В. виндельбанд история новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками

Бенеке согласен с Герба ртом еще и в том, что представление, в своей обусловленности раздражением и способностью, составляет основное образование психической жизни, так что все остальные «формы образований» души должны быть сведены лишь к различным отношениям между представлениями. Если раздражение слишком слабо по сравнению с влечением, то возникает соединенное с чувством неудовольствия стремление к полному осуществлению влечения. Если влечение соответствует раздражению и уничтожается в нем, возникает ясное восприятие, незаинтересованное чистое представление. Если раздражение имеет перевес над тем, чего требует способность, получается чувство удовольствия. Но если раздражение становится чрезмерным, появляется чувство подавленности и пресыщения. Если такая чрезмерность раздражения наступает внезапно, возникает чувство боли.

Переплетающиеся с этой теорией многочисленные тщательные наблюдения и остроумные выводы относятся скорее к эмпирической психологии, нежели к общей философии. В принципиальном отношении это учение интересно тем, что Бенеке предпринимает попытку представить эмпирически обоснованную историю развития душевной жизни, которая, опираясь на принцип естественной закономерности, выводит расширение и углубление душевной жизни из первичных способностей и из их разнообразной реакции на внешние раздражения. В этом основном характере учения Беиеке и кроется причина того, что оно почти даже больше гербартовского пригодно для обоснования педагогики, которую построил уже и сам Бенеке в своем труде «Учение о воспитании и обучении», а после него — его ученик Дрес-слер. Уже Бенеке постоянно возвращался к той мысли, что врожденные первичные способности индивидуальной души в позднейшем расцвете жизни занимают лишь относительно незначительное место и весьма мало различаются у разных лиц (он ограничивает индивидуальность задатков главным образом различиями в темпераменте, зависящими от интенсивности первичных способностей). А все то, что на разговорном языке зовется дарованием, талантом, гением и т. п., все это приобретается, по его мнению, путем воздействия раздражений на способности. Поэтому основная мысль его педагогики заключается в том, что воспитание должно так упорядочить эти воздействия раздражений, чтобы они вели к соответствующим цели воспитания развитию, обогащению и укреплению первичных способностей.

На этом психологическом воззрении Бенеке строит не только свою «Логику», проблему которой он видит в возникновении понятий путем процесса слияния представлений, но и практическую философию, разработанную им в «Естественной системе практической философии» на основе оценки раздражений в зависимости от производимого ими увеличения или уменьшения способностей. Подобно английским утилитаристам, философ пытается найти об-

щие нормы измерения той ценности, которую имеют раздражения с точки зрения альтруизма и эгоизма. При этом наиболее ценным в моральном смысле представляется то, что более приспособлено к возвышению человеческой природы. Правильная оценка таких ценностей является нравственным сознанием, которое, в противоположность более низменным стремлениям, выражается в виде чувства долга.

Наконец, такое же психологическое обоснование имеет и работа Бенеке «Метафизика и философия религии». Он считает, что построение метафизики и философии религии возможно лишь посредством применения принципа истолкования по аналогии, который переносит данные самосознания на внешний мир. Ведь по учению Бенеке, только внутренний опыт дает первоначальную и абсолютную достоверность. Основную ошибку Канта он видит в том, что тот распространил принцип феноменальности, вполне правильный по отношению к внешнему опыту, и на опыт внутренний. Если мы хотим познавать другие вещи, то нам больше ничего не остается, как предположить, что все происходит в них аналогично тому, как мы это познали в самих себе. Понятия С5'бстанциальности и причинности также определяются им в соответствии с его взглядами на сущность и деятельность души. Субстанция — это совокупность способностей, а ее деятельность — осуществление этих способностей через реакцию на раздражения, исходящие от других субстанций. При дальнейшем развитии этот принцип приводит к воззрению, которое Бенеке называет спиритуализмом: к воззрению о том, что во всех, а также и в телесных вещах, должно мыслиться нечто, аналогичное душе — к монадологии без предустановленной гармонии. Наконец, ввиду того, что наши сведения о внешнем мире повсюду обнаруживают пробелы, мы должны составить себе в понятии Божества идею мирового единства, реальность которой есть скорее предмет веры и предчувствия, нежели познания.

Благодаря этому перенесению психического опыта в метафизику, психологизм в лице Беиеке раскрывает тайну, которая, как выяснилось, лежала также и в основе великих метафизических систем: философия есть истолкование самопознания человека как познания мира. Таким образом, вся «диалектика» послекантовской философии обнаруживает лишь глубокую мудрость, заключенную в кантовском принципе, что всякое философское познание есть лишь проникновение в организацию человеческого разума.

Подобраны последние колосья, остававшиеся на поле после жатвы — этим и заканчивается наша попытка связать в снопы быстро взошедший и созревший посев Канта. Миновало великое время, и для немецкой философии наступили осень и зима. Творческая еверхеила, из которой проистекали система за системой, иссякла, и опьянение умозрения сменилось отрезвлением. ТС тому же туман Реставрации, нависший над Европой, оказался всего гуще в Германии. А когда впоследствии эта мрачная атмосфера начала рассеиваться, когда опять стало свежее и все зашевелилось, тогда — исключая немногих носителей великой традиции — утратилась связь между философской мыслью и универсальным образованием, утратилось то, что составляло тайну прежнего расцвета. Времена быстро изменились. Без сомнения, совокупность знания в настоящем далеко превосходит все знание того времени, но зато оно как бы расщепилось теперь между отдельными умами и специальностями, и индивидуум, не будучи в состоянии пользоваться всей совокупностью знания при выработке своего образования, должен вознаграждать себя за односторонность своих профессиональных занятии пустым дилетантизмом, который от всего отведывает, не имея ничего своего. Несомненно, теперь мы более зрелы в политическом отношении и более способны решать внешние задачи. Но среди тревог борьбы нам недостает мира, чтобы наслаждаться плодами их решения, и с завистью приходится нам оглядываться назад, мысленно возвращаясь к тому времени, когда среди могучей творческой деятельности не возбранялось наслаждаться прекрасной гармонией ее умственного содержания. В вечной суете современной жизни нет времени для «незаинтересованного созерцания», в нашем социальном механизме, отточенном со всех сторон, нет места для «влечения к игре». Для того, чья жизнь не проходит в погоне за удовольствиями, как бы он их ни называл, она становится серьезным трудом, и только на далеком горизонте воспоминания и страстного томления появляется картина тех золотых дней, когда и у нас, как когда-то в Греции, истина сияла светом красоты.

ФИЛОСОФИЯ XIX ВЕКА

Изложением немецких систем, стоящих на рубеже XVIII и ХТХ веков, закончилась история философских принципов. Обзор дальнейшего обусловленного ими развития философии, которое продолжается и в наши дни, имеет гораздо более историко-литературный, нежели собственно философский интерес. Ведь с тех пор не появилось ничего существенно нового и ценного. XIX век очень далек от того, чтобы быть философским. В этом отношении его можно сопоставить примерно с III—II веками до Р. X. или с XIV—XV веками после Р. X. Прибегая к языку Гегеля, можно было бы сказать, что мировой дух этого времени, столь занятый действительностью и вовлеченный вовне, не может обратиться вовнутрь, к самому себе и наслаждаться самим собой в своей собственной отчизне-. Конечно, дальнейшая философская литература XIX века достаточно обширна и достаточно пестро отливает всеми цветами: семена идей, занесенные к нам из этой эпохи умственного расцвета, богато разрослись во всех областях науки и общественной жизни, поэзии и искусства, зачатки исторических идей легли в основу почти необозримого множества сменяющихся сочетаний, оказавших большое влияние на развитие мыслительного процесса в силу особенных личных свойств их создателей. Но даже роль таких мыслителей как У. Гамильтон и О. Конт, А. Роз-мини-Сербати и Р. Г. Л отце в конце концов, оьъясняется лишь той воодушевленной энергией и тонкой осмотрительностью, с какой они преобразовали и дали новую жизнь типичным историческим формам мысли. И то общее направление, в котором пошла в XIX веке разработка проблем и образование понятий, не выходит за пределы тех противоположностей, которые уже завещаны историей и которые в новых философских системах в лучшем случае лишь эмпирически переработаны и по-иному сформулированы.

В самом деле, решающим моментом в философском развитии XIX века является, без сомнения, вопрос о значении естественно-научного понимания явлений для общего воззрения на мир. Влияние этой специальной науки на философию и общую духовную жизнь в XIX веке сначала было несколько ограничено и оттеснено на задний план, но зато впоследствии оно проявилось с наибольшей силой. Метафизика XVII века, а вследствие этого и Просвещение XVIII века находились всецело во власти естественно научного мышления: признание общей закономерности всего существующего, исследование простейших элементов и форм бытия, поиск необходимости, лежащей в основе всякой смены явлений — все это оказало влияние на теоретические изыскания, а вместе с тем и на оценку индивидуумом всего единичного, при которой «ценное» отождествлялось с «естественным». Против распространения такого механического воззрения на мир выступила немецкая философия с той основной мыслью, что все познанное подобным образом есть лишь форма явлений и оболочка целесообразно развивающегося внутреннего мира и что истинное понимание единичного должно определить то значение, которое принадлежит ему в целесообразном строе жизни. Историческое мировоззрение явилось результатом работы мысли, стремившейся начертать «систему разума».

Обе эти силы борются друг с другом в духовной жизни нашего времени, и в этой борьбе выдвигаются в самых разнообразнейших комбинациях все аргументы, заимствованные у прежних периодов истории философии, но не было введено ни одного существенно нового принципа. И если при этом победа, по-видимому, начала склоняться временно на сторону линии Демокрита, то главным образом по двум мотивам, особенно благоприятствовавшим этому направлению в наше время. Первый мотив преимущественно носит интеллектуальный характер и его влияние было велико и в более насыщенные умственной жизнью периоды прежних веков: это — наглядная простота и ясность, точность и определенность естественнонаучных воззрений, которые, -вследствие их общедоступности, обещают устранить все со-

мнения и колебания и все затруднения истолковывающего их мышления. Гораздо более действенным, однако, оказался в наши дни второй мотив — явная полезность естествознания. Мощный переворот во внешних условиях жизни, непрерывно и быстро совершающийся на наших глазах, с необходимостью подчиняет интеллект среднего человека господству тех форм мысли, которым он обязан столь великими преобразованиями, а потому в этом отношении мы живем под знаменем бэконизма.

С другой стороны, мощное культурное сознание нашего времени сохранило самый животрепещущий интерес к вопросам о значении для индивидуума общественной и исторической жизни. Чем больше политическое и социальное развитие европейских народов вступает в стадию действия масс, чем ярче чувствуется даже и в духовной жизни направляющая власть целого над единичным, тем больше борется и в философских размышлениях индивидуум против господства общества. Противостояние исторического и естественнонаучного миросозерцания и жизнепонимания приобрело наиболее непримиримый характер в том пункте, где в конце концов должен был решиться вопрос о том, в какой мере отдельная личность обязана ценным содержанием своей жизни самой себе, а в какой — господствующей над ней связью целого. Снова, как и во время эпохи Возрождения, ожесточенно столкнулись друг с другом универсализм и индивидуализм.

Если мы захотим, обращаясь к философской литературе этого столетия, дать краткий очерк тех движений, в которых наиболее ярко выразилось это характерное противостояние, то прежде всего придется поставить вопрос о том, в каком смысле и в каких пределах душевная жизнь может быть предметом естественнонаучного познания, ибо именно в этом пункте должно быть прежде всего установлено право на исключительное господство в философии этой формы мышления. Поэтому никогда так много не спорили о задаче, методе и систематическом значении психологии, как в XIX веке. В конце концов, единственно возможным выходом здесь оказалось ограничение этой науки лишь изложением ее чисто эмпирического содержания. Таким образом, психология позже всех частных наук, по крайней мере в принципе, отделилась от философии.

Но этот процесс зависит еще от других, более общих условий: как реакция против высоко поднявшейся волны идеализма немецкой философии через весь XIX век протекает широким потоком материалистическое миросозерцание, с наибольшей силой и страстностью проявившееся около середины столетия, хотя для этого не было ни новых оснований, ни новых знаний. Правда, с тех пор как серьезное естествознание отказалось от материализма, он стал намного скромнее в своих притязаниях на научное значение. Однако он оказывает тем большее влияние, выступая под видом скептической и позитивистической осторожности.

К наиболее значительным разветвлениям этого направления мысли, несомненно, принадлежит также и стремление подвергнуть изучению с естественнонаучной точки зрения общественную жизнь человека, историческое развитие и общие условия его духовного бытия. Введенное под не очень удачным названием социологии, это направление стремилось превратиться в своеобразный род философии истории, которая надеется развить на более широких фактических основаниях идеи, заложенные в наследии философии Просвещения.

Но историческое миросозерцание, с своей стороны, тоже оказало сильное воздействие на естествознание. Выдвинутая натурфилософией идея истории органического мира была в высшей степени важным по своему влиянию образом реализована в эмпирическом исследовании. Методологические принципы, которые привели к этому, распространились как бы сами собой и на другие области познания, и в эволюционных теориях историческое и естественнонаучное мировоззрение, по-видимому, настолько сблизились друг с другом, насколько это было возможно без участия новой объединяющей их философской идеи.

Наконец, что касается индивидуума, то побуждения, скрывавшиеся в культурной проблеме XVIII века, привели к тому, что в центре философского интереса на время оказался вопрос о ценности жизни. Пессимистическое настроение было побеждено и только тогда, в результате всех этих обсуждений, мог быть выдвинут более глубокий и ясный вопрос о сущности и содержании ценностей вообще и таким образом философия могла вернуться, правда удивительнейшими обходными путями, к кантовскои основной проблеме общезначимых ценностей.

§ 1. Борьба из-за души.

Характерным изменением в общенаучной ситуации, произошедшем в XIX веке, является постоянно прогрессирующее отделение психологии от философии*, которое в настоящее время может рассматриваться как в принципе завершившееся. Оно явилось следствием быстрого упадка метафизического интереса и метафизического мышления, что заметнее всего проявилось в Германии, как естественная реакция против слишком высокого напряжения спекулятивного умозрения. Лишившись таким образом более общей основы и стремясь в то же время упрочиться в виде чисто эмпирической науки, психология сначала не могла оказать значительного сопротивления вторжению в нее естественно-научного метода, с точки зрения которого она должна была разрабатываться как специальная отрасль физиологии или общей биологии. И вокруг этого вопроса о задачах психологии группируется целый ряд значительных движений.

В начале столетия происходило живое взаимодействие между французскими идеологами и эпигонами английской философии Просвещения, расколовшейся на ассоциативную психологию и учение о здравом смысле. Но теперь руководящая роль принадлежала Франции. Здесь же все резче выступала существовавшая с самого начала во французском сенсуализме противоположность между Кондильяком и Бонне. У Дестюта де Траси и даже у Ларомигьера мы не замечаем еще ясно обозначившейся тенденции к движению в ту или другую сторону. Но уже Кабанис (1757—1808) выступает как вождь материалистического направления: в своем исследовании связи между физической и нравственной («moral») природой человека он, рассматривая различные влияния возраста, пола, температуры, климата, приходит к тому выводу, что душевная жизнь определяется телом и его физическим состоянием. Поэтому стало казаться, что душа, которая еще раньше стала излишней в качестве жизненной силы, теперь отслужила свою службу и как носительница сознания, коль скоро органические функции сводились, по крайней мере в принципе, исключительно к механическим и химическим процессам.

При дальнейшем развитии этой мысли другими врачами, как например, Ф. Бруссе (1772—1838), еще резче проявился свойственный ей материалистический отпечаток: интеллектуальная деятельность рассматривалась как «один из результатов» функций мозга. Они с жадностью ухватились поэтому за удивительную френологическую гипотезу Галля, пытавшегося локализировать в определенных частях мозга отдельные «способности», сведениями о которых в то время располагала эмпирическая психология. Теория о том, что даже снаружи, по черепу, молено узнать, сильно или слабо развиты отдельные способности человека, не только являлась забавой для публики, но еще и соединялась, в особенности у врачей, с мнением, будто бы этим несомненно раскрыта материальность так называемой душевной жизни. Френологическое суеверие, как показывает успех сочинения Дж. Комба, возбудило к себе большой интерес, который сильнее всего проявился в Англии, где оно содействовало развитию чисто физиологической психологии в духе Д. Гартли. И только Джон Стюарт Милль (1806—1873), следуя за своим отцом1, вернул своих идеологически и эмпирически настроенных соотечественников к юмовскому пониманию ассоциативной психологии. По его мнению, не задаваясь вопросом о том, что такое материя и дух сами по себе, нужно исходить из того факта, что телесные и духовные состояния представляют собой две совершенно различные области опыта и что психология как пайка о законах душевной жизни должна изучать факты, составляющие эту жизнь, исходя из них самих, а не сводить их к законам другой сферы бытия. Примыкая к Миллю, Александр Бэн продвинул ассоциативную психологию еще дальше, указав между про-

При этом Ренувье придал принципам критицизма полностью дуалистический характер не только в теории познания, но и в метафизике, и в философии истории, так как во всех этих областях он подчеркивал существование несогла-суемых противоречий, которые в своей непримиримости подобны иррациональным, случайным остаткам во всякой действительности. И этот принцип он пытался обосновать все новыми и новыми путями, которые порой выражались в весьма причудливых построениях.

Вообще же волюнтаризм, по-видимому, является наиболее ясно выраженной тенденцией психологии XIX века: он представляет собой ту форму, в какой эмпирическая наука освоила кантовский и фихтевский принцип перенесения центра тяжести из теоретического разума в практический. В Германии на подобное развитие психологии наибольшее влияние оказала метафизика Фихте и Шопенгауэра. Оба они учили, что сущность человека заключается в воле, и весь ход немецкой истории в XIX веке и связанное с ним изменение народного духа могли только усилить ту окраску, которую это воззрение придавало всему миросозерцанию. Все больше и больше проявлялись такие характерные черты нашего времени, как возросшее до крайности значение практического и небезопасное оттеснение на задний план теоретического.

В научной литературе это обнаруживается довольно рано у Бенеке. Хотя он при изложении своей ассоциативной психологии и опирался частью на англичан, частью на Гер-барта, все же его построение оказалось достточно самостоятельным в том смысле, что он рассматривал элементы душевной жизни — Бенеке называл их «первичными способностями» — как активные процессы, или влечения. Эти влечения, первоначально вызванные к деятельности раздражениями, неизменно сохраняя свое содержание (в качестве «следов») и постоянно уравновешивая друг друга при продолжающемся зарождении новых сил, должны осуществлять кажущееся субстанциальное единство душевной сущности. По этому учению, душа представляется связкой, но не представлений (как у Юма), а влечений, сил и «способностей». В нем отрицается всякое реальное значение тех получаемых при классификации родовых понятий, которые прежде называли способностями. Бенеке считает индуктивное обоснование этого учения посредством методической обработки фактов внутреннего восприятия единственно возможной предпосылкой для философских наук, каковыми являются логика, этика, метафизика и философия религии. При этом он намеревается построить теорию ценностей, которые должны быть приписаны раздражениям (то есть «вещам*) в зависимости от того, повышают или понижают они влечение.