В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Самым ярким памятником сталинской идеологии яви­лась, несомненно, архитектура. В ней тоже господствовал канон первенства содержания над формой, хотя никто не мог сказать ничего вразумительного о том, как в архитектуре можно отличить форму от содержания. Монументальная фасадность сталинской архитектуры копировала и пароди­ровала византийский стиль. Жилищное строительство почти не велось, миллионы советских людей жили в землянках или ютились в небывалой тесноте коммунальных квартир. В это же время в Москве и других республиканских столицах руками заключенных и военнопленных создавались гигант­ские дворцы с фальшивыми колоннами и украшениями. Своими размерами все эти строения доказывали величие сталинского режима и типичный стиль новой бюрократии, эстетику которой можно определить принципом: «Чем больше — тем красивее ».

Небесным сводом всей идеологии и культуры стал культ вождя, который приобрел чудовищные размеры, в истории человечества превзойденные только один раз — в культе Мао Цзэдуна в Китае. Неудержимым потоком лились стихи, романы и кинофильмы, прославляющие Сталина. Портреты и скульптуры вождя заполнили все публичные места. Писа­тели, поэты и философы соревновались между собой в поиске все новых форм лести и дифирамбов. Дети в яслях, детских садах и школах благодарили товарища Сталина за счастливое детство. Вся специфика народной религиозности проявилась в сфере политической культуры: иконы, процессии, коллек­тивные молитвы, исповедь (в форме самокритики) и культ реликвий (трубка Сталина и папиросы «Герцеговина флор») выросли до размеров символа нового политического строя. Сталинский марксизм превратился в пародию на религию и лишился какого-либо рационального содержания.

Приведем пример типичного начала философского труда того времени: «Великий корифей науки товарищ Сталин дал непревзойденное по своей глубине, ясности и цельности систематическое изложение основ диалектического и истори­ческого материализма как теоретической основы коммуниз­ма. Блестящую характеристику теоретических трудов това­рища Сталина дал Центральный Комитет Всесоюзной Ком­мунистической Партии (большевиков) и Совет Министров Союза ССР в адресе товарищу Сталину в день его семидесяти­летия: «Великий корифей науки! Твои классические труды, развивающие марксистско-ленинскую теорию применитель­но к новой эпохе, эпохе империализма и пролетарских рево­люций, эпохе победы социализма в нашей стране, являются огромным достижением человечества, энциклопедией рево­люционного марксизма. Из твоих произведений советские люди и передовые представители трудящегося народа всех

Культ Сталина проявлялся прямо и опосредованно. Его славили все герои русской истории. Фильмы и романы о Петре I, Александре Невском и Иване Грозном задумывались как венцы в честь вождя. Фильм Эйзенштейна об Иване Грозном по личному указанию Сталина прославлял царя и его опричников, т. е. первую политическую полицию в исто­рии России. Но и этот фильм не был целиком выпущен на экраны при жизни Сталина, потому что в нем показано, как Иван Грозный, скрепя сердце, вынужден рубить головы наи­более закоренелым заговорщикам. Хотя зритель не имел ни малейших сомнений в том, что своей никчемностью и дву­личием они заслужили еще худшую участь. В фильме про­водится идея, что Иван Грозный сделал лишь минимум того, что обязан сделать всякий мудрый государственный деятель.

В кино и театре роль Сталина обычно играли высокие и внушительные по своему телосложению актеры. (К тому же они были намного выше и больше актеров, играющих роль Ленина.)

Иерархическое строение сталинского государства выра­жалось и в том, что культ вождя переносился на других чиновников. Если исключить сферы, в которых по должности главным был Сталин (верховный философ, теоретик, марк­сист-ленинец, государственный деятель, стратег, экономист, лингвист), то в других сферах деятельности были свои вожди. Всем хорошо было известно, кто официально признан верхов­ным авторитетом в той или иной сфере, кто является главным писателем, композитором или художником, биологом или цирковым клоуном. Эти культы отражали типичные кон­сервативно-корпоративные интересы и закрепляли их на уровне государственной политики.

Кстати сказать, цирк тоже не избежал идеологической

332
терапии. В 1949 г. статья «Правды» доводила до сведения всех цирковых артистов и советских граждан, что буржуаз­ный формализм в цирковом искусстве недопустим. Между тем некоторые деятели цирка скатываются к космополитиче­скому комизму и хотят смешить людей безыдейно. Вместо того, чтобы смешить идейно, воспитывать людей и бороться с классовым врагом.

Фальсификация истории достигла апогея. Архивы нахо­дились в ведении МВД — МГБ и доступ к ним строго регу­лировался. Историки обязаны были доказывать, что на про­тяжении всей истории Россия была носителем прогресса. И потому все ее нападения и колонизация других народов были неизменно прогрессивны, поскольку передавали куль­туру великого русского народа другим народам. Четвертое издание собрания сочинений Ленина содержало некоторое количество новых документов. Зато были исключены все высказывания Ленина, в которых он однозначно говорил о невозможности построения социализма в одной стране; предисловие Ленина к книге Д. Рида «Десять дней, которые потрясли мир»; ценные исторические комментарии и приме­чания, которые содержались во 2—3-м изданиях.

Причины исключения высказываний Ленина о невозмож­ности построения социализма в одной стране понятны. Д. Рид же был непосредственным свидетелем революции, писал о Ленине и Троцком, а Сталина не упоминал. Следовательно, рекомендуя книгу Рида трудящимся всего мира, Ленин совер­шил поразительную политическую бестактность в отношении будущего вождя. Авторами исключенных комментариев и примечаний были люди, репрессированные при Сталине.

Но система фальсификации истории не закончилась со смертью вождя. Спустя несколько месяцев новые властители расстреляли Берию. И тут же подписчики «Большой совет­ской энциклопедии» получили указание вырезать бритвой страницы одного из ранее изданных томов и вклеить на их место новые. На этих страницах помещалась статья и портрет Берии. Предлагаемая вставка не содержала никакой инфор­мации о нем, на ней были новые фотографии Берингова моря.

Такая духовная и политическая атмосфера способство­вала появлению в науке мошенников и шарлатанов, которые сообщали о своих невероятных научных открытиях высоко­парным патриотическим слогом. Лысенко, естественно, был вне конкуренции. Однако и присных хватало. Так, в 1950 г. О. Лепешинская оповестила публику, что производит живые клетки из неживой субстанции. Это «открытие» моментально было квалифицировано прессой как неопровержимое дока­зательство преимущества отечественной науки перед бур­жуазной. Но оно оказалось блефом.

Уже после смерти Сталина в «Правде» появилось еще более сенсационное сообщение. На фабрике под Саратовом построен аппарат, которые дает больше энергии, чем потре-

Официальный язык блестяще отражал политическую и духовную атмосферу сталинского режима. Цель устного и печатного публичного слова никоим образом не сводилась к информации, а к бюрократически-идеологическому настав­ничеству, бесконечным указаниям и воспитанию у граждан соответствующей политической культуры. В прессе публико­вались только положительные материалы о прекрасной жизни в СССР и отрицательные об отвратительной жизни при капитализме. Если судить по материалам прессы, то в стране не было не только уголовных преступлений, транс­портных и промышленных катастроф, но и стихийных бед­ствий. Все это относится к мрачной действительности капи­тализма.

То же самое можно сказать об утверждении «все изме­няется». Познавательную ценность имеют только такие утверждения, которые описывают характер, содержание и темп особых изменений. А утверждение «все течет, все из­меняется» имело философский смысл еще у Гераклита. Од­нако с того времени утекло так много воды, что эта истина стала банальностью, известной всем, а не только философам, да еще и «диалектическим материалистам». Если такие суж­дения выдавать за глубокие открытия, не известные до Маркса, то на этой основе может возникнуть убеждение: наука подтверждает догматизированный марксизм. Если всякая наука говорит о том, что предметы взаимосвязаны и изменяются, то отсюда можно заключить, что любое науч­ное открытие будет подтверждать так понятый «марксизм».

Ко второму типу утверждений сталинского марксизма можно отнести недоказанные символы веры. Рассмотрим главный из них—«материя первична».

Если абстрагироваться от физических свойств материи и сводить эту категорию к характеристикам объективности и независимости от сознания, то утверждение «мир по при­роде материален» теряет смысл. Наряду с материальными в нем существуют и духовные качества. Значит, понятие сознания необходимо включать в понятие материи. Но ут­верждение о том, что мир материален, может означать и его независимость от сознания. Тогда возникает вопрос: от какого сознания? Религия ведь тоже включает представления о не­зависимости бога, ангелов и дьявола от сознания. Аналогич­ным образом бюрократическое сознание тоже включает пред-

334
ставление об объективности бюрократических отношений. Короче говоря, если отождествлять материальность мира с объективностью и независимостью от сознания, то трудно найти критерий для разграничения материи и сознания в рам­ках исходного тезиса «материя первична, а сознание вто­рично».

Если определять материю через ее физические свойства, то возникает вопрос, в какой степени они зависят от наблю­дателя? В первоначальных версиях материализма предпо­лагалось, что все явления обладают свойствами, присущими окружающим человека предметам. Что нет действитель­ности, принципиально отличной от непосредственного на­блюдения. Что мир не создан разумным существом, а суще­ствует извечно.

Однако утверждения «мир не создан богом» и «мир создан богом» не могут быть доказаны эмпирически, как показывает история рациональных доказательств бытия бога. Рационали­стические доктрины, отбрасывающие тезис о существовании бога из соображений экономии мышления, а не эмпириче­ских доказательств, обычно сводятся к постулату: человек может признать существование любого объекта лишь в той степени, в которой это подтверждается его личным опытом. Этот постулат на всем протяжении истории философии яв­ляется предметом дискуссии, окончания которой пока не видно. Не вдаваясь в ее содержание, отметим, что тезис «ма­терия первична» представляет собой не научно доказанное утверждение, а мировоззренческий постулат, который не может претендовать на всеобщее признание.

То же самое можно сказать о символе веры идеализма: «сознание первично». То, что сознание подвергается влиянию физических процессов, известно людям испокон веков. Не нужно проводить научных исследований, чтобы доказать: человек потеряет сознание, если его сильно ударить по голове. Но все последующие научные изыскания о зависимости со­знания от физиологических причин ничего существенного не добавили по этому вопросу.

В то же время философы, верующие в нематериальный субстрат сознания, не утверждают, что оно никак не связано с телом. Если такие утверждения все же выдвигаются (на­пример, Декартом, Лейбницем или Мальбраншем), то они, как правило, связаны со сложными системами доказательств. Идеалисты обычно утверждают, что телесные процессы не могут целиком исчерпать сознание, что тело есть медиум, посредством которого функционирует сознание, но оно (тело) не является необходимым условием такого функционирова­ния. Это утверждение тоже нельзя доказать эмпирически.

Не соответствует действительности и тезис о том, что учение об эволюции разрушило веру в нематериальный суб­страт души. Если человеческий организм возник путем му­таций из низших организмов, то отсюда логически не следует

335
отрицание души. В противном случае было бы невозможно создание логически непротиворечивых теорий, которые со­единяют учение об эволюции с верой в нематериальность сознания и целесообразность мира. Однако таких теорий существует сколько угодно — от Фрошаммера и Бергсона до Тейяра де Шардена. К настоящему времени христианство нашло много способов согласования своей доктрины с теорией эволюции. И нет оснований утверждать, что эти способы логически бессмысленны.

Итак, с точки зрения аргументации исходный тезис ста­линского диалектического материализма в той же степени не­доказуем, что и тезис идеализма. А если учесть все наруше­ния органических взаимосвязей между теорией и практикой, наукой и политикой, типичные для сталинизма,— гораздо больше оснований называть его не диалектическим мате­риализмом, а разновидностью идеализма.

К числу бессмысленных утверждений можно отнести и тезис о том, что наши представления отражают вещи таким образом, что они подобны вещам. Неизвестно, что может означать высказывание: процесс, происходящий в клетках головного мозга (или его осознание), подобен процессам окру­жающего мира. Особенно тем, что причинно обусловливают изменения в нервных клетках.

Сюда же можно отнести тезис: формальная логика фик­сирует состояние покоя, а диалектическая — изменения. Первоначально его сформулировал Плеханов, потом повторил Деборин, у него списал Сталин, и в результате он до сих пор фигурирует в учебниках по философии. Данный тезис — следствие логического невежества и не заслуживает обсуж­дения.

Все остальные утверждения сталинской философии при­надлежат к одному из трех указанных типов. Возьмем, на­пример, закон противоречия. Если это утверждение означает, что движение и изменение должны объясняться с помощью внутренних противоречий (или противоречий в сущности), то оно относится к бессмысленным. Давно известно, что противоречие — логическая категория обозначения опреде­ленного отношения между суждениями. И потому ничего нельзя сказать о том, что означает противоречие в сущности вещей с точки зрения материализма. Это затруднение можно решить, если мы разделяем тезис о тождестве мышления и бытия. Например, у Спинозы и Гегеля логические и онто­логические связи отождествляются, и потому положение о противоречиях в бытии не является бессмысленным.

Однако если мы понимаем это положение как систему противоположно направленных тенденций в самой действи­тельности, мы не выходим за рамки обычного рассудочного определения. Из него не вытекает никаких рекомендаций для науки и практики. Истины типа: явления взаимосвязаны и влияют друг на друга; в обществе существуют противо-

336
положные интересы и борьба; действия людей часто при­водят к результатам, противоположным намерениям,— из­вестны каждому человеку. Отражают его повседневный опыт и фиксируются в максимах практической мудрости. Но какое отношение она имеет к философии? Самое непосредственное, если связующим звеном между жизнью и философией, прак­тикой и теорией выступает консервативное мировоззрение.

В результате общеизвестные истины выдаются за глубокомысленные диалектические положения. Подобно типич­ному консерватору, мы занимаем позицию самовосхваления принятых мировоззренческих постулатов. Такая позиция вполне согласуется с бюрократическими и идеологическими установками, характерными для сталинской философии, которая известные с давних пор трюизмы выдавала за науч­ные открытия первого ранга, совершенные к тому же Марк­сом и Лениным.

Возьмем положение: истина относительна. Если мы ему приписываем исторический смысл (развитие науки ведет к тому, что положения, ранее считавшиеся истинными, не просто отбрасываются, а ограничивается сфера их примене­ния), то оно правильно, хотя ничего специфически марксист­ского в нем нет. Положения типа: «все знать невозможно», «данное мнение истинно в одних и неистинно в других об­стоятельствах» известны всем. Не надо быть марксистом или диалектическим материалистом, чтобы знать: дождь полезен при засухе и бесполезен при наводнении. Но отсюда не выте­кает, что высказывание «дождь полезен» истинно или ложно в зависимости от обстоятельств. Его смысл просто неясен. Если приписать ему всеобщность, высказывание ложно. Если утверждать, что дождь полезен только в определенных об­стоятельствах,— оно истинно.

Ситуация сразу меняется, если принцип относительности истины истолковать так: одни и те же положения могут быть истинными или ложными в зависимости от обстоятельств. С логической точки зрения такое высказывание бессмыслен­но, зато вполне соответствует оппортунизму и прагматизму как политическим установкам, обусловленным консерватив­ным мировоззрением. То же самое можно сказать о ситуации, когда мы считаем истинными только те суждения, которые полезны для общности (семья, профессиональная или воз­растная группа, государство, партия и т. д.), к которой мы принадлежим. В этом случае истина приобретает надындиви­дуальные измерения, а относительная истина преобразуется в абсолютную. Однако именно такая процедура лежит в осно­вании бюрократического и идеологического мышления.

Маркс показал, что всякое приписывание исторически ограниченным понятиям и суждениям статуса всеобщности преследует реакционные и консервативные политические цели. Истинными являются те понятия и суждения, которые соотнесены с потребностями индивидов или классов изменить

12. Зак. № 26. 337
существующее отношение между мышлением и бытием. Если истина рассматривается в традиционном смысле — как соответствие наших утверждений действительности, то ни­чего специфически марксистского в таком понимании нет. Хотя оно и преобладает в учебниках философии, написанных в ключе сталинского марксизма.

Не менее часто в них встречается и утверждение: истинно только то, что выражает социальный прогресс. При таком определении в игру опять входят политические критерии. Если учитывать их сталинскую трактовку, то оказывается, что критерий истины совпадает с правом вершины политиче­ского режима на истину в последней инстанции. Выступая от имени общества, государства или партии, она определяет, что прогрессивно, а что нет. В этом случае допущение о воз­можности надындивидуального существования истины пере­плетается со структурами власти, неустранимым элементом которых выступает связь бюрократического и идеологиче­ского мышления.

Надо учитывать также, что в русском языке слово «исти­на» сосуществует со словом «правда». Под истиной обычно понимается ее классическая концепция, восходящая к Ари­стотелю, тогда как понятие правды обладает моральным содержанием, означая то, что правильно или справедливо с моральной точки зрения. Справедливость и мораль обычно связаны с традиционными представлениями о равенстве людей, из-за чего различие между традиционным и истори­ческим пониманием истины делается неуловимым. А бюро­крат и идеолог обретают дополнительную возможность ис­пользовать моральные критерии для доказательства своей правоты.

То же можно сказать об обыденном понимании единства теории и практики: нужно думать только о таких вещах, которые могут принести практическую пользу. Это понима­ние производно от эмпиризма, оппортунизма, прагматизма и консерватизма. По Ленину, от таких установок должен быть свободен всякий марксистский политик и теоретик. Но исто­рия показала, что эта свобода недостижима и постоянно ото­двигается в будущее, в мир должного, а не сущего. И тогда принцип единства теории и практики перемещается в сферу социальных и политических норм, по отношению к которым критерии истины становятся дискуссионными.

Если этот принцип понимать как регистрацию сущест­вующего положения вещей, то он означает: люди занимаются теорией под влиянием практических потребностей. Это утверждение истинно, но ничего специфически марксистского в нем нет. Если принцип единства теории и практики пони­мать в том смысле, что практические успехи подтверждают истинность наших взглядов и теорий,— то и это понимание нельзя превращать в абсолют. Во многих сферах познания и науки ^практические подтверждения» попросту невоз-

333
можны, что не отменяет права на существование философ­ских и научных теорий.

Однако требование единства теории и практики можно понимать и в специфически Марксовом смысле: теория есть элемент практики, и если теория осознает эту роль, то она становится истинной в революционном действии и политиче­ском творчестве масс. В котором снимаются все традицион­ные различия между знанием и властью, наукой и полити­кой, мышлением и бытием. Но такое понимание совершенно отсутствует в сталинской версии марксизма. Это еще раз подтверждает, что она была направлена на укрепление бюро­кратизма и догматизма в партии и во всем коммунистическом движении.

Слой

Сразу после смерти вождя началась дискус­сия о сталинизме. Изложенное в книге позволяет заключить, что вопрос о причинах сталинизма не тождествен вопросу о его исторической не­обходимости. Ее нельзя объяснить, не входя во множество подробностей, которые, в свою очередь, детерминированы предшествующими историческими условиями и событиями. Если данные подробности, условия и события не изучаются, то необходимость сталинизма попросту дедуцируется из мировоззренческих постулатов, не поддающихся рациональ­ному объяснению.

Анализ русских революций убеждает, что фатальной не­избежности преобразования их бюрократических тенденций в законы строительства социализма не было. Судьбы Совет­ской власти в период гражданской войны несколько раз висели на волоске, о чем Ленин говорил неоднократно. Ни­какие исторические закономерности не предопределяли ис­хода революции и гражданской войны. Можно, конечно, предполагать, что если бы Ленину не удалось убедить руко­водство партии заключить Брестский мир, революция закон­чилась бы крахом. А если бы Ленин умер после покушения на его жизнь левых эсеров, то большевики тоже не удержали бы власть. Такие импликации можно продолжать до бес­конечности, но они не могут привести к однозначным выво­дам по причине спекулятивности. Все ключевые моменты развития Советского государства (политика военного ком­мунизма, нэп, коллективизация, репрессии и т. д.) были

12* 334
воплощением сознательной политической воли правящих, а не выражением исторических закономерностей. Нет ни­каких оснований утверждать, что действия руководства были предопределены и не могли быть другими.

В то же время бюрократические тенденции были состав­ной частью революции и гражданской войны. И практически ни один из политических вождей не был свободен от влияния данных тенденций. Тогда возникает вопрос: есть ли основа­ния считать, что Советское государство, основными харак­теристиками которого были огосударствление средств про­изводства и монопольная власть одной партии, смогло бы устоять при помощи иных средств, нежели те, что исполь­зовались при сталинизме?

Уже говорилось, что партия пришла к власти, опираясь на лозунги, которые не были социалистическими и марксист­скими: мир и земля крестьянам. Полученная большевиками поддержка народа была, по сути дела, поддержкой данных лозунгов. Вначале главная цель партии заключалась в раз­дувании пожара мировой революции. Когда она отодвинулась в неопределенное будущее, на первый план выдвинулась задача строительства социализма в условиях однопартийной системы.

После гражданской войны не было, кроме партии, актив­ных социальных сил, способных на политическую инициа­тиву. Зато была длительная политическая традиция господ­ства над обществом с помощью государственного аппарата, который отвечал за общество в целом, в том числе за про­изводство и распределение. Эта традиция воплотилась в идеологии и политике военного коммунизма. Нэп был компро­миссом идеологии с действительностью. Он возник на основе учета реальных фактов, показавших, что восстановление экономики страны и регулирование всей социальной жизни с помощью средств принуждения безуспешны. Задачу можно было выполнить только с опорой на стихийные законы рынка и товарно-денежные отношения.

Но компромисс идеологии с действительностью не повлек за собой никаких политических уступок. Принцип монополии власти в руках одной партии оставался нерушимым. Кре­стьянство оставалось неогосударствленным классом. Струк­тура и функции государственного аппарата остались без изменений. Поэтому единственной активной и способной на социальную инициативу силой стал новый партийно-государственный аппарат. Этот слой образовал политическую опору социализма. И дальнейшее его развитие отражало материальные интересы и политические установки членов данного аппарата. В том числе — стихийную тенденцию к экспансии, зафиксированную Лениным.

Эта стихия закрепила бюрократические тенденции рево­люции. Ликвидация нэпа и принудительная коллективизация не были предопределены и не содержались ни в каких «пла-