Кэмпбелл об эволюционной теории познания*

Карл Р. Поппер

Очень интересная работа профессора Дональда Кэмпбелла обнаруживает величайшее согласие с моей эпистемологией и (чего он знать не мог) удивительное предвосхищение некоторых вещей, которых я еще не опубликовал к тому времени, когда он писал свою работу. К тому же это — трактат выдающейся исторической учености; вряд ли что-либо во всей современной эпистемологии может с ним сравниться, и уж конечно не мои работы. Его исторические отсылки всегда в высшей степени релевантны: это подлинная сокровищница, и они очень часто поражали меня.

Самым замечательным для меня в очерке Кэмпбелла является почти полное совпадение, вплоть до мельчайших деталей, между взглядами Кэмпбелла и моими собственными. Я попытаюсь развить далее один или два из этих моментов, а затем перейду к очень редким и сравнительно не столь важным пунктам, в которых мы, возможно, расходимся во мнениях.

В моей статье «Two Faces of Common Sense» («Два облика здравого смысла») [1 (119) P я довольно подробно проанализировал взаимосвязь между моим реализмом и моей фаллибилистской эпистемологией. Хоть я и написал ее до того, как прочел работу профессора Кэмпбелла, между ними имеется теснейшее сходство (особенно с его «Резюме»).

Я показываю в этой своей работе, что, если мы исходим из критического реализма, основанного на здравом смысле (но не из наивного реализма и тем более не из непосредственного (direct) реализма, каким-то образом приписывающего нам способность «видеть», что мир реален), то мы должны рассматривать человека как одно из животных, а человеческое познание как по существу почти столь же погрешимое, как познание животных. Мы будем предполагать, что органы чувств животных развились из очень примитивных источников, и поэтому мы будем рассматривать наши собственные органы

* Popper Karl R. Campbell on Evolutionary Theory of Knowledge. Replies to My Critics // The Philosophy of Karl Popper/ Ed. by Schilpp P.A. The Library of Living Philosophers, vol. 14, book II. Open Court Publishing Co., La Salle, Illinois, 1974, pp. 1059-1065. Опубликовано также в сборнике: Evolutionary Epistemology, Rationality and the Sociology of Knowledge / Ed. by Radnitzky G. and Hartley lit W. W. Open Court Publishing Co., La Salle, Illinois, 1987, pp. 115-120.

В этой и некоторых других статьях настоящего сборника переводов указывается двойная нумерация авторских примечаний — последовательная от 1 и далее и — в скобках — имеющаяся в английских оригинальных изданиях. — Прим. перев. и ред.

148 Карл Р. Поппер

чувств по существу как часть декодирующего механизма — механизма, который декодирует, более или менее успешно, закодированную информацию о мире, доходящую до нас через наши органы чувств. Есть некоторые основания думать, что наши органы чувств и наш мозг довольно удачно взаимодействуют в решении этой задачи декодирования, но нет никаких оснований предполагать у наших органов чувств и мозга, то есть у нас, наличие какого-либо «непосредственного» знания о чем-то непосредственно «данном».

Я думаю, что все это вполне согласуется со взглядами Кэмпбелла и с теми взглядами, которые он мне приписывает.

Следующий шаг должен состоять в рассмотрении функции и рабочей структуры нашего аппарата приобретения знаний о физическом мире («мире Ь>). Здесь у нас, как и у некоторых животных, есть органы чувств и мозг, которые совместно снабжают нас знаниями, принадлежащими — если они осознаны — «миру 2». Однако для специфически человеческого знания — науки — характерно то, что она формулируется на языке описаний и аргументов и что проблемы, теории и ошибки, воплощенные в этом языке, вступают в специфические, только им присущие отношения, образуя то, что я называю «миром 3».

Кэмпбелл мало что говорит о моей теории мира 3, и поэтому я хотел бы сделать несколько замечаний в развитие сказанного им.

Из основных положений критического реализма, которые я кратко изложил, почти непосредственно следует то, что я называю познавательной ситуацией (knowledge situation) животных и людей. В той мере, в какой знание не встроено так или иначе в них генетически, животные и люди могут получать знание, только если у них есть побуждение (drive), или инстинкт, исследования — стремление выяснить что-то еще о своем мире. Само существование животных и людей, конечно, предполагает мир, до какой-то степени «познаваемый» и «доступный исследованию», но оно предполагает также врожденное предрасположение (innate disposition) узнавать и исследовать. Мы — активные исследователи (исследователи методом проб и ошибок), а не пассивные приемники информации, впечатываемой в нас извне (ламаркизм, индуктивизм).

Мы живем в сложном и отчасти таинственном мире. Похоже, что мы знаем о нем гораздо больше, чем знают животные — во всяком случае гораздо больше знаем в не чисто инструментальном или утилитарном смысле слова «знание»; вместе с тем у нас нет никаких оснований считать, что наше знание не является в высшей степени погрешимым и отрывочным. Только за последние триста лет мы начали достаточно много знать о том, как обстоит дело с Землей, на которой мы живем; и всего лишь сотня лет или немного меньше, как мы начали больше узнавать об ограниченности наших природных органов чувств как детекторов и начали строить детекторы, раскрывающие нам закодированную информацию, или сообщения о мире, не воспринимаемые непосредственно нашими органами чувств.

Таким образом, из критического реализма (в сочетании с эволюционным подходом) почти непосредственно вытекает взгляд на нас самих и на наше знание как на непрерывным образом связанных с животными и с их знанием.

А это значит, по моему мнению, что мы должны отказаться от любого подхода, который исходит из чувственных данных и вообще «данного», и заменить его предположением, что всякое человеческое знание погрешимо и предположительно. Оно является продуктом метода проб и ошибок.

Какая-то часть нашего знания состоит из врожденных предрасположений и ожиданий (или из побуждений или инстинктов, например, исследовать или подражать). Вместе с тем в человеческом знании замечательно то, что оно выросло далеко за пределы знания животных и что оно все еще растет. Основная задача теории человеческого познания — понять его как непрерывное продолжение знания животных, но понять также и его разрыв — если таковой имеет место — со знанием животных.

По всем этим вопросам, мне кажется, между Кэмпбеллом и мною имеется полное согласие.

Один из пунктов теории Кэмпбелла кажется мне заслуживающим особого упоминания. По этому пункту мне довелось, если вообще удалось, сказать очень мало полезного, он же смог высказать блестящие и поучительные вещи. Я имею в виду то, что он называет «слепотой» («blindness») наших проб при использовании метода проб и ошибок.

Я иногда сравнивал положение человека в поисках нового знания с вошедшим в поговорку положением слепого, ищущего в темной комнате черную шляпу, которой там, может быть, и нет. В этом сравнении сказано не так уж много, но оно указывает на то, что ищущий, по крайней мере, действует так, как будто у него есть проблема. Я часто добавлял к этому, что движения ищущего не будут полностью случайными. Тому есть разные причины, как позитивные, так и негативные. Позитивные в основном сводятся к тому, что у ищущего есть проблема, которую он должен решить, а это означает, что у него есть какое-то знание — пусть сколь угодно туманное, — приобретенное ранее тем же по существу методом проб и ошибок; это знание служит ему руководством, что исключает полную случайность [2 (120)]. Негативный аргумент состоит в том, что случайность и связанная с ней идея (вероятностной) независимости в последовательности испытаний вряд ли приложимы к этой ситуации: бросания монеты могут быть случайными, но только в отношении к определенному свойству — «орел или решка». Чтобы говорить о случайности, нам нужен определенный, заданный порядок, такой как в упорядоченных последовательностях бросаний монеты, рассматриваемых с точки зрения того, какая сторона окажется сверху. Здесь же у нас имеются определенные «элементарные события», которые могут образовывать или не образовывать случайную последовательность.

Вместе с тем хотя слепой, ищущий черную шляпу, может внести какой-то порядок в свои пробы, этот порядок ему не задан. Он может выбрать или изобрести сперва один порядок (метод), потом другой порядок, и эти выборы тоже будут пробами, хотя и на более высоком уровне. (Они могут, хотя и не обязательно, испытывать влияние его предшествующего опыта

150 Карл Р. Поппер

в подобных или же совсем в других ситуациях.) Здесь нет никакого определенного или заданного порядка «элементарных событий»; мы даже не знаем, какова та максимальная активность, которая составляет одну пробу (событие) в отличие от двух.

Тем не менее, пробы — это вылазки в неизвестность. Кэмпбелл, объясняя, почему он не называет их случайными (см. текст между его примечаниями 21 и 24), называет их «слепыми» (превосходный термин) и настаивает на том, что в той мере, в какой они являются вылазками в неизвестность, они случайны, а в той мере, в какой они учитывают прошлое знание, их слепота лишь относительна: она начинается там, где кончается прошлое знание.

Я думаю, что это очень важно. Это означает, что в начале исследования мы можем быть более слепыми, чем окажемся через достаточно короткое время, хотя даже и через короткое время мы все еще можем быть слепы — мы можем все еще не знать, где находится черная шляпа, но мы можем знать (или думать, что знаем), где ее нет.

Это понятие «слепоты» проб при использовании метода проб и ошибок представляется мне важным шагом вперед по сравнению с ошибочной идеей случайных проб, которые в любом случае испытывают влияние (меняющегося) побуждения к исследованию и (также меняющейся) проблемной ситуации (см. особенно текст, к которому относится примечание 57 Кэмпбелл а, и далее).

Кэмпбелл приходит к выводу, что метод проб и ошибок по существу подобен попыткам слепого нащупать дорогу палкой. Слепой активен. И Кэмпбелл показывает, что мы используем наши органы чувств по существу таким же образом (см. текст, следующий за его примечанием 28): «С точки зрения эволюционной эпистемологии, зрение столь же опосредовано, как и радар».

Это показывает, что нам ничто не «дано» нашими органами чувств: все интерпретируется, декодируется, все является результатом активного экспериментирования, управляемого побуждением к исследованию.

Здесь есть, однако, один момент, в рассмотрение которого Кэмпбелл не входит, но который я считаю важным. Слепые пробы испытывают не только влияние побуждения или инстинкта исследования, но также и влияние опыта ошибок -- опыта того, что нечто оказалось неверным, что это не решение. Этот пункт (в чем он, конечно, со мной согласится) кажется мне особенно важным, потому что на уровне человека он становится основой нашей критики результатов наших проб.

Статья Кэмпбелл а затрагивает также и другие проблемы. Одна из них — вопрос о декодировании (которое само порождает интерпретацию, подлежащую пробам и ошибкам), осуществляемом отчасти нашими органами чувств, отчасти нашим мозгом. Я предполагаю, что глубочайшей основой операции декодирования является генетически заложенное, внутреннее побуждение что-то выяснить, понять, соотнести. Может быть, в этом важнейшая причина того, почему слепота так отличается от случайности.

Когда учитель слепой и глухой Элен Келлер «написал» слово «вода» на ее руке, по которой текла вода, и Элен Келлер «поняла» — когда она осознала, что это означает воду, — здесь работала не только диспозициональная, то есть заложенная в нее как предрасположение, способность выучить другой язык («неестественный» язык, который вряд ли можно вообще назвать «социальным»), но и глубоко лежащая в ней диспозициональная потребность, неосознанная жажда символов и понимания символов.

Я предполагаю, что так обстоит дело со всеми нашими инстинктами декодирования, например со зрением, в том числе и с цветным зрением. Я предполагаю, что ребенок, страдающий цветной слепотой (скажем, к красному и зеленому цветам), но в других отношениях столь же здоровый и активный, как Элен Келлер, воспользуется любой зацепкой, чтобы научиться декодировать цвета и отличать зеленый цвет от красного. Я высказываю предположение, что если такому ребенку дать очки, скажем, с красной линзой перед правым глазом и с зеленой линзой перед левым глазом, то он скоро научится не только пользоваться своими специфическими ощущениями, чтобы отличать зеленый цвет от красного: он научиться на самом деле видеть зеленое и красное. Это значит, что под влиянием своей здоровой нервной системы и ее потребностей и побуждений он научится использовать доступные ему отличающиеся друг от друга ощущения для правильного кодирования и декодирования сообщений («правильного» — согласно указаниям его врожденных потребностей) [3 (121)]. По-моему, некоторым подкреплением моей гипотезы служит сообщение бывшего моего ученика, психоаналитика д-ра Ноэла Брэдли, что дети, слепые к цвету, могут глубоко страдать от этого своего недостатка (чего, как можно думать, они не должны были бы испытывать, разве что не удовлетворяется их некоторый инстинкт), а у многих в этой связи даже развивается невроз [4 (122)].

IV

Теперь рассмотрим два пункта, по которым я, видимо, слегка расхожусь с Кэмпбеллом.

Однако хочу сказать, что в моем длинном тексте, процитированном Кэмпбеллом, содержатся, надеюсь, несколько соображений, причем то из них, которое имеет в виду Кэмпбелл под «этим соображением», — не то, какое я сам выделил бы в качестве наиболее важного.

Ясно и почти очевидно, что кантовскую идею априорного знания можно интерпретировать психологически (и ее действительно иногда так интерпретировали: иногда даже сам Кант, и безусловно Фриз). Это значит, что наша

152 Карл Р. Поппер

интерпретация событий, например, в терминах причинности может быть чисто психологической или связанной с устройством нашего мозга, не будучи непременно достоверной (valid) в смысле Канта — верной, иначе говоря, не только для всех возможных разумных существ, но и истинной для мира, каким мы его знаем. Это последнее значение — не психологическое, оно претендует на абсолютную объективность', и фундаментальный смысл учения Канта состоит в том, что его категории и принципы достоверны a priori — и притом объективно достоверны — в этом смысле, а не просто a priori в том смысле, что они фактически предшествуют нашему опыту и нужны для нашего опыта.

Все авторы, процитированные по этому поводу Кэмпбеллом, включая меня, указывали, что мы можем переинтерпретировать кантовское a priori так, чтобы оно означало не «объективно достоверно», а «предшествует чувственному опыту». (Я указывал также, что в некотором смысле все гипотезы (//) психологически предшествуют наблюдению (О), поскольку наблюдение предполагает интерес, проблему, предположение; см. текст к примечанию 97 Кэмпбелла и его ссылку на «Conjectures and Refutations» («Предположения и опровержения») на с. 47.) В длинном отрывке из моей работы, процитированной Кэмпбеллом, в котором, по его мнению, я говорю об «этом соображении», я высказал, по-моему, и несколько других вещей, которых, насколько мне известно, не говорил никто из других процитированных Кэмпбеллом авторов. Однако я предоставляю заинтересованным читателям самим выяснить, что это за соображения [5 (123)].

Я перехожу теперь к моему последнему замечанию. По-моему, оно важно и относится к различию между человеком и животным и особенно между человеческой рациональностью и человеческой наукой и знанием животных.

Кэмпбелл очень интересно говорит о языке пчел (текст, к которому относится примечание 65) и упоминает также о моем подчеркивании роли критического подхода; но он, похоже, нигде не ссылается на мой взгляд, согласно которому человеческий дескриптивный язык отличается от любых языков животных тем, что он к тому же еще и аргументативен (приспособлен для высказывания аргументов), и что именно человеческий аргументативный язык делает возможной критику, а вместе с ней и науку.

Придерживаться какого-то мнения или ожидать чего-то и использовать язык для того, чтобы сказать об этом, — огромная разница. Она состоит в том, что мнение становился доступным для критики, только если оно высказано и тем самым объективировано. До того, как оно сформулировано в языке, я могу быть един с моим мнением — оно есть часть моих действий, часть моего поведения. Однако когда оно сформулировано, его можно критиковать и установить его ошибочность; и в этом случае я могу быть способен отказаться от него.

Язык пчел может напоминать человеческий язык в том отношении, что его можно назвать — в какой-то степени — дескриптивным. Вместе с тем,

насколько нам известно, пчела не может солгать, а другая пчела не может отрицать то, что утверждала первая пчела.

Я думаю, что первый рассказчик историй был, возможно, тем человеком, который способствовал возникновению идей истинности и ложности, и что из этого развился идеал истины, так же как и аргументативное использование языка. Я не ощущаю никакого расхождения во мнениях с тем, что говорит Кэмпбелл по поводу истины и инструментализма. Однако мне кажется, что есть небольшое различие в акценте, связанное с моим упором на идею истины, на аргументативную функцию языка, на критику — короче, с моим пристрастием к миру 3. Вполне возможно, впрочем, что никакого различия тут нет: в прекрасном очерке Кэмпбелла говорится об очень многих вещах, и может быть ему просто не захотелось говорить еще и об этом.

Примечания

1. (119). См. Popper К. R. Two Faces of Common Sense // Popper K. R. Objective Knowledge, ch. 2. Oxford: Clarendon Press; New York: Oxford University Press, 1972, pp. 32-105.

2. (120). Дэвид Миллер привлек мое внимание к аналогичной ситуации в платоновском диалоге «Менон» (см. Платон. Собрание сочинений в 4 тт. Т. 1, М., 1990; «Менон», перев. С. А. Ошерова, 80 d, с. 588: «Менон: Но каким же образом, Сократ, ты будешь искать вещь, не зная даже, что она такое? Какую из неизвестных тебе вешей изберешь ты предметом исследования? Или если ты в лучшем случае даже натолкнешься на нее, откуда ты узнаешь, что она именно то, чего ты не знал?» — Прим. перев.). Существование смутного или «нечеткого» («fuzzy») знания (конечно, вряд ли известного Платону) указывает, по-моему, как можно решить проблему Менона.

3. (121). Есть много вариантов предложенного здесь эксперимента, таких как использование контактных линз, в частности двух контактных линз, каждая из которых разделена по вертикали на красную и зеленую части.

4. (122). Конечно, причиной невроза может быть и осознание того, что страдающие цветной слепотой видят не так, как обычные люди, то есть происхождение его может быть связано с социальной неполноценностью, а не с неудовлетворенностью врожденного желания декодировать. Я, однако, предполагаю последнее.

5. (123). Я, пожалуй, упомяну здесь еще один незначительный момент: я полностью согласен с тем, что Кэмпбелл говорит по поводу случайных открытий (chance discovery). Я не знаю, какое мое неудачное замечание могло создать у него ложное впечатление. (См. текст Кэмпбелла, к которому относится примечание 72.)

О рациональности¹

Пауль Бернайс

Высказанные в этой статье соображения можно рассматривать как нечто вроде комментария к философии сэра Карла Поппера. Они касаются только одного пункта его доктрины, разъясненной им во многих в высшей степени поучительных выступлениях и лекциях. В них профессор Поппер не ограничивается представлением своих философских взглядов и аргументов в их пользу — он также дает нам возможность узнать, как он пришел к этим взглядам, раскрывая нам свою эвристическую мотивацию.

Одна из статей, в которых он описывает развитие своих философских взглядов, называется «Демаркация науки и метафизики» [1]. В этой работе Поппер разъясняет основной пункт своей вне всякого сомнения эффективной критики позитивизма. Позитивистская философия объявляет бессмысленным (meaningless) все, что не является научным. Приводя убедительные аргументы, Поппер настаивает на том, что нельзя отождествлять отличительный критерий того, что научно, с критерием того, что осмысленно. Демонстрируется неадекватность всех ограничительных критериев осмысленности, предлагавшихся позитивистами, и Поппер выдвигает критерий демаркации, или разграничения, между научными и ненаучными высказываниями, совершенно независимый от вопроса о смысле высказываний, а именно — критерий «опровержимости» («refutability»), или «фальсифицируемости» («fal-sifiability»). Основную идею этого критерия можно выразить следующим образом: теоретическая система такого рода, что — каковы бы ни были факты в описываемой ею области — тем не менее существует способ приведения этой теории в соответствие с фактами, не может рассматриваться как научная.

Конечно же, Поппер не имеет в виду, что всякое научное высказывание действительно опровергается — это было бы воистину катастрофой. Он имеет в виду — и открыто об этом заявляет — «опровержимость в принципе». Это значит, что теория или рассматриваемое высказывание должны иметь такие следствия, которые по своей форме и характеру допускают возможность оказаться ложными. Закон физики может в общем случае быть проверен экспериментами, и будет ли их результат соответствовать этому закону, зависит от обнаруженных значений рассматриваемых количественных характеристик. Аналогичным образом элементарный закон из области теории чисел — доказанный или нет — может быть проверен подстановкой конкретных чисел (здесь мы даже свободны от осложнений, связанных с неточностью наблюдений).

* Bernays Paul. Concerning Rationality // The Philosophy of Karl Popper / Ed. by Schilpp P. A. The Library of Living Philosophers, vol. 14. book 1. Open Count Publishing Co., La Salle, Illionois, 1974, pp. 597-605.

Предпочтение, отдаваемое попперовским критерием опровержению перед подтверждением, связано с тем обстоятельством, что в науке, особенно в естественных науках, нас в основном интересуют общие законы — законы природы, а эти законы -— по своей логической структуре — не могут быть доказаны одним конкретным примером, но вполне могут быть только одним конкретным примером (instance) опровергнуты.

Невозможность вывести общий закон или даже вероятность такого закона из единичных случаев (instances) выдвигается Поппером как решающий довод против «верификационистов», которые «требуют, чтобы мы принимали определенное убеждение или мнение (belief) только в том случае, если его можно оправдать позитивными свидетельствами, то есть показать истинность или по крайней мере высокую вероятность такого убеждения или мнения» [2].

В противоположность этому взгляду Поппер говорит, что самой важ ной характеристикой науки является критический подход: «систему следует рассматривать как научную, только если она делает утверждения, которые могут прийти в столкновение с наблюдениями; и всякая система на самом деле проверяется попытками вызвать такие столкновения, то есть попытками опровергнуть ее» [3].

Поппер рассматривает рост научного знания как состоящий в основ™ ном не в «накоплении наблюдений», а в «повторяющемся ниспровержении научных теорий и их замене лучшими и более удовлетворительными теориями... Критическое рассмотрение теорий приводит нас к попытке проверить и ниспровергнуть их» [4].

Во избежание недоразумений мы должны учесть в нашем анализе взгляды Поппера на то, что он называет исходным (или фоновым) знанием (background knowledge). «Критика, — замечает он, — никогда не начинает с ничего, хотя каждый из ее исходных пунктов может быть подвергнут сомнению в ходе критического обсуждения... Всякая критика должна быть пошаговой (piecemeale)... Во время обсуждения некоторой проблемы мы всегда (хотя бы временно) принимаем в качестве непроблематичных различного рода вещи: для... обсуждения определенной частной проблемы они образуют то, что я называю нашим исходным знанием» [5].

Говоря о наших попытках опровергнуть наши теории, Поппер, конечно же не имеет в виду, что именно такова фактическая позиция каждого физика-экспериментатора. Он говорит: «С логической точки зрения, все эмпиричес кие проверки суть... попытки опровержения» [6]. Во всяком случае, их можно рассматривать как попытки опровержения. Что же касается фактических намерений ученых-экспериментаторов, то тут существуют разные возможности. Например, ученый может испытывать инстинктивную уверенность в некоторой новой теории и, чтобы обосновать ее, он может поставить определенные эксперименты с целью выбора между этой теорией и предшествующими. Генрих Герц, конечно, не пытался опровергнуть теорию Максвелла своими экспериментами, в которых он показал, что электромагнитные волны, существование которых следует из этой теории, действительно существуют. Или, обращаясь к другому примеру, возьмем знаменитый эксперимент

156 Пауль Бернайс

Майкельсона с интерференцией, сыгравший решающую роль в опровержении гипотезы материальности эфира: сам Майкельсон совершенно не имел в виду такого опровержения и даже после своего эксперимента продолжал склоняться к этой гипотезе.

Действительно, Поппер неоднократно упоминает тот факт, что зачастую существует разница между намерениями человека и значением его работы. В своей мемориальной комптоновской лекции «Об облаках и часах» [7] он говорит: «Человек, работающий над проблемой, редко в состоянии ясно сказать, в чем она состоит..., а даже тогда, когда он может объяснить, в чем состоит его проблема, это объяснение может оказаться ошибочным. И это справедливо даже по отношению к ученым».

Рассматривая эксперименты как попытки опровержения теорий, Поппер получает возможность проанализировать развитие естествознания с точки зрения теории эволюции. В его философии есть элемент дарвинизма, который Поппер сам явным образом подчеркивает. Так, он говорит: «Критический подход можно описать как сознательное стремление подвергнуть наши теории и наши предположения всем трудностям борьбы за выживание наиболее приспособленных теорий. Он дает нам возможность пережить элиминацию неадекватных гипотез, в то время как догматическая позиция приводит к тому, что эти гипотезы устраняются вместе с нами» [8]. Дарвинистский аспект науки весьма внушительным образом присутствует и в упомянутой его лекции «Об облаках и часах».

Согласно теории эволюции, как она изложена в этой лекции, весь процесс эволюции представляет собой итеративное, повторное применение метода проб и устранения ошибок. Схема неодарвинизма здесь расширяется в том отношении, что допускает более чем один способ устранения ошибок — помимо уничтожения организма. «В нашей системе, — пишет Поппер, — не все проблемы суть проблемы выживания: существует множество других вполне конкретных проблем и субпроблем... Наша схема учитывает возможность развития регуляторов по устранению ошибок..., то есть регуляторов, позволяющих устранять ошибки без вымирания организмов; и это делает возможным, чтобы в конце концов вместо нас отмирали наши гипотезы» [9].

Поппер описывает «фундаментальную эволюционную последовательность событий» [10] следующей схемой:

Р! -» TS -> ЕЕ -> Р₂,

(здесь Р\ — исходная проблемная ситуация, Т S — пробное решение (tentative solution) или некоторое множество таких решений, ЕЕ — устранение ошибок (error elimination), Р₂ — проблемная ситуация в конце цикла). Эта схема похожа на схему четырех фаз прогресса науки, изложенную Фердинандом Гонсетом в нескольких его недавних публикациях, однако Гонсет говорит не об устранении ошибок, а о проверке гипотез, и в его формулировках нет никакого элемента дарвинизма. Общей чертой этих двух схем является то,

О рациональности 157

что при переходе от третьего этапа процесса к четвертому обычно происходит изменение проблемной ситуации.

В схеме Поппера это выражается различием между Р\ и Р₂; это показывает, «что проблемы (или проблемные ситуации), с которыми приходится иметь дело организму, часто оказываются совершенно новыми, возникая как продукты эволюции» [11].

К тому же, говоря о проблемах, Поппер имеет в виду «проблемы в объективном [или непсихологическом] смысле» [12]. «Все организмы, — говорит он, — постоянно, днем и ночью, решают проблемы, и это же можно сказать и о... эволюционных рядах организмов» [13]. Объективные проблемы «гипотетически... всегда можно реконструировать, так сказать, задним числом» [14]. Таким образом, мы имеем здесь не натуралистическое, а скорее объективирующее (objectivizing) описание, в духе тех, какие используются в истории науки и литературы.

Поппер утверждает, что метод решения проблем всегда действует как метод проб и ошибок: «новые реакции, новые формы, новые органы, новые способы поведения, новые гипотезы выдвигаются как предположения, а затем осуществляется контроль посредством устранения ошибок» [15].

Здесь можно спросить, возникают ли все эти новшества (novelties) чисто случайным образом, так что собственно формирующий элемент должен быть полностью отнесен на счет устранения ошибок. Если допустить, что это не так, то большая часть эволюции остается без объяснения.

Особая трудность для любого объяснения [эволюции] связана с тем фактом, что филогенез зависит от наследственности, которая в свою очередь определяется в высшей степени сложным и специфическим наследственным аппаратом. Согласно неодарвинизму и, как кажется, согласно теории Поп-пера, мы должны признать, что этот аппарат также является результатом случайных вариаций и устранения ошибок. Конкретно, трудность состоит здесь в том, что различные проблемы, решаемые аппаратом наследственности, возникают не из непосредственных нужд организмов, а проявляются только, когда и если дальнейшая эволюция, так сказать, предвосхищается как цель (anticipated as a goal).

IV

Эволюционная теория Поппера тесно связана с его теорией познания. В противовес взгляду, согласно которому наши теории получаются из наблюдений с помощью априорных принципов (как думают философы-рационалисты) или вероятностных выводов (как полагают эмпирики), Поппер заявляет, что «знание движется путем предположений и опровержений... Есть, — говорит он, — лишь один элемент рациональности в наших попытках познать мир: критическое рассмотрение наших теорий. Сами эти теории — догадки. Мы не знаем, мы только догадываемся» [16]¹.

158 Пауль Бернайс

Поппер неоднократно характеризует этот метод предположений и опровержений как более осознанную форму метода проб и ошибок [17]. В этой развитой форме характер теорий как догадок соответствует предположительному характеру проб.

И здесь начинает казаться, что в основе противопоставления рациональности и догадок лежит скрытое предположение, что рациональность должна быть знанием и что поэтому все, что, подобно догадкам, может быть опровергнуто или может потребовать модификации, не может быть рациональным,

Однако можно спросить, подобает ли ограничивать таким образом понятие рациональности? Не следует ли допустить, что угадывание может происходить более или менее рациональным образом? Рациональность в угадывании — это, собственно говоря, предмет эвристики. Что же касается рассмотрения наших теорий, нам стоит припомнить то обстоятельство, что теории следует оценивать в двух отношениях: с одной стороны, согласно их внутренним достоинствам, а, с другой стороны, согласно их объяснительной силе. А разве внутренние достоинства теории не представляют собой ее рационального характера?

Угадывание от доказательства отличает на самом деле не отсутствие рациональности, а характер рассматриваемой проблемы. Действительно, построить подходящую теорию достаточно большой общности — само по себе важная проблема. Поппер в работе «Истина, рациональность и рост научного знания» рассматривает требования, которым должна удовлетворять такая теория, чтобы обеспечить реальный научный прогресс. Среди этих требований он упоминает, что новая теория должна «разрешать... некоторые теоретические трудности», что она должна «исходить из простой, новой, плодотворной и объединяющей идеи относительно некоторой связи или отношения... между до сих пор не связанными вещами... или фактами» [18]. Но разве эти требуемые от теории качества как раз и не составляют различные стороны ее рациональности?

Теперь можно спросить: что же следует считать специфическим признаком рациональности? Похоже, его можно найти в концептуальном элементе, который выходит за пределы восприятия и (чувственного) воображения и обеспечивает некоторого рода понимание. Это — широкое понятие рациональности. Его можно сузить, включив в него дополнительно требование некоторой степени абстрактности.

Рассмотрим несколько примеров рациональности, связанной с формированием понятий:

не знаем, мы только догадываемся» (или в несколько иной формулировке: «Мы не знаем — мы можем только догадываться»), как правило, выделяется им курсивом (см., например, с. 99, 271 и другие настоящего сборника переводов). П. Бернайс цитирует это утверждение по статье К. Поппера 1958 г. «Back to Presocratics» [19S8(e)]; позднее эта работа переиздавалась, например в [1963(а)], — в этих изданиях оно не выделено курсивом. В русском переводе мы сохранили написание английского оригинала. — Прим. перев. и ред.

О рациональности 159

(1) В чистой логике рациональность состоит в ясном определении того, что мы понимаем под такими терминами как «и», «или», «не», «если... то», «все», «некоторые». Принципы логики можно рассматривать как «постулаты значения» (как их называет школа Карнапа) [19].

(2) В чистой арифметике и алгебре рационализирующее воздействие (rationalizing effect) абстрактных понятий совершенно ясно; в современной математике оно подчеркивается особенно явно.

(3) Особый тип рациональности связан с тем, как мы понимаем «идеальные фигуры» в геометрии. В этом случае мы имеем дело с понятиями, подсказываемыми, если можно так выразиться, визуальными объектами. Более того, эти понятия оказывают определенное обратное влияние на наше восприятие этих объектов. Таким образом возникает тройственная значимость геометрических понятий. Они значимы: (а) для физической теории конкретных фигур и конкретных тел и для физики пространства; (Ь) для формирования важной области чистой математики и (с) для феноменологической теории интуитивных пространственных отношений [20]. Во всех этих трех аспектах рациональность нашего понимания обусловлена употреблением геометрических понятий.

(4) Рационализирующее влияние образования понятий особенно ясно в теоретической физике. Выдающимся примером этого служит внушительное развитие классической механики, которое можно проследить от основополагающей работы Ньютона через вклады многих знаменитых математиков до той формы, которую она приняла в девятнадцатом веке. Здесь рост рациональности связан не столько с критикой, сколько с разработкой концептуального аппарата.

(5) Своего рода концептуальная рациональность содержится в нашем «исходном (фоновом) знании» (если использовать терминологию Поппера), которое уже содержит концептуальные различия между видами объектов и, в частности, между видами материалов. (На самом деле оно включает еще очень многое!) Всякое эмпирическое исследование природы основывается на этом базовом запасе понятий, содержащихся в нашем исходном знании. Поппер неоднократно подчеркивал то обстоятельство, что высказывания, которые мы обычно рассматриваем как высказывания наблюдения, уже предполагают этот концептуальный базис, так что в некотором определенном смысле мы не можем сказать, что естествознание начинается с наблюдений [21].

(6) В то время как при нашей первичной донаучной установке мы приписываем связи и регулярности природы свойствам вещей, в науке мы рассматриваем такие регулярности как нечто, требующее более глубокого понимания. Это — критическая позиция. Вместе с тем здесь имеет место к тому же и позитивная руководящая идея — идея закона природы.

Как хорошо известно, Дэвид Юм, который действительно доказывал, что мы не можем вывести общезначимость (validity) закона из наблюдаемых случаев, заключил из этого, что в принятии закона природы не может быть никакой рациональности (никаких элементов разума). Однако рациональность не обязательно интерпретировать как несомненность. Она может быть характеристикой наших способов пытаться достичь понимания. Собственно

160 Пауль Бернайс

говоря, идея закона природы — рациональная концепция; она не могла бы возникнуть у существа, не одаренного разумом; более того, она выходит за рамки наших исходных, первичных (primitive) понятий.

VI

Следует теперь добавить некоторые общие замечания. В более абстрактной рациональности естественных наук мы можем распознать общую черту — то, что Гонсет называет схематическим характером (schematic character) всякого теоретического описания.

Внутренние структуры теоретических схем имеют чисто математический характер. Это — идеализированные структуры. И математику можно рассматривать как науку об идеализированных структурах. Эти идеализированные структуры и их взаимоотношения образуют открытую область объективности — объективность suigeneris², отличную от той, с которой мы имеем дело в физике как естественной науке, однако, конечно, связанную с ней так, что физическая теория описывает некоторую часть физической природы как приближенную реализацию некоторой математической структуры.

VII

До сих пор мы рассматривали только абстрактную научную рациональность. Однако можно говорить о рациональности и в расширенном смысле, включающем донаучную рациональность. Особенно заслуживают упоминания три типа донаучной рациональности [23]:

Второй — это множество понятий, под которыми понимаются чувства и побуждения психических существ — такие, как «хотеть», «желать», «любовь», «гордость», «честолюбие», «ревность», «стыд», «гнев» [24].

Третий состоит из понятий, используемых для описания осмысленных взаимодействий и взаимоотношений между индивидами — таких, как «коммуникация», «согласие», «обещание», «порядок», «повиновение», «привилегия», «долг».

Некоторые из этих понятий связаны с регулятивной идеей справедливости, которая является существенным элементом рациональности и тоже образует определенную область объективности. Можно провести аналогию между, с одной стороны, соотнесенностью теоретической системы в физике

Sui generis (лат.) — своего рода. — Прим. перев.

О рациональности 161

с областью физической природы, которую она описывает, и, с другой стороны, соотнесенностью системы позитивного права с некой выступающей как цель (intended) объективной справедливостью (objectivity of justice), к которой эта система приближается в большей или меньшей степени.

Конечно, все упомянутые здесь типы рациональности имеют свое место в философии Поппера, только они не входят в его характеристику рациональности. Высказанные мною предположения, возможно, составляют не более чем небольшое добавление к его философии. Я вполне готов принять эту точку зрения. Действительно, я хотел бы сохранить основной тезис Поп-пера о том, что в нашем исследовании природы разум не дает нам никаких a priori зафиксированных принципов, с которых мы могли бы начать, так что нам приходится идти путем проб. Предложенные здесь изменения касаются лишь утверждения Поппера, что единственным элементом рациональности в наших попытках понять мир является критическая позиция. Ограничение рациональности чисто селективной функцией не является следствием попперовского тезиса. С моей точки зрения мы вполне можем, в полном соответствии с основным тезисом Поппера, приписать рациональности некое творческое начало: не в отношении принципов, а в отношении понятий.

Цюрих, Швейцария 1 апреля 1967 г.

Примечания

1, Popper Karl R. The Demarcation between Science and Metaphysics // Popper Karl R. Conjectures and Refutations: The Growth of Scentific Knowledge. London; Routledge & Kegan Paul, 1963; New York: Basic Books, 1963, chapter 11, pp. 253-292 (далее цитируется как CAR).

2, Popper Karl R, Truth, Rationality, and the Growth of Scientific Knowledge // C&R, ch. 10, section IX, p. 228, (Русский перевод s: flonnep Карл. Логика и рост научного знания / Под ред. CaÔoiCKQêo В, H. M,: Прогресс, 1983, с. 345 (далее цитируется как ЛиРНЗ).)

3, Popper Karl R, The Demarcation between Science and Metaphysics // C&R, ch, II, section 2, p. 256,

4, Popper Karl R, Truth, Rationality and the Growth of Scientific Knowledge // C&R, ch, 10, section 1, p,215, (Русский перевод: ЛиРНЗ, с, 325=326.)

5, Ih id., section XV, p, 238, (Русский перевод: ЛиРНЗ, с, 360; используемый К.Поппером s этом m рывке термин «piecemeaie» переведен в отличие от издания 1983 г. не как «постепенный», а как «пошаговый», — Прим, перев, и ред.)

6, Popper Karl R, On the Status of Science and Metaphysics // C&R, ch.8, section 1, p. 192.

7, Popper Karl R, Of Clouds and Clocks. An Approach to the Problem of Rationality and the Freedom of Man, St, Louis, Missouri, Washington University, 1965, p, 26. (Эта работа юшла в книгу: Popper Karl R, Objective Knowledge. An Evolutionary Approach, ch,6, Oxford: Clarendon Press, 1979, p, 246; далее эта книга цитируется как OK), (Русский перевод: ЛиРНЗ, с, 544.)

8, Popper Karl R, Science: Conjectures and Reptations // C&R, ch, 1, section VII, p, 52. (Русский перевод: ЛиРНЗ, с, 269,)

9, Popper Karl R, Of Clouds and Clocks, pp,24 ff. (OK, p,244) [ЛиРНЗ, с, 541 =542],

10, Ibid., p. 24 (OK, p, 243) (ЛиРНЗ, с, 540)); см. также C&R, р,313 (отрывок из доклада,

прочитанного в 1937 г.), П. /Ш, р.25 (OK, p,244) (ЛиРНЗ, с,541],

12. /Ш„ р. 23 (OK, p, 242) (ЛиРНЗ, с, 539 см, также /Ш„ pp. 25 ff. (OK, p. 244)

13, Ibid., p, 23 (OK, p, 242) (ЛиРНЗ, с, 539;

14. Ibid., р. 23 (OK, p. 242) (ЛиРНЗ, с, 539^

15, /Ш„ р. 23 (OK, p. 242) (ЛиРНЗ, с. 539]

(слова в квадратных скобках добавлены П. Бернайсом); ЛиРНЗ, с, 541).

см. также Ibid., pp.25 ff, (OK, p,244) (ЛиРНЗ, c,54l]. см, также Ibid., pp.25 ff. (OK, p.244) (ЛиРНЗ, с.541 j. см, также Ibid,, pp. 25 ff, (OK, p, 244) (ЛиРНЗ, с, 541],

16, Popper Karl R. Back to Presocratics // C&R, ch,5, section XII, p, 152.

Ьк 25

162 Пауль Бернайс

18. Popper Karl R. Truth, Rationality, and the Growth of Scientific Knowledge // C&R, ch. 10, section V, p. 241 (ЛиРНЗ, с. 364-365).

19. При формализации логики чисто логические принципы перемешиваются (mixed) с правилами комбинаторного характера. Кажется вряд ли возможным при формализации логики полностью выделить то, что является чисто логическим.

20. Эти три аспекта геометрии — экспериментальный, теоретический и интуитивный — особенно четко выделены в трактате Фердинанда Гонсета: Gonseth Ferdinand. La Géométrie et le problème de l'espace, Bibliotéque scientifique, Griffon, Neuchatel, особенно часть II.

21. См. в особенности Popper Karl R. The Logic of Scientific Discovery. London: Hutchinson, 1959; New York: Basic Books, 1959, section 25, pp.94 ff. (Русский перевод: ЛиРНЗ, с. 124 и след.)

22. Кстати, говоря о схематическом характере теоретических описаний, следует остерегаться недоразумения: слово «схематический» может наводить на мысль о чем-то огрубленном. Я не имел здесь этого в виду. На самом деле между природными объектами и их схематическими представлениями имеет место взаимная приближенность (reciprocity of approximation): схемы не достигают полностью богатого разнообразия определенностей природных объектов, однако вместе с тем и природные объекты не достигают математического совершенства и точности схем.

23. Об одном виде донаучной рациональности, связанном с нашим исходным, фоновым знанием, упоминалось ранее.

24. Принятый сейчас взгляд, что нам приходится иметь здесь дело просто с качествами, которые даются нам внутренним ощущением, кажется при ближайшем рассмотрении несколько сомнительным. Уже Джон Локк, в какой-то мере придерживавшийся этого взгляда, предпочитал говорить не о «внутреннем ощущении», а о «рефлексии» («reflection)». Он объяснил это, говоря, что она «доставляет только такие идеи, которые приобретаются умом при помощи размышления о своей собственной деятельности внутри себя». (Locke J. Essay Concerning Human Understanding, book II, ch. 1, section 4. (Русский перевод: Локк Джон. Опыт о человеческом разумении // Локк Джон. Сочинения в трех томах. Т. 1. М.: Мысль, 1985, с. 155.)) С помощью этих понятий достигается понимание другого рода, которое в некоторых отношениях не может быть заменено никаким структурным объяснением, как бы тщательно оно ни было разработано.