект качества. Единст­венный ли?

– Да, единственный.

В этот момент, по мере того как понятие «ци» все больше и больше прояснялось, я подумал о другом фундаментальном понятии китайской философии, концепции пары противоположных по­люсов «инь» и «ян». Я знал, что это понятие используется в китай­ской культуре для придания идее циклических моделей определен­ной структуры посредством создания двух полюсов, которые огра­ничивают все циклы перемен. Комментарии Поркерта по поводу качественного аспекта щи» убедили меня в том, что направлен­ность также важна для понятий «инь» и «ян».

– Безусловно, – согласился Поркерт. – Эта терминология предполагает направленность даже в оригинальном, архаическом смысле. Изначально «инь» и «ян» обозначали два аспекта горы, теневую сторону и солнечную сторону. Здесь содержится понятие направленности движения солнца. Гора одна и та же, но аспекты меняются из-за движения солнца. А когда вы говорите об «инь» и «ян» в медицине, это тот же самый человек, тот же индивидуум, но функциональные аспекты меняются с течением времени.

– Таким образом, качество направленности имеется в виду и тогда, когда термины «инь» и «ян» используются для описания цик­лического движения и когда вы имеете множество движений, фор­мирующих взаимосвязанную динамическую систему, и вы получае­те динамический паттерн, и это есть «ци»?

– Но когда вы описываете такой динамический паттерн, недо­статочно определить только направления; чтобы получить целост­ный паттерн, следует описать взаимосвязи.

– О, да. Без взаимосвязи не будет «ци», потому что «ци» – не пустой воздух. Это структурированная модель взаимосвязей, кото­рые определяются направленным способом.

Я почувствовал, что нам уже не удастся ближе подойти к опре­делению «ци» в западных терминах, и Поркерт согласился. В фи­нальной части беседы мы затронули несколько других параллелей между системным взглядом на жизнь и китайской медицинской тео­рией, но ни один из этих вопросов не взволновал меня так глубоко, как наше совместное усилие прояснить понятие «ци». Это был ин­теллектуальный поединок изумительной строгости и красоты; та­нец двух умов в поисках понимания, который доставил огромное наслаждение нам обоим.

Уроки восточно-азиатской медицины

Между моей первой беседой с Маргарет Локк и моей дискус­сией с Манфредом Поркертом пролегает семь лет интенсивных исследований. С помощью многочисленных друзей и коллег мне уда­лось постепенно собрать вместе различные фрагменты новой кон­цептуальной системы холистического подхода к здоровью и исцеле­нию. Необходимость такого подхода стала очевидной для меня еще со времени Майских лекций, и после встречи с Локк я стал заме­чать контуры новой концепции, которая должна будет постепенно проясняться через несколько лет. В своей окончательной формули­ровке она должна была представить системный подход к здоровью, соответствующий системному взгляду на жизнь, но в те далекие дни 1976 года я был еще очень далек от такой формулировки.

Философия классической китайской медицины казалась мне очень привлекательной, поскольку она полностью отвечала тому мировоззрению, которое я исследовал в «Дао физики». Серьезная проблема заключалась в том, в какой степени китайскую систему можно адаптировать к нашей западной культуре. Мне очень хоте­лось обсудить это с Локк, и несколько недель спустя после нашей первой встречи я опять пригласил ее на чай с целью поговорить об этой конкретной проблеме. К тому времени мы с Маргарет уже достаточно хорошо знали друг друга. Я пригласил ее в качестве лектора на мой семинар «За пределами механистического мировоз­зрения», организованный в Беркли. Я познакомился с ее мужем и детьми и провел много часов, слушая замечательные рассказы о их встречах с японской культурой.

Локк сразу же предупредила меня о подводных камнях при сравнении медицинских систем из различных культур. «Любая ме­дицинская система, – утверждала она, – является продуктом ис­тории и существует внутри конкретного экологического и культур­ного контекста. Это относится и к западной медицине. Если этот контекст изменяется, то меняется и медицинская система. На нее будут влиять экономические, политические и философские концеп­ции. Поэтому любая система здравоохранения уникальна в конкрет­ную эпоху и в конкретном контексте».

Осознав эту ситуацию, я выразил сомнение по поводу пользы изучения медицинских систем других культур.

– Я сильно сомневаюсь в полезности любой медицинской сис­темы в качестве модели для другого общества, — ответила Локк, – и фактически мы не раз были свидетелями того, как западная медицина «ударяла в грязь лицом» в развивающихся странах.

– Может быть, – предположил я, – цель межкультурных сравнений состоит в том, чтобы использовать другие системы не как модели для нашей культуры, а скорее как зеркало, с помощью которого мы можем понять преимущества и недостатки нашего соб­ственного подхода.

– Это действительно может быть очень полезным, – согласи­лась Локк, – и, знаете, вы убедитесь, что не все традиционные, культуры применяли холистический подход к здравоохранению.

Это замечание показалось мне весьма интересным.

– Даже если подходы этих традиционных культур не являются холистическими, заметил я, – их сегментированные или ре­дукционистские методы могут отличаться от тех, что доминируют в нашей современной научной медицине. И понять эту разницу, очевидно, бывает очень полезно.

Локк согласилась со мной и в качестве иллюстрации рассказа­ла мне историю о традиционной церемонии исцеления в Африке, во время которой лечили кого-то от порчи. Целитель собрал всю де­ревню на продолжительный политический митинг, на котором все население разделилось по родам, каждый из которых выдвинул свои обвинения и требования. В это время больной лежал на обочине дороги, обделенный вниманием. «Вся процедура имела, в первую очередь, социальный характер, – пояснила Локк. – Больной явля­ется просто символом конфликта внутри общества; и лечение в этом случае, конечно, не было холистическим».

Эта история привела нас к долгой и интересной беседе о шама­низме, области, которую Локк изучала достаточно подробно, но которая мне была совершенно незнакома. «Шаман, – рассказала она мне, – это мужчина или женщина, которая по своей воле спо­собна войти в необычное состояние сознания для того, чтобы уста­новить контакт с миром духов от имени членов его или ее сообще­ства». Локк настаивала на исключительной важности последней части определения, и она также подчеркивала тесную связь между социальным и культурным окружением пациента и шаманскими идеями о причинах болезни. В то время как внимание западной научной медицины всегда было сосредоточено на биологических механизмах и физиологических процессах, которые служат призна­ками болезни, основной объект шаманизма – социокультурный контекст, в котором возникает болезнь. Динамика болезни либо вообще игнорируется, либо ей придается второстепенное значение. Когда западного врача спрашивают о причинах заболевания, объяс­няла Локк, он говорит о бактериях или физиологических нарушени­ях; а шаман, вероятно, расскажет о зависти, ревности и жадности, ведьмах и колдунах, о прегрешениях членов семьи больного или о чем-нибудь еще, в чем они или его семья нарушили моральные ус­тои.

Этот комментарий надолго запомнился мне и годы спустя очень помог мне осознать, что центральной теоретической проблемой со­временного здравоохранения является разделение понятий, относя­щихся к процессам болезни и источникам болезни. Вместо того чтобы выяснить причины заболевания и попытаться изменить усло­вия, которые ее вызвали, медики-исследователи фокусируют свое внимание на механизмах протекания болезни, с тем чтобы на них можно было воздействовать. В современном медицинском мышле­нии именно эти механизмы, а не источники часто рассматриваются как причина болезни.

Пока Локк говорила о шаманизме, она часто ссылалась на «ме­дицинские модели» традиционных культур, как она делала и ранее при обсуждении классической китайской медицины. Это меня не­сколько смущало, особенно когда я вспоминал, что участники Май­ских лекций часто упоминали понятие «медицинская модель» в свя­зи с западной научной медициной. Поэтому я попросил Локк пояс­нить мне эту терминологию. Она предложила мне, при ссылке на теоретические основы современной медицины, употреблять термин «биомедицинская модель», так как в нем отражен тот акцент на биологические механизмы, которые отличает современный запад­ный подход от медицинских моделей других культур и от моделей, сосуществующих с ним в нашей собственной культуре.

«В большинстве сообществ существует плюрализм медицин­ских систем и взглядов, – пояснила Локк. – Даже в наше время шаманизм все еще является важной медицинской системой в боль­шинстве стран с преобладанием сельской местности. Кроме того, шаманизм все еще очень живуч в крупнейших городах мира, осо­бенно в тех, где живет много недавних иммигрантов». Она также сказала мне, что она предпочитает говорить «космополитическая», а не «западная» медицина, и «восточно-азиатская», а не «классичес­кая китайская» медицина». Эти термины дают лучшее представле­ние о масштабе распространения этих систем.

Теперь мы подошли к моменту, когда я мог задать Локк вопрос, который интересовал меня больше всего: «Как мы можем использо­вать уроки восточно-азиатской медицины для развития системы холистического здравоохранения в нашей культуре?»

– На самом деле вы задаете два вопроса, – ответила она. – В какой степени восточно-азиатская модель холистична и какой из ее аспектов может быть использован в нашем культурном контекс­те.

Я еще раз поразился четкости и систематичности подхода Локк и попросил ее прокомментировать первый аспект проблемы – хо­лизм в восточно-азиатской медицине.

– Здесь было бы полезно различить два вида холизма, – заме­тила она. – В более узком смысле холизм состоит в рассмотрении всех аспектов человеческого организма в их взаимосвязи и взаимо­зависимости. В более широком смысле он кроме этого означает признание того, что организм находится в постоянном взаимодейст­вии с природной и социальной средой.

– В первом, узком, смысле восточно-азиатская медицина, без­условно, холистична, – продолжала Локк. – Ее практики верят в то, что их методы лечения не только устранят основные симптомы заболевания пациента, но и окажут влияние на весь организм, кото­рый они рассматривают как динамическое целое. Однако в более широком смысле китайская медицина холистична только теорети­чески. Взаимозависимость организма и окружающей среды учиты­вается при диагностике болезни и широко обсуждается в медицин­ской классике, но когда дело касается терапии, то ею обычно пре­небрегают. Видите ли, большинство современных практиков не чи­тали классических текстов; их, как правило, изучают ученые, кото­рые никогда не практиковали медицину.

– Итак, восточно-азиатские врачи холистичны в широком эко­логическом смысле только в своей диагностике, но не в терапии?

– Да, это так. Когда они ставят диагноз, они массу времени уделяют разговорам с пациентом об их работе, семье, эмоциональ­ных состояниях, но, когда дело доходит до терапии, они концентри­руют внимание на диетических рекомендациях, травной медицине и акупунктуре. Другими словами, они ограничивают себя методами, которые управляют процессами внутри организма. Я не раз наблю­дала это в Японии.

– Было ли это характерно для китайских врачей в прошлом?

– Да, насколько нам известно. На практике китайская медици­на, вероятно, никогда не была холистической в том, что касается психологических и социальных аспектов заболевания.

– Как вы думаете, в чем причина этого?

– Ну, частично она заключается в сильном влиянии конфуци­анства на все аспекты китайской жизни. Как вы знаете, конфуцианская система в целом касалась поддержания социального порядка. Заболевание в конфуцианской традиции проистекает от неадекват­ной адаптации к законам и обычаям общества, и единственный путь к выздоровлению человека лежит через его изменение так, чтобы он соответствовал данному социальному порядку. Мои наблюдения в Японии убедили меня в том, что такой подход все еще глубоко коренится в восточно-азиатской культуре. Он лежит в основе меди­цинской терапии как в Китае, так и в Японии.

Мне стало ясно, что в этом основное отличие восточно-азиат­ской медицины от того холистического подхода, который мы теперь пытаемся разработать на Западе. Наша концепция, чтобы быть ис­тинно холистической, должна была бы включать в качестве важ­нейших составляющих психологически ориентированные терапии и социальный активизм. Маргарет и я, оба руководимые своим поли­тическим опытом 60-х, достигли полного согласия по этому вопро­су-

По ходу беседы с Маргарет Локк меня не покидало сильное чувство, что философия, лежащая в основе восточно-азиатской ме­дицины, во многом согласуется с новой парадигмой, возникающей в недрах современной западной науки. Более того, для меня было очевидно, что многие ее характеристики должны стать важными аспектами нашей новой холистической медицины – например, взгляд на здоровье как на процесс динамического равновесия; внимание, уделяемое постоянному взаимодействию между человеческим орга­низмом и его природным окружением, и важность превентивной медицины. Но с чего начать внедрение этих аспектов в нашу систе­му здравоохранения?

Я понял, что подробное изучение медицинской практики в со­временной Японии, предпринятое Локк, будет чрезвычайно полез­ным при решении этого вопроса. Она рассказывала мне, что совре­менные японские врачи используют традиционную восточно-азиатскую медицинскую теорию и практику для лечения болезней, кото­рые почти не отличаются от болезней в нашем обществе, и мне было крайне интересно услышать, что ей дали ее наблюдения.

– Сочетают ли японские врачи в настоящее время восточные и западные методы? – спросил я.

– Не все из них, – объяснила Локк. – Японцы приняли западную медицинскую систему около ста лет назад, и большинст­во японских докторов сегодня практикуют космополитическую ме­дицину. Но, так же как и на Западе, там растет неудовлетворенность этой системой. Знаете, примерно такую же критику, которую вы слышали на Майских лекциях, можно услышать и в Японии. В качестве альтернативы, японцы сейчас усиленно возрождают свою собственную традиционную практику. Они верят, что традицион­ная восточно-азиатская медицина может решить многие задачи, выходящие за пределы биомедицинской модели. Врачи, участвую­щие в этом движении, действительно сочетают восточные и запад­ные методы. Их называют врачами «канпо», кстати, «канпо» в пере­воде означает «китайский метод».

Я спросил Локк, чему мы, на Западе, можем научиться у япон­ской модели.

– Я полагаю, что один фактор важен особенно, – начала Локк после некоторого раздумья. – В японском обществе, как и во всей Восточной Азии, очень высоко ценится субъективное знание. Несмотря на свои широкие познания в научных методах медицины, японские врачи способны воспринять субъективные оценки – свои или своих пациентов – без ощущения того, что это угрожает их медицинской практике или нарушает их личную неприкосновенность.

– Какого рода субъективные оценки имеются в виду?

– Например, врачи «канпо» не будут измерять температуру тела больного, но отметят его субъективное суждение о том, что у него жар; также они не устанавливают продолжительность приме­нения акупунктуры — они просто определяют ее, справляясь о самочувствии пациента.

– Ценность субъективного знания — вот что, наверное, мы можем перенять у Востока, – продолжала Локк. – Мы так увле­чены рациональным знанием, объективностью и подсчетами, что совершенно беспомощны, когда имеем дело с человеческими цен­ностями и человеческим опытом.

– Вы считаете, что человеческий опыт является важным ас­пектом здоровья?

– Конечно! Это центральный аспект. Здоровье – само по себе субъективный опыт. Каждый хороший врач на Западе пользуется интуицией и субъективным знанием, но это не отражается в профессиональной литературе и этому не учат в медицинских школах.

Локк утверждала, что несколько ключевых принципов восточ­но-азиатской медицины могут быть включены в западную холисти­ческую систему при условии, что мы займем более гармоничную позицию по отношению к рациональному и интуитивному знанию, к науке и искусству в медицине. В дополнение к тем аспектам, что мы обсудили, она особо подчеркнула, что при этом новом подходе, ответственность за здоровье и лечение не будет таким тяжким кам­нем висеть на профессии врача. «В традиционной восточно-азиат­ской медицине, – объяснила она, – врач никогда не берет на себя всю полноту ответственности; он всегда разделяет ее с семьей и правительством».

– Как это будет выглядеть в нашем обществе?

– На уровне каждодневного (первичного) здравоохранения сами пациенты, их семьи и правительство должны взять на себя львиную долю ответственности за здоровье и лечение.

На уровне больничного (вторичного) здравоохранения, в чрез­вычайных ситуациях и т.д. большая часть ответственности будет лежать на враче, но даже в этом случае доктор должен будет ува­жать способность тела к самоисцелению и не пытаться господство­вать над процессом исцеления.

– Как вы думаете, сколько времени потребует создание такой новой медицины? – спросил я в заключение нашей долгой беседы.

Маргарет одарила меня одной из своих иронических улыбок.

– Движение за холистическое здоровье безусловно движется в этом направлении, но истинно холистическая медицина потребует фундаментальных перемен в наших подходах, в нашей практике социализации, в нашей системе образования и в наших основных ценностях. Если это произойдет, то очень постепенно.

Сдвиг парадигмы в медицине

Во время моих бесед с Маргарет Локк я поражался ее четким и полным определениям, ее острому аналитическому уму и в то же время широкой перспективе. К концу серии встреч я ощутил, что она дала мне четкую концепцию для изучения сдвига парадигмы в медицине и убедила меня в том, что такое исследование следует проводить системным методом.

В то время я все еще рассматривал смену парадигмы в физике в качестве модели для других наук и, естественно, начал со сравне­ния теоретических основ физики и медицины. На Майских лекциях я понял, что механистический подход биомедицинской модели коре­нится в ньютоно-картезианском представлении о теле, как о маши­не, так же как классическая физика основана на ньютоновском взгля­де на Вселенную как на механическую систему. С самого начала мне было ясно, что нет смысла отказываться от биомедицинской модели. Она могла бы играть полезную роль в ограниченном круге проблем, внутри более широкой, холистической концепции, подоб­но тому как ньютоновская механика не предается забвению, а с пользой применяется в ограниченном круге явлений, внутри более широкой концепции квантово-релятивистской физики.

В таком случае задача состояла в том, чтобы разработать более широкую концепцию, такой подход к здоровью и лечению, который бы позволил иметь дело со всем кругом явлений, которые влияют на здоровье. Новый холистический подход должен был учитывать, прежде всего, взаимозависимость сознания и тела в здоровье и за­болевании. Я помнил, какое значение Карл Саймонтон придавал эмоциональному стрессу в возникновении и развитии рака, но в то время я еще не был знаком с такой психосоматической моделью, которая осветила бы взаимодействие сознания и тела более подроб­но

Другим важным аспектом новой концепции должен был стать экологический подход к человеческому организму, находящемуся в постоянном взаимодействии с природой и естественной средой. Соответственно, особое внимание должно быть уделено социально­му и экологическому воздействию на здоровье и социальной поли­тике, которая должна играть важную роль в системе здравоохране­ния. Мне было ясно, что при таком подходе к здоровью и лечению понятие здоровья должно стать более тонким, чем в биомедицин­ской модели, которая рассматривает здоровье как отсутствие бо­лезней, а болезнь как нарушение биологических механизмов. Хо­листическая концепция должна относиться к здоровью как к катего­рии, отражающей состояние всего организма, души и тела, и рас­сматривать его в связи со средой, окружающей организм. Я также понял, что новая концепция здоровья должна быть динамической концепцией, рассматривающей здоровье как процесс динамического равновесия и признающий целительный потенциал, присущий жи­вым организмам.

Но в то время я не знал, как точно сформулировать эти поня­тия. Только несколько лет спустя системный взгляд на жизнь предо­ставил мне научный язык для точной формулировки холистической модели здоровья и заболевания.

Что же касается терапии, я осознал, что предупредительная медицина должна играть более важную роль и что ответственность за здоровье и лечение врач должен делить с пациентом и общест­вом. На Майских лекциях я также слышал о множестве альтернативных терапий, основанных на широком диапазоне подходов к здо­ровью, и мне было не ясно, какие из них можно было бы интегриро­вать в гармоничную систему здравоохранения. Однако идея рас­смотрения широкого круга подходов, которые могли бы быть полез­ны для различных аспектов здоровья, не представляла для меня проблемы. Я совершенно естественно воспринял «бутстрэпный» подход и решил начать подробное исследование этих различных терапевтических моделей и методов, предвкушая интеллектуальные переживания, связанные с этой задачей, и надеясь, что в результа­те появится мозаика из взаимно непротиворечивых подходов. В сен­тябре 1976 года я был приглашен выступить на конференции «Со­стояние американской медицины», организованной в рамках университетской программы совершенствования в Санта Круз. Конфе­ренция была задумана с целью исследования альтернатив совре­менных систем здравоохранения. Здесь мне представилась уникальная возможность изложить основные положения концепции, над которой я работал. Мой доклад «Новая физика как модель для но­вой медицины» вызвал оживленные дискуссии среди врачей, меди­цинских сестер, психотерапевтов и других профессиональных меди­ков. В результате я получил несколько приглашений выступить на подобных собраниях, которые с нарастающей частотой устраивали сторонники крепнущего движения за холистическое здоровье. Эти конференции и семинары вызвали продолжительную серию дискус­сий с несколькими профессиональными медиками, которые очень помогли мне в развитии и уточнении моей теоретической концеп­ции.

Душевно-телесный подход к раковым заболеваниям

Одна из первых конференций по холистическому здоровью была устроена в Торонто в марте 1977 года. Она не только дала мне возможность услышать первый обширный доклад Стэна Грофа, но и еще раз свела меня с Карлом и Стефани Саймонтонами. Оба они сердечно приветствовали меня и тепло вспоминали волнующие дни, проведенные вместе во время Майских лекций, и ту радость, кото­рую мы испытывали позже, бродя по Лондону.

На конференции в Торонто Саймонтоны докладывали о новых открытиях и результатах своей работы с раковыми больными, и я еще раз поразился силе их мужества и самоотдачи. Когда Карл рассказывал о теоретических идеях, лежащих в основе их системы лечения, я также понял, что за четыре года, что прошли со времени Майских лекций, он добился значительного прогресса. Он не толь­ко убедился в существовании важной связи между раком и эмоци­ональным стрессом, но и разработал основы психосоматической модели для описания сложной взаимозависимости между душой и телом в процессе болезни и в процессе лечения.

– Одной из моих главных идей, – начал Саймонтон, – явля­ется переосмысление популярного образа рака, который не отвеча­ет последним открытиям биологических исследований. Наш образ рака – это образ могучего завоевателя, который наносит удары извне. В действительности раковая клетка слаба. Она не завоевы­вает, она дает ростки на обочине – она не может атаковать. Рако­вые клетки велики, но они очень вялы и беспорядочны.

– Моя работа убедила меня в том, – продолжал Саймонтон, – что рак следует понимать как соматическое расстройство; как болезнь с локализованным проявлением, но обладающую способностью распространяться; как болезнь, поражающую весь организм – душу и тело. Первоначальная опухоль – это лишь верхушка айсберга.

Психосоматическая модель Саймонтона основана на так назы­ваемой наблюдательной теории рака, согласно которой каждый ор­ганизм иногда производит ненормальные, раковые клетки. В здоровом организме иммунная система распознает ненормальные клетки и разрушает их, но, если по какой-либо причине иммунная система ослаблена, раковые клетки размножаются и в результате образует­ся опухоль, состоящая из несовершенных клеток.

– Согласно этой теории, – отмечал Саймонтон, – рак – это не атака извне, а прорыв изнутри. А основной вопрос формулируется так: «Что мешает иммунной системе человека распознавать и
разрушать в определенный момент ненормальные клетки, позволяя им таким образом разрастаться в опухоль, угрожающую жизни?

Затем Саймонтон обрисовал свою опытную модель того, как психологические и физиологические состояния могут совместно способствовать возникновению болезни. Он подчеркнул, в частнос­ти, что эмоциональный стресс имеет два основных эффекта. Он подавляет иммунную систему организма и в то же время приводит к гормональному дисбалансу, который выражается в увеличении производства ненормальных клеток. Так создаются оптимальные условия для развития рака. Производство зловещих клеток расширяется как раз в тот момент, когда тело обладает пониженной спо­собностью их разрушать.

Основная философская концепция подхода Саймонтона утверж­дает, что развитие рака обуславливается несколькими взаимосвя­занными психологическими и биологическими процессами, что эти процессы можно распознать и понять и что последовательность со­бытий, ведущую к заболеванию, можно обратить в сторону выздо­ровления организма. Чтобы достичь этого, Саймонтоны помогают своим пациентам понять более широкий контекст своего заболева­ния, определить главные стрессы в их жизни и развить позитивное мнение об эффективности лечения и о защитных возможностях че­ловека.

– Как только появляются чувства надежды и ожидания, – объяснял Саймонтон, – организм переводит их в биологические процессы, которые начинают восстанавливать равновесие и иммунную систему, используя те же пути, что и болезнь, в своем разви­тии Производство раковых клеток сокращается, и в то же время иммунная система крепнет и эффективнее справляется с ними. Пока происходит такая нормализация, мы применяем физиотерапию вку­пе с нашим психологическим подходом, с тем чтобы помочь орга­низму разрушить зловещие клетки.

По мере того как я слушал Карла Саймонтона, я с волнением начинал осознавать, что они со Стефани разрабатывали терапевти­ческий подход, который мог бы стать эталоном для всего движения за холистическое здоровье. Они рассматривают заболевание как проблему личности в целом, и их терапия не сосредоточивается на собственно болезни, а рассматривает все аспекты человеческой жизни. Это многомерный подход, включающий различные страте­гии лечения – обычное медицинское лечение, визуализацию, пси­хологические консультации и т.д. – все, что направлено на стиму­лирование и поддержку психосоматического процесса исцеления, который изначально присущ организму. Их психотерапевтическая методика, которая обычно принимает форму групповой психотера­пии, сосредоточена на эмоциональных проблемах, но не отделяет их от других сторон жизни и таким образом обычно включает соци­альные, культурные, философские и духовные аспекты.

После лекции Саймонтонов мне стало ясно, что они могли бы стать идеальными проводниками в моих дальнейших исследованиях здоровья и лечения, и я решил поддерживать самую тесную связь с ними, насколько это возможно. Однако я понял, что это может оказаться затруднительным, так как знал, что их жизнь настолько заполнена исследованиями, лекциями для медиков-профессионалов и постоянным вниманием к состоянию своих пациентов, что у них больше ни на что не остается времени.

После конференции мы с Саймонтоном посетили нашего друга, Эмила Зменака, хиропрактика, с которым мы оба познакомились на Майских лекциях. Втроем мы провели долгий, спокойный вечер, рассказывая друг другу о своей жизни, делясь соображениями и опытом. В тот вечер я рассказал Карлу, что приступаю к детально­му изучению сдвига парадигмы в медицине и к поиску новой теоретической концепции здоровья и лечения. Я выразил свое восхище­ние тем прогрессом, которого он добился в формулировке своей модели, и сказал, что желал бы продолжать обмен идеями и в будущем. Он ответил мне, что его рабочий график крайне перегружен, но он предлагает связаться с ним, когда я конкретнее продумаю форму нашего сотрудничества.

Формируя систему холистического здоровья

Моя встреча с Карлом Саймонтоном в Торонто сильно вооду­шевила меня и продвинула в стремлении собрать кусочки концеп­туальной мозаики, которая содержала бы новую концепцию здраво­охранения. Я видел параллели в восточно-азиатской медицине во многих подходах и методах Саймонтона, особенно в его акценте на поддержании равновесия и расширении самоисцеляющего потен­циала организма, и в то же время он посеял во мне убеждение, что и на самом деле возможно сформулировать новую холистическую концепцию на языке западной науки.

Во время последующих двух лет, с марта 1977 по май 1979 года, я занимался подробным исследованием сдвига парадигмы в медицине и зарождающихся холистических подходов к здоровью и исцелению. Выполняя эту работу, я параллельно изучал смену ба­зовых идей в психологии и экономике и обнаружил множество ин­тересных связей между сдвигами парадигмы в этих трех областях.

Моя первоначальная задача заключалась в идентификации и синтезировании критики механистической биомедицинской модели и текущей практики здравоохранения. Сделать это надо было как можно более ясно и убедительно, и я начал с систематического поиска соответствующей литературы. Маргарет Локк рекомендова­ла мне шестерых авторов, все они оказались очень полезными мне в стимулирующем и информационном смысле: Виктор Фукс, Томас Маккуен, Иван Иллич, Висенте Наварро, Рене Дюбо и Льюис То­мас.

Четкий анализ экономики здравоохранения, проведенный Фук­сом в его полной скепсиса книге «Кто выживет?», подробное из­ложение истории инфекций в классическом труде Маккуена «Роль медицины: мечта, мираж или возмездие?», страстные обвинения в «обмедицинивании» жизни в стимулирующей работе Иллича «Ме­дицинское возмездие», и острая марксистская критика Наварро в его «Медицине при капитализме» – все это позволило мне уви­деть связь между медициной и здравоохранением в новом свете. Эти книги убедили меня в том, что поскольку биомедицинский под­ход ограничивает себя довольно узким кругом факторов, влияющих на здоровье, то прогресс в медицине не всегда означает прогресс в здравоохранении. Они также показали мне, что биомедицинское вме­шательство, исключительно полезное в некоторых индивидуальных исключительных случаях, очень слабо влияет на здравоохранение вообще.

Каковы же тогда главные факторы, влияющие на здоровье? Наиболее ясный и красивый ответ я нашел в книгах и статье Рене Дюбо, который современным научным языком излагает многие из тех идей, с которыми я столкнулся в своих беседах с Маргарет Локк о восточно-азиатской медицинской философии: что наше здо­ровье в первую очередь обусловлено нашим поведением, нашей пищей и природой нашей экологической и социальной среды; что причину болезни следует искать в системе нескольких причинных факторов; что полная свобода от заболевания несовместима с жиз­ненным процессом.

Наиболее интересным показались мне работы Льюиса Томаса. Многие из его эссе, особенно те, что собраны в сборнике «Жизни клетки», отражают его глубокое экологическое сознание. Они наполнены красивыми, в высшей степени поэтичными картинами, ото­бражающими взаимозависимость всех живых существ, симбиоз между животными, растениями и микроорганизмами и те принципы сотрудничества, согласно которым природа самоорганизуется на разных уровнях. В других работах Томас недвусмысленно выража­ет веру в механистический подход биомедицинской модели, напри­мер, когда он пишет: «Для каждой болезни существует единственный ключевой механизм, который доминирует над всеми другими. Если найти его, а затем его обдумать, можно контролировать нарушения... Короче говоря, я верю, что основные болезни людей – это биологические загадки, которые в конце концов будут разгаданы».

Среди шести авторов, рекомендованных мне Локк, Рене Дюбо больше других вдохновил и впечатлил меня, и я связался с ним персонально. К сожалению, эта встреча не состоялась, но Дюбо любезно представил меня Дэвиду Собелу, молодому ученому из Сан-Франциско, который как раз в то время составлял антологию холистических подходов к древней и современной медицине под названием «Пути здоровья». Эта книга, которую Собел издал пару лет спустя, содержит двадцать статей, написанных видными авто­ритетами в области холистической медицины, включая одну статью Манфреда Поркерта и три статьи Дюбо. По моему мнению, до сих пор это одна из лучших книг по данному предмету.

Когда я посетил Дэвида Собела, я увидел, что его кабинет бук­вально набит стопками книг и статей, которые Собел аккуратно собирал в течение многих лет. Он устроил для меня экскурсию по этой неоценимой коллекции и великодушно позволил снять фотоко­пии с наиболее интересных мне материалов. Я покидал Дэвида с чувством огромной благодарности и тяжелым портфелем, наполненным бесценным материалом для чтения. Теперь у меня был бо­гатый источник замечательных идей, которые помогли мне несколь­ко лет спустя синтезировать мою собственную концепцию.

В последующие месяцы, пока я изучал материалы Собела, я продолжал читать лекции по сдвигу парадигм в физике и медицине и обсуждать этот предмет со множеством профессиональных меди­ков на различных конференциях. Эти дискуссии постоянно знако­мили меня с новыми идеями, среди которых мне особенно запомни­лись два вопроса, с которыми я до этого никогда не сталкивался. Одним из них явилась феминистская критика медицинской практи­ки, мощно проводимая в двух хорошо аргументированных книга «Скрытое вредительство» Джин Кориа и «Для ее пользы» Бар­бары Эренрайх и Дайрдр Инглиш. Другой областью явилась мощ­ная критика отношения к смерти и умиранию в медицине, пред­ставленная Элизабет Кублер-Росс, чьи выразительные книги и лек­ции привлекли пристальное внимание к экзистенциальному и ду­ховному измерениям заболевания. В то же время мои дискуссии со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом помогли мне распространить кри­тику биомедицинского подхода на область психиатрии и глубже разобраться в душевных заболеваниях и многочисленных уровнях сознания.

Мой интерес к новым методам в психиатрии был во многом стимулирован моей встречей с Антонно Дималантои, молодым и очень одаренным семейным терапевтом, с которым я познакомился в психиатрической клинике в Чикаго, куда я был приглашен читать лекции по «Дао физики». В длинной беседе после лекции Дималанта сказал мне, что он видит много параллелей с моими идеями в психиатрической практике. В особенности он остановился на огра­ничениях обычного языка, роли парадокса и важности интуитив­ных, нерациональных методов.

Дималанта особенно очаровал меня тем, что ему удавалось со­вмещать свои смелые интуитивные подходы к психотерапии с ог­ромным желанием понять их в рамках научных моделей. Он первым обратил мое внимание на потенциальную роль теории систем в ка­честве универсального языка для понимания физических, психичес­ких и социальных аспектов здоровья. Он сказал мне, что хотя он только начинает синтезировать свои идеи по этому вопросу, ему уже определенно удалось осуществить некоторые новые системные идеи в его практике семейной терапии. После нашей встречи мы с Дималантои продолжили нашу дискуссию в нескольких письмах друг другу, что стимулировало много новых открытий в моих исследова­ниях холистических подходов к здоровью и лечению.

На одной из моих лекций на факультете в Беркли я познако­мился с Леонардом Шлейном, хирургом из Сан-Франциско, челове­ком с глубоким интересом к философии, науке и искусству, чья дружба и интерес к моей работе оказали мне неоценимую помощь в исследованиях по медицине. Во время лекции Шлейн вступил со мной в продолжительную дискуссию по поводу некоторых тонких аспектов квантовой физики. Некоторое время спустя мы вышли выпить пива и вскоре увлеченно проводили сравнительный анализ древнего даосизма и современной хирургии.

В то время у меня было достаточно сильное предубеждение против хирургов, так как я только что прочитал критический обзор американской хирургии в книге Виктора Фукса, согласно которому сегодняшний «переизбыток» хирургов, кажется, не только не при­вел к снижению их доходов, но и, как утверждают многие критики, вызвал неоправданное увлечение хирургическими операциями. В лице Шлейна я встретил хирурга совершенно другого толка, сочув­ствующего врача с глубоким уважением к тайне жизни, обладаю­щего не только величайшим профессионализмом, но и глубоким философским пониманием соотношения искусства и науки в своей профессии. В дальнейшем мы с ним стали добрыми друзьями и вели долгие дискуссии, которые прояснили для меня множество проблем и помогли в понимании такой трудной области, как современная медицина.

Весной 1978 года я провел семь недель в Макалестерском кол­ледже в Сент-По, штат Миннесота, в качестве приглашенного про­фессора, устраивая семинары для студентов-старшекурсников и читая серию публичных лекций. Для меня это было чудесной возможнос­тью суммировать все, что я узнал о сдвиге парадигмы в медицине и здравоохранении из многочисленных дискуссий и обширной лите­ратуры, которую мне удалось собрать. Колледж предоставил мне большую удобную квартиру, где я мог спокойно работать и где мне удалось удобно распихать свои книги, статьи и заметки по много­численным полкам и шкафам. Помню, заняв квартиру, я заметил пару африканских деревянных фигурок. Я посчитал это хорошим предзнаменованием, когда мои хозяева рассказали мне, что их оста­вил Алекс Хейли, который провел в этой квартире несколько недель, работая над своей знаменитой поэмой «Корни». Именно здесь я начал тогда набрасывать первые главы «Поворотного пункта» и приводить в порядок свои заметки и конспекты.

Эти семь недель в Макалестере были для меня очень приятны­ми и плодотворными. Это было время напряженной работы, кото­рая приносила мне большое удовлетворение и давала возможность встречаться со многими интересными, очень душевными людьми не только в колледже, но также и в городах-близнецах Сент-Поле и Миннеаполисе. Мне посчастливилось быть представленным широкому кругу художников и общественных деятелей. Через общение с ними я проникся тем духом сотрудничества и чувством общины, которым так славится Миннесота.

Пока я намечал концептуальную структуру холистического под­хода к здоровью и лечению, мои дискуссии с общественными деяте­лями и организаторами коммуны привели к значительным изменениям моих взглядов. В моих дискуссиях с Саймонтоном и многими другими профессиональными медиками в Калифорнии я исследовал в первую очередь психологические измерения здоровья и психосо­матическую природу процесса лечения. В совершенно другом соци­альном и культурном климате Миннесоты мое внимание привлекли экологические, социальные и политические измерения здоровья. Я начал) с обзора угроз здоровью со стороны окружающей среды – загрязнения воздуха, кислотных дождей, токсических химических отходов, угрозы радиации и многих других – и очень скоро понял, что эти многочисленные опасности не просто случайные сопутствующие продукты технологического прогресса, а характерные чер­ты, присущие экономической системе, одержимой ростом и экспан­сией.

Итак, мне предстояло исследовать экономическое, социальное и политическое окружение, в котором функционирует сегодняшнее здравоохранение, и, занимаясь этим, я все больше и больше убеж­дался в том, что наша социально-экономическая система сама по себе стала основной угрозой нашему здоровью.

В Миннесоте я особенно заинтересовался сельским хозяйст­вом и его влиянием на здоровье на многих уровнях. Я читал пугаю­щие отчеты о гибельных последствиях современной системы механизированного, химического и энергоемкого земледелия. Посколь­ку я сам вырос на ферме, мне было интересно от самих фермеров услышать все «за» и «против» так называемой «зеленой револю­ции», и я провел много часов с фермерами всех возрастов, обсуж­дая их проблемы. Я даже посетил двухдневную конференцию по органическому, экологическому сельскому хозяйству, чтобы боль­ше узнать об этом новом направлении в земледелии.

Эти беседы открыли мне интересную параллель между медици­ной и сельским хозяйством, которая здорово помогла мне в понима­нии общей динамики нашего кризиса и культурной трансформации. Фермеры, так же как и врачи, имеют дело с живыми организмами, на которые губительно влияют механистические подходы в нашей науке и технологии. Как и человеческий организм, почва является живой системой, которой нужно сохранять динамическое равнове­сие, чтобы быть здоровой. Когда равновесие нарушается, начинает­ся патологический рост определенных компонентов – бактерий или раковых клеток в человеческом организме, вредителей или сорня­ков на полях. Появляется болезнь, и в конце концов весь организм может погибнуть и превратиться в неорганическое вещество. Под влиянием методов земледелия, предлагаемых нефтехимическими компаниями, эти проблемы стали главными в современном сель­ском хозяйстве. Как фармацевтическая индустрия поддерживает во врачах и пациентах веру в то, что человеческому организму, чтобы быть здоровым, требуется постоянное медицинское обслуживание и лечение лекарствами, так и нефтехимическая индустрия убедила фермеров в том, что земле, чтобы оставаться производительной, требуются массивные инъекции химикатов под наблюдением Теоре­тиков и практиков сельского хозяйства. В обоих случаях такая прак­тика серьезно нарушила природный баланс живой системы, вызвав тем самым многочисленные болезни. Более того, эти две системы связаны напрямую, так как любой дисбаланс в почве сказывается на продуктах питания, которые на ней произрастают, и таким обра­зом на здоровье людей, которые их едят. После того как я провел целый уик-энд, встречаясь с фермерами на их земле, путешествуя от одной фермы к другой на лыжах-вездеходах, я понял, что многие из этих мужчин и женщин хранят экологическую мудрость, переда­ваемую из поколения в поколение. Несмотря на массированные вну­шения нефтехимических корпораций, они знают, что химические методы земледелия губительны для людей и земли. Но часто их заставляют применять их, так как вся экономика сельского хозяй­ства – структура налогов, кредитная система, система недвижи­мости и т.д. – построена таким образом, что не оставляет им выбо­ра.

Мое тесное соприкосновение с трагедией американского зем­леделия дало мне хороший урок, может быть, самый важный за время моего пребывания в Миннесоте. Фармацевтические и нефте­химические индустрии потому смогли достичь такого успеха в уста­новлении мощного контроля над своими потребителями, что базис их экономических и политических мотивов формирует все то же механистическое мировоззрение и связанная с ним система ценнос­тей, лежащих в основе их технологий. И хотя их методы обычно антиэкологичны и вредны для здоровья, их твердо поддерживает научный истэблишмент, который также исповедует это устаревшее мировоззрение. Изменить эту ситуацию нам жизненно необходимо в целях нашего благополучия и выживания. Но перемены станут возможны лишь тогда, когда мы, как общество, сможем обрести новое холистическое, экологическое видение реальности.

Вернувшись в Беркли после семинедельного визита в Макалестерский колледж, я обратился к своей картотеке медицинской лите­ратуры, с тем чтобы составить систематику заметок по критике биомедицинской модели. При этом я собрал массу нового материала, посвященного социальным и экологическим измерениям здоро­вья. Теперь я был готов исследовать альтернативы обычной системе здравоохранения.

С этой целью я занялся интенсивным исследованием разнооб­разных терапевтических моделей и техник, аккумулированных в широком спектре новых и необычных типов опытов. В то время как я экспериментировал с многочисленным неортодоксальными подхо­дами, я также продолжал обсуждать их с тем, чтобы интегрировать их в теоретическую модель, которая постепенно приобретала все более отчетливые очертания в моем сознании. Что же касается концепции динамического равновесия, то она в этой теоретической модели все более и более возникала в качестве ключевой. Я начи­нал отчетливо видеть, что цель восстановления и поддержания равновесия организма является общей для всех исследуемых мной те­рапевтических техник.

Разные школы обращались к разным аспектам равновесия: фи­зического, биохимического или эмоционального; или равновесия более эзотерического уровня «систем тонких энергий». В духе философии «бутстрэпа» я рассматривал все эти подходы как разные части одной и той же терапевтической мозаики, принимая однако в мою холистическую модель только те школы, которые признавали фундаментальную взаимосвязанность биологических, психических и эмоциональных проявлений здоровья.

Большая группа терапевтических техник, которая оказалась для меня совершенно новой, касалась подходов к психосоматическому равновесию посредством физических методов. В своей совокупнос­ти она была известна под названием «работа с телом». Когда я укладывался на кушетку для массажа по методике Рольфинга, Фельденкрайса, по технике Трэйгера и многих других, я отправлялся в фантастическое путешествие в тонкую сферу отношений между мы­шечными тканями, нервными волокнами, дыханием и эмоциями. Я испытывал переживания совершенно поразительных связей, впе­рвые указанных в пионерской работе Вильгельма Райха, – связей между эмоциональным опытом и мышечными паттернами.

Я также осознал, что многие восточные практики – йога, тай-цзы, айкидо – могут рассматриваться и как техники работы с те­лом, интегрирующие многообразие уровней тела и разума.

По мере того как я знакомился с теорией и практикой «работы с телом», я постепенно научился обращать внимание на тонкие знаки «телесного языка» и постепенно начал видеть тело в целом как отражение, или проявление психического. Я хорошо помню ве­чер, проведенный в Нью-Йорке в живой дискуссии с Ирмгарт Бартиниф и некоторыми из ее студентов, которые показали мне с уди­вительной точностью, как мы выражаем себя в каждом своем дви­жении, даже в самом простейшем жесте, например, протягивая руку за ложкой или держа бокал вина.

Бартиниф, которой было далеко за семьдесят, была основатель­ницей школы терапии посредством движения, основанной на рабо­тах Рудольфа Лабана, который развил точный метод и терминоло­гию для анализа человеческого движения.

В течение всего вечера Бартиниф и ее студенты тщательно наблюдали за моими движениями и жестами, комментируя их на своем особом техническом языке, который я не понимал. При этом на протяжении всей беседы они то и дело удивляли меня, обнару­живая поразительное знание многих деталей моей личности, а так­же нюансов изменений эмоциональных паттернов.

Одна из женщин, выглядевшая особенно живой, непосредст­венной и выразительной как в словах, так и в жестах, – Вирджи­ния Рид, – была помощником Бартиниф. Мы стали хорошими друзьями, и каждый раз, когда я посещал Нью-Йорк, у нас с ней были продолжительные вдохновляющие беседы. Рид познакомила меня с работами Вильгельма Райха, рассказала мне о влиянии современно­го танцевального движения на некоторые школы работы с телом, помогла мне осознать значение ритма как важного аспекта здоро­вья, тесно связанного с понятием динамического равновесия. Она показала, что наше взаимодействие и коммуникация с окружающей средой состоит из сложных динамических паттернов, переходящих из одного в другой в разных формах и разными способами, обращая внимание на идею о том, что болезнь – это недостаток синхроннос­ти и интеграции.

В то время как я вживался в волшебный мир практик моей работы с телом, я также вместе со Стэном Грофом и Р.-Д. Лэйнгом занимался исследованием природы психического здоровья и многообразия сфер бессознательного. Сдвигая фокус своего внимания между физическими и психическими явлениями, я научился выхо­дить за рамки декартова расщепления – вначале интуитивно и предположительно до того, как я нашел научную формулировку психосоматического подхода к здоровью.

Кульминация синтеза моих эмпирических исследований тела и психики пришлась на осень 1978 года, когда я участвовал в семинаре по «грофовскому дыханию» в Эсалене с участием самих Стэна и Кристины Гроф. Супруги Гроф развивали эту технику в течение ряда предшествующих лет, и Стэн часто выражал большой опти­мизм в отношении ее перспектив как мощного средства психотера­пии и самопознания. После быстрого, глубокого дыхания возникали удивительно интенсивные ощущения, связанные с бессознательны­ми эмоциями и воспоминаниями, мог возникнуть и развернуться широкий спектр поразительных переживаний.

Стэн и Кристина Гроф ориентировали своих клиентов на выра­ботку опыта приостановки интеллектуального анализа (в той мере, в какой это возможно) и отдачи себя во власть возникающим ощу­щениям и эмоциям. Они помогали в разрешении проблем клиентов, используя весьма изощренную, целенаправленную технику работы с телом. Многолетний опыт научил их навыкам восприятия физи­ческих проявлений структур переживаний, и они могли стимулиро­вать эти структуры физически, усиливая проявления симптомов и ощущений и помогая находить подходящие способы их выражения посредством звуков, движений, телесных поз и многими другим Не­вербальными способами. Для того чтобы сделать эту практику доступной как можно большему числу людей, Гроф проводил рабочие семинары, в которых принимали участие до тридцати человек, раз­битых попарно: один – «дышащий», лежащий на мягком ковре или матрасе, другой – «сидящий», помогающий «дышащему» и обере­гающий его от причинения себе возможного вреда.

Мой первый опыт «грофовского дыхания» в качестве «сидящего» был не слишком обнадеживающим. В течение почти что двух часов я чувствовал себя так, как если бы был в сумасшедшем доме. Мощная музыка в затененной комнате началась с постепенно усиливающейся индийской раги, которая перешла в необузданную бразильскую сам­бу, дополняемую отрывками из Вагнера и симфоний Бетховена, за­вершаемой величественным Грегорианским песнопением. Люди во­круг меня, пришедшие для того, чтобы овладеть опытом дыхания, присоединили к мощным звукам музыки свои собственные стоны, вскрикивания, стенания, смех. Через весь этот пандемониум экспрес­сивных звуков и извивающихся тел медленно и спокойно двигались кругами Стэн и Кристина Гроф, кому-то массируя мышцы, кому-то кладя руки на голову и внимательно наблюдая за всем происходящим, никоим образом не смущаясь царящим вокруг хаосом.

После такого начала я стал колебаться в отношении собствен­ных возможностей приобретения практики опыта дыхания, однако в конце концов, когда все как-то установилось, я увидел происходя­щее в совершенно ином свете. С самого начала я был поражен переживанием происходящего со мной одновременно на двух уров­нях. На одном уровне мои ноги, например, ощущались парализован­ными, и я был не в состоянии оторвать их от пола. Однако на другом уровне я полностью сохранял сознание того факта, что это было добровольно вызванное переживание, и я знал, что в любой момент могу прервать его, встать и выйти из комнаты. Это дало мне чувство полной безопасности и помогло остаться в этом не анализируемом далее целостно переживаемом состоянии в течение длительных промежутков времени.

Одно из наиболее мощных и динамически подвижных пережи­ваний в этом «исследующем само себя» состоянии сознания было связано с музыкой и другими звуками в комнате. Я был способен связывать разные виды музыки – классической, индийской, джаза – с ощущениями в разных частях моего тела, и на пике музыки Барокко я вдруг внезапно заметил, как вскрикивания и стоны моих братьев по дыханию гармонично слились с мелодиями скрипки, го­боя и виолончели, превратившись во всеохватывающую симфонию человеческого переживания¹³.

Во время изучения альтернативных терапевтических методов я постоянно вспоминал подход Саймонтона к раковым заболеваниям. Я часто использовал его в качестве меры при оценке различных терапевтических моделей, которые я изучал. К весне 1978 года я был убежден в том, что хочу видеть Карла Саймонтона в качестве моего эксперта по медицине и здравоохранению, и послал ему кон­кретное предложение по сотрудничеству, как я его себе представ­лял. К моему великому разочарованию, Саймонтон не ответил ни на это письмо, ни на последующую записку пару месяцев спустя. После нескольких месяцев ожидания, когда я, с большой неохотой, уже начал искать другого эксперта, Карл вдруг позвонил мне и сказал, что едет в Калифорнию и хотел бы обсудить наше сотрудни­чество.

Я был обрадован этой вестью, и когда Саймонтон приехал, я посетил его в приюте около Сан-Франциско, где он проводил уикэнд с группой пациентов. Этот визит был очень плодотворным для меня. Саймонтон предложил мне провести неформальный семинар по сдвигу парадигмы в науке для этой группы, что я и выполнил с радостью, так как это давало мне возможность наблюдать необыкновенные взаимоотношения Карла и его пациентов. Идея выступле­ния перед больными раком людьми несколько пугала меня, но когда я встретился с ними, то не мог отличить пациентов от их близких и родственников, которые всегда участвуют в групповых сеансах Саймонтона. Я сразу же обратил внимание на сердечные взаимоотно­шения и сплоченность внутри всей группы. Создалась атмосфера веселья и энтузиазма. Фактически дух этой группы был подобен духу тех групп, в которых Стэн и Кристина Гроф проводили в Эсалене месячные исследования сознания.

Некоторое время я провел с Карлом наедине, и мне особенно запомнилась длинная беседа в сауне, касавшаяся духовных аспек­тов исцеления. Наконец мы обсудили конкретный план нашего сотрудничества. Карл сказал мне, что в течение последнего года он был так занят исследованиями, терапевтической практикой и вы­ступлениями, что у него даже не было времени читать свою почту. Как раз перед приездом в Калифорнию он участвовал в Междуна­родном конгрессе по раковым заболеваниям в Аргентине, и, поки­дая свой офис, он взял несколько писем, чтобы прочитать их в самолете. «Первый раз за этот год я сел, чтобы прочитать свою почту, – добавил он, – и ваше письмо было среди тех немногих, что я взял с собой». Я понял, что мне здорово повезло, но в то же время мне стало ясно, что у Саймонтона, как и у других моих экс­пертов, никогда не будет времени для написания необходимых для меня материалов. Вместо этого он любезно предложил заходить ко мне домой в Беркли в течение нескольких дней, с тем чтобы по­дробнее обсудить интересующие нас вопросы.

Визит Саймонтона состоялся в декабре 1978 года и явился кульминацией моих теоретических исследований в области здоро­вья и исцеления. Мы провели три дня в интенсивных дискуссиях, которые касались широкого круга вопросов и обычно заканчива­лись далеко за полночь. Мы беседовали за завтраком, обедом и ужином, днем выходили на продолжительную прогулку, вечером часто засиживались допоздна и около полуночи, как правило, вы­ходили перекусить и выпить стакан вина. Мы оба были воодушев­лены интенсивностью нашего общения, которое взаимно обогаща­ло нас.

Как и раньше, я был глубоко поражен честностью Карла и его чувством долга. Хотя наши дискуссии были чисто теоретическими, его высказывания всегда носили личностный характер, что я отме­тил еще во время его лекций. Когда мы касались вопросов психоло­гии, он обычно в качестве примера приводил себя, а когда мы об­суждали различные терапевтические методы, он дал мне понять, что никогда не предлагает пациентам того, что не испробовал на себе. Ответ Саймонтона на мой вопрос, касающийся питания при терапии рака, был весьма типичным для персонального подхода. «Сейчас я отношусь к этому гораздо серьезнее, чем год назад, – сказал он мне. – Я на себе проверил различные диеты и нисколько не сомневаюсь, что в ближайшие годы диета будет играть все боль­шую роль в нашем подходе. Что я не люблю, так это иметь дело с вещами, которые сам не прочувствовал». Глубокая личностная во­влеченность Саймонтона в наши беседы побудила меня включиться в них в такой же степени, и эти три дня постоянно приносили мне не только множество интеллектуальных открытий и прозрений, но и способствовали моему росту как личности.

В первый день я представил Саймонтону свою критику биоме­дицинского подхода и попросил его высказать свои комментарии и уточнения. Саймонтон согласился с моим утверждением, согласно которому современная медицинская теория и практика прочно ко­ренятся в ньютоно-картезианском мышлении, но он посоветовал учесть все многообразие подходов внутри медицинского мира. «Су­ществуют семейные доктора, которые очень заботливы, и специа­листы, которым все равно, – заметил он. – В одних больницах мы видим гуманный подход к человеку, в других – бесчеловечный. Медициной занимаются и мужчины и женщины с различными ха­рактерами, подходами и убеждениями».

Тем не менее Саймонтон согласился, что существует некая система общих взглядов, общепринятая парадигма, лежащая в ос­нове современной медицинской практики. Когда я попросил его на­звать некоторые из ее характеристик, он особо подчеркнул отсутст­вие внимания к самоисцелению. «Медицина в Америке имеет алло­патический характер, – объяснил он, – что означает, что она опирается в основном на лечение медикаментами и на другие внеш­ние силы в лечебном процессе. Сейчас практически не делается акцент на возможностях организма пациента к самоисцелению. Эта аллопатическая философия распространена настолько широко, что ее даже никогда не обсуждали».

Это привело нас к продолжительной беседе о том, что обсужда­ют, а что не обсуждают в медицинских школах. К моему великому удивлению, Саймонтон сказал мне, что о многих вопросах, которые я считал важными для медицины, в медицинских образовательных учреждениях почти не упоминают. «Вопрос о том, что такое здоро­вье, никогда не ставился, – сказал он. – Считалось, что это во­прос философии. Видите ли, когда вы учитесь в медицинской шко­ле, вы почти никогда не имеете дела с общими понятиями. Вопросы вроде, что такое болезнь, никогда не обсуждаются. Что такое хоро­шее питание или что такое хорошая половая жизнь, также не об­суждается. Подобным же образом медицина пренебрегает расслаб­лением, потому что расслабление слишком субъективно. Вы може­те поговорить о расслаблении мышц с сиделкой, только и всего».

Мне было совершенно ясно, что это является еще одним след­ствием ньютоно-картезианского раскола между духом и материей, который вынуждает ученых-медиков концентрировать свое внимание исключительно на физических аспектах здоровья и игнориро­вать все, что относится к области разума и духа.

– Совершенно верно, – согласился Саймонтон. – Видите ли, считается, что медицина – объективная наука: она избегает мо­ральных оценок и не касается экзистенциальных и философских
проблем. Но, не обращаясь к этим вопросам, медицина подразумевает, что они не важны.

Упоминание Саймонтоном экзистенциальных вопросов напомни­ло мне критику Кублер-Росс, касающуюся отношения медицины к смерти и умиранию, которую Карл полностью разделял. «Очень важно говорить о смерти в связи с медициной, – утверждал он взволно­ванно. – До недавних пор мы, как общество, отрицали смерть; а в медицинском мире мы все еще ее отрицаем. Мертвые тела выносят из больницы незаметно, ночью. Мы рассматриваем смерть как не­удачу. Мы смотрели на смерть как на абсолютный феномен, не пытаясь квалифицировать его».

И опять для меня стала явной связь с ньютоно-картезианским мышлением.

– Если вы разделяете сознание и тело, – заметил я, – то нет смысла квалифицировать смерть. Смерть тогда просто видится как остановка тела-машины.

– Да, так мы обычно понимаем это в медицине. Мы не разли­чаем хорошую и плохую смерть.

Так как я знал, что Саймонтон в своей практике постоянно имеет дело со смертью, мне было интересно, как он сам определяет смерть.

– Что касается рака, то одной из главных проблем здесь является то, – объяснил он, – что мы подразумеваем, что люди, умирающие от рака, не хотят так умереть, что они умирают против
своей воли. Многие из больных раком чувствуют то же.

Мне было не совсем ясно, что имеет в виду Саймонтон. «Мне казалось, что люди вообще не хотят умирать», — вставил я.

– Нас учили верить в это, – продолжал Саймонтон, – но я в это не верю. Я убежден, что все хотят жить и умереть в разной степени в разные дни. В настоящий момент та моя часть, которая хочет жить, значительно доминирует над той частью, которая хочет умереть.

– А всегда ли в нас есть часть, которая хочет умереть?

– Да, я думаю, всегда. Сейчас говорить, что я хочу умереть, не имеет на самом деле смысла для меня, но в чем есть смысл, так это в том, чего я хочу избежать: избежать определенной ответственности и т.п. А когда не остается другого выхода, тогда смерть или, по крайней мере, болезнь становится более приемлемой.

– То есть смерть как средство побега была бы плохим спосо­бом умирания.

– Да, я не думаю, что-то здоровый способ умирания. Другая часть, которая может захотеть смерти, – продолжал Саймонтон, – это часть, которая хочет наказать. Многие люди наказывают себя и других с помощью болезни или смерти.

Теперь я начал понимать. «В конце концов, – заинтересовался я, – может появиться составляющая, которая скажет: «Я прожил свою жизнь, пора уходить». И это будет духовная составляющая».

– Да, – заключил Саймонтон, – и я бы сказал, что это здоровая смерть. Я верю, что в таком контексте можно умереть и без болезни. Мы этим особо не занимаемся. Мы просто не видим людей, которые живут полной жизнью, а затем умирают красивой, здоровой смертью.

В очередной раз я был поражен глубоко духовным подходом Карла, его убеждениями, которые должны были постоянно креп­нуть в процессе его каждодневной практики искусства исцеления.

В заключение нашей дискуссии о биомедицинском подходе я спросил Саймонтона о его взглядах на будущее биомедицинской терапии. Он ответил, ссылаясь на собственную практику.

– Прежде всего поймите, что я сам не назначаю медицинского лечения своим пациентам, – начал он. – Я просто слежу за тем, чтобы они его получали. Я наблюдаю, что по мере того, как моим пациентам становится лучше, они принимают меньше лекарств. Так как медицинская система объявила этих людей неизлечимыми, их доктора не возражают, если они сами берутся направлять и дозиро­вать свое лечение.

– А что если вы вместе с ними откажетесь от медицинского лечения? – спросил я. – Что будет с вашими пациентами?

– На это ответить затруднительно, – задумчиво сказал Саймонтон. – Важно понять, что нас воспитывают в надежде, что медицина всегда поможет нам. Назначение лекарств — очень могущественный символ нашей культуры. Я думаю, что было бы преж­девременным отказываться от него прежде, чем культура подойдет к такому этапу, когда надобность в нем отпадет сама собой.

– Случится ли это когда-нибудь?

Саймонтон задумался, прежде чем дать точный ответ на мой вопрос.

– Я думаю, что медицинскую терапию будут применять еще долго к людям, которые к ней привыкли, может быть, даже всегда. Но по мере того как общество будет меняться, потребность в медицинской терапии будет все уменьшаться. Чем больше мы будем понимать психику, тем меньше будем зависеть от физического лечения, и под влиянием перемен в культуре медицина в конечном счете эволюционирует в более тонкие формы.

К концу первого дня наших бесед я получил много важных уточнений моей концепции, новых открытий и живых иллюстраций. Во второй и третий дни я попытался углубить и конкретизировать вновь полученные знания, сконцентрировав дискуссию на подходе Саймонтона к раковым заболеваниям. Я начал с вопроса о том, что дала ему его практика в отношении знаний об общей природе бо­лезни.

Саймонтон сказал мне, что важнейшее открытие, которое он для себя сделал, касается роли болезни как «средства решения про­блем». Из-за социальных и культурных условий, как он объяснил, люди часто не могут разрешить стрессовые ситуации здоровым спо­собом и поэтому выбирают – сознательно или бессознательно – заболевание в качестве выхода.

– Относится ли это к депрессии или к другим формам психических заболеваний? – спросил я.

– Полностью, – ответил Саймонтон. – Что интересно в психических заболеваниях, так это то, что они не сопровождаются злокачественными явлениями. Например, доподлинно известно, что кататоническая шизофрения не способствует развитию рака. Это наблюдение действительно было очень интересным.

– Можно предположить, – рассуждал я, – что, когда я стал­киваюсь со стрессовой ситуацией или переживаю жизненный кризис, у меня есть выбор. Кроме всего прочего, я могу вырастить в

– Правильно, – подтвердил Саймонтон. – Это два почти взаимоисключающих решения. Имеет смысл рассмотреть психологический процесс в обоих случаях. Кататоническая шизофрения характеризуется полным уходом из реальности. Кататонические ши­зофреники почти полностью отключают свое мышление и отключа­ются от внешнего мира. Потому они не испытывают неудовлетворенности, чувства потери и других переживаний, которые ведут к развитию рака.

– Итак, это два нездоровых способа избежать стрессовой жиз­ненной ситуации, – подвел я итог. – Один ведет к физической болезни, другой – к душевному заболеванию.

– Верно. Но мы должны также учитывать и другой путь бегст­ва, – продолжал Саймонтон, – путь социальных патологий: бес­контрольное поведение, преступление, наркоманию и т.д.

– Но не будете же вы называть это болезнью?

– Буду. Я думаю, что правильнее назвать это социальной бо­лезнью. Антисоциальное поведение – это обычная реакция на стрес­совые жизненные ситуации, что нужно учитывать, когда мы гово­рим о здоровье. Если имеет место снижение заболеваемости, но в то же время оно сопровождается ростом преступности, то это зна­чит, что мы ничего не сделали для улучшения здоровья общества.

Такой широкий, многомерный взгляд на здоровье глубоко взвол­новал меня и оказал на меня сильное впечатление. Если я правиль­но понял Саймонтона, он полагает, что при столкновении человека со стрессовыми ситуациями перед ним встает выбор между несколь­кими патологическими путями побега. Если побег в физическое за­болевание заблокирован успешным медицинским вмешательством, то человек может выбрать побег в преступление или в безумие. «Правильно, – заключил Саймонтон, – и это более состоятельный подход к здоровью, чем предлагает узкая точка зрения медицины. Тогда встает интересный вопрос, были ли у медицины успехи. Мне кажется, что некорректно говорить о прогрессе в медицине, если не рассматривать при этом другие глобальные аспекты здоровья. Если вам по силам снизить уровень заболеваемости, но в то же время это приводит к росту психических заболеваний и преступности, то на кой черт вам этим заниматься?»

Я сказал Карлу, что эта идея для меня нова и привлекательна, а он добавил со свойственной ему искренностью: «Для меня она так же нова. Я никогда не проговаривал ее раньше».

После общего обсуждения природы заболевания мы провели много часов, разговаривая о теории и практике раковой терапии Саймонтона. Во время наших предыдущих бесед я пришел к выво­ду, что рак — очень показательная болезнь, характерная для наше­го века. Она ярко иллюстрирует многие ключевые аспекты холис­тической концепции здоровья и заболеваний. Я намеревался закон­чить главу, посвященную холистическому здоровью, изложением подхода Саймонтона и хотел уточнить многие детали.

Когда я спросил Карла, какие изменения он хотел бы видеть в образе раковых заболеваний, созданном обществом, он обратился к взгляду на природу заболевания, который мы обсуждали раньше.

«Я хотел бы, чтобы люди поняли, что болезни – это средство решения проблем, – сказал он, – и что рак – это главный «реша­тель» проблем. Я хочу, чтобы люди признали, что большая состав­ляющая рака – это прорыв системы самозащиты, а большая часть в восстановлении здоровья принадлежит перестройке системы за­щиты организма. То есть акцент надо делать не на вмешательство, а на поддержку больного. Также я хочу, чтобы люди поняли, что раковые клетки не могущественны, а слабы».

Когда я попросил пояснить последний пункт, Саймонтон, как и на лекции в Торонто, объяснил, что хотя раковые клетки обычно больше нормальных, они слишком вялы и беспорядочны. Он под­черкнул, что, вопреки популярному образу рака, ненормальные клет­ки не способны завоевать или атаковать; они просто перепроизво­дятся.

«Образ рака как очень могущественной болезни приводит к формированию предвзятых мнений среди множества людей, – про­должал Саймонтон. – Знаете, люди обычно говорят: «Моя бабуш­ка умерла от рака, а она отважно боролась с ним; значит, это силь­ная болезнь. Если это слабая болезнь, как она могла убить мою бабушку?» Если вы будете настаивать на том, что рак – слабая болезнь, людям придется переосмысливать смерть бабушки, а это слишком болезненно. Им гораздо проще считать меня сумасшед­шим. Я был свидетелем тому, как очень умные люди приходили в смятение, узнав, что раковые клетки слабы. Но это несомненный биологический факт».

Пока Саймонтон говорил, я стал понимать, какие огромные перемены должны произойти в системе убеждений людей, чтобы они смогли принять его подход. Я смог прекрасно представить себе, какое сопротивление, как со стороны пациентов, так и со стороны своих коллег, приходилось ему преодолевать.

– В чем еще, по-вашему, должны произойти перемены? — настаивал я, и Карл быстро ответил.

– Во мнении, что люди, пораженные раком, умирают; что рак абсолютно летален, что это лишь вопрос времени.

Я подумал, что и это будет трудно изменить, и поинтересовал­ся, какие доказательства собирается представить Саймонтон, что­бы переубедить людей в том, что рак не смертелен. Везде только и слышишь о том, что от рака все умирают.

– Не все, – настаивал Карл. – Даже при наших грубых подходах к раку около 30–40 процентов людей, болеющих раком, расстаются со своей болезнью и в дальнейшем не испытывают ни­каких проблем по этому поводу.

– Этот процент, кстати, не изменился за последние сорок лет, – добавил он, – что оказывает, что улучшений в методике лече­ния мы не добились.

Комментарий Саймонтона вызвал во мне бурю мыслей, и я по­пытался проинтерпретировать полученную статистику в терминах теории.

– В рамках вашей модели, – наконец отважился я, – не означает ли для этих 30–40 процентов освобождение от рака – крушение их судеб, которому они не могут противостоять?

Саймонтон заколебался.

– Не знаю. Это очень интересный вопрос.

– Но примерно так должно быть, – настаивал я. – В против­ном случае, рак мог бы возвращаться, согласно вашей теории.

– Нет, необязательно. Человек может заменить рак другой болезнью. В другой раз необязательно развивать в себе рак.

– И, конечно, может быть, проблема была просто временной, – добавил я.

– Правильно, – согласился Саймонтон. – Видите ли, я счи­таю, что чем слабее форма рака, тем слабее травма, с ней связанная.

– Значит, к тому времени, когда рак проходит, проблема уже не существует.

– Да, я думаю, что это очень вероятно, и я это учитываю. И, наоборот, я считаю, что многие люди опережают события и умира­ют после того, как проблема решена, из-за проблемы, которую создает рак. У людей возникают проблемы, они развивают в себе рак, а потом запутываются в его жутких сетях. Проблемы в их жизни разрешаются, но они опережают события и умирают. Я думаю, что обе стороны этой монеты имеют свое значение.

Я был поражен легкостью, с которой Саймонтон вел беседу, попеременно освещая физические и психологические аспекты рака, и не мог себе представить, как звучала бы наша беседа для ушей его коллег-медиков.

– Как сегодня относятся в медицинских кругах к роли эмоций в развитии рака? – спросил я.

– Я бы сказал, что люди больше открываются такому воспри­ятию, – ответил Саймонтон. – Я считаю, что достигнут значи­тельный прогресс. Это объясняется тем, что больше и больше бо­лезней обнаруживают эмоциональную составляющую. Возьмите, например, сердечные болезни. Все основные работы по сердечным болезням за последние 7–8 лет отмечают роль психики и личност­ных факторов в сердечных болезнях. Наше общество в целом очень быстро изменяет свое отношение к сердечным болезням, и сейчас мы наблюдаем серьезные перемены в медицинском мире. Учитывая эти исследования, становится легко усвоить мысль о том, что в развитии рака также имеется эмоциональная составляющая. В об­щем, я бы сказал, что к этой концепции сейчас относятся с боль­шим сочувствием.

– Сочувствием, но не одобрением?

– Увы, одобрения пока нет. Знаете, у врачей есть основания для сохранения своего способа мышления. Если признать психи­ческие проблемы существенными, то, значит, при работе с пациентом придется обращаться к психике. Они еще не готовы к этому, и поэтому им легче отрицать психологическую составляющую, чем изменить свою роль.

– Здесь я заинтересовался тем, признают ли соматическую природу рака в медицинских кругах, то есть факт, что рак – бо­лезнь локализованного проявления, но такая, что ее следует понимать как нарушение всей системы в целом. Саймонтон ответил, что было бы некорректно зачислять всех врачей в одну категорию.

Онкологи видят эту болезнь, по его словам, в более широком кон­тексте, в то время как хирурги склонны рассматривать ее как изо­лированную проблему.

– В общем, – заключил он, – я бы сказал, что врачи продви­гаются в направлении систематического подхода. Онкологи, безус­ловно, видят в опухоли нечто большее, чем соматическую болезнь.

– Включая психологические аспекты?

– Нет, нет. Они не рассматривают психику.

– Итак, какова современная медицинская концепция рака? – заинтересовался я.

Саймонтон ответил на мой вопрос без колебания.

– На сегодняшний день здесь царит замешательство, – ска­зал он. – На последнем международном конгрессе по раку, в Аргентине, это замешательство было очевидным. Слишком мало пони­мания среди специалистов по раку во всем мире, слишком много разногласий и споров. Фактически отношение к раку сегодня напоминает саму болезнь – оно фрагментарно и запутанно.

Наша беседа перешла в русло подробного обсуждения идей Саимонтона по поводу психосоматических процессов, ведущих к появлению и развитию рака, начиная с психологических установок, типичных для раковых пациентов. Саймонтон сказал мне, что мно­гие проблемы развития рака тесно связаны с переживаниями ран­него детства. «Эти переживания фрагментарны, – заметил он, – они не интегрируются в жизнь человека».

Мне показалось интересным, что интеграция играет решаю­щую роль как на психологическом, так и на биологическом уров­нях.

– Правильно, – согласился Саймонтон. – В биологическом развитии рака протекает процесс, противоположный интеграции, – это фрагментация.

Он продолжал описывать особенности восприятия себя, как ребенка, характерные для раковых больных.

– Например, – пояснил он, – человек может думать, что он не привлекателен, и пронести это фрагментированное переживание своего детства через всю жизнь в качестве своей тождественности. А затем прилагаются огромные усилия, чтобы воплощать эту тож­дественность в жизнь. Люди часто создают целую реальность во­круг фрагментированных представлений о себе.

– И они будут развивать в себе рак двадцать или сорок лет спустя, когда эта реальность больше не срабатывает? Да, рак развивается, когда они больше не могут прилагать усилия, чтобы заставить ее работать.

– Конечно, – добавил он после короткой паузы, – тенденция изолировать болезненные переживания, а не интегрировать их ха­рактерна не только для раковых больных, но и для всех нас.

– Психотерапия предполагает, что реинтегрирует эти пережи­вания, переживая их вновь, – вставил я. – Идея, очевидно, за­ключается в том, что переживание травмы устраняет ее.

– Я не верю в это, – заявил Саймонтон. – Для меня главным является не переживание прошлого, хотя это, безусловно, очень полезно, а реконструкция реальности. Интегрирование опыта ин­теллектуально – это одно, а осуществление этого на практике — совсем другое. Изменение моего образа жизни – это реальное под­тверждение перемен в моих убеждениях. В этом для меня заключа­ется трудный путь психотерапии: приводить наше понимание в дей­ствие.

– То есть для нас действенность психотерапии состоит в том, что за пониманием следует действие?

– Да, и это также относится к медитации. Если я с помощью медитации приобретаю понимание чего-то важного для меня, то лучшее, что я могу сделать, это действовать в соответствии с этим пониманием. Сейчас, может быть, я не смогу так действовать, и я не буду прерывать медитацию, чтобы начать действовать, но мне следует начать действовать, как только в этом будет смысл. В противном случае, я уверен, что очень скоро я перестану получать такое понимание.

– Из-за того, что перестанет работать подсознание?

– Правильно. Оно скажет: «Что толку ему говорить, он все равно не хочет слушать». Я убежден, что это случается не только в медитации, но и в повседневной жизни. Если я внезапно получаю глубокое понимание того, что происходит в моей жизни, и вижу путь к тому, как ее изменить, и, если я не делаю этого, я со време­нем перестаю получать такие озарения.

– Итак, это относится ко всем видам понимания, независимо от того, приходит оно в медитации, через терапию или по другим каналам?

– Да. И если вы не будете над ним работать, вы перестанете получать понимание, независимо от того, насколько интенсивна терапия.

В течение нашей беседы я не переставал восхищаться, обнаруживая все новые и новые взаимосвязи между элементами моей но­вой концептуальной системы. Мы продолжали обсуждать подход Саймонтона к раковым заболеваниям, но мы постоянно затрагивали вопросы, существенные для любого холистического подхода к здо­ровью и исцелению. Особенно долго мы обсуждали проблему эмо­ционального стресса. Саймонтон сказал мне, что сдерживание эмо­ций является решающим фактором в развитии рака вообще, и рака легких в особенности. Я вспомнил, как несколькими месяцами рань­ше, Р.-Д. Лэйнг представил впечатляющие доказательства того, что сдерживание эмоций, точно так же как и сдерживание дыхания, может привести к развитию астмы. Я спросил Саймонтона, не ви­дит ли он связи этих эмоциональных явлений с дыханием.

– Да, я думаю, они связаны с дыханием, – ответил он, – хотя я не могу сказать, как они связаны. Вот почему процесс дыха­ния так важен во многих видах медитативной практики.

Я рассказал Саймонтону о своих беседах с Вирджинией Рид и об идее ритма как важного аспекта здоровья. Среди различных про­явлений ритмических процессов одним из самых заметных являет­ся дыхание. Как я полагал, особенности личности будут обнаружи­ваться в индивидуальном способе дыхания, и, если можно будет разработать соответствующий характер дыхания, это может стать полезным инструментом.

– Я тоже так думаю, – сказал Саймонтон задумчиво, – осо­бенно если вы подвергнете человека стрессу, а потом посмотрите, как выглядит модель его дыхания при стрессе. Я безусловно с этим согласен, и то же самое, очевидно, можно делать с пульсом.

– Кстати, так поступают китайцы, – заметил я. – Диагнос­тика при помощи пульса связывает пульс с различными структура­ми потока энергии, которые отражают состояние организма в це­лом.

Саймонтон кивнул головой в знак согласия.

– В этом тоже есть смысл. Если я получаю, например, тревожный стимул и никак не реагирую на него, то я блокирую поток энергии. И это, как мне кажется, отразится на всей моей системе.

В заключение наших бесед мы обсуждали многочисленные ас­пекты терапии рака, вытекающие из модели Саймонтона, их фило­софскую основу и их влияние на пациентов. В основе подхода Саймонтона лежит тезис, что люди активно участвуют, сознательно или бессознательно, в становлении своей болезни и что ход психо­соматических процессов, которые ведут к заболеванию, можно обратить в сторону выздоровления пациента. От многих врачей я слы­шал, что идея участия пациента в развитии рака чрезвычайно про­блематична, так как она частично приводит к возникновению ком­плекса вины, что, по сути, противоречит задачам терапии. Поэтому мне было особенно интересно узнать, как Карл решает эту пробле­му.

– Как я ее понимаю, проблема заключается в следующем, – начал я. – Вы хотите убедить своих пациентов в том, что они смогут участвовать в процессе исцеления, суть в этом. Но из этого следует, что они также повинны в своем заболевании, а с этим они не хотят соглашаться.

– Правильно.

– Значит, если вы прилагаете усилия в одном направлении, вы можете создать психологические проблемы в другом.

– Да, это так, – согласился Саймонтон, – но если они хотят перестроить свою жизнь, пациентам важно понять, что же произо­шло и как они оказались больными. Им важно вернуться назад и проанализировать нездоровые аспекты своей жизни. Поэтому в те­рапевтическом процессе важно, чтобы они взяли на себя груз от­ветственности, чтобы лучше понять, какие перемены необходимы. Видите, идея участия пациента имеет множество подтекстов.

– Ну и как же вы решаете проблему чувства вины?

– Здесь важно не разрушать защитные механизмы личности, – продолжал Саймонтон. – Начиная работу с новыми пациента­ми, мы не делаем сильного акцента на идею вовлеченности пациен­та. Мы представляем им ее более гипотетическим способом. Види­те ли, для этого легко отыскать случай, наблюдая за стрессовыми ситуациями и пытаясь найти новый путь к их разрешению. Это относится практически к каждому.

– И это тоже входит в идею вовлеченности пациента?

– Да, и если люди затем начинают интересоваться и задавать вопросы, им можно рассказать о роли иммунной системы, можно привести экспериментальные подтверждения, и все это можно сде­лать очень ненавязчиво. Мы всегда пытаемся избежать навязыва­ния сильных установок пациенту, который к этому психологически не готов. Это было бы вредно, так как пациент утратил бы те механизмы приспособления, которые он выработал для своего образа жизни, не приобретя других механизмов. Постепенно, по мере того как новые механизмы окрепнут и разовьются, он сможет модифици­ровать свою защитную систему и заботиться о себе по-новому.

Вопрос вовлеченности пациента показался мне очень интерес­ным и с теоретической точки зрения. Я высказал Саймонтону мысль о том, что в развитии болезни участвует только подсознательная психика человека, но не его сознательное «эго», потому что паци­ент не принимает сознательного решения заболеть.

Саймонтон не согласился со мной.

– Я не думаю, чтобы роль «эго» была центральной, – сказал он, – но я уверен, что без него не обходится. Чем больше я говорю с пациентами, тем больше я замечаю, что они говорят прямо, без намеков. Тем не менее роль «эго» – не главная.

– С другой стороны, роль «эго» становится центральной в про­цессе лечения, – сказал я, продолжая мысль. – Я думаю, что в процессе лечения ваш подход подразумевает работу сознательной составляющей психики.

Здесь я остановился на методике духовных учителей, например наставников дзен-буддизма, которые применяют несколько искус­ных приемов, чтобы напрямую обратиться к подсознанию своих учеников.

– Вы ведь так не поступаете, правда? – спросил я у Саймонтона. – Или у вас тоже есть способы заманивания пациентов в такие ситуации?

Карл улыбнулся: «Да, есть кое-какие».

– Что это за способы? — продолжал настаивать я.

– Я работаю с помощью метафоры. Например, я снова и снова метафорически убеждаю пациентов в том, что мы не отнимем у них болезнь до тех пор, пока они сами не будут готовы расстаться с ней. Я рассказываю им о том, что их болезнь служит многим полез­ным целям. Такие разговоры почти полностью проходят мимо со­знательного «эго». На самом деле они обращены к подсознанию, и это очень важно для снятия беспокойства.

В действительности, мне показалось странным, что врач будет заверять своих пациентов в том, что он не вылечит их болезнь прежде времени. Но я лучше понял это, когда Саймонтон подробно обосновал свою точку зрения.

– Что часто случается с моими пациентами, – пояснил он, – так это то, что они страшно пугаются, когда после удачного меди­цинского лечения и последующего осмотра им говорят, что у них нет признаков болезни. Это обычная история. Они в ужасе! Когда мы начинали анализировать это вместе с пациентами, мы увидели, что они действительно намеренно развивали в себе опухоль и использовали ее как костыль, помогающий им в жизни. Теперь вдруг им говорят, что у них больше нет опухоли, а у них еще нет другого инструмента. Это большая потеря.

– Значит, теперь они снова стоят перед стрессовой жизнен­ной ситуацией.

– Да, и без своей опухоли. Они не готовы к благополучию; они не готовы вести здоровый образ жизни; их семья и общество, в котором они живут, не готовы к тому, чтобы изменить отношение к ним, и т.д.

– В этом случае, – заметил я, – вы только исключили симп­томы, но не решили основную проблему. Это то же самое, что принимать лекарства, чтобы избавиться от боли в горле.

– Правильно.

– И что же происходит потом?

– Они получают рецидив, – продолжил Саймонтон, – и это исключительно трагический момент. Представьте, они говорили себе: я избавлюсь от своего рака, и все будет о'кей. Теперь они от него избавились, а чувствуют себя еще хуже, и никакой надежды нет. Они были несчастны со своим раком, но они еще несчастнее без него. Им не нравилось жить с раком; еще меньше им хочется жить без него.

Пока Саймонтон описывал эту ситуацию, мне стало ясно, что его терапия рака не только метод визуализации, который обычно связывают с его именем. По мнению Саймонтона, физическая бо­лезнь – это только проявление лежащих в ее основе психосомати­ческих процессов, которые вызываются различными психологичес­кими и социальными проблемами. Пока эти проблемы не будут ре­шены, пациент не излечится, несмотря на то что рак со временем может пройти. Хотя визуализация является центральной состав­ляющей терапии Саймонтона, основная суть этого подхода заклю­чается в воздействии на внутренние психологические установки посредством психологических консультаций и психотерапии.

Когда я спросил Карла, не видит ли он в психологическом кон­сультировании важный терапевтический инструмент для лечения также и других заболеваний, он ответил сразу же.

– Да, безусловно, — сказал он. – Важно отметить, что мы не даем людям разрешения искать рекомендаций. Психотерапия все еще считается неприемлемой во многих кругах нашего общества. К ней относятся с большим доверием, чем несколько лет назад, но этого пока недостаточно. Я вынес это предубеждение из медицинской школы, но сейчас я пришел к убеждению, что консультирова­ние будет важнейшей составляющей будущей системы холистичес­кого здравоохранения. Пока мы не приняли новый, более здоровый образ жизни, психологическое консультирование будет жизненно важным и для следующих поколений.

– Значит ли это, что появится больше психотерапевтов?

– Необязательно. Неважно, будет ли консультант иметь соот­ветствующую ученую степень; главное, чтобы он имел опыт кон­сультирования.

– Я думаю, что в прошлом эту функцию выполняли церковь и семья, в широком понимании этого слова.

– Несомненно. Знаете, основную методику консультирования нетрудно освоить. Помочь людям справиться с неуверенностью, чувством вины или обиды – все это исключительно важно, и этому можно легко обучиться. Для таких ситуаций разработаны достаточ­но стандартные методы. И что еще более важно, просто умением поговорить с кем-то о его проблемах, можно оказать громадную пользу. Это выводит человека из состояния беспомощности, кото­рое так разрушительно.

В конце наших трехдневных дискуссий я глубоко проникся ис­тинно холистической природой теоретической модели и многих гра­ней терапии Саймонтона. Я понял, что подход Саймонтона к рако­вым заболеваниям в будущем будет иметь широкое применение в самых различных областях здравоохранения. В то же время я осоз­нал, насколько он радикален и как много времени потребуется для того, чтобы его приняли больные, официальная медицина и общест­во в целом.

Когда я сопоставил образ мысли Саймонтона со взглядами, тра­диционно культивируемыми в медицинских кругах, мне вспомни­лось утверждение из работы Льюиса Томаса, что любая болезнь находится под влиянием центрального биологического механизма и стоит только исследовать этот механизм, как будет найден путь исцеления. Карл сказал мне, что такое убеждение разделяют мно­гие онкологи. Я спросил его, не думает ли он, что будет обнаружен центральный биологический механизм рака. Мне казалось, что я знаю, что скажет Саймонтон, но его ответ удивил меня.

– Я полагаю, что это вполне возможно, – сказал он, – но я не думаю, чтобы это повлияло на здоровье нашей культуры.

– Потому что тогда мы найдем что-нибудь еще?

– Несомненно. Психика заменит рак какой-нибудь другой болезнью. Если мы посмотрим на историю типов болезней, то увидим, что занимались этим на протяжении всей нашей истории. Какая бы это ни была болезнь – чума, туберкулез или полиомиелит, – как только мы с ней справлялись, мы находили что-либо еще.

Как и многие из утверждений Саймонтона, прозвучавшие в эти три дня, это был радикальный взгляд, но в свете наших обсужде­ний, он был особенно важен для меня.

– То есть, раскрытие биологического механизма рака отнюдь не обесценит вашу работу? – продолжал я.

– Ни в коей мере, – спокойно подтвердил Саймонтон, – моя базовая модель останется состоятельной. А если мы разовьем и применим эту модель на практике сейчас, независимо от того, най­ден или не найден биологический механизм, то у нас есть реальный шанс изменить сознание людей. Мы можем сделать важный эволю­ционный сдвиг во всей системе здоровья за пределами этой болезни.

Целостность и здоровье

Мои дискуссии с Карлом Саймонтоном вылились в такое коли­чество новых открытий и уточнений, что я готов был в последую­щие недели синтезировать свои записи, которые собирал в течение трех лет изучения проблем здоровья и исцеления, в связную кон­цептуальную структуру. Изучая многочисленные аспекты холисти­ческого здравоохранения, я очень заинтересовался теорией систем как общим языком для описания биологических, психологических и социальных измерений здоровья. По мере того как я продвигался по своим записям, я, естественно, начал формулировать системный взгляд на здоровье, отвечающий системному взгляду на живые ор­ганизмы. Мой первый тезис был основан на подходе к живым сис­темам, как к кибернетическим системам, характеризующимся много­численными взаимозависимыми колебаниями. В такой модели здо­ровый организм характеризуется состоянием гомеостаза, или дина­мического равновесия; здоровье связано с гибкостью, а стресс – с дисбалансом