Уважение к минувшему – вот черта, отделяющая образованность от дикости. А. С. Пушкин
жүктеу/скачать 1.16 Mb.
|
| Диалог Платона «Кратил» – основной источник сведений о взглядах великого мыслителя на центральную проблему античной философии языка – теорию именования. «Это уникальное во всей античности сочинение не только рассматривает правильность имен как предписание общего порядка, но и раскрывает методы создания правильных имен и делает это путем объективного анализа самой ситуации именования. Вот почему «Кратил» всегда входит в любой курс истории языкознания» (Рождественский 1975: 36).
Истолкованию этого диалога посвящена более обширная литература, чем любому другому сочинению Платона, хотя полная ясность в его интерпретации не достигнута, более того, считается, что «едва ли когда-нибудь удастся дать такой вполне безупречный анализ, который уже не подлежал бы никакой серьезной критике» (Лосев 1994: 826). В диалоге участвуют три действующих лица: Кратил и Гермоген, которые высказывают противоположные точки зрения на характер отношения между вещью и ее наименованием, и привлекаемый для решения спора Сократ, устами которого Платон обычно высказывает свое мнение. Ниже приведены фрагменты диалога для чтения и осмысления, вопросы и задания. Слова, данные курсивом и заключенные в квадратные скобки, представляют собой выделенный составителем тематический вопрос диалога, а номер в них обозначает соответствующие ему примечания к тексту. В тексте диалога приняты следующие сокращения: С. – Сократ, Г. – Гермоген, К. – Кратил. См. полный текст: Платон. Собр. соч. в четырех томах. Т.1. М., 1994. С. 613 – 680. <...> Г. Кратил вот здесь говорит, Сократ, что существует правильность имен, присущая каждой вещи от природы, и вовсе не та произносимая вслух частица нашей речи, которой некоторые из нас договорились называть каждую вещь, есть имя, но определенная правильность имен прирождена и эллинам, и варварам, всем одна и та же. <...> Так вот, если ты можешь как-то истолковать это Кратилово пророчество, я бы выслушал с удовольствием. А лучше, с еще большим удовольствием я узнал бы, что сам ты думаешь о правильности имен. <...> С. <...> Однако я уже говорил: узнать вещи такого рода трудно, а нужно сообща сопоставить наши мнения и посмотреть, так ли обстоит дело, как говоришь ты или как Кратил. Г. Так ведь что до меня, Сократ, то я часто и с ним разговаривал, и со многими другими, но ни разу меня не убедили, будто правильность имени есть что-то другое, нежели договор и соглашение. Ведь мне кажется, какое имя кто чему-либо установит, такое и будет правильным. Правда, если он потом установит другое, а тем, прежним, именем больше не станет это называть, то новое имя будет ничуть не менее правильным, нежели старое; ведь когда мы меняем имена слугам [1], вновь данное имя не бывает же менее правильным, чем данное прежде. Ни одно имя никому не врождено от природы, оно зависит от закона и обычая тех, кто привык что-либо так называть <...> [Критика теории условного происхождения имен] ... я могу называть любую вещь одним именем, какое я установил, ты же – другим, какое дал ты. То же самое я наблюдаю и в городах – иногда одни и те же вещи в каждом городе называются особо, у одних эллинов не так, как у других, и у эллинов не так, как у варваров. С. Что ж, давай посмотрим, Гермоген. Может быть, тебе и относительно вещей все представляется так же, а именно, что сущности вещей для каждого человека особые, по словам Протагора, утверждающего, что «мера всех вещей – человек», и, следовательно, какими мне представляются вещи, такими они и будут для меня, а какими тебе, такими они будут для тебя? <...> Г. Я могу сказать, Сократ, что уже однажды в поисках выхода я пришел было к тому, чему учит Протагор; однако мне вовсе не кажется, что дело обстоит именно так. <...> С. Однако, я думаю, ты не считаешь также вместе с Евтидемом [2], что все вещи постоянно для всех людей одинаковы. Ведь не было бы людей ни хороших, ни дурных, если бы сразу и одинаково для всех и всегда существовали добродетель и порочность. Г. Это правда. С. Итак, если не все сразу одинаково для всех и всегда и если не особо для каждого существует каждая вещь, то ясно, что сами вещи имеют некую собственную устойчивую сущность безотносительно к нам и независимо от нас и не по прихоти нашего воображения их влечет то туда, то сюда, но они возникают сами по себе, соответственно своей сущности. Г. Я полагаю, Сократ, так оно и есть. С. Тогда, может быть, сами они возникли таким образом, а вот действия их происходят иным способом? Или и сами они представляют собою один какой-то вид сущего, эти действия? Г. Ну, конечно же, и они сами. С. В таком случае и действия производятся в соответствии со своей собственной природой, а не согласно нашему мнению. Например, если бы мы взялись какую-либо вещь разрезать, то следует ли это делать так, как нам заблагорассудится, и с помощью того орудия, какое нам заблагорассудится для этого выбрать? Или только в том случае, если мы пожелаем разрезать вещь в соответствии с природой разрезания, то есть в соответствии с тем, как надо резать и подвергаться разрезанию, и с помощью какого орудия, данного для этого от природы, – лишь тогда мы сможем эту вещь разрезать и у нас что-то получится, и мы поступим правильно? И с другой стороны, если мы будем действовать против природы, то совершим ошибку и ничего не добьемся? Г. Я думаю, это так. <...> С. А говорить – не есть ли одно из действий? Г. Да. <...> С. Эти действия, как мы уже выяснили, существуют безотносительно к нам и имеют какую-то свою особую природу? Г. Верно. С. В таком случае и давать имена нужно так, как в соответствии с природой вещей следует их давать и получать, и с помощью того, что для этого природою предназначено, а не так, как нам заблагорассудится <...>. Ты не знаешь, кто передал нам имена, которыми мы пользуемся? Г. Право, не знаю. С. Не кажется ли тебе, что их дал закон? <...> А как ты полагаешь, законодателем может быть любой человек или тот, кто знает это искусство? Г. Тот, кто его знает. <...> С. Итак, давай посмотрим, на что обращает внимание законодатель, устанавливая имена. А рассмотрим мы это, исходя из ранее сказанного. На что обращает внимание мастер, делая челнок? Вероятно, на что-нибудь такое, что самой природой предназначено для тканья? Г. Разумеется. С. Что же, а если во время работы челнок у него расколется, то делая новый, станет ли он смотреть на расколовшийся челнок или на тот образец (ει̃δος – Т.С.), по которому он его делал? Г. На тот образец, я думаю. С. Не вправе ли мы сказать, что этот образ и есть то, что мы называем челноком? <...> А посему, если нужно сделать челнок для легкой ткани, либо для плотной, <...> или какой-нибудь другой, разве не должны все эти челноки прежде всего иметь образ челнока, а затем уже, какой челнок по своей природе лучше всего подходит для каждого вида ткани, такие свойства при обработке ему и придать? <...> Так вот и с другими орудиями: отыскав для каждого дела орудие, назначенное ему от природы, человек должен и тому, из чего он создает изделие, придать не какой угодно образ, но такой, какой назначен природой. <...> Таким образом, бесценнейший мой, законодатель, о котором мы говорили, тоже должен уметь воплощать в звуках и слогах имя, причем то самое, какое в каждом случае назначено от природы. Создавая и устанавливая всякие имена, он должен также обращать внимание на то, что представляет собою имя как таковое, коль скоро он собирается стать полновластным учредителем имен. И если не каждый законодатель воплощает имя в одних и тех же словах, это не должно вызывать у нас недоумение. Ведь и не всякий кузнец воплощает одно и то же орудие в одном и том же железе: он делает одно и то же орудие для одной и той же цели; и пока он воссоздает один и тот же образ [3], пусть и в другом железе, это орудие будет правильным, сделает ли его кто-то здесь или у варваров. Так? Г. Разумеется. С. Следовательно, ты так же судишь и о законодателе, будь он здешний или из варваров. Пока он воссоздает образ имени, подобающий каждой вещи, в каких бы то ни было слогах, ничуть не хуже будет здешний законодатель, чем где-нибудь еще. <...> Гермоген, боюсь, что не такое уж это ничтожное дело – установление имени, и не дело людей неискусных или случайных. И Кратил прав, говоря, что имена у вещей от природы и что не всякий мастер имен, а только тот, кто обращает внимание на присущее каждой вещи по природе имя и может воплотить этот образ в буквах [4] и слогах. Г. Я не могу, Сократ, должным образом возразить на твои слова, и в то же время нелегко так внезапно чему-то поверить. Но мне сдается, я поверил бы тебе скорее, если бы ты мне показал, что, собственно, ты называешь правильностью имени от природы. С. Я-то, дорогой мой Гермоген, ни о какой такой правильности не говорю; ты забыл, что я говорил немногим раньше: я этого, пожалуй, не знаю, но исследую вместе с тобой. Теперь же, пока мы это рассматривали, ты и я, многое уже прояснилось в сравнении с прежним: и что у имени есть какая-то правильность от природы, и что не всякий человек способен правильно установить это имя для какой-либо вещи. Не так ли? Г. Именно так. [Вопрос о правильности имен] С. В таком случае нам нужно продолжить наше исследование, если, конечно, ты желаешь знать, в чем состоит правильность имени. Г. Как раз это я и желаю знать. С. Тогда смотри. Г. Как же нужно смотреть? С. Правильнее всего, дружище, делать это вместе со знающими людьми <...>. Ну если тебе и это не нравится, остается учиться у Гомера и у других поэтов. Г. А что, Сократ, говорит Гомер об именах? И где? С. Во многих местах. А больше и лучше всего там, где он различает, какими именами одни и те же вещи называют люди и какими боги. Или ты не находишь, что как раз здесь им сказано нечто великое и удивительное по поводу правильности имен? Ведь совершенно ясно, что уж боги-то называют вещи правильно – теми именами, что определены от природы. Или ты не находишь? Г. О, конечно, я прекрасно знаю, что если они что-то называют, то называют правильно. Но о чем именно ты говоришь? С. Разве ты не знаешь, что тот поток в Трое, который единоборствовал с Гефестом, боги, по словам Гомера, называют Ксанфом, а люди – Скамандром? [5] <...> Так как же? Не находишь ли ты, что очень важно, почему, собственно, более правильно этот поток называть Ксанфом, нежели Скамандром? <...> Правда, это может оказаться несколько выше нашего с тобой понимания. А вот имена Скамандрий и Астианакт вполне в человеческих силах рассмотреть, как мне кажется. Имена эти, по словам Гомера, были у Гекторова сына <...>, он думал, что более правильно звать мальчика Астианактом, нежели Скамандрием? Г. Очевидно. С. Посмотрим же, почему это так. Ведь он говорит: Ибо один защищал ты врата и троянские стены, (Гектор ...) [6] Именно поэтому, как видно, правильно называть сына хранителя города Астианактом, то есть владыкой того города, который, по словам Гомера, защищал его отец.
Вероятно, мы найдем и много других имен, которые разнятся буквами и слогами, а смысл имеют один и тот же. Это очевидно. Не так ли? Г. Да, весьма очевидно. С. <...> Откуда, по-твоему, нам следует теперь начать рассмотрение? Г. <...> Не могли бы мы рассмотреть имена богов по тому же способу <...>? С. Клянусь Зевсом, Гермоген! Пока мы в здравом уме, для нас существует только один способ, по крайней мере наилучший: сказать, что о богах мы ничего не знаем – ни о них, ни об их именах, как бы там каждого ни звали. <...> Так что, если хочешь, давай рассмотрим эти имена, как бы предупредив сначала богов, что о них мы ни в коем случае не будем рассуждать, поскольку не считаем себя достойными это делать, но будем рассуждать о людях и выяснять, какое представление о богах те имели, когда устанавливали для них имена. <...> Так вот, я думаю, милый мой Гермоген, что первые учредители имен не были простаками, но были вдумчивыми наблюдателями небесных явлений и, я бы сказал, тонкими знатоками слова. <...> Г. А что ты хотел сказать, Сократ? <...> С. Мне кажется, я вижу Гераклита, как он изрекает древнюю мудрость о Кроносе и Рее; у Гомера, впрочем, тоже есть об этом. Г. Это ты о чем? С. Гераклит говорит где-то: «все движется и ничто не остается на месте», а еще, уподобляя все сущее течению реки (ροή), он говорит, что «дважды тебе не войти в одну и ту же реку». <...> Ты полагаешь, далек был от этой мысли Гераклита тот, кто установил прародителям всех остальных богов имена Реи и Кроноса? [8] Или, по-твоему, у Гераклита случайно, что имена обоих означают течение? <...> Г. Мне кажется, ты дельно говоришь, Сократ. <...> А как же огонь и вода? С. Огонь? Затрудняюсь сказать. <...> А все же смотри, какое ухищрение я придумал для всего того, что я затруднился бы объяснить. <...> Смотри же, что я здесь подозреваю. Мне пришло в голову, что многие имена эллины заимствовали у варваров, особенно же те эллины, что живут под их властью. Г. Так что же? С. Если кто-либо возьмется исследовать, насколько подобающим образом эти имена установлены, исходя из эллинского языка, а не из того, из которого они, как оказывается, взяты, то понятно, что он встанет в тупик. Г. И поделом. С. Взгляни теперь, может быть, и это имя – «огонь» (πυ̃ρ) – варварское? Ведь эллинскому наречию и справиться с ним нелегко, да к тому же известно, что так его называют фригийцы, лишь немного отступая от этого произношения; то же самое относится к именам «вода» (υδωρ), «собаки» (κύνες) и многим другим. [9] <...> Ну ладно. Что же у нас было за этим? Г. Времена года, Сократ. <...> С. «Времена года» (ωραι) нужно произносить по-аттически (οραι), как и встарь, если хочешь знать вероятное их значение. Они так называются по праву, ибо как бы отгораживают (οριζουσιν) зиму от лета, время бурь от времени, когда земля дает плоды. <...> лишь старое имя выражает замысел учредителя. <...> Оно, видимо, более правильно установлено, нежели теперешнее <...>. Г. Мне кажется, Сократ, ты здорово разобрал. Ну а если кто-нибудь спросил бы тебя: а «шествующее», «текущее», «обязывающее» – какая правильность у этих имен? С. Что бы мы ему ответили, говоришь ты? Так? Г. Вот именно. С . Так ведь одно мы уже изобрели, позволяющее нам казаться людьми, рассуждающими дельно. <...> А вот: считать чем-то варварским то, чего мы не знаем. Какие-то имена, может быть, и правда таковы; но может быть, что причина недоступности смысла первых имен – в их глубочайшей древности: ведь после всевозможных извращений имен не удивительно, что наш древний язык ничем не отличается от нынешнего варварского. Г. Твои слова не лишены смысла. С. Да ведь я говорю очевидные вещи. Впрочем, мне кажется, дело не терпит отлагательств, и нам нужно обратиться к его рассмотрению. Вдумаемся же: если кто-то непрестанно будет спрашивать, из каких выражений получилось то или иное имя, а затем начнет так же выпытывать, из чего эти выражения состоят, и не прекратит этого занятия, разве не появится в конце концов необходимость отказать ему в ответе? Г. Я допускаю это. С. Так когда же отвечающий вправе будет это сделать? Не тогда ли, когда дойдет до имен, которые уже выступают как бы в качестве первоначал, из которых состоят другие имена и слова? Ведь мы не вправе подозревать, что и они состоят из других имен, если они действительно простейшие. <...> Значит и те имена, о которых ты спрашиваешь, могут оказаться простейшими, и нужно уже другим каким-то способом рассматривать, в чем состоит их правильность? <...> Ведь все слова, о которых мы уже говорили, видимо, восходят как раз к таким именам. Если это правильно, – а мне кажется, что это так, – посмотри тогда вместе со мной, не вздор ли я несу, рассуждая о том, какова правильность первых имен? Г. Ты только говори, а я уж буду следить за рассуждением вместе с тобой, насколько я в силах. С. Ну с тем, что у всякого имени, и у первого, и у позднейшего, правильность одна и та же и ни одно из них не лучше другого как имя, думаю я, и ты согласен? Г. Разумеется. С. Далее, у тех имен, которые мы рассматривали, правильность была чем-то таким, что указывало на качества каждой вещи? Г. А как же иначе? С. Значит, это в равной степени должны делать и первые, и позднейшие имена, коль скоро они суть имена. Г. Верно. С. Но позднейшие, видно, были способны выражать это через посредство первых. <...> А вот те, первые, которые не заключают в себе никаких других, каким образом смогут они сделать вещи для нас предельно очевидными, если только они действительно имена? Ответь мне вот что: если бы у нас не было ни голоса, ни языка, а мы захотели бы объяснить другим окружающие предметы, не стали бы разве обозначать все с помощью рук, головы и вообще всего тела, как делают это немые? Г. Другого способа я не вижу, Сократ. С. <...> В таком случае имя, видимо, есть подражание [10] с помощью голоса тому, чему подражают, и имя тому, чему подражают, дается при помощи голоса. Г. Мне кажется, так. С. Клянусь Зевсом, а вот мне не кажется, что я хорошо сказал это, друг. <...> Нам пришлось бы тогда признать, что те, кто подражает овцам, петухам и другим животным, дают им имена тем самым, что им подражают? <...> И тебе кажется, здесь все в порядке? Г. Да нет, по правде сказать. Однако, Сократ, какое подражание было бы именем? С. Ну прежде всего, мне кажется, не такое, какое бывает тогда, когда мы подражаем вещам музыкой, хотя и тогда мы подражаем с помощью голоса. <...> Искусство наименования, видимо, связано не с таким подражанием, когда кто-то подражает подобным свойствам вещей. <...> А подражание, о котором мы говорим, что собой представляет? Не кажется ли тебе, что у каждой вещи есть еще и сущность, как есть цвет и все то, о чем мы здесь говорили? <...> Если кто-то мог бы посредством букв и слогов подражать в каждой вещи именно этому, сущности, разве не смог бы он выразить каждую вещь, которая существует? Или это не так? Г. Разумеется, так. <...> С. Однако какой бы нам найти способ различения того, где именно начинает подражать подражающий? Коль скоро это будет подражанием сущему посредством слогов и букв, то не правильнее ли всего начать с различения простейших частиц. <...> Хорошенько все это рассмотрев, нужно уметь найти для каждой (вещи) наиболее соответствующее ей (имя): либо одно слово связать с одной вещью, либо отнести к этой вещи смесь многих слов. <...> Смешным, я думаю, должно казаться, Гермоген, что из подражания посредством букв и слогов вещи станут для нас совершенно ясными. Однако это неизбежно, ибо у нас нет ничего лучшего, к чему мы могли бы прибегнуть для уяснения правильности первых имен, <...> ты ведь не хочешь, чтобы и мы так же отделались от нашего предмета, сказав, что первые имена установили боги и потому они правильны? А может быть, нам сказать, что они взяты у каких-нибудь варваров? <...> Или что за древностью лет эти имена так же невозможно рассмотреть, как и варварские? Ведь все это были бы увертки <...> для того, кто не хочет рассуждать о первых именах. <...> А между тем, если он почему бы то ни было не знает правильности первых имен, он не сможет узнать и позднейшие, ибо по необходимости они выражаются через те самые первые, о которых он ничего не знает. <...> Но все-таки то, что я почувствовал в первых именах, кажется мне заносчивым и смешным. С тобой я, конечно, этим поделюсь, коли хочешь. <...> Итак, прежде всего ρο представляется мне средством (выразить) всякое движение. <...> Я думаю, законодатель видел, что во время произнесения этого звука язык совсем не остается в покое и сильнейшим образом сотрясается. Поэтому, мне кажется, он и воспользовался им для выражения соответствующего действия. <...> Так же, я думаю, и во всем остальном: он подбирал по буквам и слогам знак для каждой вещи и таким образом создавал имена. А последующие имена он составлял уже из этих, действуя подобным же образом. Вот какова, мне кажется, Гермоген, должна быть правильность имен, если только Кратил чего-нибудь не возразит. <...> К. <...> Так и мне, Сократ, будто прямо в душу запали твои прорицания <...>. С. Добрый мой Кратил, я и сам давно дивлюсь своей мудрости и не доверяю ей. Видимо, мне еще самому нужно разобраться в том, что я, собственно, говорю. <...> Вот и теперь давай посмотрим, что у нас уже сказано. Правильность имени, говорили мы, состоит в том, что оно указывает, какова вещь. <...> Так не сказать ли нам, что это (устанавливать имена. – Т.С.) – искусство и что существуют люди, владеющие им? [Критика релятивизма в учении об именах] К. Это верно. С. Следовательно, так же и законодатели: у одних то, что они делают, получается лучше, у других – хуже? К. Я этого пока не нахожу. С. Выходит, что все имена установлены правильно? К. По крайней мере те, что действительно суть имена. <...> С. Ну хорошо. Давай чуть-чуть отвлечемся, Кратил. Может быть, ты согласишься, что одно дело – имя, а другое – кому оно принадлежит? К. Ну положим. С. А согласен ли ты, что имя есть некое подражание вещи? К. В высшей степени. С. Не полагаешь ли ты, что и живописные изображения – это подражания каким-то вещам, но подражания, выполненные неким иным способом? К. Да. <...> С. Скажи, можно ли различать эти изображения в их отношении к вещам, подражания которых они собой представляют, или же нет? К. Можно. С. Итак, <...> может ли кто-то <...> изображение мужчины отнести к женщине, а изображение женщины – к мужчине? К. Может случиться и так. С. И оба этих распределения будут правильными? Или только одно из двух? К. Только одно. С. <...> Ведь имя тоже в некотором роде есть подражание, как и картина, <...> если это так и можно распределять имена неверно, относя к вещам не то, что им подобает, но иногда и то, что им не подходит, то таким же образом можно составлять и выражения. <...> Если мы еще раз уподобим первые имена картинам, то скажем, что, как в живописи, в них можно воплотить все подобающие цвета и очертания, а иной раз и не все – некоторые можно опустить, некоторые добавить в большей или в меньшей мере. Или так сделать нельзя? К. Можно. <...> С. Ну а тот, кто подражает сущности вещей с помощью слогов и букв? С таким же успехом и он, если отразит все подобающие черты, получит прекрасное изображение, которое и будет именем; если же он какие-то черты опустит, а иной раз и добавит, то, хотя и получится какое-то изображение, оно не будет прекрасным! Так что и среди имен одни будут хорошо сделаны, а другие – худо? К. Возможно. <...> С. Значит, возможно, клянусь Зевсом, чтобы, как и в других искусствах, один законодатель был хорошим, другой же – худым, коль скоро ты согласен с прежним моим утверждением. К. Да, это так. Но взгляни и ты, Сократ, когда мы эти буквы – альфу, бету и любую другую – присваиваем именам по всем правилам грамматики, то, если мы что-то отнимем или добавим, или переставим, ведь нельзя будет сказать, что имя написано, хоть и неправильно: ведь оно вообще не будет написано и тотчас станет другим именем, если претерпит что-либо подобное. С. Ты не боишься, Кратил, что из такого рассмотрения у нас не выйдет ничего хорошего? К. Почему же? С. Может быть, с теми вещами, которые существуют или не существуют в зависимости от того или иного количества, дело так и обстоит, как ты говоришь: скажем, если к десяти или любому другому числу что-то прибавить или отнять, тотчас получится другое число. Но у изображения совсем не такая правильность, но, напротив, вовсе не нужно воссоздавать все черты, присущие предмету, чтобы получить образ [11]. Смотри же, так ли я рассуждаю? Будут ли это две разные вещи – Кратил и изображение Кратила, если кто-либо из богов <...> сделает все, как у тебя, и поставит это произведение рядом с тобой, будет ли это Кратил и изображение Кратила, или это будут два Кратила? К. Два Кратила, Сократ. Мне по крайней мере так кажется. С. Так что видишь, друг мой, нужно искать какой-то иной правильности изображений и того, о чем мы здесь говорим, и не следует настаивать на том, что если чего-то недостает или что-то есть в избытке, то это уже не изображение. <...> Да ведь смешные вещи, Кратил, творились бы с именами и вещами, которым принадлежат эти имена, если бы они были во всем друг другу тождественны. Тогда все бы словно раздвоилось, и никто не мог бы сказать, где он сам, а где его имя. К. Это правда. С. Поэтому смелее допустим, благородный друг, что одно имя присвоено хорошо, другое же – нет. И не настаивай на том, что имя должно иметь лишь такие звуки, какие делали бы его полностью тождественным вещи, которой оно присвоено. Допустим, что и какая-то неподходящая буква может тут быть добавлена. <...> но от этого ничуть не хуже можно называть вещи и рассуждать о них, пока сохраняется основной облик вещи <...>. Если отражены все подобающие черты – прекрасно, если же малая часть их – то плохо. Так бросим, милый мой, этот разговор <...>. Или уж поищи тогда какой-нибудь другой правильности и не соглашайся, что имя есть выражение вещи с помощью букв и слогов. <...> если же какое-то имя присвоено плохо, то, верно, в большей своей части оно будет состоять из подобающих букв – подобных вещи, – раз оно все-таки остается изображением, но при этом оно будет иметь и неподобающие буквы, из-за чего мы скажем, что это неправильное имя и присвоено худо. Так или нет? К. Я думаю, нам с тобой не стоит сражаться, Сократ, хотя мне не нравится называть что-либо именем, но говорить при этом, что оно плохо присвоено. С. А может быть, тебе вообще не нравится, что имя есть выражение вещи? <...> Или тебе больше нравится <...> что-де имена – это результат договора и для договорившихся они выражают заранее известные им вещи, и в этом-то и состоит правильность имен – в договоре, – и безразлично, договорится ли кто-то называть вещи так, как это было до сих пор, или наоборот <...>. К. Ну, это совсем разные вещи, Сократ, – выражать что-то с помощью подобия или как попало. С. Ты говоришь отлично. В таком случае если имя будет подобно вещи, то по природе необходимо, чтобы и буквы, из которых составлены первые имена, были подобны вещам. <...> Но вот что скажи мне: какое значение имеют для нас имена и что хорошего, как мы бы сказали, они выполняют? К. Мне кажется, Сократ, они учат. И это очень просто: кто знает имена, тот знает и вещи. <...> С. А может быть, в этом же состоит и постижение вещей: кто постигнет имена, тот постигнет и то, чему принадлежат эти имена? Или исследовать и постигать вещи нужно иным каким-то способом? А это – способ учиться вещам? К. Ну конечно, это способ исследования и постижения вещей, по той же самой причине. С. Тогда давай поразмыслим, Кратил. Если кто-то в своем исследовании вещей будет следовать за именами и смотреть, каково каждое из них, не думаешь ли ты, что здесь немалая опасность ошибиться? К. Каким образом? С. Ведь ясно, что первый учредитель имен устанавливал их в соответствии с тем, как он постигал вещи. <...> Значит, если он постигал их неверно, а установил имена в соответствии с тем, как он их постигал, то что ожидает нас, доверившихся ему и за ним последовавших? Что, кроме заблуждения? К. Думаю, это не так, Сократ. Необходимо, чтобы имена устанавливал знающий учредитель. В противном случае, как я уже говорил раньше, это не имена. <...> Разве ты не видишь этого – ты, который говорил, что все имена возникли по одному и тому же способу и направлены к одному и тому же? С. Но знаешь, друг мой Кратил, это не оправдание. Ведь если учредитель обманулся в самом начале, то и остальное он поневоле делал уж так же, насильно согласовывая дальнейшее с первым. В этом нет ничего странного <...>. Помнишь, ты только что сказал, что учредитель имен непременно должен был знать вещи, которым устанавливал имя. <...> Тот, кто первый устанавливал имена, устанавливая их, говоришь ты, знал эти вещи? К. Знал. С. Но по каким именам он изучал или исследовал вещи, если еще ни одно имя не было присвоено? Мы ведь говорили раньше, что невозможно исследовать вещи иначе, как изучив имена или исследовав их значение? К. В том, что ты говоришь, что-то есть, Сократ. С. Тогда каким же образом, сказали бы мы, они могли устанавливать со знанием дела имена или оказаться законодателями, если еще не было присвоено ни одного имени, по которому они могли бы узнать, что вещи нельзя постичь иначе как из имен? К. Я думаю, Сократ, что справедливее всего говорят об этом те, кто утверждает, что какая-то сила, высшая, чем человеческая, установила вещам первые имена, так что они непременно должны быть правильными. С. Ты думаешь, такой учредитель, будь он гений или бог, мог бы сам себе противоречить? Или ты считаешь, что до сих пор мы болтали вздор? К. Но противоположные имена исходили уже не от них. С. Какие же именно, превосходнейший? <...> если возмутятся имена и одни скажут, что именно они – подобие истины, другие же – что они, как мы сможем их рассудить, к чему мы прибегнем? <...> Ясно, что нужно искать помимо имен то, что без их посредства выявило бы для нас, какие из них истинны, то есть показывают истину вещей. К. Мне кажется, это так. С. Если это так, Кратил, то можно, видимо, изучать вещи и без имен. К. Очевидно. [Гносеологические выводы] С. Но с помощью чего же другого и как предложил бы ты их изучать? <...> Так вот, узнать, каким образом следует изучать и исследовать вещи, это, вероятно, выше моих и твоих сил. Но хорошо согласиться и в том, что не из имен нужно изучать и исследовать вещи, но гораздо скорее из них самих. <...> Смотри же, бесценный друг мой, что я часто вижу, словно в грезах. Могли бы мы сказать, что есть что-то прекрасное и доброе само по себе и что это относится к каждой существующей вещи? Или нет? К. Мне кажется, могли бы, Сократ. С. Но можно ли тогда что-либо правильно именовать, если оно всегда ускользает, и можно ли сначала сказать, что оно представляет собою то-то, а затем, что оно уже такое-то, или же в тот самый момент, когда бы мы это говорили, оно необходимо становилось уже другим и ускользало и в сущности никогда бы не было таким, (каким мы его назвали)? К. Именно так. С. Но разве может быть чем-то то, что никогда не задерживается в одном состоянии? Ведь если бы оно когда-нибудь задерживалось в этом состоянии, то тут же стало бы видно, что оно нисколько не изменяется; с другой стороны, если дело обстоит так, и оно остается самим собой, как может оно изменяться или двигаться, не выходя за пределы своей идеи? [12] К. Никак не может. <...> С. И видимо, нельзя говорить о знании, Кратил, если все вещи меняются и ничто не остается на месте. <...> А если существует вечно познающее, то есть и познаваемое, есть и прекрасное, и доброе, и любая из сущих вещей, и мне кажется, что то, о чем мы сейчас говорили, совсем не похоже на поток или порыв. Выяснить, так ли это или так, как говорят последователи Гераклита и многие другие, боюсь, будет нелегко; и несвойственно разумному человеку, обратившись к именам, ублажать свою душу и, доверившись им и их присвоителям, утверждать, будто он что-то знает, <...> и думать, и располагать вещи так, как если бы все они были влекомы течением и потоком. Поэтому-то, Кратил, дело обстоит, может быть, так, а может быть, и не так. Следовательно, здесь надо все мужественно и хорошо исследовать и ничего не принимать на веру: ведь ты молод и у тебя еще есть время. Если же, исследовав это, ты что-то откроешь, поведай об этом и мне. <...> Примечания [1] Рабы-чужеземцы, носившие имена, звучавшие «варварски» для греческого уха, часто получали от своих хозяев новое имя. [2] Евтидем – современник Сократа, хиосец, поздний софист, по своим воззрениям близкий Калликлу и Полу. [3] В оригинале ιδεα. [4] Древние не различали звуки и буквы. [5] Гомер «Илиада» (Перевод Н.И. Гнедича XX 73 – 74): Против Гефеста – поток быстроводный, глубокопучинный, Ксанфом от вечных богов нареченный, от смертных – Скамандром. Ксанф (Скамандр) – река, берущая начало в горах Иды, протекающая по долине Троады, где находилась Троя (Илион), и впадающая в Эгейское море (ныне Мендерессу), в античности русло этой реки пролегало вблизи Трои. Слово ксанф обозначает ‘рыжий, бурый, желтый, золотисто-желтый’. Ср.: «Симоент и Скамандр, сливаясь на равнине, несут с собой много ила, заносят побережье» (Страбон. «География» в 17 книгах / Под общей ред. С.Л. Утченко. М., 1994, с. 558). Поэтому, возможно, с точки зрения Платона, имя Ксанф, своей внутренней формой указывающее на цвет воды данной реки, является более правильным по сравнению с именем Скамандр. [6] Цитата из Гомера. [7] Археполис – слово, состоящее из двух основ: «власть» (αρχη) и «город» (πολις), т.е. оно близко по своему значению к имени «Астианакт» («владыка города»). [8] Сократ производит имя Рея от ρειν (течь); Кронос от κρουνός (источник). [9] «Огонь», «вода», «собака» – слова индоевропейского происхождения. Их древние корни – малоазийские (хеттские, тохарские, фригийские, лидийские), т.е. для грека Сократа – варварские. [10] Подражание (μιμησις) – термин, часто встречающийся у Платона и Аристотеля. Понимался Платоном как воспроизведение какого-либо образа (идеи, эйдоса). Для понимания мысли Сократа о первоначальных словах, созданных подражанием, важно сравнить мнение Демокрита: «От животных мы путем подражания научились важнейшим делам: (а именно мы – ученики) паука в ткацком и портняжном ремеслах, (ученики) ласточки в построении жилищ и (ученики) певчих птиц, лебедя и соловья, в пении». [11] По мнению Сократа, здесь и ниже подражание (изображение предмета, или его образ, – εικων) не может быть буквальным копированием. Здесь сказывается принципиальная новизна Платона по сравнению со старой натурфилософией, еще не порвавшей с мифологической значимостью имени. [12] Сократ критикует гераклитовцев, в том числе и Кратила, которые довели до крайности учение Гераклита о вечном движении.
1. Как Сократ обосновывает мысль о том, что полный субъективизм и произвол в момент присвоения имен исключается? 2. Какие аргументы использует Сократ, чтобы показать, что имена присваиваются в силу объективного закона? 3. Можно ли, с точки зрения Сократа, говорить о правильности имен как простой репрезентации предметов в нашем сознании? Ответ подтвердите примерами из текста. 4. В чем Сократ видит принципиальное отличие «подражания» вещам, предметам, осуществляемого в музыке (живописи) и в именах? 5. Почему, с вашей точки зрения, Кратилу трудно согласиться с тем, что имя может быть «плохо присвоено»? 6. Каким образом Сократ обосновывает мысль о невозможности познать вещи (предметы), исходя из исследования их имен?
жүктеу/скачать 1.16 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|