В. виндельбанд история новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками

Тем благоприятнее сложились обстоятельства в Германии. Лишь полвека тому назад средние классы приняли здесь участие в умственном движении эпохи Просвещения,

и лишь теперь явилось у них горячее желание в общности умственных интересов найти то национальное единство, которого у них еще не было в политической жизни. И если жажда этого единства была в них снова пробуждена могущественным появлением Фридриха Великого, то разорванность и мелочность политических отношений были настолько мало способны привлечь к себе интерес более выдающихся умов, что последние считали возможным найти национальное единство лишь в умственной жизни. Это обособленность умственного интереса от общественной жизни, вместе со старыми грехами длившейся веками политической раздробленности, и послужила, быть может, поводом к тому, что все политическое здание немецкой нации развалилось, как карточный домик. Но сосредоточение этого интереса на общей работе в области науки и искусства создало на развалинах старых политических учреждений национальную образованность, из которой, как из самого могучего своего корня, с полным нравственным правом возникло в XIX веке новое основание немецкой национальности.

Две силы умственной жизни равно причастны к этой национальной образованности, ставшей истинным фундаментом нынешнего порядка вещей: поэзия и философия. Правда, немецкое Просвещение, предоставленное самому себе, в совершенстве впитав в себя чужеземные влияния, пришло в конце концов к такой же безнадежной спутанности философского мышления, как и в других странах. Но тут-то и сказывается выдающееся положение Канта в истории немецкого народа: его учение дало философскому интересу новое содержание и бесконечно плодотворную энергию, благодаря чему это учение на целые десятилетия могло стать общей основой для национальной образованности, а развитие этого учения — пунктом соприкосновения для всех выдающихся умов.

Таким образом, благодаря удачному стечению обстоятельств и могуществу кантовской мысли, в Германии непосредственно к Канту примкнуло одно из самых живых и быстрых философских движений, которые когда-либо видела история. Великое разнообразие разработанных в его учении принципов давало простор не меньшему разнообразию философских систем, которые одна за другой быстро развивались из его системы. Вследствие этого и предметом исто-

рии послекантовской философии должно прежде всего стать развитие тех систем, через посредство которых кантовская философия довела каждый из своих задатков до самостоятельной формы. Время это доходит до 30-х годов XIX столетия. После него в Германии наступает то расслабление, которое обыкновенно следует за наиболее продуктивными периодами, и с этого времени история должна обратить свой взор на движения мысли за пределами Германии, чтобы видеть, как другие нации тем временем постепенно присоединяются к философскому движению отчасти через оригинальные произведения, отчасти же (и главным образом) под влиянием Канта и других немецких мыслителей, и как они до самого последнего времени со все возрастающим интересом и со все возрастающим успехом принимают в нем участие. Наконец, более молодое движение, которое снова наступило в Германии около середины XIX столетия и которое указывает отчасти на обратные влияния, идущие из Англии и Франции, требует изложения новейшей немецкой философии, в которой история сама собой переходит в критическое рассмотрение настоящего. Таким образом, история послекантовской философии должна излагаться в четырех главах. Первая касается систематического развития немецкой философии после Канта, вторая — французской, третья — английской философии XIX столетия. Глава четвертая должна быть посвящена изложению новейшей философии в Германии.

СИСТЕМАТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ НЕМЕЦКОЙ ФИЛОСОФИИ ПОСЛЕ КАНТА

Развитие немецкой философии после Канта являет наибольшее скопление самых блестящих светил на звездном небе истории философии. Никогда еще звезды первой величины не теснились так близко друг к другу как здесь, и нигде не окружало их такое множество светящихся вместе с ними меньших спутников. Правда, в истории встречались некоторые эпохи, когда проявлялся подобный же повышенный интерес всей нации к философскому прогрессу. Греческая образованность во времени Сократа и французская интеллектуальная жизнь в середине XVIII века демонстрируют такую же широту общенационального интереса к философии, как и немецкое развитие после Канта. Но даже аттическая философия не порождала своих великих систем так близко друг к другу, в такой непосредственной последовательности одна за другой, как это мы видим в Германии в течение промежутка времени немногим болыпего, чем три десятилетия. Именно это-то обстоятельство и показывает, что немецкая философия развивается вместе со столь долго подавлявшимся приливом немецкого интеллектуального движения и составляет его существенную часть. Общенациональное образование очень скоро обратилось к кантовской философии с ее неисчерпаемым богатством идей, с методами, плодотворно разработанными во всех направлениях, как к могучему средству для переработки и очищения того литературного материала, который в это время дал немецкому духу и новое содержание, и новые задачи. Критическая философия пришлась на время второго, более зрелого Возрождения, пережитого Германией, назначением которого было закончить прекращенный на полпути процесс первого. Это было время, когда немецкое искусство и поэзия снова поступили на выучку к древним, когда и наука с более

просвещенным и более полным пониманием вновь обратилась к вечным источникам человеческой культуры, бьющим в Элладе. Это было время, когда немецкий дух начал преодолевать воздействия на него обеих западных наций, которые пробудили его от глубокого сна, и почувствовал себя самостоятельным. Одним словом: это было время, когда немецкий дух готовился к тому, чтобы всесторонне подвести итог двух великих культурных периодов и тем самым закончить процесс развития, начавшийся во время эпохи Возрождения. Если рассматривать кантовское учение как зрелый результат всех философских движений, начало которых мы видели в рассеянных зачатках современного критической философии мышления, то становится понятным, почему именно данная система была способна стать тем философским зерном, которое в своем росте смогло ассимилировать все богатство идей этого второго Возрождения и вырасти в такое дерево, под тенью которого предстояло жить целое столетие.

Здесь неуместно подробно останавливаться на том, как точно такой же процесс совершался в это время и в германской поэзии. И в ней современные идеи и формы сплавлялись в конгениальное возрождение классического духа, и в ней явилась великая господствующая над всеми личность, в которой сосредоточились все нити этого движения. Параллельная деятельность Канта и Гёте наложила характерный отпечаток на все это ни с чем не сравнимое время. Оба они являются теми царственными умами, вокруг которых группируются все остальные, одни ближе к одному, другие — к другому. Они — два полюса, вокруг которых вращалось все мыслительное движение этого времени. Их же родство друг с другом, а еще более их противоположность друг другу, служат движущей силой последующего развития.

Оттого-то этот расцвет немецкой культурной жизни и выделяется в ряду всех других исторических эпох такой тесной общностью философского и поэтического движений, какая раньше никогда не наблюдалась. Никогда еще поэты не были настроены более философски, никогда еще философы не находились под таким непосредственным влиянием поэзии. Никогда национальная образованность не носила еще такого в равной мере философского и поэтического характера, как в это время. Внешним поводом к этому было то, что и философия и поэзия, и только они, составляли духовную основу национального единства. Внутренняя же причина лежала в том, что философы в силу своей собственной потребности искали и должны были искать соприкосновения с жизнью искусства. Ведь последним синтезом критической философии стало понятие художественного гения. В этом заключалась необходимая связь между идеями философии и поэзии, которая должна была притягивать их друг к другу и в конце концов привести к попытке их полного слияния.

К этому добавилось еще особенное внешнее обстоятельство, вследствие которого то, что было необходимо с точки зрения родства мыслей, в самое короткое время стало совершившимся фактом. Благодаря множеству сугубо личных причин университет в Йене с середины 90-х годов XVIII века сделался «второй родиной» критической философии. Этим самым учение Канта покинуло уединение его создателя и было вовлечено в оживленное движение, носившее по преимуществу поэтический характер. Громадная заслуга Карла-Августа Саксен-Веймарского в том, что он объединил между собой носителей как философского, так и поэтического развития, вследствие чего, находясь в постоянном личном общении, они могли осуществить это великое слияние идей. Йена и Веймар за несколько лет стали дольше чем на десятилетие главными городами интеллектуальной жизни Германии. Среди политически разрозненной нации они служили теми центрами, к которым стремилось все, что хотело войти в круг образованности того времени и содействовать ее дальнейшему развитию. Здесь происходило взаимодействие и быстрое общее развитие умов, подобно тому, как это было в Париже в середине XVIII века, с той только разницей, что содержание этого развития, а поэтому и его результаты были зцесь гораздо значительнее.

Итак, Йенский университет служил тем центром, в котором следует наблюдать за философской стороной этого движения, если она может быть отделена от поэтической. Здесь появляются одна за другой великие системы немецкой философии. Они возникают в среде университетской жизни. Сложившись в головах своих творцов, они немедленно превращаются в убеждения любознательных мужей и юношей и распространяются во всех слоях народа, проникая в самое короткое время в мыслительную жизнь нации и давая ей

новое содержание. В то самое время, когда расшатывались европейские государства и пала Германская империя, поэзия и философия подали друг другу руки, чтобы воздвигнуть медного змея в виде национального образования, в котором будущее должно было найти свое спасение.

Да и для носителей философской мысли деятельность при университете являлось могучим побуждением для дальнейшего развития. Они могут служить блестящим примером того «doccndo discitur», в котором находит выражение академическая жизнь в Германии. Вынужденные постоянно излагать философскую мысль перед слушателями, уже приобщившимися к высшему образованию или стремящимися к нему, они должны были обращать внимание на самые глубинные связи и изгибы этой мысли и в силу этого постоянно работать над преобразованием сначала формы, а затем и содержания философии. В этой неустанной работе получали друг за другом преобладающее значение все многочисленные мотивы кантовской философии и, в зависимости от своего содержания, связывались более или менее тесно с остальными элементами национального образования. Таким образом, именно многосторонность и внутренний антагонизм различных частей кантовского учения, в связи с богатством остального материала, и сделали возможным разнообразие последующей философии и относительную многочисленность значительных систем, в которые она вылилась.

Основным ядром этого развития являются поэтому системы, возникшие в самой Йене. К ним примыкают все те, что появились вне Йены и отчасти, как противоположность к ним, действительно обладали плодотворной оригинальностью. Но и здесь, также как и в Париже XVIII века, мы имеем дело с общим развитием. И здесь направление, разрабатываемое отдельным мыслителем, определяется общей работой. И здесь так же часто бывает сложно точно разграничить то, что сделано одним, с тем, что сделано другим. И здесь при всей личной инициативе отдельные труды являются лишь этапами на пути общего прогресса. Даже мыслители, возглавляющие различные течения, отчасти поддаются влиянию тех превращений, что возникают в атмосфере этой образованности в силу столкновения различных тенденций. Поэтому в разных пунктах этого общего развития они выступают перед нами в различных образах. § 62. Первые шаги критической философии

Первое воздействие, оказанное «Критикой чистого разума», находилось в прямом соответствии, с одной стороны, с трудностью предмета исследований и полной новизной гносеологической точки зрения, с другой — с тем обстоятельством, что система Канта была изложена в ней лишь наполовину и требовала еще своего дополнения. В первые годы этот труд обратил на себя мало внимания, а там, где его читали, его не понимали. И если позже прусский цензор разрешил печатание одного религиозно-философского рассуждения Канта, мотивируя свое разрешение тем, что столько глубокомысленные ученые читают сочинения господина Канта*, то такими глубокомысленными учеными были вовсе не корифеи современной ему популярной философии. Эти последние со своими догматическими понятиями или своим здравым смыслом достигли уже предела знания и не имели больше никакого органа для понимания хотя бы самих проблем, над разрешением которых бился великий мыслитель. Они находили в «Критике чистого разума» только то, что уже было высказано ими самими или их противниками, и страшно негодовали по поводу того, что это произведение все же разрушало их красивые доказательства бытия Бога и бессмертия души как софистические или имеющие лишь пустую видимость. Одни считали Канта последователем Лейбница, потому что он утверждал возможность априорного познания; другие относили его к приверженцам Локка, так как он ограничивал человеческое знание опытом; большинство же видело его в лице одну из многих попыток слияния учений Лейбница и Локка, какие уже встречались в немецкой философии. Сути дела не понимал никто из них. Но все же многими овладело известное неприятное чувство, что в данном случае они имеют дело с каким-то важным явлением, которое только не удается правильно понять, и что им придется не на живот, а на смерть бороться против этого нового учения. Такой человек, как К. Ф. Николаи, даже позже, когда победа этой борьбе была уже решенной, мог еще думать, что он покончил с «изначальной» философией плоскими сатирами, каковыми являются «История одного толстяка» и «Жизнь и мнения Семпрониуса Гундиберта». Но уже М. Мендельсон выпустил свои «Утренние часы, или

Сущность нападок на Канта со стороны всех этих авторов в главном сводилась к указаниям на то, как мало Кант придерживался твердо установленных положений. При этом они использовали в качестве оружия учения представителей более ранних философских направлений. Более серьезные возражения, обнаруживавшие более глубокое понимание проблемы, были выдвинуты в адрес критицизма со стороны философии чувства и веры. Правда, И. Г. Гаман не обнародовал по личным мотивам ни своей рецензии на кантов-ский труд, написанной в 1781 и впервые напечатанной лишь в 1801 году, ни работы «Метакритикп пуризма разума». В этих сочинениях он высказал мысль, что «Критика чистого разума» делает ошибку, разделяя чувственность и рассудок, что оба эти ствола человеческого познания засохнут, если их отделить от «общего корня». Здесь, кок и в других местах, он указывал на то, что это конкретное единство обнаруживается в самом языке и что ошибочно отрывать их друг от друга даже и в абстракции. Мысль, что «способности », разделяемые Кантом, должны быть сведены к основополагающему единству, явилась господствующей во многих направлениях послекантовского развития, но, конечно, совершенно в другом духе, чем предполагал Гаман.

Гаман молчал, зато тем громче и резче говорил Гердер, которого ожесточил помещенный в первом выпуске «Всеобщей литературной газеты» отзыв Канта о его «Идеях к философии истории человечества». Но даже отвлекаясь от личных отношений, Гердер чувствовал, что его принцип философии истории может быть противопоставлен кантов-скому. Но, как это всегда бывает, два подхода, которые, собственно, должны были бы дополнять друг друга, первоначально обращали внимание лишь на противопоставляющее их друг другу различие. Гердер рассматривал историю с точки зрения естественного развития, Кант же настаивал на том, что суждение о ходе исторического процесса возможно лишь при допущении существования цели и плана его развития. Но более глубокое различие состояло в том, что лейб-ницианец Гердер не мог признать той пропасти между природой и нравственной волевой деятельностью, которую Кант не только допускал, но и клал в основу философии истории. Развиваемый Гердером в философии истории принцип, согласно которому человеческая культура и «человечность» («tlumanilcil»), осуществляющаяся в ней в виде ряда последовательных ступеней, должны рассматриваться как заключительное звено закономерного развития жизни природы, находился, по его мнению, в неразрешимом противоречии с основным учением Канта. Поэтому недостойное по своей резкости брюзжащее сочинение Гердера «Метакрити-ка критики чистого разума»2" было посвящено развитию мысли Гамана, что все то, что резко противопоставляется друг другу контовским учением — чувственность и рассудок, опыт и чистые понятия, содержание и формы мышления, природа и свобода, склонность и долг — суть явные противоположности, покоящиеся, однако, на одном и том же основании. Поэтому подобный подход неверен и «физиология человеческого познания» должна признать постепенный переход данных противоположностей друг в друга и сделать своим принципом их единство. Эта задача, однако, ко времени выхода «Метакритики» уже была решена другими мыслителями и совершенно другим путем. Еще слабее оказалось гердеровское опровержение эстетики Канта в сочинении «Каллигона».