В. виндельбанд история новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками

Так как подробности этой теории относятся уже к изложению самой критической философии, которое будет сделано ниже, здесь нужно указать лишь главнейшие ее черты, чтобы выяснить отношение Канта к Лейбницу и Юму во время решительного поворота в развитии его мышления. Кант самым широким образом использовал лейбницевский принцип виртуальной врожденности идей, и в этом смысле он был прав, когда однажды в более позднее время заявил, что «Критика чистого разума» собственно могла бы служить апологией для самого Лейбница против его последователей. Но существенное отличие от Лейбница заключалось в том, что у Канта идеи, устанавливающие опыт, являются не столько логическими, сколько гносеологическими формами мышления; таким образом, наряду с формальной логикой он полагает основание логике трансцендентальной. Путем подобного развития учения Лейбница Кант преодолевает скептицизм Юма, и гносеологические формы мышления, из которых самой важной в этом отношении для него была причинность, оказываются не случайными продуктами психического механизма, но, в гораздо большей мере, принципами, созидающими сам процесс познания и имеющими поэтому для всего содержания мышления такое же априорное значение, как чистые формы чувственности — пространство и время — имеют для всего содержания созерцания. Но если таким путем и сохраняется, вопреки Юму, априорность форм мышления, то это могло быть достигнуто только благодаря тому, что Кант вместе с Юмом признал их феноменальность.

Действительно, сообразно с этим исследованием устанавливается совершенный, абсолютный параллелизм между чистыми формами рассудка и чистыми формами чувственности. Лишь из соединения тех и других составляется синтетическая деятельность, с помощью которой ощущения складываются для нас в представления о вещах и о необходимых отношениях между ними. Те и другие суть законы познавательной деятельности, которые доходят до нашего сознания лишь тогда, когда мы их применяем к делу

поэтому возможно необходимое и всеобщее знание о них.

Но зато и те и другие формы имеют значение лишь для того необходимого способа представления, каким, по законам нашего «ума*, мы принуждены созерцать и мыслить мир. Теперь на горизонте кантовского мышления снова появляется метафизика, родственная математике по своей неопровержимости, но уже не метафизика вещей в себе, а метафизика явлений. Это — учение о необходимых понятиях и принципах, в зависимости от которых мы должны мыслить мир, и должны это потому, что сам опыт становится возможным лишь при помощи этих понятий и принципов.

Следует признать, что в середине 70-х годов Кант уже прошел через эту стадию развития. Если он не завершил ее окончательно, то это произошло потому, что при данном ходе мыслей (который был бесконечно глубже, чем по своим результатам с виду похожее на него учение «о субъективных необходимостях», к которому около этого же времени пришел Тетенс, не без влияния со стороны кантовской диссертации на должность ординарного профессора) проблема об отношении наших представлений к вещам не только не получила разрешения, но еще более запуталась. Раз выяснилось, что все, что в созерцании и мышлении мы привыкли считать предметами, составляет имманентный продукт нашей деятельности представления, что математическое и метафизическое познание, хотя и обладает необходимостью и общезначимостью, все-таки простирается лишь на явления, а не на вещи в себе, то после этого наше мышление должно было показаться настолько заключенным само в себе и до такой степени отделенным от абсолютной реальности, как никогда и ни в какой более ранней философской системе. И если Кант вывел такое заключение, оно тотчас должно было распространиться дальше и, в конце концов, обратиться само против себя, ибо если ни путь созерцания, ни путь мышления не ведут к познанию вещей в себе, то совершенно непонятно, каким образом вообще мы можем получать представления о них. Если вещь в себе есть нечто неведомое, находящееся за пределами всякой нашей познавательной способности, то что же заставляет нас вообще признавать как подобный предел, так и нечто, лежащее за ним? Во всяком случае, это противопоставление представлений вещам в себе, составляющее общее основание наивного реализма, не есть уже нечто, настолько само собой разу-

меющееся, как полагает обыденное сознание, напротив, оно само составляет одну из самых важных и последних проблем критики в области теории познания. Если оставаться на этой почве и отказаться от всяких произвольных предубежений, то скоро станет очевидным, что для познавательной деятельности может быть ни потребности, ни смысла признавать некий находящийся вне ее «х», который она не в состоянии ни созерцать в интуиции, ни познать, и к которому относительно наших ощущений неприложимы даже категории вещности и причинного воздействия.

Но если даже предположить, что существуют другие мотивы — позже станет ясно, какие мотивы были у Канта — для того, чтобы настаивать на реальности непознаваемых вещей в себе, то опять-таки оказывается, что это мнение не может быть положено в основание критики теории познания в качестве предпосылки. Все психологические теории о происхождении познания, которые выдвинула докантовская философия и основоположения которых во всем их объеме проанализировал и сам Кант, и прежде всего сама постановка вопроса о том, каким образом субъективные мыслительные процессы получают объективное значение, — все это основывается на предпосылке наивного реализма, что вещам в себе противостоит дух. Теперь же Кант должен был заметить, что уже противопоставление субъекта объекту есть такая предпосылка, ценность которой для познания еще нужно доказать, что, таким образом, проблема теории познания должна быть сформулирована иначе, для того чтобы заранее не допускать принятия ею этой предпосылки. При этом его исследования генезиса наших представлений о предметах позволяли увидеть новое понимание проблемы. Они показали, что все объективное существует для единичного духа лишь тогда, когда с помощью функций чистых форм познания в нем совершится необходимый и общезначащий синтез. Понятие синтеза, то есть самопроизвольного объединения данного многообразия, фактически появившееся уже в диссертации на должность ординарного профессора, стало теперь центральным понятием кантовской философии: им начинается «Трансцендентальная аналитика», решающая часть «Критики чистого разума», которая тем самым по-новому освещает и «Трансцендентальную эстетику». Если последняя еще в духе диссертации берет за основу отношение чувственности и рассудка по психологической схеме наивного реализма, как противоположность восприимчивости и самопроизвольности, то в учении о синтезе показывается, что в обоих способах познания отнесение к объекту происходит одинаково, лишь при помощи синтетических функций чистых форм, то есть интуиции и понятий. Для человеческого духа объективность — это необходимость и общезначимость его синтезирующей функции, поэтому первое условие для понимания критической философии заключается в усвоении нами того различия, которое Кант устанавливает между объективностью, о которой идет речь в его учении, и реальностью, как ее понимает обыденное сознание. Его теория познания уже занята не той проблемой, каким образом мышление улавливает реальность, а скорее тем, какие процессы мышления объективны, то есть необходимы и общезначимы. В этом и заключается смысл вопроса о понятии «априорных синтетических суждений», поднимаемого кантовской критикой. И учитывая весь путь развития, которым прошло его мышление, заранее видно, что для Канта эту априорность, эти необходимость и общезначимость можно получить всегда лишь в том случае, если речь идет о применении чистых форм разума.

Поскольку оказался очевидным тот факт, что подобным образом построенная теория познания имеет дело лишь с кругом человеческого опыта и его переработки! совершаемой с помощью чистых форм разума, что, следовательно, она вообще не имеет никакого отношения к понятию вещей в себе, постольку научное познание опять должно было совершенно изменить свое место в мировоззрении Канта. Для мыслителя стало ясно, что чистые формы мышления обладают познавательной способностью лишь в пределах материала, данного чувственным созерцанием. Миром, доступным человеческому познанию, является, говоря языком диссертации на ординатуру — лишь nnindus sensibilis — мир чувственный. Если бы мы были всего только познающими существами и больше ничем, то о сверхчувственном мире мы знали бы ровно столько же, сколько о вещах в себе, то есть ровно ничего. Но нравственно-философские убеждения Канта уже давно полностью определились. Для него всего достовернее было то, что человек как существо, в моральном отношении свободно действующее, принадлежит к сверхчувственному миру, поэтому»

если бы даже теоретический разум отвергал понятие умопостигаемого мира, как нечто для него вполне чуждое и безразличное, для Канта его личное твердое убеждение в реальности умопостигаемого мира вещей в себе все-таки опиралось бы на нравственное сознание, на практический разум. Если даже никакие формы познания не делают этого мира доступным для мысли, хотя бы всего лишь как возможного, Кант все-таки был верен своему практическому убеждению в том, что этот мир существует. Таким образом, многочисленные следствия из того принципа отличия нравственности и религиозности от их метафизического обоснования, который Кант установил ранее, и теперь оказались необыкновенно важными. Теперь-то именно он и мог построить свое личное мировоззрение со всем его ригористическим противопоставлением мира чувственного миру нравственному — построить на основании собственных моральных верований, именно теперь, когда он изгнал метафизику из области сверхчувственного и объявил ее априорной наукой о явлениях. Таким образом, допущение вещей в себе, теоретически подорванное, нашло свое основание в практических убеждениях Канта, и в этом смысле он имел право объявить впоследствии, что ему никогда не приходило в голову сомневаться в реальности вещей. Но это его убеждение совершенно совпадало с предположением наивного реализма, и таким образом оказалось, что Кант в одно и то же время и в том же самом труде, где он отвергал наивный реализм, как предпосылку, непригодную для научной критики теории познания, с тем большей энергией держался за него как за стержень своего мировоззрения.

Из столкновения всех этих направлений мысли, находившихся друг к другу в отношении антагонизма, и вышла в конце концов «Критика чистого разума*, а с ней вместе и вся критическая философия. В главном труде его жизни Кантом изложены все ряды заключений и все взгляды, которые в то время скрещивались в уме философа, и этим объясняется своеобразный характер данного произведения, подвергавшегося такой бесконечно разнообразной критике. Если попытаться сконцентрировать эти противоположности вокруг одного пункта и одного понятия, то таковым окажется понятие чувственности. С чисто гносеологической точки зрения Кант мог определить чувственность лишь как область ощущений и область распределения их в пространстве и времени, и говорить лишь о нашем опыте и его необходимых формах. Но так как, вследствие своего практического убеждения, он выступал за реальность вещей в себе, то даже в «Критике чистого разума» он еще сохранил свое прежнее, заимствованное из психологии наивного реализма определение понятия чувственности, как способности ума аффицироваться (возбуждаться) чем-либо, а вместе с тем и тот тезис, что мир человеческих представлений есть мир явлений. Постановка гносеологической задачи была осуществлена им без всяких предпосылок, но психологические определения предполагали наивный реализм. Поэтому в само изложение кантовской «Критики...» был перенесен тот внутренний антагонизм, который стал удобной мишенью для полемических нападок на этот труд, но который в то же время образовал самый прочный фермент дальнейшего развития мыслей Канта. Представить этот антагонизм во всей его полноте и во всем разнообразии его составных частей и есть ближайшая задача настоящего изложения.

§ 59. Теоретическая философия Канта

Сам Кант центр тяжести своей философии усматривал в ее отличительной черте — том новом методе, который он назвал критическим или трансцендентальным. Тем замечательнее, что относительно этого метода среди исторических исследователей существует едва ли еще не меньше единогласия, чем относительно пути развития философа. Между тем как Кант льстил себя надеждой, что столетие не успеет закончиться прежде, чем тропинка, проложенная им через непроходимую чащу, превратится в широкую дорогу, споры об общем направлении и отдельных поворотах этой тропинки не стихли и поныне. Этот факт делает вероятным предположение, что, подобно тому как философское развитие Канта и центральный пункт его взглядов, точно так же как и его метод, не сводится к простой формуле, но, будучи соединением различных методологических подходов, допускает столь же различные толкования.

Кант называет свою философию трансцендентальной и противополагает ее «трансцендентному» стремлению прежней метафизики познать вещи в себе, и это противопоставление означает то, что он объявляет задачей своей философии определение условий априорного познания во всех областях человеческого мышления. В этом смысле трансцендентальным он хочет называть все, что относится к возможности всеобщего необходимого содержания нашей мысли. Но в высшей степени неточный и неопределенный язык Канта (явление необыкновенно замечательное при его всегдашнем педантизме), который настолько же способствует неясности его сочинений, насколько этому содействует и тяжеловесное построение текста, и который представляет ясную картину постоянной борьбы Канта со своими мыслями — этот его способ словоупотребления ответственен за то, что Кант не выдерживает установленного им различия между трансцендентным и трансцендентальным; и очень часто он, по старой привычке, употребляет «трансцендентальный» там, где подразумевает «трансцендентный». Поэтому более верным и допускающим меньше недоразумений является определение его метода, как критического, тем более, что этот термин появляется в виде вполне понятного и ясного противоположения. Кант называет догматической всякую философию, которая, не исследуя познавательной деятельности и ее границ, хочет приступать непосредственно к познанию вещей, исходя из каких-либо заранее принятых предпосылок и предвзятых суждений. Для Канта под это определение подходит как эмпиризм, так и рационализм его ближайших предшественников. Но не менее заслуживающим осуждения представляется ему и скептицизм, поскольку тот хочет доказать, что человеческое мышление не в силах удовлетворять тем требованиям, которые ему выдвигались в зависимости от разнообразных догматических предпосылок, и поскольку он, вследствие этого, порождает некоторого рода разочарование относительно познавательной способности человека. Таким образом, Кант вооружается против скептицизма не как против критики познания, а лишь в той мере, в какой скептицизм ставит эту критику в зависимость от догматических предубеждений. Задачей критической философии Кант считает новую (то есть построенное без догматических — как метафизических, так и психологических — предпосылок) формулировку понятия познания, а затем исследование того,

насколько человеческое мышление может реализовать это понятие. Таким образом суть критической философии коренится в ее гносеологической задаче, но затем это понимание переносится, хотя и с некоторыми изменениями, также и в другие области философии. В этом смысле можно сказать, что гносеологическую точку зрения Кант сделал руководящей для философии вообще. В теориях до Канта было уже достаточно предпосылок для такого отношения к теории познания. Они бесспорно есть у Локка, Лейбница, Юма, но предположение о том, что суждение о познавательной ценности представлений зависит от усмотрения происхождения последних, до Канта всегда связывало это гносеологическое исследование с психологическими теориями. Кант прежде всего обнаружил свою оригинальность тем, что уяснил для себя следующий факт: для оценки познавательного значения идеи совершенно безразлично, каким образом она возникла. Теория познания не должна быть ни описывающей, ни объясняющей психологией, она — наука критическая, исследующая ценность и поэтому, вместо того чтобы брать за основу предпосылки относительно сущности души и происхождения представлений, она, скорее, должна исходить из идеального понятия о познании — понятия, которое касается лишь имманентных различий в ценности представлений. В этом отношении Кант во главу своего систематического изложения критических исследований ставит идеал априорных синтетических суждений. Познания суть суждения, но такие суждения, в которых представления соединяются друг с другом в сочетания, основанные не на простом логическом анализе их содержания: это — суждения синтетические, имеющие притязание на общезначимость и необходимость. Значение различия между аналитическими и синтетическими суждениями многократно пытались уменьшить указанием на тот психологический факт, что одно и то же суждение может быть синтетическим для одного человека и аналитическим для другого. Это замечание настолько же несостоятельно, насколько оно не улавливает смысла делаемого Кантом различения, которое есть различение не в психологическом генезисе, а в гносеологическом обосновании. Аналитические суждения не имеют никакой познавательной ценности, ибо их формальнологическое обоснование дает лишь новую форму содержанию посылок. Истинной познавательной ценностью обладают лишь те суждения, которые

ставят представления во взаимную связь, основанную не на логическом отношении их содержания. Этой ценностью обладают прежде всего все соединения фактических представлений, приобретенные путем восприятия. В основании синтеза представлений лежит в этом случае акт опыта, потому-то Кант и называет эти суждения синтетическими суждениями a posteriori. И рационалистический характер его мышления полностью обнаруживается в том, что хотя он и признает законность этих суждений и считает их той почвой, на которой развивается наша познавательная деятельность, однако его теория познания принципиально не занимается их критикой. Хотя учение Канта и называют теорией или критикой опыта, но под этим прежде всего следует подразумевать отнюдь не исследование ценности тех единичных суждений, которые, как обыкновенно выражаются, приобретены путем опыта. Напротив, ни одно из этих суждений не доставляет Канту материал для философской критики: эта критика направляется на совершенно новый род познания, выдвигаемый Кантом в понятии априорных синтетических суждений. Теория Лейбница могла противопоставить verites defait лишь verites elernelles34, то есть логические основоположения, полученные путем анализа. Кант, напротив, находит, что существуют основополагающие соединения понятий, которые возникают не логическим путем, но тем не менее носят всеобщий и необходимый характер. Если же они существуют, то мы должны спросить себя, в чем же в этом случае заключается обоснование их синтеза. Этим вопросом и определяется задача философии Канта, а равно и критический метод ее решения.

Во всех областях человеческого сознания, а не только в области познания, Кант исследует вопрос о существовании априорных синтетических суждений, то есть первичных, логически не выводимых соединений понятий, имеющих в то же время всеобщее и необходимое значение. Но дело не ограничивается одним лишь констатированием их, напротив, лишь вслед за этим выступает более важный вопрос об основании заключающегося в них синтеза. Для критики только этим основанием определяется масштаб, сообразно с которым она обсуждает в каждом отдельном случае вопрос об обоснованности или необоснованности притязаний этих суждений на общезначимость и необходимость. Критический метод понимали таким образом, будто бы он из признания существования априорных синтетических суждений делает заключение относительно тех условий, при которых они возможны, и затем учит, что эти условия действительно существуют в человеческом уме, потому что констатирован их результат. Если бы таков был ход заключений Канта, то из констатированного им факта существования априорных синтетических суждений в метафизике сверхчувственного он должен был бы заключить, что определенное им путем дедукции условие существования этих суждений — интеллектуальная интуиция — присуще человеческому уму, ибо, в противном случае, с его стороны было бы полнейшим произволом относиться к притязаниям одной науки иначе, чем к притязаниям другой*. Но ход заключений Канта совершенно иной. Он признает априорные синтетические суждения не как материал для доказательства, но как объект для критики. При исследовании каждого рода этих суждений он рассматривает, при каких именно условиях они могут иметь право на существование, и затем спрашивает, выполнены или не выполнены эти условия в содержании суждений. И лишь когда этот вопрос решен в положительном или отрицательном смысле, тогда только произносится приговор о праве на реальность априорных синтетических суждений. Если же таков собственно прием критического метода, то, все-таки, не может быть никакого сомнения в том, что прием этот можно лишь с трудом вычленить из запутанных дедукций учения Канта. А в области практической философии, как бу-

· Подобное неверное понимание критического метода главным образом обусловливается односторонней опорой на «Пролегомены...». В этом сочинении Кант излагает не саму систему, но введение в нее, повторяющее его собственный разыскивающий ход мыслей. Поэтому он может здесь повсюду предполагать аподиктическую достоверность математики (и даже чистого естествознания), как нечто установленное и самоочевидное, и сделать это затем конечным пунктом своего исследования, руководствуясь данным принципом при критике метафизики, рассматриваемой как проблематичное знание. Здесь это значит: математика существует по праву. Почему? Только потому, что ее априорные синтетические суждения обоснованы в чистых созерцаниях пространства и времени. Есть ли что-либо подобное в метафизике? Нет. Следовательно, она существует не по праву. Этот личный взгляд Канта на проблему в «Пролегоменах...» весьма ярко выражен, но его не следует сопоставлять с объективным методом самой «Критики..», ибо согласно последней, мыслителю не следует быть пристрастным ни к какому притязанию на априорность, он должен с равной степенью тщательности проверять его право на существование.

дет показано ниже, он таким образом соединяется с другим подходом, что изменяется почти до неузнаваемости. Ясность этого метода затемняется, главным образом, тем, что, проводя его, Кант оказался вынужденным снова применить психологические предпосылки и исследования, ибо если вопрос относительно основательности притязаний априорных синтетических суждений на общезначимость и необходимость решается в зависимости от того, наличествуют или отсутствуют в человеческом уме условия существования этих суждений, то решение вопросов гносеологических, в конце концов, опять-таки связано с психологическим рассмотрением если и не происхождения представлений, то по крайней мере особенностей человеческого интеллекта, или, как выражается Кант вместе с эмпирической психологией своего времени — сил человеческого духа. Таким образом выходит, что если даже теория познания и формулирует свою задачу совершенно независимо от психологических предпосылок, все же для решения этой задачи она должна повсюду прибегать к психологическим фактам и теориям. И такая связь получает оправдание сама собой, раз мы вспомним, что речь идет о критике именно человеческой, а не какой-либо другой способности познания. Но Кант при обработке громадного материала не дал себе труда изложить отдельно эти ряды различных мыслей (в целом взаимно пополняющих и обусловливающих друг друга) и везде ясно указать их составляющие части, а этим самым он немало затруднил понимание своего философского труда, рассматриваемого в целом.

Из этого ясно, что в основе всеохватывающей критики Канта лежит не менее обширная трансцендентальная психология, и это тем более удивительно, что Кант в своей критике наук объявляет невозможной «рациональную* психологию и не признает за «эмпирической» психологией характера точной науки. Энергично критикуя ценности, он не упоминал о многочисленных психологических предпосылках, которые он не только использовал, но по самой природе вещей должен был использовать при решении каждой отдельной проблемы, и с помощью которых он воздвиг все здание своего нового учения. Итак, его учение совершенно подчиняет психологический элемент гносеологическому, но вместе с тем оно служит доказательством и того, что задача критики не может быть решена без помощи психологии.