В. Н. Садовский и В. К. Финн Перевод с английского Д. Г. Лахути Общая редакция и вступительная статья

116 Дональд Т. Кэмпбелл

речь. Язык невозможно изучить по телефону, должны визуально или тактильно присутствовать наглядные объекты речи для имитации и корректировки пробных значений слов.

Переходя к эволюции человеческого языка, следует рассмотреть возможный социальный метод проб и ошибок при усвоении значений слов и назывании (namings). Пробные слова, обозначающие объекты речи, которые другие говорящие члены сообщества редко угадывают «правильно», либо не получают широкого распространения, либо перетолковываются в направлении сближения с обычно угадываемыми обозначениями. Все слова должны пройти через сито обучения, нужно, чтобы их можно было с пользой, пусть даже неполно, передать при помощи конечного набора наглядных (ostensive) примеров. Устойчивые, четкие, впечатляющие разграничения объектов, удобные для манипуляций с окружающей средой, с большей вероятностью будут использоваться при определении значений слов, чем более тонкие обозначения, а при использовании будут достигать большей универсальности значений в рамках данного речевого сообщества. Таких естественных разграничений для слов существует гораздо больше, чем реально используется, а у сильно пересекающихся понятий часто бывают альтернативные разграничения. Как в науке недостижима полная достоверность знаний, так недостижима и полная эквивалентность значений слов в итеративном процессе проб и ошибок при изучении языка. Эта неоднозначность и неоднородность значений — не просто тривиальный технический момент логики; это — практическая размытость границ (fringe imperfection). И даже если бы значения были однородны, эквивалентность «слово—объект» представляла бы собой подлежащее корректировке случайное отношение, продукт подбора методом проб и ошибок все более и более подходящих метафор, никогда не достигающее полного совершенства, а не формальный или логически обусловленный изоморфизм [66].

9. Культурные приобретения (cumulation). В социокультурной эволюции имеют место разнообразные процессы вариаций и избирательного сохранения, которые приводят к продвижениям или изменениям в технологии и культуре. Самым непосредственным, но, возможно, не таким важным, является избирательное выживание целых общественных организаций в зависимости от особенностей культуры. Несколько большее значение имеет избирательное заимствование: этот процесс, вероятно, улучшает адаптацию в области легко проверяемых аспектов технологии, но может оказаться ирре-левантным с точки зрения адаптации в тех областях культуры, которые не так легко поддаются проверке реальностью. Дифференцированная имитация разнообразных моделей в пределах данной культуры также представляет собой систему отбора, которая может способствовать прогрессу культуры. Процесс обучения, избирательное повторение тех или иных из множества временных вариаций в культурной практике тоже приводит к продвижениям в области культуры. Несомненно, играет свою роль избирательное выдвижение различных личностей на роли руководителей и учителей. Такие критерии отбора имеют в высшей степени замещающий характер и в условиях изменчивой среды могут легко стать непригодными [67].

10. Наука. На уровне науки, которая представляет собой не более чем один из аспектов социокультурной эволюции, мы вновь оказываемся на родной почве Поппера. Науку от других умозрительных занятий отличает то, что научное знание претендует на проверяемость и что существуют механизмы проверки и отбора, выходящие за рамки сферы социальности. В теологии и в гуманитарных науках безусловно имеет место дифференцированное распространение различных мнений, имеющих своих сторонников, что порождает устойчивые тенденции развития, хотя бы на уровне прихоти и моды. Для науки же характерно, что система отбора, пропалывающая (weeds out) ряды всевозможных гипотез, включает преднамеренный контакт с окружающей средой через эксперименты и количественные прогнозы, построенные таким образом, чтобы можно было получить результаты, совершенно независимые от предпочтений исследователя. Именно эта особенность придает науке большую объективность и право претендовать на кумулятивно возрастающую точность описания мира.

Многие подчеркивают, что наука по своей природе основана на методе проб и ошибок; пожалуй, это более свойственно ученым, пишущим о научном методе, нежели философам. Дж. Агасси приписывает такую точку зрения, высказанную еще в 1840 г., Уильяму Хьюэллу: «Хьюэлл придерживался взглядов, которые ретроспективно можно назвать дарвинистскими: нужно придумывать множество гипотез, потому что лишь немногие из них переживут проверки, и только эти и будут иметь значение, они образуют ядро, вокруг которого будут развиваться дальнейшие исследования» [68]. Среди приверженцев таких воззрений — У.Джемс, Т. Гексли, Л. Больцман, А. Ричи, Г.Дженнингс, У. Кэннон, Ф. Нортроп, У. Беверидж, С. Пеппер, П. Оже, Дж. Холтон, Д. Роллер, К. Гиллеспи, П. Коус, М. Гиселин и Ж. Моно [69], а также Ст. Тулмин, Т. Кун и Р. Аккерман, взгляды которых мы более подробно обсудим далее.

Об этом же говорит целый ряд характеристик науки. Оппортунизм науки, стремительное развитие, следующее за новыми прорывами, очень напоминают активную эксплуатацию новой экологической ниши. Наука растет быстрыми темпами вокруг лабораторий, вокруг открытий, которые облегчают проверку гипотез, которые обеспечивают четкие и непротиворечивые системы отбора. Так, барометр, микроскоп, телескоп, гальванометр, камера Вильсона и хроматограф — все они стимулировали быстрый рост науки. Потребность в корректирующей функции эксперимента объясняет, почему традиционное исследование на тривиальном материале, для которого предсказания легко проверить, продвигается вперед быстрее, чем исследование, сосредоточенное на более важной проблеме, которому не хватает механизма для отсева гипотез.

Крупное эмпирическое достижение социологии науки (sociology of science) — демонстрация распространенности одновременных изобретений. Если многие ученые предпринимают попытки вариаций на общем материале современного научного знания и если их пробы корректирует одна и та же общая устойчивая внешняя реальность, то отобранные варианты с большой вероятностью будут схожи между собой, и многие исследователи будут независимо друг от друга натыкаться на одно и то же открытие. Этот процесс не более загадочен, чем то обстоятельство, что целая группа слепых крыс,

118

начиная с совершенно различных исходных реакций, заучивает один и тот же узор некоторого лабиринта, потому что первоначально различные наборы их реакций корректируются одним и тем же лабиринтом. Обучение этих крыс по сути дела представляет собой независимое изобретение или открытие ими одной и той же схемы реакций. Здесь вдвойне уместно вспомнить, что и саму теорию естественного отбора независимо изобрели многие, не только Альфред Рассел Уоллес, но и многие другие. Более того, распространенность одновременного изобретения в науке тоже была открыта независимо разными исследователями [70].

Включение науки в область избирательного сохранения (selective retention) — только начало необходимого анализа, потому что внутри самой науки существует множество разнообразных процессов проб и ошибок, в разной степени выполняющих функцию замещения и в разной мере взаимозависимых. На одном конце шкалы — экспериментатор, исследующий вслепую, который в рамках возможностей данного лабораторного оборудования пробует варьировать каждый параметр и перебирает все сочетания, какие может придумать, не обращая внимания на теорию. Хотя такая деятельность не может считаться моделью науки, в ходе таких исследований часто возникают эмпирические головоломки, которые мотивируют и дисциплинируют работу теоретиков. Нужно также подчеркнуть многообразный оппортунизм систем отбора (или «проблем»). В то время, как основная масса фармацевтических исследований может быть сосредоточена на одной проблеме — открытии нового антибиотика, — «фундаментальные» исследования, аналогично биологической эволюции, оказываются оппортунистическими не только в решениях, но и в проблемах. Исследователь, столкнувшийся с новым явлением, может заменить изучаемую им проблему на ту, решению которой способствует это явление. «Серендипность» (serendipity⁹), описанная У. Кэнноном и Р. Мертоном [71), и многократно возникающая тема «случайного» открытия подчеркивают этот двойной оппортунизм (double opportunism). Его существование подразумевает, что в распоряжении ученого имеется набор актуальных проблем, гипотез или ожиданий, который значительно шире конкретной проблемы, над которой он в данный момент работает, и что он в некотором смысле постоянно перебирает или просеивает результаты исследований, особенно неожиданные, с помощью этого большего набора сит.

На противоположном этому слепому лабораторному исследованию конце шкалы расположена поиперовекая точка зрения на естественный отбор научных теорий, когда в режиме проб и ошибок математические и логические модели соревнуются друг с другом в адекватности решения эмпирических головоломок, то есть в адекватности их соответствия общей совокупности

Серендипность - это «случайное открытие теоретически подготовленным к этому умом верных результатов, которых не предполагалось искать» (Merton R. К. Social Theory and Social Structure. Glencoe ill,, 1957, p. 12). Этот причудливый термин, введенный в употребление английским писателем Хорасом У ол полом в 1754 г., был использован для обозначения этого аспекта исследовательской работы физиологом Уолтером В Кжноном в его книге «Пучь исследователи» («The Way of an Investigator», 1945). Термин восходит Y. старинному названию острова Цейлон в сказке «О трех принцах Серендипа», постоянно совершавших неожиданные для себя открытия. — Прим. перев.

Эволюционная эпистемология 119

научных данных, а также специальным требованиям, предъявляемым к теориям и решениям. Поппер [72] фактически отверг общепринятую веру в «случайные» открытия в науке, потому что она разделяет индуктивистскую веру в прямое обучение на результатах опыта. Хотя здесь, возможно, нет фундаментального расхождения, этот вопрос, как и более общая проблема детального объяснения того, каким образом естественный отбор научных теорий совместим с догматической эпистемологией слепых вариаций и избирательного сохранения, остаются на будущее задачами первостепенной важности.

Может быть, промежуточное положение занимает эволюционная модель научного развития Ст.Тулмина [73], которая в явном виде проводит аналогию развития знания с популяционной генетикой и с понятием эволюции как смещения состава общего генофонда популяции, а не отдельной особи. В аналогии Тулмина гены заменяются на «конкурирующие интеллектуальные переменные»: понятия, мнения, интерпретации отдельных фактов, факты, которым придается особое значение, и т.д. Отдельные ученые являются их носителями. Путем избирательной диффузии и избирательного сохранения некоторые интеллектуальные переменные начинают в конце концов доминировать, а некоторые совершенно исчезают. Некоторые новые мутанты едва выживают, пока не настанет их время.

Необходимо также конкретизировать системы отбора вариаций. Как подчеркивали Дж. Болдуин и Ч. С. Пирс, система отбора, действующая в науке, в конечном итоге распределяется в обществе таким образом, который не может адекватно описать никакая индивидуалистическая эпистемология. Необходимо конкретизировать и замещающие селекторы. Хотя показания измерительных приборов при экспериментах могут являться непосредственными селекторами, это верно лишь относительно, и отбор «по доверенности» («с помощью посредника» — «proximal») по большей части опирается на замещающие критерии, в том числе на фоновые предположения (многие из которых имеют весьма общую природу), необходимые для интерпретации показаний измерительных приборов. В соответствии со взглядом на эволюцию с точки зрения вложенной иерархии (nested hierarchy evolutionary perspective), о которой шла речь в этом разделе нашего очерка, можно ожидать, что частью общего ее процесса станет процесс проб и ошибок для отбора таких предварительных предположений. В этом свете можно понимать и интерпретацию Гулмином истории науки в терминах смещения области того, что не требует объяснений, и куновское смещение парадигм [74]. Все это соответствует эволюционной ориентации Тулмина. Хотя Кун тоже использует аналогию развития знания с естественным отбором, не следует забывать, что естественный отбор предполагает некое превосходство выживших парадигм над их предшественниками, в чем Кун явно сомневается. Аккерман расширил эволюционную перспективу Куна, Поппе-ра и Тулмина, полагая, что экспериментальные данные создают экологии или ниши, к которым теории адаптируются, то есть которые производят отбор теорий [75].

120

Дональд Т. Кэмпбелл

4. Эволюционная эпистемология в исторической перспективе

Мы находим у Поппера единственный разработанный на данный момент тип эволюционной эпистемологии, который, может быть, лучше было бы назвать эпистемологией естественного отбора. Как мы видели, в девятнадцатом веке у нее были как явные, так и неявные предшественники, хотя не они задали ее главную тему. Вместе с тем теории до-дарвиновского типа обеспечили основной эволюционный вклад в эпистемологию, но их признанию способствовал авторитет работ Дарвина. Главным выразителем идей этой школы был Герберт Спенсер. Спенсер с энтузиазмом воспринял дарвиновскую теорию естественного отбора (и, может быть, именно он пустил в оборот выражение «выживание наиболее приспособленных»), но он был деятельным эволюционистом еще прежде, чем прочел Дарвина, и в его мышлении преобладало влияние двух до-дарвиновских достижений. Одним из них была модель эмбрионального развития, а вторым — некий вариант теории Ламарка, по которому разум животного пассивно отражает реальные свойства окружающей среды. Милич Чапек опубликовал три прекрасных обзора [761 эпистемологии Спенсера и ее влияния на научное мышление того времени. Среди полезных достижений Спенсера он отметил настойчивое утверждение, что знание развивалось и эволюционировало вместе с другими сторонами жизни. Большую ценность имеет и спенсеровское понятие «диапазона соответствий», который расширяется на более высоких ступенях эволюции, что проявляется как в совершенствовании средств, принимающих сигналы на расстоянии, так и в масштабе утилизации окружающей среды. (Эволюционное кантианство Спенсера будет обсуждаться далее.)

Вместе с тем Спенсер упустил из виду глубокую опосредованность знания, обусловленную парадигмой естественного отбора, и неизбежно несовершенный и приблизительный характер как чувственного, так и научного знания на всех уровнях. Напротив, полагая, что способный совершенствоваться до бесконечности и предельно чувствительный человеческий аппарат познания в ходе эволюции идеапьно адаптировался к внешней среде, Спенсер стал наивным реалистом, принимающим исходные условия (the givens) процессов познания за фундаментальную истину. Кроме того, он полагал, что человеческое познание достоверно охватывает всю реальность, а не только те ее аспекты, которые имеют отношение к поведению человека в ходе его эволюции, Чапек считает, что основные ограничения теорий эволюционной эпистемологии Маха и Пуанкаре происходят из сохранившейся у них наклонности вслед за Спенсером признавать полноту (completeness) эволюции познания. Именно против сгтенсеровской версии совершенства и полноты познания, достигаемых в ходе эволюции, восстал Анри Бергсон [77|. К 1890 г. спенсеровская эволюционная эпистемология стала преобладающей; в это трудно поверить, поскольку в основных философских дискуссиях последних пятидесяти лет эволюционная эпистемология вообще отсутствовала. Уильям Джемс в 1890 г. говорил о «эволюционных эмпириках» [781 как об одной из двух основных школ в философии психологии, Георг Зиммель в 1890 г. мог написать так:

«Уже некоторое время принято считать, что человеческое знание развилось из практических нужд сохранения и поддержания жизни. При этом все исходят из такого подразумеваемого предположения: существует объективная истина, на содержание которой никак не влияют практические потребности познающего. Эта истина познается только из-за своей полезности, потому что правильные понятия приносят больше пользы, чем неправильные. Это взгляд присущ разным эпистемологическим школам — и реализму, где знание означает неизбежный прорыв к (grasping of) абсолютной реальности, и идеализму, где знанием управляют априорные формы мышления» [79|.

Принимая эпистемологию естественного отбора, Зиммель в то же время утверждал, что для животного в процессе эволюции истина и полезность исторически совпадают. Предваряя фон Юкскюля и Бергсона, он отмечал, что на феноменальном уровне мир одного животного отличается от мира другого в зависимости от конкретных аспектов мира, к которым они адаптировались, и от различия в имеющихся у них органах чувств.

Отношение прагматизма к естественному отбору и другим эволюционным теориям неоднозначно. Уильям Джемс в своих работах до-прагматического периода явно стоял на позициях погреши мости мышления, социальной эволюции и научных методов мышления, проявляющейся в ходе естественного отбора, тем самым открыто возражая пассивно-всеведущему (passive-omniscient) ламаркизму Спенсера [80]. В его работах о прагматизме появляются неясные черты ориентации на социальную эволюцию, но они ни разу не проявляются в явном виде в связи с интересующими нас вопросами. Джон Дьюи никогда явно не связывал свою веру в экспериментализм с эпистемологией изменчивости и избирательного сохранения, и в его книге «The Influence of Darvin on Philosophy» («Влияние Дарвина на философию») есть только одна ссылка на естественный отбор — при опровержении доказательства существования Бога, основанного на чудесной адаптационной сложности живых организмов [81]. В главе этой книги, посвященной проблеме познания, ни разу не упоминается естественный отбор или метод проб и ошибок.

Чарльз Сандерс Пирс в этом вопросе глубоко амбивалентен. Его понятие истины как «мнения (opinion), с которым в конце концов предопределено согласиться всем исследователям» [82], причастно «остаточной» или отсеивающей («left-over» or winnnowing) модели познания, которая представляет собой специфическое достижение подхода, основанного на принципах естественного отбора. Вот один отрывок из его сочинений, подтверждающий сказанное:

«...можно представить, и часто так и представляют, что индукция сообщает своему заключению некоторую вероятность. Но не этим путем индукция ведет к истине. Она не дает никакой определенной вероятности своему заключению. Бессмысленно говорить о вероятности закона, как будто мы можем наугад вынимать вселенные (universes) из мешка и выяснять, какая доля их подчиняется этому закону. Следовательно, такая индукция неверна: она не выполняет обещанного, а именно — сделать свое заключение вероятным. Однако если бы она обещала выполнить лишь то, что и выполняет индукция (а именно, положить начало действиям, которые в конечном итоге

122

Дональд Т. Кэмпбелл

должны приблизить нас к истине), — что бесконечно ближе к делу, чем провозглашаемое ею, — вот тогда она была бы верна» [83].

Еще один пирсовский образ вполне согласуется с названными принципами — образ первобытного хаоса случайностей, внутри которого зарождаются узлы упорядоченности, которые растут, но не могут исчерпать хаос, всегда присутствующий как фон случайности и неопределенности. Этот образ — предвестник идей У. Росса Эшби [84]. Однако для объяснения возникновения упорядоченности у Пирса используется не механизм избирательного сохранения, а менталистичная, антропоморфическая «склонность к привычке» («tendency to habit»), проявляемая физической материей:

«...космогоническая философия. Она предполагала бы, что в начале — бесконечно далеком — был хаос неперсонифицированного чувства, которое, лишенное связей или закономерностей, по сути как бы и не существовало. Это чувство, играя здесь и там в чистой произвольности, породило бы зародыш обобщающей тенденции. Оно постепенно прекратило бы прочие свои игры, но возвысило эту. Так было бы положено начало склонности к привычке, и отсюда, вкупе с другими принципами эволюции, развились бы все закономерности Вселенной. И все же во все времена остается элемент чистой случайности, и он сохранится до тех пор, пока весь мир не станет абсолютно совершенной, рациональной и симметрической системой, в которой, наконец, кристаллизуется разум в бесконечно далеком будущем» [85].

Пирс был прекрасно знаком с понятием естественного отбора и признавал его главным достижением Дарвина. Конечно, в его творческих исследованиях присутствуют все ингредиенты эволюционной эпистемологии, основанной на принципе избирательного сохранения. Однако, если он даже и представлял себе отчетливо такой подход, он его амбивалентно отверг, и совместимые с ним высказывания, подобные только что приведенному, немногочисленны и встречаются редко, их затмевают совершенно непохожие на них и несовместимые с ними утверждения. Ф. Винер [86] тщательно документировал амбивалентность Пирса в этом вопросе. Несмотря на подчеркивание эволюции и онтологического статуса случайности, Пирс не был эволюционистом дарвиновского типа. Он больше склонялся к взглядам Ла-марка и Агассиса, или, по меньшей мере, отводил им тот же статус¹⁰. Винер цитирует высказывание Пирса о том, что теория Дарвина «едва заслуживает научного уважения» и «вначале совсем не казалась доказанной, а сейчас [1893 г.] для трезвого ума ее положение представляется еще более безнадежным, чем двадцать лет назад» [87]. Хотя впоследствии Пирс выражал гораздо более дарвинистские мнения, он все же утверждал, что спорт, как и пробное мышление,(trial thoughts), возникают из-за недостаточной приспособленности к среде и что они формируются «не как попало, а такими способами, которые как-то связаны с требуемым изменением» [88]. Эволюционизм Пирса был отмечен ностальгией по эволюции, направляемой Богом, чтобы не сказать, что он последовательно придерживался таких взглядов:

Что и взглядам Дарвина. — Прим. перев.

«...истинно эволюционистская философия, то есть та, которая рассматривает принцип роста как первооснову Вселенной, так далека от противостояния идее персонального создателя, что поистине неотделима от этой идеи, в то время как религия необходимости занимает всецело ложную позицию и обречена развалиться. А псевдо-эволюционизм, возводящий на престол механический закон, одновременно и неудовлетворителен с научной точки зрения, потому что не дает ни малейшего намека на то, как образовалась Вселенная, и враждебен всякой надежде на личные взаимоотношения с Богом» [89].

Впрочем, в связи с этими взглядами он высказывал важную идею, что шконы природы (а, может быть, и сам Бог) являются продуктами эволюции и все еще продолжают развиваться [90].

Джемс Марк Болдуин сегодня известен среди философов только как издатель «Философского словаря» («Dictionary of Philosophy») 1901-1905 гг., для которого Пирс написал несколько статей. Его, психолога по профессии, сейчас, вероятно, скорее помнят социологи школы Ч. Кули¹¹ или же как претендента на сомнительную честь авторства первого учебника по социальной психологии (судя по подзаголовку и предисловию), опу бликованного в 1897 г. Бывший всегда активным эволюционистом, дар винистом-вейсманистом и анти-ламаркистом, он в конце жизни обратился к эпистемологии в многотомной работе «Мысль и вещи или генетическая логика» («Thought and Things or Genetic Logic») [91]. В 1909 г. Болду-siH мимоходом опубликовал небольшую книжку «Дарвин и гуманитарные науки» («Darwin and the Humanities») [92], которая заметно контрастирует с современной ей работой Дж. Дьюи «Влияние Дарвина на философию» («Darwin's Influence on Philosophy») [93] проходящей через всю книгу темой естественного отбора и обобщенного избирательного сохранения (generalized selective retention). В этой книге Болдуин кратко изложил мне ния, которые высказывал в других работах (некоторые из них цитировались ранее):

«...Теперь, когда мои любимые доктрины, благодаря которым более объемные мои книги были в какой-то мере оригинальными, можно рассмотреть во взаимосвязи, создается впечатление, что все они сознательно вдохновлялись теорией естественного отбора — достаточно упомянуть такие, как "Органический отбор" ("Organic Selection"), "Функциональный отбор" ("Functional Selection"), "Социальная наследственность" ("Social Heredity"), Избирательное мышление" ("Selective Thinking"), "Экспериментальная ло-ика" ("Experimental Logic"), глубоко последовательный (thoroughgoing) "Ha-^урализм метода" ("Naturalism of Method") и т.д. Все высказанные взгляды иллюстрируют или расширяют принцип отбора, каким его придумал Дарвин, то есть принцип выживания некоторых из разнообразных вариантов, отдавая ему преимущество перед всякого рода виталистическими или формальными принципами» [94].