§ 20. Квазиединицы в паронимической системе ПЯ

Наш анализ будет претендовать не на решение, а на постановку вопроса.

Каждый язык обладает своим, присущим только ему фондом паронимов. Пересечения между такими национальными фондами могут быть значительными (родство языков, интернациональная лексика, языковые союзы), но в обычной практике перевода, когда переводчик сталкивается со случаями использования паронимов, возникают — почти всякий раз — серьезные и часто не преодолимые прямым путем трудности. Так, при переводе с английского цитаты “Так мы понимаем Откровение, а не Революцию” современный критик вынужден был тут же в скобках дать прямую ссылку на оригинальный текст: Revelation not Revolution [См.: Лакшин В. Герберт Маркузе на карнавале. // Иностр литература, 1971, № 9, с. 252]. Еще сложнее дело обстоит, конечно, при переводе стихотворных текстов [Ср. виртуозные усилия переводчика “Сатирических стихов” Люсеберга (перевод с нидерландского Виктора Топорова — Иностр литература, 1977, № 2, с. 251—253): а пища пищит,- воз поминовения | воз повиновения | воспоминания; всмятку — в сметане; замаранные — замурованы; мыло — мило; пластилиновые стены Бастилии; каратэ — карателя; не ищите щита в такой нищете; перс ей угодил | она уходила Персея; в пирамидоне и в пирамидах; в экстраполяции и суперполиции и т.п.].

Собственные имена как будто облегчают переводчикам жизнь, но, принадлежа сами по себе к интернациональному фонду, они, конечно, тоже могут вовлекаться в разнообразные и иногда очень сложные и причудливые связи с разнонациональными апеллятивами (см., например, Григорьев В.П. Ономастика Велимира Хлебникова: Индивидуальная поэтическая норма. // Ономастика и норма. М.: Наука, 1976). Русский ПЯ в XX в. широко использовал эти возможности.

В то же время огромная масса паронимов еще не привлекала ничьего внимания, хотя, пользуясь языком в самых различных сферах, мы буквально купаемся в “паронимическом море”, но, так сказать, выходим сухими из этой влаги, пока на нее не направлена чья-либо рефлексия. В железнодорожном расписании и в реальном мире, который ему следует, существуют маршрут и состав, на вагонах которого прикреплены указатели “Саратов — Ростов)). Насколько известно, имя этого “паронимического поезда” не привлекало пока внимания поэтов или прозаиков. Но вообще говоря, нет необходимости искать в действительности объекты такого рода, чтобы представить себе потенциальные запасы паронимической экспрессии в любом ПЯ.

Достаточно взять любую словоформу и подобрать к ней, скажем, по вокалическому типу, реально существующие в языке (и доступные кругозору экспериментатора) паронимы. Поскольку паронимы определяются положительно по формальному признаку, а по семантическому — отрицательно, задача такого подбора, понятно, оказывается несложной. Чтобы не порывать с историей поэзии, возьмем словоформу лесá и посмотрим, какие еще двухконсонантные и некоторые другие паронимы, кроме тех, которые привлек в известном примере Хлебников (леса —лысы — обезлосели — обезлисели; см. М XII, 24), можно было бы ей сопоставить. Ряд окажется достаточно большим; здесь, в этом паронимическом гнезде, мы найдем словоформы ласка, лассо, лясы, лоск, лускать [Ср. в лоск залускали у Маяковского (см. Поэт и слово: Опыт словаря. М.: Наука, 1973, 248).], лёсс, плюс, Люся, галс, галстук и ряд других [Каждая такая словоформа представляет в этом перечне соответствующие лексемы и экспрессемы. Чтобы упростить картину, отвлечемся от элементарных дериватов типа лесной, лесник, облысеть, лосенок, лисий и т.п.].

Часть из них расширяет консонантный “корень” и тем самым оказывается принадлежащей и к иным гнездам. Но трехконсонантные лоск, ласка или полис, четырехконсонантные словоформы полоска, пляска и т.п. не отделены китайской стеной от двухконсонантных, “исходных” форм (см. § 19), хотя с усложнением консонантного состава, по-видимому, уменьшается возможность поэтической рефлексии, установления ассоциаций между “разноразмерными корнями”, особенно, если “корень” растет не вправо, а влево. Заметно также, что сопоставления *леса — галс или *лысы — плес менее богаты потенциальными ассоциациями не только потому, что, скажем, слово галс ощущается как заимствованное, не мотивированное системой русского языка, но и потому, что нормативные значения слов галс и плёс связаны со всем их консонантным составом (ср. известное слепúт как плёс у Пастернака).

Напомним здесь же такие высказывания поэтов. Во-первых: “Отдельное слово походит на небольшой трудовой союз, где первый звук слова походит на председателя союза (практически речь идет о начальных согласных буквах.—В.Г.), управляя всем множеством звуков слова” (Хл V, 219); ср. в уточненной редакции: “Первая согласная простого слова управляет всем словом — приказывает остальным” (Хл V, 235). Эти утверждения, которые противоречат синхронии русского языка в его научно-лингвистическом понимании, тем не менее существенны с точки зрения “отца современной паронимии” на паронимические соотношения в его своеобразной “поэтической лингвистике”. Поскольку паронимия вообще “антинаучна” в том смысле, что устанавливаемые ею конкретные семантические связи противоречат типовым семантическим отношениям в нормированном языке, лингвистике нет необходимости “приходить в ярость”. Полезнее разобраться в достаточно сложной системе квазиотношений, которую принесла с собой в ПЯ развитая паронимия во всех своих разновидностях.

Во-вторых, уже давно было замечено: “’Поэтическую речь живит блуждающий многосмысленный корень.

Множитель корня — согласный звук — показатель его живучести. Слово размножается не гласными, а согласными. Согласные — семя и залог потомства языка. Пониженное языковое сознание — отмиранье чувства согласной.

Русский стих насыщен согласными и цокает, и щелкает, и свистит ими. Настоящая мирская речь. Монашеская речь — литания гласных’. И вправду, — комментирует поэт поэта, — пословицы, поговорки, прибаутки, загадки — настоящая мирская речь русского народа” (см. Самойлов Д. Наблюдения над рифмой. // Вопр. лит., 1970, № 6, 170) [Цит. работа Мандельштам О. О поэзии. Сб. статей. Л.: Academia, 1928, 47—48. Исправляем отдельные опечатки]. Здесь внимание поэта обращается на звуки, а не на буквы. Фонетика паронимии — очень интересная область. Нельзя, однако, не видеть, что конфликты между звучанием и написанием паронимов по крайней мере часто, если не чаще всего, разрешаются поэтами в пользу написания. Поэтому мы должны и из этого высказывания извлечь для будущей теории паронимии мысль о “размножении слов” согласными и связать ее с упоминавшейся выше идеей об “арабском корне созвучий”, имея в виду прежде всего “собуквия”.

20.1. Квазиморфемы

Все предшествующее в этой главе и работы Григорьев В.П. Паронимическая аттракция в русской поэзии XX в. // Сб. докладов и сообщений Лингв. общ-ва. Калинин, 1975, т. 5 (Калин, ун-т) и Григорьев В.П. Паронимия. // Языковые процессы современной русской художественной литературы: Поэзия. М.: Наука, 1977 позволяют сделать попытку эксплицировать понятие квазиморфемы в паронимической подсистеме современного русского ПЯ.

В русском языке (и, очевидно, в любом другом славянском) слишком мало слов, которые поддавались бы последовательному проведению максималистской поэтической идеи “внутреннего склонения”. Оппозиции лес — лыс, бок — бык, бабр “тигр” — бобр трудно продолжить таким образом, чтобы можно было придать каждой из противостоящих в них друг другу гласных устойчивое поэтико-грамматическое значение, сделать эти гласные морфемами — фактами поэтической морфологии. Аналогичных оппозиций, построенных на согласных, в русском языке значительно больше, почему, в частности, и не является заведомо бесперспективной попытка поэтически морфологизовать каждый из консонантов (как это, например, имело место в “звездном языке”). Но хотя идея “внутреннего склонения” и неосуществима, все-таки,, поскольку доминирующим пока является вокалический тип паронимии, необходимо обратить внимание на фонетико-морфологическую характеристику возникающих в нем “основ” [Далее мы используем и отчасти переосмысливаем целый ряд понятий, введенных В.Н.Сидоровым, Р.И.Аванесовым и другими членами МФШ, а также Н.С.Трубецким и Г.О.Винокуром. Ссылки при этом будут даваться на издание Реформатский А.А. Из истории отечественной фонологии. М.: Наука, 1970].

В известном смысле эти “основы” — окказиональные аналоги так называемых основ первой степени в семитских языках [См. Старинин В.П. Структура семитского слова: Прерывистые морфемы. М.: Изд-во вост. лит., 1963]. Назовем “основу”, которая обнаруживается у паронимов в художественной речи, квазиморфемой. В ней. следует различать: а) консонантный паронимический “корень” типа ЛС (леса — лысы), ПРЧ (прочь — порочный), КРСТ (коросту — красотой) и т. п.; б) вокалические окказиональные “аффиксы” — “огласовки”, или “диффиксы” (по Старинину), с помощью которых из паронимического .“корня” как бы заново создаются поэтом словоформы-паронимы. Обозначим цифрами консонанты “корня”, а любую гласную (в том числе — нуль звукобуквы) в “основах” словоформ, участвующих в паронимии, — знаком э. Тогда общие формулы паронимических “основ”, т. е. некоторых квазиморфем, примут следующий вид:

Эта запись имитирует способы записи основ в семитских языках и в то же время представляет собой некоторый аналог морфофонематической транскрипции. Прокомментируем эти формулы, перечислив ряд характеристик вокалического типа паронимии. Напомним, что здесь существенны, в частности, такие признаки:

1) нерелевантность для согласных “корня” оппозиции по твердости — мягкости [Ср. обычные факты типа хлюст—холостяк—Хлестакова (Винокуров), по пахоте пехота (Кульчицкий), рубин — рябиной (Коган) и под.]; 2) орфографическое тождество согласных “корня”; 3) тождество их порядка в аттрактантах; 4) наличие у “корня” некоторого размытого и неопределенного, “потенциального” значения; 5) нерелевантность ударения для гласных в “основах”, т.е. эквивалентность сильных и слабых гласных фонем как элементов окказиональной “огласовки” (“диффикса”) [Ср. понятие “куплингов” у С.Левина (Levin S.R. Linguistic structures in poetry. The Hague: Mouton, 1964. [First printing: 1962], 33—46), который связывает в “куплинги” или только ударные, или только безударные слоги в случаях аллитерации; паронимию он практически не затрагивает. Но “огласовки” — тоже “куплинги”.]; 6) окказиональность и диффузность каждого “диффикса”, т.е., в отличие от картины, наблюдаемой в семитских языках, невозможность связать “диффиксы”, совпадающие в разных случаях паронимии, с каким-либо определенным грамматическим или словообразовательным значением [Ср., например, “чередование” ó||á: дочка — дачка, бездомен — бездамен и своре — свара. Материальный параллелизм в “диффиксах” не сопровождается смысловым параллелизмом. Поэтому “склонения корня”, или “внутренней флексии” в собственном смысле слова, здесь по существу нет. Превращения каждой из гласных или их сочетаний в настоящие морфемы не происходит]; 7) открытость “основы” (ср. дефис в нашей транскрипции) [О характеристиках, упоминаемых в пп. 7, 8 и 9, ниже будет сказано подробнее]; 8) остаточные паронимические квазипрефиксы и квазипостфиксы (типа с- и -дар в сближении А.Вознесенским словоформ кипи и скипидар); 9) соотнесенность “корней” и “основ” как производных и непроизводных.

Необходимо, конечно, дополнить и уточнить этот перечень характеристик вокалического типа паронимии. Так, например, напомним, что важно выявить функции различных “поэтико-синтаксических позиций” в стихе и строфе: имеем ли мы дело с непосредственным примыканием паронимов-аттрактантов или с дистантными контактами; с одной и той же строкой или разными строками (иногда даже строфами); реализуется паронимия в эпитетной или сравнительной конструкции; какова здесь роль “анжамбмана” и т.п. [Ср. у П.Вегина (“Юность”, 1973, № 6, с. 45) в метафоре-сравнении: над горячей головнею | непутевой головы (пример, который свидетельствует и об отсутствии четких разграничительных линий между паронимией и некоторыми сближениями однокорневых слов)] Предстоит также выявить сопоставительные паронимические потенции разных частей и частиц речи. Ср. 19.3. Показательно, что в паронимии актуализируются, как бы переводятся в разряд знаменательных и некоторые служебные слова. Конечно, для этого нужны особые условия контекста и незаурядное мастерство; ср. мандельштамовское четверостишие (1937):

Я скажу это начерно, шепотом,

Потому что еще не пора:

Постигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

Обычно же собственное “ассоциативное поле” служебных слов почти неощутимо [Любопытен случай “междометной паронимии” у Хлебникова: “Что варишь, | Товарищ? | Из оха и уха | Уху.| Добавь сюда: | —Эх! | —Их! | —Ох!” (вместо оха, видимо, следует читать аха; см. у него же в поэме “Прачка”: Охала, ухала, ахала!)].

Обратимся к вопросу о границах “основ”. Словоизменительные и словообразовательные постфиксы часто остаются за их пределами, но квазиморфема может и поглощать реальный постфикс. Так, в сближении ругателей — рогатины мы должны, очевидно, отнести совпадающие сегменты -ат- к “основе”, а сближение бездомен — демон показывает, насколько легко “основа” захватывает суффикс -ен-. В баклажаны — отлежали “основа” <-ЛэЖ->, видимо, не распространяется за счет классного показателя в -леж-а, совпавшего со вторым -а- в сегменте -лажа-. Но в экспериментальном сближении *баклажаны — лежанка “основа” вырастает до <-ЛэЖэН->. Иначе говоря, “основы”, как правило, являются закрытыми; в то же время известны и неприкрытые “основы” (ср.; у ангела ангина и под.). В транскрипции это обстоятельство отражено при помощи круглых скобок для начальной гласной “диффикса”.

Реальные словоформы-паронимы обнаруживают не только общую квазиоснову, но — нередко — и разного рода остаточные квазиаффиксы. Один пример (в кипи — скипидар) был указан выше. Примером “постфикса” может служить и сегмент -от в забью — забот.

Мысленный эксперимент, например, сближение кипи — скипидар последовательно со *скупитъся, *кпд и *скопидом, показывает, как “непроизводная основа” <-КэП-> соотносится с рядом “производных” (<-СэКэП->; <-КэПэД->; <СэКэПэД->), как остаточные “аффиксы” соотносятся с реальными аффиксами и как “производная основа” поглощает отдельные значимые и незначимые сегменты словоформ [Анализ более сложных случаев типа дикарочка — дочь Икара (А. Вознесенский) как будто говорит за то, что остаточные “аффиксы” могут быть обобщены в понятии “конфикса” (ср. *Дакар и *курочить; если не рассматривать этот пример в ряду метатез и не приписывать “конфиксу” д- — -очк- значение второй “основы”)]. Эволюция “звуковых повторов” и развитие паронимии как способа организации поэтической речи приводили к появлению все более длинных “основ”, усложнение звукобуквенного состава которых можно примерно представить в виде цепочки С>СГ>СГС, ГСС, ССГ>...>ССГССГС [Ср, например: прозрачности — призрачности (Кирсанов). Отвлекаемся от полуживых еще этимологических связей между этими словоформами]. В синхронии же разного типа “основы” связаны иногда очень сложными отношениями “производности”. При этом действительно можно сказать, что во многих случаях паронимии начальные консонанты словоформ с “непроизводными основами” “приказывают” остальным их сегментам, т.е. функционально — в смысле паронимических потенций — являются господствующими.

Если это так, то, возможно, следовало бы уже с учетом функционирования паронимии, а также в связи с особой “уплотненностью” слова в ПЯ, еще раз вернуться к проблемам членимости слова в общелитературном языке. В самом деле, так ли уж “совсем не членятся морфологически аббревиатуры” типа ВЦИК или ВДНХ (см. Реформатский А.А. О членимости слова. // Развитие современного русского языка 1972: Словообразование. Членимость слова. М.: Наука, 1975, 10)? Аббревиатурный (в широком смысле) принцип структуры слова ПЯ, слова как экспрессемы (см. в гл. III о работах Бахтина и др.) позволяет взглянуть и на привычные для лингвиста аббревиатуры и сложносокращенные слова с иной точки зрения, как на некоторую общеязыковую модель развития самой паронимии. Не случайно, по-видимому, что бурное распространение этих новых для русского языка способов словообразования и “паронимический взрыв” хронологически сходятся.

Однако, чтобы развивать или опровергнуть эту идею, потребуются согласованные усилия лингвистов разных специальностей.

20.2. Квазифонемы?.. Графофонемы?..

Если аналог “морфофонематической транскрипции” паронимии требует от исследователя анализа каждого из множества разнообразных контекстуальных фактов, то, с точки зрения поэта, с которой нельзя не считаться, в орфографии паронимических словоформ как бы уже дан в готовом виде аналог их “словофонематической транскрипции”, не требующей никаких дополнительных проверочных процедур по сильным позициям для отдельных звуков.

Это до известной степени объясняет, почему поэты так часто “смешивают” звук и букву. Дело в том, что фонологическая система литературного языка не является в паронимии единственно действующей. Неразличение (поэтическая “нейтрализация”) в паронимах твердых и мягких согласных приводит к целой системе преобразований, не отменяющих, конечно, каких-либо закономерностей национального языка, но как бы надстраивающихся над ними и опирающихся прежде всего на письменную фиксацию элементов ПЯ, которая может и подчинять себе их звуковую материю. Обычное для художников слова восприятие звуковой стороны языка в тесной связи с его орфографической закрепленностью требует от исследователей художественной речи особого понимания. Соответственно необходимо известное смягчение фонологического педантизма, отвлекающегося от специфики письменного художественного творчества.

Так как для поэта орфография слова и любого его звучащего сегмента во многих случаях не менее важна, чем звуковая сторона, орфограммы оказываются существенным, а часто и решающим доводом при установлении паронимических ассоциаций, т. е. парадигматических связей между паронимами [Ср. Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 237]. Не будет, вероятно, большим преувеличением сказать, что, если наша орфография в основном фонологична, то своеобразная “фонология паронимии”, эта квазифонология, поразительно орфографична.

Назовем преобразуемые в паронимии фонемы литературного языка квазифонемами [Существу дела, может быть, более отвечало бы название графофонемы, поскольку речь идет о функциональной эквивалентности различных звучаний, обозначаемых на письме одной и той же буквой. Но ясно, что термин квазиграфемы здесь не подходит]. Понятно, что для консонантных квазифонем паронимического “корня” вопрос об оппозиции (вопреки орфографии) по твердости/мягкости не имеет смысла. Каждой из таких квазифонем в “корнях”, содержащих больше двух консонантов, могли бы, вообще говоря, соответствовать пять реальных звучаний типа [м], [м’], [мм], [м’м’], [Ø]. Ср.: замер — зуммер, саваном — саванна, облатками — облаками и т.п. [Отвлекаемся от реальных ограничений в фонетической системе и от вариативности для литературного языка долгих фонем в редких словах. См. Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 195]

В результате количество согласных квазифонем значительно меньше количества согласных фонем в литературном языке. Оно соответствует количеству “согласных букв” (20). Хочется добавить: плюс Й, т.е. равняется 21; но Й в глазах поэтов — это “полугласная квазифонема”. Поэтому, может быть, и примеры “неорфографической” паронимии с йотом единичны: синеют — иней (Ахматова), военный — вой (Маяковский), тающая тайна (Н.Матвеева); ср. также Каину — раскаяние (Б.Окуджава), отстаю постепенно от стаи (М.Дудин) и некоторые другие [В горячей горечью (Луговской, 1932 “Басмач”) сегменты, соответствующие флексиям -ей и -ью, не входят в паронимические “основы”]. Вероятно в будущем усиление внимания поэтов к йоту как звуку и к Й как квазифонеме.

Паронимические “огласовки” представлены в наших формулах (см. 20.1) в виде э, э ... э, э ... э ... э. Показателем тождества конкретной паронимической “основы” являются не только согласные квазифонемы “корня”, но и квазифонемный ряд гласных. Этот ряд опирается — в принципе, т.е. в пределах паронимического фонда ПЯ, — на чередования любых реальных сильных фонем с любыми слабыми и с фонемным нулем, т.е. на любые известные языку фонемные ряды. Паронимические “чередования” гласных в конкретных контекстах окказионально семасиологизованы как “диффиксы”, как бы заново образующие, уже от консонантного “корня”, определенные словоформы-паронимы.

Если квазифонемный консонантизм много беднее, чем консонантизм литературного языка (“беднее” только квазифонологически!), то количество гласных квазифонем, наоборот, значительно превосходит количество реальных гласных фонем в нормированном языке. Звучания типа [å], [ä]; [о], [ö]; [э], [э]; [у], [у]; [ы], передаваемые буквами я, ё, е, ю, ы, соответствуют отдельным квазифонемам Я, Ё, Е, Ю, Ы, которые в паронимии эквивалентны квазифонемам А, О, Э, У, И (графически: а, о, э, у, и). Паронимы имел — ИМЭЛ или метр — мэтр имеют одну и ту же квазифонему М, но разные квазифонемы Е и Э; т.е. в паронимическом гнезде противопоставлены антифонологически.

В отличие от ларадигмо-фонем и синтагмо-фонем литературного языка гласные квазифонемы в вокалическом типе паронимии не только различают (противопоставляют) отдельные словоформы-паронимы, но в то же время (вместе с согласными квазифонемами “корня”) и отождествляют их как разновидности общей квазиморфемы [Ср. Панов М.В. Русская фонетика. М.: Просвещение, 1967, 286]. (В “чистом” консонантном типе паронимии аналогично функционируют противопоставления отдельных согласных квазифонем.) [А в “чистом” метатетическом типе (ропот — топор, голос — Логос и под.) роль различения и отождествления выполняет мена позиций у консонантов. Оппозиция строчная/прописная буква для паронимии не существенна.]

В вокалическом типе паронимии в отличие от консонантных квазифонем “корня” гласные квазифонемы “диффикса” подчеркивают (если это не случаи полного совпадения “основ”) и “особность” каждого из аттрактантов как относительно самостоятельных лексических и синтаксических единиц (отличающихся друг от друга и как реальные словоформы) и в то же время отождествляют их на более высоком уровне абстракции как члены некоей единой “ассоциативной парадигмы”. При этом каждая гласная квазифонема может реализоваться и “нулем звука”, и “нулем буквы”.

Сближения типа своре — свара в сопоставлении с *Суворов, *соврать, *сиверко и т.д. в аналоге “морфофонологической транскрипции” предстают в виде <-СэВэР-> отражающем и “квазифонемные нули”, и нерелевантность ударения, и невозможность конкретно определить на этом уровне квазифонемный состав “диффикса” (“чередования” Ø||Ø||у||о||и и о||а||о||Ø||е выступают в равной мере как дивергенции э), и асимметричность роли гласных и согласных в вокалическом типе паронимии.

Из всего этого следует, что гласных квазифонем в вокалическом типе паронимии не пять, а десять плюс полноправный вокалический квазифонемный нуль, эквивалентный как дивергент остальным гласным квазифонемам, т.е. всего — одиннадцать. Таким образом на паронимическую квазифонологию, на соотношение согласных и гласных квазифонем в вокалическом типе паронимии ПЯ, не распространяется закон Бодуэна, действующий в литературном языке, т.е. тенденция системы гласных к упрощению, системы согласных — к усложнению.

Небезынтересно отметить, что недавний анализ “поэтической деструкции” фонем немецкого языка в позиции рифмы привел исследователя (Kramer W. Die poetische Destruktion des Phonemischen. // Kommunikationsforschung und Phonetik. Hamburg: Buske,1974; может быть, лучше говорить не о “деструкции”, а о трансформации или о “квазифонологическом” в рифме) к таким выводам. 15 “нормальных” гласных фонем здесь сведены к 6 “поэтофонемам”, а 19 “нормальных” согласных — к 14 “поэтофонемам”. Идею “поэтоморфем” применительно к рифме Кремер не развивает, что естественно для исследователя, далекого от идей Московской фонологической школы.