В. виндельбанд история новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками

Относительно психологического основания всей своей системы Кант яснее всего высказался отчасти во введении в «Критике способности суждения», главным же образом в маленькой статье, которая первоначально предназначалась для этого введения, а позже, с разрешения философа, в выдержках была напечатана С. Беком в конце его «Объяснительных выдержек из критических сочинений г-на проф. Канта» и под заглавием «О философии вообще» перешла в собрание его сочинений. Кант здесь принимает деление психических функций на три категории, — деление, которое было в ходу в современной ему эмпирической психологии под влиянием Зульцера, Мендельсона и Тетенса, и которое рядом со способностью познания и со способностью желания ставило способность ощущения. Кант прибавляет, что всем трем способностям присущи известные априорные синтетические суждения и что критическое исследование этих суждений и составляет задачу его трансцендентальной философии. Априорные синтезы, присущие способности познания, состоят из ряда суждений, которые устанавливают общезначимую и необходимую связь между основными понятиями нашего мировоззрения без формально-логического соединения этих понятий*. В области способности желания априорные синтезы состоят в том, что с одной стороны, воле приписывается всеобщее и необходимое отношение к определенным предметам, а с другой — известным волевым актам приписываются моральные предикаты «добрый» или «злой» и это имеет характер

необходимости и общезначимости. Практические синтезы a priori суть суждения оценки, имеющие характер всеобщности и необходимости. В сфере способности ощущений априорный синтез состоит в том, что определенные предметы связываются с обладающими характером общезначимости и необходимости чувствами удовольствия или неудовольствия, которые обозначаются пре* Из этого утверждения, быть может, всего легче понять отношение Канта к шотландской школе. Эта школа, вопреки Локку и ассоциативной психологии, допускала существование и очевидность «основных суждений» и желала доказать их эмпирико-психологическим путем. В известном смысле эти «основные суждения» совпадают с кантонскими априорными синтетическими суждениями, с той лишь разницей, что шотдандцы признавали их абсолютной истиной здравого смысла, между тем как Кант подвергал сомнению их право на существование- Таким образом, Кант начинает именно с того, на чем остановились шотландцы.

пикатами красоты или безобразия, целесообразности или нецелесообразности. Априорные синтезы способности чувства если их назвать apotiori, суть суждения эстетические. Сообразно этому критическая философия делится на три главные части — критику теоретических, практических и эстетических априорных синтетических суждений, а вся система Канта — на теоретическое, практическое и эстетическое учение. Поэтому главную группу критических сочинений Канта образуют так называемые три великих «Критики...», из которых каждая представляет основное для одной из этих трех частей сочинение: «Критика чистого разума», «Критика практического разума» и «Критика способности суждения». Вокруг данных трудов группируются все остальные сочинения Канта, и все они имеют к ним более или менее близкое отношение.

Если под теоретической философией более ранних философов понимать прежде всего их научное обоснование мировоззрения, другими словами, их метафизику, то для Канта под это название по своим существенным чертам подпадает теория человеческого познания, то есть собственно теория о теории. Этого имени заслуживает его учение о науке, и лишь особенный характер этого учения дает нам право, как выяснится ниже, причислить сюда еще и натурфилософию.

Таким образом, основным вопросом теоретической философии Канта является вопрос об оправдании наук, содержащих в себе априорные синтетические суждения. Согласно схеме, изложенной впервые в «Пролегоменах...», Кант признает три таких науки. На первом месте стоит математика. Законы, устанавливаемые ею, без колебания признаются всеми за общезначимые и необходимые, а то, что они имеют к тому же и синтетический характер, Кант утверждал на основании своего вывода об интуитивном характере математического мышления. Второе место отводится «чистому естествознанию». Под этим названием Кант подразумевает систему положений, лежащих в основе всякого понимания и исследования природы, систему, которую он не застал готовой, но которую он сам создал лишь в первом издании «Критики чистого разума». В-третьих, притязание на необходимость и общезначимость своих положений выказывает метафизика со своим учением о душе, мире и Боге, причем ее положения лишь по видимости базируются лишь на логическом анализе, а на самом деле в основании их лежит акт синтеза.

Задача «Критики чистого разума* заключается в исследовании правоты этих трех наук, что, в свою очередь, выполняется в соответствии с психологической классификацией. Противоположность между чувственностью и мышлением порождает деление трансцендентального «элементарного учения» на трансцендентальную эстетику и трансцендентальную логику, при этом предметом первой является критика математики. Вторая, сообразно с тем, что мышление в качестве рассудка стремится найти рациональное познание чувственного мира, а в качестве разума желает, напротив, достигнуть познания мира сверхчувственного, разделяется на трансцендентальную аналитику и трансцендентальную диалектику так, что на долю первой выпадает критика чистого естествознания, а последней — критика метафизики.

Решающее значение для гносеологической критики Канта имеет психологическое убеждение в том, что, с одной стороны, чувственность и рассудок суть два ствола древа познания, быть может, соединяющиеся в его корне, но тем не менее вполне разъединенные в нашем сознании и различно функционирующие, и что, с другой стороны, всякое объективное, то есть необходимое и общезначимое познание созревает не на одном только из этих двух стволов, но, скорее, является их общим плодом. При этом чувственность играет женскую роль восприимчивости, рассудку же приличествует оплодотворяющая функция самодеятельности. И если в системе Канта все виды априорного познания обусловлены теми различными отношениями, в которые вступают между собой оба эти фактора нашего мышления, то в систематическом построении «Критики чистого разума» нельзя не заметить постепенного ослабления этого противоположения. Уже в трансцендентальной аналитике выясняется, что чувственность, еще выступавшая в трансцендентальной эстетике как некогда в диссертации на ординатуру в виде способности воспринимающей, в действительности представляет собой уже активный принцип, являясь синтетической функцией, которая находится в самой непосредственной связи с аналогичными функциями рассудка. В этом кроется основная причина затруднений в понимании «Критики чистого разума».

Если при этом Кант называет математику наукой интуитивной, то это нужно понимать не в том смысле, будто бы

из нее вообще устраняется деятельность рассудка. Образование понятий, суждение и умозаключение, разумеется, настолько же принадлежат ее аппарату, насколько и аппарату всех других наук. То, в чем Кант расходится с прежним пониманием, заключается лишь в том, что основания для понятий и аксиом*, которыми оперирует математика, нужно искать не в чисто логических процессах, а скорее в актах интуиции. Суждения, что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками и что сумма пяти и семи равна двенадцати, не могут быть получены путем логического анализа понятий, служащих подлежащими этих утверждений. В понятии прямоты не заключается признака величины расстояния так же, как в понятии суммы двух чисел — признака другого числа. Таким образом, эти положения должны быть основаны на синтезе, а этот синтез не может быть основан на случайном опыте, потому что в таком случае нельзя было бы объяснить общезначимость и необходимость этих утверждений. Однократное или многократное измерение, однократное или многократное исчисление не может служить доказательством этих положений, но они становятся очевидными тотчас и непосредственно после того, как мы строим их содержание в интуиции. Когда мы проводим прямую линию между двумя точками, то в интуиции сразу же обнаруживается вполне самоочевидным образом, что не может быть никакой другой линии, которая была бы короче этой, и когда мы производим с числами действие сложения, точно так же не остается и тени сомнения в том, что при всяких условиях результат должен получиться одинаковым. Если, таким образом, основание для этого синтеза заключается в интуиции, то эти положения обязаны своей аподиктичностью не единичному опыту и не сумме нескольких единичных опытов, но скорее необходимости и общезначимости самого синтетического акта. Следовательно, эта

Кант никогда не утверждал, что в математике даже доказательства не ведутся в форме силлогизма, а покоятся на интуитивных соображениях Лишь Шопенгауэр впервые попытался вывести такое заключение, между тем как для Канта интуитивность математического метода ограничивается только построением понятий и аксиом, лежащих в основе ее доказательств. Неаподиктичность имеет значение лишь в том случае, если существуют общезначимые и необходимые акты интуиции. Но в интуиции все то, что составляет чувственные качества единичных предметов нашего восприятия — цвета, звуки и т. д., — все это обладает субъективной индивидуальной изменчивостью. Поэтому характером всеобщности и необходимости могут обладать лишь формы пространства и времени, и, аналогично, лишь в приложении к ним имеет значение математическая закономерность. Таким образом, то условие, при котором только и может быть оправдано притязание математики на общезначимость и необходимость, сводится к тому, что математика основана на сознании (рефлексии) необходимых и общезначимых форм всех интуиции вообще, и в том, что оба элемента математического построения, пространство и время, суть именно таковые формы — априорные интуиции. Исследование этого вопроса дает, таким образом, трансцендентальное учение об интуиции, то есть, согласно этимологическому значению слова, трансцендентальную эстетику.

Априорность пространства и времени Кант доказывает четырьмя способами. Представления о пространстве и времени не могут возникать исключительно путем абстракции из представлений о единичных пространствах и о единичных промежутках времени, напротив, последние уже заключают в своих признаках смежности и последовательности всеобщий признак пространственности и временности. Таким образом, эти представления, во-первых, не имеют эмпирического основания, а во-вторых, они еще сверх того суть представления, обладающие характером необходимости, так как возможно мысленно удалить из них все предметы, но не сами эти представления из предметов. В-третьих, пространство и время вообще не суть понятия в логическом значении этого слова (дискурсивные понятия), так как есть лишь одно всеобщее пространство и одно всеобщее время; представление же, которому может соответствовать только один объект, есть не родовое понятие, а интуиция. Да и отношение нашего пространства к единичным пространствам и нашего времени к единичным промежуткам времени совершенно иное, чем отношение родового понятия к своим видам или экземплярам. Единичные пространства и промежутки времени суть реальные части всеобщего пространна или времени, но единичный стол вовсе не есть реальная часть общего понятия «стол», наоборот, здесь общее представление «стол» есть лишь часть представления о единичном столе. Наконец, в-четвертых, понятие никогда не может мыслиться таким образом, чтобы предмет, соответствующий этому понятию, заключал в себе в виде своих реальных частей бесконечное множество единичных предметов. А так как пространство и время мыслятся именно этим последним способом, то отсюда следует, что они возникают лишь вследствие неограниченности интуитивной деятельности. Таким образом, исследуя то отношение, в каком находятся представления о пространстве и времени к нашим единичным созерцаниям, Кант находит, что последние сами-то возможны лишь потому, что в основе их находится пространство и время, как необходимые и всеобщие формы созерцания, как априорные интуиции. Раз это доказано, отсюда следует, что результаты усмотрения внутренней закономерности этих чистых интуиции — а ничего иного и не заключает в себе математика — имеют полное право на необходимое и всеобщее значение.

Таким образом, аподиктичность математики основывается на том, что пространство и время составляют априорные формы чувственной интуиции. Нужно точно усвоить понятие априорности, чтобы сразу избежать неверного понимания учения Канта. Его понятие априорности не имеет ничего общего с психологическим первенством, хотя, благодаря привычке Канта употреблять многозначащие неопределенные выражения, иногда и кажется, что между ними есть что-то родственное. Канту никогда и в голову не приходило утверждать, будто пространство и время суть врожденные идеи, вроде тех, какие допускало картезианство. Он никогда и не думал придерживаться мнения, что человек приносит с собой на свет представления об общем пространстве и общем времени и вставляет в них на соответствующие места единичные чувственные интуиции. Его понятие об априорности значит только то, что пространство и время образуют имманентную законосообразность, свойственную самому существу интуитивной деятельности, закономерность, которая не создается с помощью единичных опытов, но, напро-тив, со своей стороны принадлежит к принципам, образующим каждое отдельное восприятие. Поэтому, если мы вабстракции освободим форму пространства и времени от их частного чувственного содержания, то в нашем сознании останется лишь эта закономерность, которая при возникновении восприятий работает в нас без сознательного содействия с нашей стороны. Кант никогда подробно не рассматривал психологический вопрос о том, каким образом мы приходим к сознанию этой бессознательно в нас действующей закономерности. Там же, где он мимоходом касался этой проблемы, он всегда высказывался в том смысле, что эта закономерность может проникать в наше сознание не иначе, как во время ее применения к частным единичным восприятиям. В споре современных физиологов и психологов относительно происхождения представления о пространстве Кант, без сомнения, стоял бы на стороне эмпириков. Но его учение об априорности вообще не имеет ничего общего со всем этим спорным вопросом, и потому ему давали совершенно ложное толкование, считая возможным сравнивать его концепцию с нынешним нативизмом.

С математической аподиктичностью связано, через посредство учения об априорности пространства и времени, то феноменалистичеекое следствие, которое играло столь важную роль в развитии Канта. Если пространство и время являются формами нашей чувственной интуиции и притом ее необходимыми и общезначимыми формами, то математическая закономерность имеет силу для всего мира наших чувственных представлений без исключения. Но действие этой силы простирается лишь настолько, насколько мы остаемся в рамках мира представлений. Если бы знание пространственных и временных отношений было результатом лишь воздействия на наш ум пространственных и временных предметов, то мы никогда не могли бы быть уверенными в том» что и позднейший опыт оправдает те познания о математической закономерности, которые у нас были до сих пор. Напротив, абсолютная аподиктичность этой закономерности оказывается вполне очевидной, если мы признаем, что она — лишь наш собственный способ функционирования. В таком случае, мы уверены, что этот способ функционирования и при всех позднейших применениях будет обладать той же необходимостью и общезначимостью. Таким образом, априорность математики понятна лишь в том случае, если все то, что мы созерцаем в интуиции, есть продукт

именно нашего способа интуиции и полностью возникло в нас самих. Загадочный вопрос, с которым познакомила Канта натурфилософия Ньютона — каким именно образом стано-вится возможным, чтобы математические законы, которые мы можем вывести из нашего собственного ума, оказались силами, определяющими ход природы — этот загадочный вопрос о реальном значении математики, имеющий гораздо более широкое значение, чем вопрос об ее аподиктичности, решается уже без затруднений. Если чувственный мир есть лишь наш способ представления о вещах, то формы нашей чувственной интуиции, то есть математические законы, имеют значение для всей области вещей в представлении. Но никоим образом не следует забывать о том, как относиться к ним дальше. В этом смысле Кант говорит об эмпирической реальности и трансцендентальной идеальности пространства и времени.

На первый взгляд это учение Канта кажется всего лишь простым развитием общего феноменалистического учения, которое господствовало в новой философии уже до него. У Локка, который своеобразно соединял теории Декарта и Гоббса, все качества, воспринимаемые отдельными чувствами, имели значение субъективных, пространственные же и временные определения, напротив, считались первичными качествами или реальными свойствами вещей — совершенно так, как этому учит и современное естествознание. И, по-видимому, что же иное сделал Кант, как не объявил субъективными также и пространственные и временные свойства? Но уже Кант с полным правом высказывался самым решительным образом против такого утверждения. Для него пространство и время имеют субъективное значение совершенно в другом смысле, чем чувственные качества. Последние субъективны постольку, поскольку зависят от отношения предмета к чувствам воспринимающего организма. Таким образом, они являются индивидуально различными благодаря индивидуально изменяющейся функции наших чувств. Вследствие этого, один и тот же пространственно-временной предмет представляется различным для различных воспринимающих организмов и для различных чувств одного и того же организма и даже для одного и того же чувства при различных обстоятельствах. Как доказывает естествозна-

ние, и как учил уже Декарт, мы можем мысленно устранитьвсе эти чувственные качества предмета и все-таки или, точнее, лишь таким путем иметь об этом предмете отчетливое и ясное понятие. Пространственные лее и временные определения предметов восприятия, напротив, не только общи для различного усвоения вещей различными чувствами, но даже как бы образуют сущность предметов — в том смысле что без них предметы вообще не могут быть представляемы. Вследствие этого, они составляют всеобщую и необходимую форму представления предметов, между тем как чувственные качества — лишь частный и случайный способ восприятия предмета. Субъективность чувственных качеств отличается индивидуальностью и случайностью, субъективность же пространства и времени — общезначимостью и необходимостью. И так как Кант эту общезначимую и необходимую закономерную субъективность называет объективностью, то пространство и время для него имеют значение объективных определений явлений, но эта объективность их, по его учению, весьма далека от реальности в смысле прежнего метафизического понимания.

Против такого подхода давно уже (сначала Платнером) высказано было возражение, суть которого заключалась в следующем: хотя этим ходом кантовских умозаключений и доказывается, что все представления, которые мы имеем о мире опытных явлений, обязаны своим происхождением законосообразным функциям, свойственным человеку, но все это еще не опровергает предположения, что данные представления могут быть и совершенным отражением абсолютной действительности. Наша законодательная функция вполне может изначально быть устроена так, что картина мира, возникающая целиком и полностью из нас самих, по законам нашей чувственности, все же соответствует действительному миру. Совершенно справедливо, что в печатных сочинениях Канта нет прямого опровержения этого возражения. Его письма, напротив, свидетельствуют о том, что эта «предустановленная» гармония между формами интеллекта и формами действительного мира, которую по отношению к понятиям рассудка он сам же и защищал еще в своей диссертации на ординатуру, в период его критической деятельности казалась уже ему самым поверхностным из способов, с помощью которого теория познания может избавиться от трудных вопросов. Кант прав, разумеется, в том отношении,

что наличие подобной предустановленной гармонии есть чисто гипотетическая мысль, в пользу признания которой можно указать так же мало данных, как и в пользу ее отрицания, и которая поэтому должна оставаться совершенно вне горизонта исследований теории познания. Но он не отрицал бы полностью возможность того, что пространство и время суть одновременно и априорные формы нашей чувственности, и реальные формы действительного мира, если бы, с одной стороны, он не считал факта существования антиномий прямым доказательством несостоятельности этой гипотезы, и, с другой стороны, если бы наряду с этим не окрепло окончательно его личное убеждение в том, что мир вещей в себе обладает нравственной ценностью сверхчувственного, весь же чувственный мир есть лишь способ его существования в явлении, не совпадающий с его истинной сущностью. Но несправедливо было бы в этом убеждении Канта усматривать его философскую оригинальность. Учение, что чувственный мир есть лишь слабое отражение высшего мира, так же старо, как метафизическое мышление вообще. Оно не чуждо ни мудрствованиям индийской философии, ни логической ясности древнегреческих систем; неоднократно и при различных обстоятельствах выступало оно в средние века и в новой философии. Своеобразный же оттенок это учение получает у Канта лишь потому, что в «Трансцендентальной эстетике» оно основано на соображениях, заимствованных исключительно из области теории познания; ведь нервом этого учения является следующий принцип: общезначимое и необходимое познание возможно лишь постольку, поскольку человеческий ум рисует себе картину мира сообразно законам своего собственного движения, и к числу форм, согласно с которыми он создает эту картину, принадлежат прежде всего формы чувственного синтеза в пространстве и времени.

Но есть еще другая точка зрения, по отношению к которои защита Кантом феноменализма знаменует начало новой фазы этого учения: это — совершенно последовательное применение феноменалистического воззрения к понятию времени. Что мир тел со всей его чувственной оболочкой есть лишь субъективная картина в уме человека — этот взгляд уже и до него многие высказывали и защищали, но что вре-менной характер всего мира наших представлений есть не реальное определение его, а также лишь способ человече-

ского восприятия, это мимоходом хотя и затрагивалось до Канта в мистических фантазиях, однако в научно разрабатываемой философии утверждалось лишь изредка и даже в известном смысле робко. Отзвуки кантовского понимания времени находятся главным образом лишь у элейцев, у Платона и у Спинозы. Понимание времени с феноменалистической точки зрения вызывает большие трудности потому, что без последовательности во времени мы вообще не в состоянии представить себе процессов происхождения, деятельности и изменения. Следовательно, соединение фено-меналистического понимания времени с положительной метафизикой ведет к признанию абсолютно неподвижного бытия, которое не подвергается уже ровно никаким изменениям. Мир, в котором нет времени, есть также тот мир, в котором ничего не происходит. Эти трудности незаметны у Канта, потому что его феноменализм вообще отказывается от метафизики познания и признает лишь метафизику этического сознания; но мы увидим, что и в учении о свободе Кант не преодолел этих трудностей. Признать же феноменалистический взгляд на время побудило Канта главным образом то, что он, по примеру Ньютона, рассматривал время и пространство совершенно параллельно, как абсолютные условия для всего содержания нашего опыта. Пользуясь установленным Локком различием между внешним и внутренним чувством, Кант в своей психологической схематизации устанавливал такое отношение между этими обоими условиями, что пространство являлось чистой интуитивной формой внешнего, а время — внутреннего чувства. А так как все представления, как функции нашего ума, так или иначе подходят под понятие внутреннего чувства, то время имеет значение для всех без исключения представлений, и из них внешнее чувство образуют лишь те, которые ко всеобщему условию, то есть ко времени, присоединяют еще и дальнейшее условие — место. Таким образом, вполне последовательный феноменализм Канта учит, что внешнее чувство со своей всеобщей пространственной определенностью есть лишь одна из областей внутреннего чувства, то есть нашего знания о нашей собственой психической деятельности. Время есть форма, в которой мы представляем себе и самих себя, и все другие вещи; пространство же — та форма, в которой мы представляем себе лишь эти другие вещи.