Василий аксенов бумажный пейзаж

   Вновь отрываю от Вас Ваше драгоценное, которое всецело направлено на укрепление во всем мире. В конечном чтобы выразить свою текущим нашей социалистической демократии. Глубокое производит бессонное «Каталога нарушений социалистической законности» видим налицо процесс усугубления восстановления злоупотреблений. Простите полон тревог.

   На местах не на все сто понимают Ваши предначертания архитектора международной разрядки. Во всем мире, конечно, торжествуют прогрессивные народно освободительного, окончательный крах колониальных. Возьмем Португалию, государство грабитель с двумя огромными мешками в Африке, полными пробуждающимися Африканского континента. Осуществляется вопиющая по отношению к коренному, и всегда по приглашению парткома гневно разоблачаю с единодушной поддержкой.

   Огромное на присутствующих произвело Ваше в бундестаге Германской Демократической Республики. Цитирую: правящие стран НАТО толкают человечество на опасный курс гонки. Лучше не скажешь, дан хороший марксистский, позволяющий раскрыть.

   А на Востоке? Гегемонизм! Пекинское под руководством Мао заменило интернациональную великодержавным, угрожая священным границам нашего великого. Вот так нарушая законность бросают шакалам кость и обнажают фланги прогрессивного.

   Я бы Вас попросил вот о чем. Верните крымскому народу татар их сокровенный остров, с немалыми трудами освобожденный нашими у немецко фашистских. Свободу Гинзбургу и Галанскову! Освободите космонавта Владимира Быковского, летал не для Вас, а для всей страны! Прочь от Сахарова и Солженицына, свобода творчества! Нужно вывести наши славные вооруженные из братской Чехословакии. Прекратить принудительное психиатрическое! Продумать вопрос о свободе слова, печати и собраний в свете В.И.Ленина (том XII , гл. 3, стр. 8, стр. 3 свх). Фальсифицированным выборам в Верховный Совет СССР — бой!

   Это на первых порах, в дальнейшем детали. Вышеуказанные помогут в дальнейшем семимильными к осуществлению многовековой человечества — построению бесклассового.

   Не призываю Вас к созданию многопартийного, потому что в этом не согласен даже с нашими видными правозащитниками — она, конечно, бывает только одна, как писал поэт, миллионопалая, сжатая в один дробящий кулак, сказано впечатляюще до дрожи.

   В первом своем обращался к Вам с просьбой внести в списки очередников на автомашину «Жигули», садово огородный и гостевая в Болгарскую Народную. Это мое прошу считать недействительным и одновременно забираю подпись из под открытого письма в газете «Честное Слово», потому что в определенных кругах столицы нашей родины продолжает циркулировать, что я продажный и будто бы участник травли выдающихся за человеческие права.

   Леонид Ильич, давайте договоримся вместе бороться против недоразумений! Есть только одна альтернативная человеческому — подлость! Верю, вы с нами как исторический с Вашим отчеством, кого привыкли обожать с детства, и требуем — убрать его с денег!

   Если чего нибудь в письме не хватает, прошу извинить. Основной подспудный исходящий из глубин души трудно выразить на бумаге. Надеюсь, со свойственной Вам государственной поймете мою несложную, а если нет, увы, становитесь жертвой «фиктивной реальности», согласно книге того же названия, советую прочесть. Примите самые искренние самого лучшего

Искренне Ваш И. И. Велосипедов, инженер.

   Письмо писалось ночью лихорадочным карандашом под основательно залежавшуюся копирку. Зачем копировать то, если на три этажа ниже проживает дружественная профессионалка? Однако ждать до утра не было мочи, горело все внутри, душа пылала над неожиданно открывшимися безднами тоталитаризма. Все, оказывается, было заложено в Велосипедове, ничем не оказался обделен — чувство справедливости, жажда борьбы, тяга к самопожертвованию!

   Нет, до утра дождаться просто было невозможно!

   Отыскал конверт с рисунком ко дню Советской Печати Пятого Мая, вот и кстати, тематически близко! Нашлась и марка с космическим сюжетом, полет на лабораторию с пересадкой туда и обратно или только туда, во всяком случае не стыдно направлять в такой высокий адрес.

   По ночам Москва чиста, и улицы просматриваются насквозь с мигающими сквозь редкую еще листву желтыми светофорами, и кажется, что город этот открыт во все концы, что холодная весна соединяет его с Европой, что город этот переходит в твою страну и далее, в предполагаемое и за твоей страной продолжение жизни и любви.

   Он опустил письмо в синий ящик с тисненым политическим гербом. Москва, Кремль, товарищу Брежневу Леониду Ильичу, надеюсь, дойдет.

   Крупнейшая в Европе, вторая в мире

   В среду, значит, как договорились, отправляюсь на свидание (иначе и не скажешь) к комсомольцу Евгению. Есть некоторое недоумение — почему в гостинице? Кажется, ведь москвич, если из райкома комсомола. Впрочем, может быть, у него там кореш остановился. Знаете, как бывает — кореш в гостинице, вот широкие возможности, вот свобода передвижений! Так однажды и у меня получилось с болгарским коллегой Боско Росевым, в гостинице «Пекин» гуляли два дня, не просыхая, и поклялись в вечной дружбе болгарского и советского народа.

   Гостиница «Россия», по слухам, крупнейшая в Европе и даже, как говорят, вторая в мире, лежит между Кремлем и Высшей артиллерийской академией, в подвале которой, опять же по слухам, за точность не поручусь, артиллеристы расстреляли из пушки маршала Берию, мингрела по национальности.

   И вот я в коридоре пятого этажа этой известной гостиницы, иду, курю сигарету за сигаретой, немножко волнуюсь, потому что чувствую на себе подозрительные взгляды горничных. Три раза останавливают дежурные по этажу — куда направляетесь, молодой человек? Однако при звуке 555 эти малопривлекательные тетеньки становятся, ну, не любезными, но как бы понятливыми. Ага, ага, дальше, пожалуйста, по этажу, там вам покажут. Оглядываюсь, вижу — смотрят вслед важные женщины с довольно заметным напряжением. Ну, вот наконец и цель нашего назначения — 555, стучу. На пороге Женя Гжатский.

   — Здравствуй, дорогой!

   Вижу, на столе уже отмечается угощение, 0,5 трехзвездочного дагестанского, бутылка боржоми, бутылка лимонаду, 0,75 ркацители, из закуски колбаса «салями», горбуша, заливной судачок. В вазе дюжина конфет, пара яблок.

   Давай сразу вздрогнем! — предлагает Женя.

   Не вижу причин отказываться.

   Вздрагиваем. Смотрю на Женю — приятный такой, открытый, человечный.

   — Ты стихи пишешь? — спрашивает он и, получив отрицательный ответ, задумчиво так начинает смотреть в окно на Москву реку и Теплоцентраль с мудрым ленинским афоризмом «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация!». — А вот со мной случается, — тихо говорит Женя и начинает декламировать:

   Коммунизм — электричество нашего века, И в любви и в труде он не даст нам упасть!

   Есть Дульсинея у каждого советского человека, Это наша Советская Власть!

   Это под Маяковского, — пояснил он, но я, конечно, и сам об этом догадался по манере изложения.

   — Там у тебя лесенка в конце? — спросил я. Женя Гжатский даже ахнул:

   — Ну, Игорек, ты даешь! Из наших ребят никто не догадался, что в конце лесенка.

   Мы тут же вздрогнули по второй «за поэзию», и я попросил разрешения позвонить по телефону. Женины глаза блестели неподдельным интересом, пока он смотрел, как я набираю номер, вот неравнодушный человек!

   Фенька сняла трубку только после пятого гудка.

   — Давай! — по обыкновению, закричала она, призывая звонящего «давать». Как всегда, за спиной у нее был топот, гогот, джазовая скрипка, квартира быстро превращалась в настоящий интеллектуальный бардак.

   Я молчал, слушая ее столь мной обожаемое сбивающееся дыхание. Там моя девка сейчас стоит, нетерпеливо облизывая свои алые губы.

   — Велосипедов, что ли? — захохотала она.

   Я молчал, и пламя уже лилось от нее ко мне через весь столичный телефон и собиралось грозовым грузом у меня в чреслах.

   — Велосипедов, между прочим, ты знаешь, что можно факоваться по телефону? — спросила она.

   Я вдруг обнаружил, что у меня рот раскрыт и стекает слюна.

   — Мудак! — крикнула она и бросила трубку. Вспышка! Это Женя Гжатский сделал снимок — я с телефонной трубкой и приоткрывшейся пастью.

   — На память, — пояснил он, а потом задал мне довольно удивительный вопрос: — Скажи, Игорек, в детстве тебя мама не Герой ли звала, не Германом, не Генрихом, не Францем, случайно?

   — Гошей звала, — припомнил я свою бедную легкомысленную мать.

   — А Гансиком не ласкала? Что нибудь такое не напевала — ты покинул отчий дом, бросил ты Эльзас родной?… Случалось такое?

   Женя Гжатский смотрел на меня внимательнейшим образом.

   — Да с какой же это стати? Гошей меня мать звала, да и сейчас Гошей зовет, а чаще, как ни странно, «друг мой» говорит, такая у нее забавная привычка. А почему ты так спрашиваешь, Женя?

   — Да просто любопытно, но вообще то там у вас в Краснодаре то немцы ведь стояли, когда ты родился, правда? Просто, может быть, у мамы твоей немецкие имена в памяти застряли, ничего удивительного, ведь Германия — страна высокой культуры. Гитлеры приходят и уходят, как товарищ Сталин сказал, а народ германский, а государство германское остается. И вот тебе доказательство мудрой цитаты — Вальтер Ульбрихт, Анна Зегерс. А вот у тебя самого, лично, Игорь, есть какая нибудь тяга, ну, пусть такая внутренняя, необъяснимая, к германской культуре?

   — Я лично Генриха Бёлля люблю, — сказал я. — «Глазами клоуна». Вот это книга! А как ты, Женя, между прочим, узнал, что я лично с Краснодара?

   Вопрос остался без ответа, потому что тут как раз к нам в номер вошла горничная с новой бутылкой дагестанского на подносе, с ркацители, закуской, в общем, полное повторение прежнего набора, но к этому также прилагается счет. — Жаркович просил заплатить сразу, — сухо говорит она Жене Гжатскому.

   — Как это так?! — вскричал Женя Гжатский с такой страстью возмущения, как будто у него что то родное отбирают. — Вам разве не звонили наши товарищи? Жарковичу лично Зубец при мне сказал по телефону — оформляйте по безналичному!

   — Мое дело маленькое, — сказала тетушка. — Я ваших Зубцов не знаю. Идите сами с Жарковичем объясняйтесь.

   — Ох, какая вы, мамаша, — вздохнул Женя Гжатский и мне шепнул: — У тебя нет рубля?

   — Как раз рубль и есть. — Я достал то, что просили, мятую крошку рубля.

   Женя взял рубль, вышел вместе с горничной в коридор и тут же вернулся, все улажено.

   — О'кей, — говорит он после этого. — Хочешь проверить мужские свойства характера?

   Рраз, и засучивает рукав пиджака вместе с рубашкой. Обнажается банальная татуировочка — кинжальчик, обвитый пресмыкающимся, как то не ожидалось увидеть именно это над запястьем Жени Гжатского, комсомольца эпохи научно технической революции.

   — Это еще от лагеря осталось, — пояснил он, — от пионерского… Ну вот, засучивай рукав и ты, Гера, то есть, прости, Гоша. Так? Клади руку на стол вплотную к моей. Сделано. Теперь, Герман, то есть, прости, Игорь, кладем между нашими руками вот эту горящую сигарету «Мальборо». Лады? Положение, как видишь, равное. Кто дольше выдержит?

   Зачем я согласился? Жутчайшая сатанинская боль от горящей иностранной сигареты через руку пронизала все тело, дергаются ноги, лицо искажено омерзительной гримасой страдания, это я вижу в зеркале, где отражается также невозмутимый модно подстриженный затылок Жени Гжатского, в то время как прямо передо мной через стол его неподвижное лицо и устремленные на меня неподвижно яростные глаза Павки Корчагина, смерть врагам революции.

   И вот я взвыл и отдернул руку, признаюсь, ненадолго хватило моих мужских качеств.

   Женя Гжатский бросил мне кусочек туалетного мыла — протри ожог!

   — Вот видишь, Герман, ой, прости, сам не знаю, почему немецкие имена все в голову лезут, вот видишь, чьи мужские качества преобладают. А хочешь быть таким же стойким, настоящим мужчиной? Есть у тебя такое похвальное желание?

   Ну конечно, кто же не хочет, кто же откажется от такого предложения, я, понятное дело, кивнул.

   — Вот так молодец! — радостно вскричал Женя Гжатский. — Значит, прибыло нашего полку! Поздравляю, Гошка, от всех наших парней тебя поздравляю. Давай, Игореша, подписывай бумагу, и сейчас мы сразу же еще вздрогнем!

   На столе передо мной бумага с каким то типографским текстом и с местом для подписи. Читать, по правде говоря, после испытания сигаретой не очень то хочется, и я подписываю данную бумагу. Наверное, заявление в какой нибудь кружок Добровольного Общества Содействия Армии, Авиации и Флоту, там сейчас, я в газете видел, проводятся интересные эксперименты по укреплению мужских свойств характера, даже йога и карате уже почти разрешаются.

   — Это при ДОСААФе? — спросил я Женю.

   — Частично, — улыбнулся он и бумагу убрал в свой чемоданчик.

   — А в общем то чем будем заниматься? — поинтересовался я.

   — Да ничего особенного, Гоша. Ну, просто мужская крепкая дружба, взаимовыручка, ну, как среди десантников, понимаешь?

   — Вот здорово! я просто восхитился перспективой такой спайки. — А с чего начнем, Женя?

   Женя Гжатский ликовал, сиял, «милел людскою лаской».

   — Хочу тебе напомнить, Гоша, одну подходящую цитату лучшего, талантливейшего нашей социалистической эпохи. «Юноше, гадающему делать бы жизнь с кого, скажу не задумываясь, делай ее с товарища Дзержинского». Надеюсь, помнишь?

   — Конечно же помню, преотличнейшая цитата, однако, Женя, я уже далеко не юноша, увы, уже к тридцатке подходит.

   — Никогда не поздно, — возражает Женя Гжатский. — И вот тебе для начала, Игореша, вот тебе первое задание, да не задание даже, а просто, ну, как бы сказать, ну, в общем даже и не знаю, как назвать, но не задание, конечно, а просто есть у вас в лаборатории некто Спартак Гизатуллин, вот с него и начнем.

   — Как тебя прикажешь понимать, Женя? Что это значит — с него начнем?

   — Ну, как бы тебе попроще, Игореша, дорогой ты мой человек, объяснить? Давай ка вот для начала поднимем стаканы — расширим сосуды, и колбаски то, колбаски… Угощайся без сомнений, теперь мы свои. Ну, вот, Гоша, к примеру, ты в Болгарию собрался, так? И конечно, все понимают, что у тебя намерения чистые, что не на встречу с какими нибудь немцами или, что еще хуже, вернее, совсем уже плохо, не с американцами встречаться ты едешь, так? А вот про Гизатуллина ты такое же мог бы сказать?

   — Почему? — спрашиваю я, ничего не понимая.

   — Ох, Гоща, Гоша, — качает головой Женя Гжатский. — Ну, вот, скажи — чист Спартак?

   — Да конечно же чист, уж чище его и не найдешь, хрустальный парень и специалист высшего класса.

   — А советский ли человек? — по ленински прищурился Женя Гжатский.

   В этот момент я почему то так и увидел его как бы наводящим пулемет на стихийную демонстрацию рабочих Завода малолитражных автомобилей им. Ленинского комсомола, где, между прочим, еще недавно работал мастером в моторном цехе предмет нашей беседы, мой бывший друг Спар тачок Гизатуллин, ныне справедливо презирающий меня за моральную неразборчивость в смысле деятелей искусства. Вижу сначала панораму, потом на среднем плане Женин прищур, потом крупешник, крупешник, крупешник… голова закружилась.

   — Очень даже советский человек, — сказал я. — Во многом настоящий советский человек. Не уступит никому, а некоторых… — тут мне не удалось сдержать горькой улыбки, — а некоторых еще и поучит.

   — Вот и хорошо, — сказал Женя Гжатский, — вот и надо помочь парню. Вот, если ляпнет где чего Спартак про советскую власть или заговорит, к примеру, со слов иностранного радио, вот тут ты, Гоша, и не растеряйся, запоминай.

   — Зачем это? — удивился я.

   — Ну как зачем? — удивился он. — Мне расскажешь.

   — А тебе то зачем? — удивился я. — Разве своей головы на плечах нет?

   — Ну, ты чудак! — удивился Женя Гжатский. — Это же социология.

   — А при чем тут Спартак? — удивился я.

   — А мы с тобой при чем? — удивился он.

   — Может, ты прояснишь, Женя?

   — Конечно, можно прояснить, почему же нет.

   — Так чего тебе Спартак то Гизатуллин?

   — Помочь надо человеку, может запутаться. Сечешь? Ведь ты же подписку то, Гоша, давал, а у нас такой девиз — помогать надо людям в трудную минуту.

   — А у кого это «у нас», Женя? Может быть, ты меня просветишь, как это называется?

   — Ну, у чекистов, колбаса ты эдакая. Ну, и у тех, кто с нами, вот как и ты, Игорь Иванович, нелегкий ты человек.

   — Вот так так! Так ты чекист, Женя?! И давно?

   — А что же ты думал, Гоша? Сейчас все концентрированные парни идут в Чека, время такое. Поэтому я и тебя поздравляю, правильную дорогу избрал.

   — То есть как это?

   — А так это.

   — Я что то, Женя, не вполне.

   — Слушай, Гоша, может, ты в лечении нуждаешься?

   — Женя, пожалуйста, больше мне не наливай. Я не нуждаюсь выпить, а я, прости, что дрожу, нуждаюсь объяснить.

   — А подпись то, товарищ Велосипедов, давали? Заявление о сотрудничестве с органами — дело нешуточное, уж раз подписался, значит, сохраняй серьезность, даже и у нас, Гоша, есть люди, которые юмора не понимают, и с дезертирами…

   Охваченный страхом, полностью теряю самоконтроль, пальцы переплетаются в судорожном зажиме, кричу благим матом:

   — Не надо! Не надо! Какой же я чекист? Отдайте бумагу, товарищ Гжатский! Я думал, в кружок подводного плавания записываюсь, на карате, в ДОСААФ, прошу, верните, какой вам толк в таких, как я…

   — Ты целку то из себя не ставь! — сказал тут кто то в пространстве «России» совсем другим, не Жениным голосом, до чрезвычайности густым и устрашающим.

   Я даже оглянулся, кто говорит, но все было неизменно в комнате и неподвижно в окне, за рекой.

   — Слышал? — сказал Женя Гжатский. — Ты целку то из себя не ставь! Кажется, убедился, что здесь все в порядке по части мужских качеств. — И он почему то похлопал себя ладонью по одному месту, но совсем не там, где жгли.

   Дальнейшее мое поведение необъяснимо и непростительно. Так, конечно, воспитанные люди себя не ведут, особенно если их малознакомый товарищ приглашает в гостиницу на угощение.

   Прыжком, возможно очень безобразным, я бросился на Женин «дипломат» с целью вырвать из него так называемое соглашение о сотрудничестве, а на деле просто жалкий листок бумаги с дурацким чернильным знаком, нанесенным моею рукою.

   Чем объяснить невероятный по силе смерч возмущения, бушевавший во мне? Мне казалось, что надо мной учинено какое то насилие, как будто и в самом деле кто то хочет меня лишить чего то нежного и неприкасаемого, точно не могу определить, хотя и подворачивается слово «целка», произнесенное тем жутким голосом, и вот я трепещу и прыгаю безобразными прыжками, словно от этой жалкой бумажонки зависит вся моя дальнейшая жизнь, и не какие нибудь там жизненные успехи, а просто, так сказать, ее содержание, все содержание жизни, хотя ведь если объективно разобраться, то ведь понимаешь, что не прав, капитально не прав, ведь органы государственной безопасности столько сделали благородных заслуг, за исключением некоторых грубых ошибок.

   Женя Гжатский встретил мой похабнейший прыжок отлично проведенным приемом самообороны без оружия, и вот я лежу в коридоре.

   — Я бы на твоем месте хорошенько обо всем подумал, — говорит Женя, стоя надо мной, и добавляет: — Руководству ты не понравился, Фриц Кавказский.

   Засим круто поворачивается и уходит в свой № 555. Дверь захлопывается, и сразу же там включается телевизор. Страшный шум — трансляция с Центрального стадиона имени Ленина, матч на Кубок европейских чемпионов.

   С трудом, шаг за шагом, с падениями и отдыхом на полу, все таки поднимаюсь. Вот в самом деле подходящий случай, чтобы оценить настоящий профессионализм наших передовых отрядов: каких нибудь пара зажимов да бросок через бедро с последующим ударом в надкостницу, а ведь жертве кажется, что целый взвод целый час душу выбивал. Все болит, все ноет, жжет, сосет, и к этому еще прибавляется вполне понятное чувство исторической обреченности.

   Слышится панический женский крик:

   — Хулиган в «Интуристе»! Пьяный! Вызывайте милицию!

   Это, конечно, в мой адрес. Пытаюсь бежать — тщетно, капитуляция ног. Пытаюсь обратиться за помощью к прохожим в коридоре, увы, никакого понимания — все вокруг иноязычное, чуждое, быстро и с опаской идущее мимо.

   И вот уже в глубине коридора, на фоне окна, отбрасывая километровой длины тень, появляется фигура милиционера. Итак, все ясно — мрачнейший период в жизни Игоря Велосипедова продолжается, и снова грозит мне пятнадцатисуточная неволя, и вряд ли теперь уже меня спасет любитель четвертных билетов майор Орландо.

   Хороший, ничего не скажешь, будет новый вклад в мое так называемое личное дело! Как то, помню, мои бывшие друзья Валюта Стюрин и Ванюша Шишленко философствовали по буддизму. У человека, оказывается, имеются как бы три тела — физическое, то есть сосуд или, можно сказать, колесница, астральное второе тело, с невидимым контуром космической энергии, и третье тело, самое высшее — душа. Однако, хотелось мне тогда добавить к размышлениям умной молодежи, к этим трем человеческим теслам, можно сказать, в процессе жизни добавляется и четвертое тело, которое не от Бога, его бумажное государственное тело, так хотелось мне добавить, но я постеснялся этой умной, вечно полупьяной молодежи.

   Милиционер приближался. Сейчас он задержит меня и составит протокол задержания. Я безропотно ждал.

   И вдруг — свет в конце тоннеля! В противоположном отдалении коридора, в световом овале, появляется и стремительно вырастает величественная женская фигура. Да уж неслучайная ли это знакомая по имени Ханук, председатель Комитета Советских Женщин при Совете Министров Армянской ССР? Она!

   — Отпустите товарища! Он — ко мне!

   И на плечо мое ложится ее премилая рука. Тут спрашивает милиционер с карандашом:

   — А вы кто будете, гражданочка? Просто для справки? Тогда нежнейшая Ханук переходит вдруг на колхозный бас:

   — Пажалста, дарагой, паынтэрэсуйся! Милиционер с открытой пастью глядит в красную книжечку. Ритуал взятия под козырек.

   — Забирайте товарища пьяного, если он вам так нужен. Она влечет меня по пятому этажу в некоторое близкое будущее, влечет стремительно и нежно, словно хоровод баядерок, а за нами, как за винтом корабля, в завихрениях исчезают мерзости близкого прошлого, включая и зловещий № 555, где со мной произошло сегодня нечто неподдающееся пониманию.

   И вот мы в ее апартаменте люкс. Она прижимает меня к стене, срывает с меня одежды, от страсти руки ее дрожат она рвет мои пуговицы…

   …Велосипедов, противный, где же ты был, сумасшедший, я — проездом, из Еревана в Бейрут, у меня только лишь одна ночь, бесконечно тебе звоню, а тебя нет, готова была уже на любого милиционера наброситься, вдруг ты лежишь на полу…

   …рвет мою «молнию» в центре туалета, ранит себе «молнией» свой очаровательный мизинец, царапина, сует мне сосать, сосет сама… все завихряется в неуклюжих фигурах раздевания, пока в результате вдруг не возникает греческая позиция восторга.

   Ах, как жалко, дорогая Ханук, что вы не можете связать свою жизнь с моей, что вы — птица не моего полета, что вы обременены, по вашим словам, идеальной советской семьей с детьми вундеркиндами и мужем, генералом КГБ!

   Я, между прочим, и сама полковник КГБ, говорит она нежнейшим шепотом через собственную подмышку. Это вас не смущает?

   О нет, милейшая Ханук, о нет! В данный момент у вас своя позиция, а у меня моя, и посмотрите, как все гармонично, о, как гармонично, так гармонично, гармонично, гармонично соединяется.

   Эфир, дом Зевса

   Саша Калашников никогда не жаловался на легкий ревматизм, несколько сковывавший его прыжки и батманы. По сути дела, недуг этот играл, пожалуй, благую роль в его балетной карьере: не будь ревматизма, знаменитые калашниковские прыжки стали бы чересчур знаменитыми, могли бы даже принять характер чего то надреального, то есть могли бы нарушить реалистические традиции отечественной хореографии. Вот сегодня, например, суставы почему то совсем не ныли, ну, и забылся Саша, заскакал вне традиций, нереалистически, зависая иногда в воздухе с явным преувеличением и мелким перебором ног позволяя себе еще и еще набирать высоту, в то время как вроде бы давно уже пора опускаться.

   Публика уже и писать кипятком устала, уже и не вопила даже а только лишь тихо стонала в ошеломлении — семейный советский балет на глазах превращался в чуждое и желанное, в авангардно буржуазный модернизм.

   «Ой, сбежит, — с определенной тоской думал, наблюдая калашниковские прыжки, секретарь парткома Большого театра тов. Малый, по номенклатуре приравненный к секретарям гигантских московских райкомов. — Потенциальный невозвращенец этот Сашка проклятый, хоть и секретарь нашей комсомольской организации. Да и как не сбежать с такими прыжками, выше уровня мировых стандартов?! Что он у нас имеет, и что он там будет иметь! Я бы и сам сбежал, если бы там кому нибудь нужен был секретарь партийной организации оперно балетного театра».

   После спектакля Саша Калашников, сидя в гримуборной, читал «Поднятую целину». Немало усилий он прилагал ежедневно, чтобы доказать даже и не полнейшую благонадежность, а самый настоящий животворный советский патриотизм, и все таки всякий раз, как отпускал ревматизм и прыгучесть выходила из под контроля, весь театр смотрел подозрительно — не может быть, чтобы Сашка не подорвал на ближайших же гастролях.

   Да ведь это же не что иное, как просто вы тал кива ние, сокрушался Саша и жаловался какому нибудь своему товарищу, а товарищ, не обязательно даже и стукач, а просто самый обыкновенный дружок, сочувственно кивал и спрашивал: а ты, Саша, и в самом деле не «намылился» еще?

   Да как же можно без родины то?! Саша горячо начинал осуждать всех балетных беглецов — вот увидите, без родины их талант засохнет, вот увидите, окажутся пустоцветы, да как же можно русскому то человеку жить без этого, без великого нашего правдивого, могучего и свободного, без поля Бородинского, без снежных просторов, где пращуры с соколами охотились, где кони Клодта бились… чьи кони?., что делали?., да да, не поймаете, кони нашего барона Клодта бились и застыли в бронзе над исторической Фонтанкой, как же можно без этого?

   Не горячись, Саша, не пережимай, говорили ему друзья, улыбаясь. И Саша прямо в отчаяние приходил — чем доказать, что искренне люблю родную землю? Прямо хоть в партию вступай, и вступил. Активность коммунистического сознания развил в себе артист до самой высшей степени. Даже анекдотов о Василии Ивановиче Чапаеве и ординарце Петьке чурался, даже Шолохова начал по второму разу читать заучивал Евтушенко, и все тщетно — не верил ему народ.

   Невеселое из за этого возникает настроение, думал артист, сидя в гримуборной после спектакля, не способствует это творчеству, ей ей, не способствует.

   Вдруг послышалось:

   — Сашенька, дорогой!

   В гримуборной без стука появились две мымры на одно лицо, а за ними двигалась какая то бледная тень, спирохетоподобный молодой человек.

   Вот, подумал Калашников, разве там к звезде моей величины могли бы так, без стука? Уж не менее трех телохранителей, наверное, ходят постоянно за Рудиком Нуриевым, не менее того.

   Подумав в этом направлении, комсорг Большого театра, конечно, устыдился своих мыслей и вскочил навстречу вошедшим с протянутой рукой:

   — Здравствуйте, товарищи!

   Как вдруг:

   — Ну, Саша дорогой, заслужил, заслужил ты сегодня хорошего поцелуя, — сказала одна из мымр, головная, и без всякой подготовки жесткими скукоженными губами впилась в нежную щеку артиста.

   — А я вот не осмелюсь так запросто гения в щеку, — сказала вторая мымра, на первый взгляд вроде бы точно такая же, но на второй взгляд много приятнее, почти терпимая, едва ли не привлекательная. — Какой вы, Саша, гений, поистине гений! Вы сегодня просто покорили весь зал, а лично моя душа витала в небесах!

   Как— то не по нашему говорит, с опаской подумал Калашников, уж не оттуда ли?

   — А вот этого не нужно! — строго поправила первая мымра вторую. — В захваливании, в культе личности Саша Калашников не нуждается. Саша Калашников — способный, думающий, идейный артист, творчество его развивает советские реалистические традиции, а что касается сегодняшнего вечера то, знаешь ли, Саша, здесь тебе нужно все таки спросить самого себя — не слишком ли? Просто положа руку на сердце — не высоковато ли?

   Ба, да это же Аделаида из райкома партии, которая мне ил кооператив пробивала, а это с ней сестра ее однояйцевая, вспомнил наконец артист и подпрыгнул уже с распростертыми:

   — Адочка! Права, права, как всегда, права! Сегодня немножко не в ту степь, чувство меры слегка изменило, есть, есть грешок!

   Аделаида, которая до этого слегка побаивалась — вдруг не узнает, теперь с торжеством взглянула на Агриппину. Вот так, мол, к нам прислушиваются!

   Агриппина же совсем зашлась от благоговения, вот только мелкая вороватая идейка мелькала — какую бы ниточку, ленточку, тряпочку унести на память?

   Затем русскому гению был представлен скромный молодой человек Игорь Велосипедов, вот, может быть, интересно будет подружиться для взаимной пользы.

   Какая же это польза, подумал Саша. Ну, ему, это понятно, эстетическое удовольствие, а мне то в чем взаимность?

   — А вы что же, критик будете, журналист? Велосипедов тут вздохнул:

   — Нет, нет…

   Почесывая затылок, он смотрел на артиста без всякого, так сказать, пиетета, а просто как на персону, близкую по возрасту.

   — Нет, нет, я просто инженер, автомобильный ученый…

   — Думающий! — шепнула с диссидентским подмигом Агриппина Евлампиевна.

   Сашу тут осенило — ив самом деле может быть взаимная польза!

   — Вот вы бы подсказали, старик, отчего у меня «Волга» на холостых оборотах глохнет, смогли бы?

   — Думаю, смог бы, — серьезно кивнул Игорь Велосипедов. — Можно посмотреть. Думаю, старик, это не проблема.

   — Игорь сейчас на перепутье, — доверительно, как своему, зашептала Аделаида Евлампиевна Калашникову таким специфическим прогорклым полушепотом, доступным, собственно говоря, каждому уху в комнате, но говорящим все таки о партийном интиме между ней и Сашей. — Очень важен авторитет такого большого художника, как ты. Твое цельное мировоззрение… такие вещи сейчас на вес золота… Ну, вот, хотя бы вижу у тебя хорошую книгу; можно, скажем, с творчества Михаила Александровича и начать.

   — Вот с этого и начнем, — весело согласился Саша Калашников, взял автомобильные ключи, и все направились выходу.

   По дороге как раз о творчестве Шолохова и говорили. Саша Калашников вспоминал, какое сокрушительное впечатление на него в детстве произвел «Тихий Дон». Он тогда, можете себе представить, занимался в детской боксерской секции спортобщества «Крылья Советов», работал в весе «мухи» и развивал удар левой. И вот, читая роман, с восхищением обнаружил, что Григорий то Мелехов как раз был левшой! Отец его Пантелей очень огорчился, обнаружив у мальчика левизну, и всячески старался развить у него правую, требовал, чтобы мальчик рубил справа. Ну, в общем, Гриша Мелехов очень хорошо развил свою правую, мог рубать и слева и справа, однако в решительные моменты всегда шашку перекладывал налево. Вся секция бокса тогда была глубоко увлечена этим обстоятельством, и многие завидовали герою эпопеи: вот сколько приходится работать над левой стойкой, а Грише Мелехову это было дано с рождения.

   Все это Саша Калашников, конечно, рассказывал с улыбкой и добавлял, разумеется, что сейчас в зрелом возрасте молодости ему открылись шолоховские философские глубины, хотя, вообразите, и до сих пор левая стойка как бы остается пищей для размышления, потому что у него сейчас получилась такая ситуация — левая нога толчковая, естественно, на ней развивается мускулатура, особенно икроножная мышца, которая порой выпирает через трико, вот и приходится работать над правой ногой, чтобы добиться симметрии, ведь в симметрии, между прочим, кроется определенный принцип реализма. Согласны, товарищи?

   Конечно, все согласились, а что касается философских глубин «Тихого Дона», вставила Агриппина Евлампиевна, то вот недавно открылась еще одна: оказывается, Михаил Александрович не сам писал, а как бы только лишь обрабатывал уже готовую книгу боевого офицера полковника Крюкова, это вот такое было недавно сделано исследование одним из… ну, в общем, одним из авторов!

   Когда они вышли из служебного подъезда Большого театра, Москва в окрестностях была пуста. Лишь на стоянке такси у подножия монумента драматургу Островскому шумела пьяная очередь. Вполнакала светились высокие фонари. В отдалении под луной вырисовывались мелкие башенки гостиницы «Метрополь» и зубчики стены Китай города. В центре композиции на широкой голове Карла Маркса, как обычно, сидела пара голубей, превращая эту недюжинную голову в подобие боевого шлема германского пса рыцаря, нашедшего себе погибель на льду Чудского озера под ударами русских дружин, уже тогда близких к стихийному марксизму. Ближе к месту действия, то есть к паркингу Большого театра, стоял полуразрушенный питьевой автомат, из него скудной лужицей истекал на асфальт малиновый сироп.

   Сестры попрощались с молодыми людьми и направились к метро «Площадь Свердлова». Перед входом они еще раз оглянулись. Молодые люди уже стояли возле белой «Волги», один такой худой худой, страдающий внутренним распутьем Игорь Велосипедов, и второй маленький крепыш — звезда Саша Калашников.

   — И все таки что то есть в мальчиках общее, — проговорила Аделаида Евлампиевна и выразила надежду, что Саша окажет на Игорешу большое положительное влияние. Ведь бывают же совершенно неожиданные симбиозы. Вот ты сама, Гриппочка, привела сегодня удивительный факт содружества великого писателя с красным офицером.

   — Ах, Адочка, — вздохнула Агриппина, — мне не хочется тебя огорчать, но полковник Крюков был белым.

   — Ты меня убиваешь, Гриппа, — густо произнесла Аделаида и прислонилась лицом к мраморной стене станции «Площадь Свердлова».

   Агриппина, переполошившись, обняла ее за плечи, заглянула внутрь и обнаружила, что сестрица плачет сладкими пресладкими слезами.

   Между тем Велосипедов, обследуя машину артиста, вдохновенно прыгал от капота к щитку приборов, вдохновенно подныривал, заглядывал, нажимал, с головой уходил в дебри механизма. И вот вынес заключение:

   — Бензосистема забита какой то дрянью. Наверное, Саша, вы залили себе в бак загрязненное топливо или же где нибудь со дна набирали. Никогда, Саша, со дна не набирайте, ведь повсюду жулье заседает, оно в емкости добавляет всякие сливы, а те на дно оседают. В общем, нужно бензин этот сжигать до последней капли, а систему продувать эфиром.

   — Так сделайте же это, дружище, я вам буду благодарен, — сказал Калашников.

   — Да что вы, Саша, да я просто по товарищески это вам сделаю. Я под таким, знаете ли, огромным впечатлением от вашего танца.

   Отправились за эфиром в аптеку (бывшая) Ферейна. По дороге, возле памятника Первопечатнику, конечно, пристала к ним пара педов:

   — Алло, мальчики, вас двое и нас двое! Аида похулиганим!

   Саша Калашников всегда в таких случаях борзел по страшному. Не было такого педа ни дома, ни за границей, который, завидев Сашино румяное личико и попку с ягодичками, не вообразил бы себя его партнером. А между тем балетный наш был совсем по другому цеху, очень увлекался девушками, обязательно высокими, с медлительными нежными движениями, их он любил сладко мучить в абсолютно подавляющем стиле. А вот когда кто нибудь смотрел на него так же, как он на своих девушек, тогда Саша по страшному просто борзел и даже защищался нападением, спасибо боксерскому прошлому.

   Словом, могла бы тут начаться настоящая потасовка, если бы Велосипедов не сказал этим двум кадрам, явно приезжим провинциалам, что в Москве всеми мерами защищается право прохожих граждан на самостоятельную прогулку, город режимный, много иностранцев, вы что, не понимаете?

   Целки, наверное, догадались педы, пошли, Володя, на целок, видно, мы с тобой нарвались, давай тикай!

   В общем, принесли молодые люди бутыль жидкого эфира и пару сифонных клизм, развинтили патрубки в бензосистеме и давай ее продувать путем накачивания летучей жидкости.

   Объем работы, как выразился Велосипедов, был немалый. Шли часы, Москва пустела все больше, лишь кое где порой раздавались дикие вопли, немедленно пресекаемые милицией. Велосипедов, как выяснилось, и в самом деле оказался ученым, блестяще знал внутренности самодвижущихся аппаратов, и Саша Калашников, не отличавший карбюратора от акселератора, конечно, без особого труда догадался, что судьба принесла ему в этот вечер хорошего полезного друга.

   Когда работа была окончена, стояла глухая ночь, озаренная луной. При пересчете колонн Большого театра можно было убедиться, что их восемь.

   Усталые молодые люди присели на капот проэфиренной автомашины. Хотелось курить, но, увы, сигареты вызывают возгорание опасных газов, пришлось воздержаться. Они сидели на капоте, вдыхали пары эфира и преисполнялись возвышенным настроением.

   — Спасибо тебе, искусный мастер, — сказал Калашников, кладя руку на плечо Велосипедова. — Следил я за работой рук твоих. Вот Божье благословение, освобожденное нашей, конечно, революцией, — искусная человеческая рука!

   — Руки мои бледнеют перед ногами твоими, великий артист, — так ответствовал Велосипедов, обнимая балетного за талию и заглядывая ему глубоко в поблескивающие, как Средиземное море, глаза. — С благоговением я постигал откровения пламенных танцев. Вместе с эоловой песней слетело на землю древнее дело твое!

   Он вздохнул.

   — Если бы нам, Сашок, подойти к берегам человеческой сути, если бы оставить за кормой нагромождения бумажного фальшивого мира, пожирающего наши древние леса… Хотелось бы тебе уйти к истокам своей телесной и духовной сути?

   — Самтаймз, — ответил Калашников почему то по английски. — Но не посещает ли тебя временами, Игореша, мысль о незримой гармонии? Быть может, и шуршащие бумажные вихри в той же степени, что и порождающие их леса, несут нас в сторону нашей сути, ведь именно по бумажным путям перелетают от человека к человеку идеи свободы, равенства, братства, вспомним хотя бы «Коммунистический манифест», вдохновивший огромное количество пролетариата. Ты понимаешь меня, искусный мастер?

   — Самтаймз, искусный артист, — прошептал Велосипедов. Они смотрели друг другу в глаза, их идеи взаимно влияли друг на друга, и в этот момент им казалось, что вот разомкнулась ловушка времени и вокруг простирается огромное пространство летящего мига.

   — Эй, мужики, — обратились к ним два проходящих ханыги. — Стакана не найдется?

   Велосипедов с Калашниковым их даже и не заметили.

   — Вот ведь как заторчали мужики, — с уважением сказали о них ханыги.

   Велосипедов и Калашников покачивались в восхитительных волнах эфирной эйфории, а между тем с их маленьким эфиром соединялся другой большой эфир, в котором в этот час, как и в любой другой, неслышно пролетали вкрадчивые враги мирового марксизма, короткие волны.

   Исторический пункт

   В те времена никто не знал, где работает Л.И.Брежнев, где помещается его главный кабинет — в Кремле, или, собственно говоря, под землей, или, почему бы и нет, в башне какой нибудь. Вполне могло оказаться, например, что рабочий кабинет Генерального Секретаря нашей Партии помещается в Спасской башне Кремля.

   Конечно, вид у этой башни нежилой, но ведь это только внешний вид, и только можно вообразить себе, какой там уют можно устроить при современном развитии техники. В общем, надеюсь, что никто не будет возражать, если мы разместим «командную рубку» страны в этой исторической башне под историческими часами, этими неоднократно воспетыми Кремлевскими курантами.

   Как любое помещение, так и это обладало своими плюсами и минусами: конечно, когда у тебя над головой каждый час начинает бить проклятый неломающийся механизм, тут даже враг тебе посочувствует, кроме разве что товарищей Дубчека и Мао Цзэдуна, но, с другой стороны, отсюда через щелочку в шторе можно смотреть на передвижение подопечного населения, покупателей ГУМа, и радоваться их бодрому хлопотливому виду, их неплохому среднему внешнему облику, штиблеты на ногах, головные уборы на головах, на плечах польта, все врут на Западе, никто не голодает. Ну, а главное преимущество башенного расположения, конечно же, восхитительная секретность: ведь никому в голову не придет, что главный человек страны сидит в главной ее башне.

   В то утро Брежнев читал письмо Велосипедова. Писали ему мало, видимо, потому, что считалось это бесполезным делом — все равно не дойдет, и поэтому генсек интересовался, по сути дела, всеми письмами, обращенными лично к нему, и только слегка досадовал, почему его всегда называют «уважаемым».

   Попробовали бы Сталина назвать «уважаемым», иначе как «дорогой» отец народов и не мыслился. Даже Никитка и то предполагался «дорогим», а не «уважаемым»; а вот ко мне, понимаете ли, обращаются, как будто к директору завода, несмотря на то, что я так идеологию укрепил, почти Никиткой разваленную, да и вообще всю страну тащу на своих плечах плюс мировое революционное движение.

   Некоторые корреспонденты, кажется, понимали, что «уважаемый» — слово недостаточное, но вместо того, чтобы просто написать «дорогой», употребляли совсем уже паршивое «многоуважаемый», что, конечно, еще хуже, чем просто «уважаемый», таким веет от него формализмом, пустой вежливостью, никак не выражает это любви народа.

   Ну, а подпись? «Искренне Ваш», ну, это уж просто на грани наглости! Кажется, не вполне понимают люди, в какой адрес обращаются. «Искренне Ваш» — понимаете ли. Неужели же в голову не приходит скромно выразить в конце письма «хотовность» к самопожертвованию ради Партии, Родины, там, ну, некоторое чувство к тем… ну, кто все таки эти святыни нынче уоплощает…

   И еще чего то не хватает! Брежнев морщился, никак не мог вникнуть в содержание, чего то еще не хватало письму Велосипедова, кроме, ну, вот того, о чем упомянуто выше. С этим беспокойством генсек обратился к своему помощнику Александрову Агентову, сидевшему в жестком кресле напротив.

   — Читал, Андрей Михайлович? Не кажется тебе, что еще тут чего то не хватает?

   — Существительных, Леонид Ильич, — по деловому ответил Александров Агентов. Он, конечно, понимал, что волнует хозяина, что означает это «еще чего то», однако полагал эти письма Велосипедова вопросом не первой важности в свете мировых событий. Все таки дал немедленную и толковую справку: — В прошлом письме товарища Велосипедова недоставало глаголов, то есть сказуемых, здесь, Леонид Ильич, существенная нехватка подлежащих.

   Брежнев, крякнув, прочистил языком полость рта (личного помощника можно не стесняться) и, чмокнув, обвел глазами этот скромный кабинет «архитектора разрядки», то есть себя лично, и подумал: а все ж таки будет и сюда, в эту башню, паломничество, как и в комнату Ленина, как в Оружейную палату. Затем хлопнул ладонью по велосипедовскому письму, снял очки и заговорил задушевно.

   Александров Агентов, прозванный за границей «советский Киссинджер», очень этой задушевности у генсека не любил, оборачивалась она всегда каким то ляпом, однако внимал, потому что за это и зарплату получал.

   — Вот, понимаешь, Андрей Михайлович, — говорил Брежнев, — вот читаешь такое вот письмо и думаешь — а ведь неплохой, видать, хлопец. Хлянь, и заботы человечества ему не чужды и хехемонизму Мао знает цену. А вот и о Партии нашей сказаны неплохие слова, и лучший талантливейший поэт нашей социалистической эпохи к месту упомянут. Хлянь, Андрей Михайлович, есть и философия, вот насчет фальшивой реальности рассуждает товарищ. И все ж таки обидно, когда такие харные хлопцы не понимают всех аспектов нашей политики. Может, им плохо объяснили?

   Ну вот, хлянь, проблема крымских татар. Как же мы их можем вернуть в Крым, если они хай на весь мир подняли? Вот калмыки не орали и вернулись, также и прочие нации. Зачем же так орать на весь мир, вынуждать нашу Партию проявлять твердость? Я вас, товарищ Велосипедов, спрашиваю — зачем? И ручаюсь, что вы мне на этот вопрос не ответите.

   Свободу Хинзбургу Халанскову… Что же, товарищ Велосипедов, получается — суд осудил, а мы освобождать будем преступника, против советского суда пойдем, против нашей Конституции? Неэтично. Увы, бывает так, что чаша народного терпения переполняется, тут даже руководители ничего не могут сделать. А вам бы, товарищ Велосипедов, я бы посоветовал быть более ответственным, когда требуете отмены судебных приговоров, не безупречная это личность Халансков Хинзбург.

   Ну вот, конечно, и вторая парочка, баран да ярочка, Солженицын — Сахаров. Эх, товарищ Велосипедов, знал бы ты, дорохой, сколько бессонных ночей провели члены Политбюро, думая о недостойном поведении этих лауреатов. Немало ведь принесли пользы обществу в прошлом и тот и друхой. Один внес вклад в оборону отчизны, второй математику в школе преподавал. Разве мы этого не ценим? А знал бы ты, Игорь Иванович, что подорвали эти деятели наши идеологические позиции, как нахадили они нашим западным товарищам, ведь буквально корзинами с собраний выносили брошенные партбилеты. Хорошо, что у нас то народ посознательней и дал такой всеобщий отпор отщепенцам.

   А вот дальше, Андрей Михайлович, товарищ Велосипедов поднимает вопрос о выводе советских войск из Чехословакии. Это что же получается — человек учится в нашей советской школе, кончает наш вуз, работает в лаборатории, а выходит, никто не удосужился его ознакомить с самым доро хим для нас, для трудового народа, с принципами интернационализма? Ей ей, придется самому взяться за дело, а вот и соберу хруппу таких товарищей, поховорю с ними, постараюсь открыть им хлаза, а то они, видно, нашим хазетам не верят.

   Ведь эдак то и до прямой клеветы можно докатиться. Видишь, про психиатрию подхватил, явно по коротким волнам.

   Наша, наша это вина, Андрей Михайлович, упускаем Велосипедова.

   А вот по этому пункту я бы поаплодировал активности Ихоря, правильно поднимает вопрос о свободе слова, печати и собраний. В этом направлении, Андрей Михайлович, нам еще много предстоит поработать. Чего греха таить, хоть и превосходим мы усе другие демократии, а все таки далеки еще от совершенства, надо продвихаться вперед, Велосипедов прав.

   А вот посмотри, Андрей Михайлович, с каким искренним чувством утверждает товарищ Велосипедов единство и руководящую роль Партии. Все таки чувствуется человек, воспитанный нашей системой, не какой нибудь друхой. Ну, а насчет фальсификации выборов в Верховный Совет — сих нал своевременный. Надо прислушаться. Я лично на свой избирательный округ могу положиться, а вот неплохо было бы проверить статистику в округе Шелепина Александра Николаевича. В общем… в общем… в общем, Андрей Михайлович…

   Возникла пауза. Брежнев ждал от помощника помощи, но тот всем своим видом показывал, что в это дело он не полезет, что более важного всякого на повестке дня вагон и маленькая тележка, так что извольте, товарищ Леонид Ильич, без меня натешьтесь своей блажью, письмом Велосипедова, инженера Моторной лаборатории Министерства автомобильной промышленности, 1943 года рождения, проживающего по Планетной улице во Фрунзенском районе, где у нас секретарем по идеологии перспективный товарищ Феляев.

   Александров Агентов третьего дня был весьма удивлен, когда после запроса выяснилось, что в «вооруженном отряде нашей партии» собирается на инженера Велосипедова активное досье. Если уж этот инженеришке, очевиднейший болван и политический архипростофиля, сумел обзавестись таким впечатляющим досье, такими туманными записями и сомнительными комментариями этого капитана Гжатского, то можно только себе представить, какое у них накоплено досье на меня, «советского Киссинджера».

   Ээ, таких бы хлопцев нам в ЦК Комсомола, думал между тем Брежнев лукавую свою думу. Вот неуспокоенность такая ощущается, порыв такой какой то, ищущесть, что ли… Легче бы работалось товарищу Тяжельникову, в целом.

   Однако как же ж с письмом то поступим, ведь зарегистрировано ж. Ведь если поставлю, как полагается, «разобраться», несдобровать тогда уважаемому товарищу Велосипедову, сгноят харного хлопца. Нет нет, Леонид, тут надо проявить индивидуальный подход.

   — Ну, в общем, — вслух подумал он и вопросительно посмотрел на помощника.

   — Вот последняя сводка. — Александров извлек из своего портфеля названное, длиннейший рулон плотно скатанной бумаги. — Садат вчера встречался с двумя американскими дипломатами Дерковицем и Винокуром, тайно, на Асуане.

   — Ох, Садат, Садат, — закряхтел от старой болячки Генеральный. — Ох, допрыхается этот Анвар Садат…

   Помощник продолжал огорчать:

   — Вот к тому же, Леонид Ильич, от нашего человечка, близкого к… ну, к тому, кого называют «американским Александровым Агентовым», — широчайшая, хотя и закрытым ртом улыбка исказила небольшое лицо специалиста, — ну, вот… стало известно, что возможно невероятное — мирные переговоры Израиля и Египта.

   — Ыхыпта? — потрясенный генсек стал вздыматься из кресел. — Да ведь это же всю нашу… всю ее к этим… да ведь надо же ж срочно… стратехыческую оперативку… усех науерх!

   — Стратегическая группа уже собрана, Леонид Ильич, — сказал помощник. — Товарищи ждут вас. Как всегда, под курантами.

   Уже в стоячей позиции Брежнев подтянул письмишко Велосипедова и написал в левом верхнем углу свое заветное «разобраться». Прости, дорогой уважаемый многоуважаемый товарищ, не до тебя — Ближний Восток из под носа уплывает. Искренне ваш — Л.Б.

   Поднимаясь впереди Александрова по узкой сырой лестнице в комнату под курантами, он остановился на площадке, глянул в бойницу — народ по прежнему бежал в ГУМ и из ГУМа — и спросил помощничка:

   — А скажи, есть такое слово — «ищущесть»?

   — Нет такого слова, Леонид Ильич, — быстро и спокойно ответил Александров Агентов, но внутренне содрогнулся. Надо же придумать такое жутчайшее комсомольское слово — ищущесть!

   Что же далее произошло в Спасской башне? До стратегических высот нам, конечно, не добраться, да и никакого желания нет туда карабкаться, а вот в оставленном кабинете генсека мы еще побудем несколько минут вместе с работниками личного секретариата, которые немедленно, как и положено, появились здесь после ухода вождя.

   Все, что Брежнев набросал на своем столе, было немедленно собрано до последних мелочей. Затем работники на бронированном лифте низверглись в глубокое подземелье, где, собственно говоря, и располагалось продолжение Брежнева как государственного деятеля, гигантский личный секретариат Генерального Секретаря, или, если можно так выразиться, предводителя всей бессчетной армии секретарей, мудро управляющей секретами нашей большой грубой страны.

   Здесь, в подземном центре, все, что набросал за это утро на своем столе Брежнев, поступило в обработку, частично на компьютер, но больше вручную. Такой же участи, разумеется, подверглось и письмо Велосипедова с резолюцией «разобраться».

   Там, конечно, работал один американский шпион, который снял копию с этого письма, как, впрочем, и с некоторых других мелочей, и вынес все это хозяйство на поверхность.

   В скором времени вся куча поступила на компьютеры большого учреждения в окрестностях Вашингтона, а там, конечно, сидел шпион одного большого телеграфного агентства, который устраивал там еженедельную «утечку». Вот так, собственно говоря, сочинение Игоря Велосипедова, опус 2, размножившись в газетных публикациях, ушло в эфир, а потом легло в виде страничек так называемого «радиоперехвата» (престраннейшая и абсурдная терминология нынче используется в идеологической войне, которая и сама по себе является тяжелой чушью), легло, стало быть, на рабочий стол Жени Гжатского.

   Московский «Лабиринт»

   Вдруг происходит совершенно невероятное: Спартачок Гизатуллин приглашает меня на футбол. Але, говорит, совершенно случайно лишний билет в Лужники. Колышет?

   — Колышет! — кричу я. — Конечно же колышет, Спартак! Еще бы не заколыхало!

   И вот мы торопимся в магазин, чтобы запастись перед футболом всем необходимым, и по дороге обсуждаем, кого выставит тренер Зонин в сегодняшнем матче сборной против Югославии, потянет ли Рудаков, и как торчит Хурцилава, и с чем едят этого нового крайка Байдачного, и так далее, как в старые добрые времена, как будто и не было разрыва дружбы.

   — У Байдачного ход именно быстрый, — говорю я, — но тактики не понимает, поля не видит, в общем, провинциал. Согласен, Спартак?

   — А я тебя вчера слышал, — вдруг говорит Спартак. — В программе «Что пишут американские газеты о Советском Союзе».

   У меня, признаюсь, некоторый развал кишечника.

   — О чем ты, друг?

   — Ну что ты, Гоша, твое же письмо напечатано в газете «Филадельфия инкваерер», ну и по радио пошло в обратном переводе с английского. Здорово рванул, Велосипедов, поздравляю, все точки над игреками поставил, пусть теперь жэ почешут, наследники Сталина. Поздравляю, Гоша, и беру свои слова обратно. Теперь мне твоя политика понятна.

   — Да какая же политика, да что ты, Спартачок, да я ведь лично Леониду Ильичу, без всяких газет, даже у Агриппины не перепечатал, от руки в одном экземпляре…

   Спартак обнимает меня за плечи, подмигивает, все, говорит, понимаю, и тут я вижу в очереди, почти уже у самых дверей винного магазина, один мужик в сером костюме нам машет — быстрей, быстрей, ребята! Здоровый такой мужик, усики, пробор, что то нерусское, вдруг вспоминаю — да это же майор милиции Орландо, тот, что освободил из несправедливого заточения, только в штатском.

   — Втроем идем с майором, — пояснил Спартак. — Отличный, между прочим, мужик, жертва фашизма и испанского культа личности, младенцем сюда привезен.

   Майор пояснил окружающим, что мы стояли, что он предупреждал, что занимал на троих. Кто то из непонятливых, конечно, начинает базарить, дескать, не вы одни на футбол опаздываете, но тут ему дают понять, что непростой человек в очереди стоит, а майорского чину, мог бы и вообще не стоять, а сзаду зайти. В общем, мы берем пару «Кубанской», пару «Солнцедара», и дюжину пива Шура обеспечивает персонально для майора Орландо, нет сомнения, популярный мужик.

   По дороге в такси майор Орландо рассказал немного о себе:

   — Я был в младенческом возрасте вывезен из горящей Барселоны, вот поэтому ненавижу тоталитаризм во всех его проявлениях. Вы понимаете, мальчики? Надеюсь, что понят правильно. Я, между прочим, Игорь, слышал вчера ваше письмо в «Программе для полуночников» и поздравляю. У нас сегодня в подразделении ребята обменивались мнениями по вашему письму, большинству нравится. Вы, надеюсь, не против милиции? Порядок надо охранять везде, говорят, что даже город Нью Йорк нуждается в нашем советском опыте. Простите меня, Спартак и Игорь, я вот хочу сказать немного о себе, чтобы не было неясностей. К сожалению, своих родителей в Испании я не знаю, а воспитала Густаво Орландо русская женщина Капитолина Васильевна Онегина, вот почему я ненавижу колхозную систему и другие пережитки сталинизма. Нам надо вместе бороться за высокую мораль коммунистического общества. К сожалению, нам не выдают патронов, практически несем службу без боезапаса. У меня жена и двое детей, но если по холостяцки у вас завяжутся какие нибудь милые знакомства, просьба о майоре Орландо не забывать!

   Какой же это был чудесный день! Все, казалось, было создано для национальной победы и восстановления дружбы. Кучерявые облака над стадионом как будто слетели с какой нибудь старинной гравюры, и даже подразумевались с купидончиками, с победными горнами (бедный наш город, как мало над тобой пролетает этих веселых существ), и даже, когда вдруг солнце заиграло рыжим огнем, почудилась мне в небе Фенькина мордашка, сморщенная в приступе катастрофического юмора.

   Давай, бей! Вперед, резче! Давай, давай, давай! — все рты вокруг были открыты в одном, общенациональном порыве — давай!

   Если бы всей этой массе людей раздать оружие, какие бы получились восхитительные повстанческие кадры!

   В перерыве, уже при счете 2:0 в нашу пользу, майор Орландо раскрылся еще одной стороной своего дарования — стал изображать тромбон и прогудел в хорошем стиле несколько вещей из джазовой классики ко всеобщему восторгу окружающих.

   А когда Валера Банишевский провел третий гол в ворота югославского противника, а Коля Рудаков, наш славный герой, отразил одиннадцатиметровый, на трибунах началось братание и хоровое исполнение «Варяга». Повсеместно выражалась такая основная мысль — во, дали!

   Болельщики хохотали, подпрыгивали, обнимались и даже делились «Солнцедаром» — во, дали, мужики!

   Один клиент, рядов на десять выше нас, оказывается, прошляпил исторический пенальти — водку делил, сосредоточился — и вот теперь требовал повтора, матом апеллировал в пространство, как будто кто то его обманул за его же рупь сорок. Вокруг ему популярно объясняли, что это здесь не телевизор, а живой футбол и обратно за те же деньги ни югославский бомбардир, ни тем более Коля Рудаков не будут корячиться.

   Мужик, однако, продолжал базарить, кричал, что обязательно будет повтор, иначе какой же футбол без повтора, а в это время наша героическая защита мощно играла на отбой, и особенно отличался грузинский конь Муртаз Хурцилава, а «юги» заметно уже скисли, уже не отыграешься, время идет, и историческая победа приближается; тут кто то вопящего клиента пихнул вниз, чтобы не думал, что от стекольщика родился, ну и покатился хмырь по головам вниз — все хохочут — пока не рухнул на колени майору Орландо, где сразу же и заснул под финальный удар гонга.

   Майор Орландо, или, как мы уже его запросто называли, Густавчик, заботливо подложил спящему под щеку пачку газет, а в карман плаща сунул бутыль «Кубани», где еще оставалось не менее ста десяти граммов напитка.

   — Это наш клиент, — объяснил он. — Я лично знаю его в лицо. Когда после матча здесь соберут бутылки, он проспится и будет иметь чем привести себя в порядок.

   Ну вот, а говорят еще порой о зверствах органов милиции, когда налицо такая человечность.

   Все вокруг, весь московский мужской класс пролетариата и интеллигенции был, спускаясь с трибун, очень добр. Обращая внимание на спящего клиента, никто не пхнул его ногой.

   — Во, товарищи, гляди, мужик добился своего, повтор пенальти смотрит, — так неплохо шутили болельщики в этот день славы нашего спорта.

   — Какая могучая человеческая масса, — задумчиво проговорил Густавчик, и мы со Спартачком его отлично поняли.

   Иностранцам, может быть, это и странным покажется, а вот русскому человеку трудно расстаться, когда их трое, даже если один испанского происхождения. Возникает предложение двинуть в ночной бар «Лабиринт», что на Новом Арбате.

   — Да кто нас туда пустит, — усомнился Спартак, — там такая кодла денежная гужуется, куда нам, там грузины только за вход швейцарам по полсотни на рыло отваливают, что ты хочешь, не Европа, единственный ночной кабак на всю столицу. Организация наша следит за моралью, падла такая, а ребята говорили, ничего там нет особенного, стол, стул, сиди и киряй.

   — С тем же успехом поехали ко мне похороводимся, — предложил я, вспомнил тут свою воображаемую подругу и захотелось похвастаться. — Есть, между прочим, знакомые в Комитете Советских Женщин, если, конечно, в данный момент не за границей. Жгучие брюнетки интересуют?

   — А где же горючего достать для твоих брюнеток? — продолжает канючить Спартак. — Все уже закрыто, нигде ни хера не купишь, вот какую жизнь создала проклятая Организация, пошли по домам, мальчики, гаси фонари до торжества справедливости.

   — А как насчет лобовой атаки, орлы? — улыбается Густавчик. — Как насчет штыкового боя? Неужели не ясно? Чтобы советский ночной бар «Лабиринт» не стал кабачком Джека Руби, штат Техас, там необходимо присутствие милиции. Всем встать, лицом к стене, революционный патруль. Дошло?

   И вот до нас наконец дошло, какой у нас могущественный новый друг, и вот мы в баре «Лабиринт», который уходит в глубь московской почвы в том районе столицы, что именуется в народе «Вставной Челюстью», благодаря восьми торчащим небоскребам.

   Увы, за вход даже при авторитете майора Орландо пришлось отвалить по восемь рэ с персоны, поэтому сидим скромно, при почти полном отсутствии дальнейших средств, угощаемся полусухим вином «Твиши», хотя внутри порядочное жжение, прошу учесть выпитое на стадионе.

   И что же вокруг? Ради чего люди так стараются сюда попасть, чем привлекает этот пещерный уют, с тем же успехом можно сидеть дома: видимость почти нулевая, слышимость в нашем колене подземного пути неудовлетворительная, оркестр сидит где то в начале, еле доносится музыка «битлов» в вульгарном исполнении.

   Кроме нас в этом колене одна лишь заседает компания, впрочем, преогромнейшая — человек двадцать сборной солянки, длинноволосый молодняк и солидная публика с плешками, имеется и женский пол, однако плохо различим в полумраке, но, впрочем, в центре композиции, в глубине кадра, как на картинах старых мастеров, располагается красавица с голыми плечами и с розой в волосах.

   — Давай девку у них уведем, — с неожиданным бандитским наклоном предложил Густавчик.

   — Давай, — принял предложение Спартачок.

   — Да как же так можно, ребята? — удивился я.

   — А что? — нехорошо улыбнулся Спартачок.

   — А что? — хохотнул Густавчик.

   Вдруг приходит официант, настоящая преступная лошадь, и ставит нам на стол бутылку коньяку «Ереван». — Это вам, мужики, с того стола прислали. Майор Орландо развел руками.

   — Ну вот, что и требовалось доказать, на другое и не рассчитывал, узнало жулье представителя власти, а значит, этот коньяк принадлежит нам по закону, разливай, Игорек!

   Мы встали с рюмками и выпили за присутствующих дам, как того требует закон гор. Красавица в глубине кадра сверкала зубами и белками глаз. Вся компания, приславшая нам бутылку, полуобернувшись, аплодировала. Майор Орландо не скрывал удовлетворения, популярность, конечно, приятна человеку во всех видах, даже и среди жулья.

   Как вдруг до нас доносится от них:

   — Велосипедов, Велосипедов, браво, Велосипедов! Нечто сногсшибательное, оказывается, я узнан, и коньяк послан именно мне! Впрочем, что коньяк, впервые в жизни я узнал, что рукоплескания в ваш адрес поприятнее всякого коньяку с.

   — Они тебя по «рупорам», наверное, слышали, — предполагает Спартак. — Ну, вот и скажи теперь, что лучше — в «Честном Слове» печататься или по «рупорам» звучать?

   И впрямь со всех сторон доносится:

   Велосипедов?! Тот самый?! Вчера на «Немецкой волне»… на «Голосе»… на Би би си… а по «Свободе» полный текст в оригинале… у меня приемник «Браун F15» пробивает любую глушилку… Браво, Велосипедов!…Вот это выступил! Вот это дерзость!… И глубина немалая, ребята!…И что самое главное — простой инженер!… Ну, знаете, им легче, нечего терять… Не скажите, из текста явствует — потеря привилегий, дачи, автомашины, загранпаспорта… На все плюнул ради правды!… Вот она, новая Россия… молодое поколение, технари… а говорят, кастрированные с детства, врут — маячит!… Молодец, Игорек!… Спасибо, дорогой, от всех нацменов, спасибо тебе за крымских татар!… Браво, чувак, показал им, что мы еще живы!… Скажите, Велосипедов, как вы переправляете свои тексты? Дело в том, что я тоже пишу… Давайте, братцы, присоединяйтесь, составим столы, схвачено?…

   Восклицания, нашептывания одновременно в оба уха, тормошение, нас перетаскивают к общему столу… простите, но как вы обнаружили во мне именно того самого Велосипе дова?… Ха ха ха, редкая удача, среди присутствующих есть некто, знавший вас довольно близко, месье Велосипедов.

   Сказавшая зажигает спичку, и, потрясенный, я узнаю на лице красавицы с розой Фенькины губы, сосущие соломинку от коктейля, зовущие, манящие, жгучие ее губы.

   Коктейля не отведав, Не попадете в цель!

   Месье Велосипедов, Отведайте коктейль!

   нашептывают мне эти губы, а пальцы ее с весьма несовершенным маникюром суют мне рюмку с противной трехцветной жижей.

   Чресла мои сразу же налились «дивным огнем». Уж не хочет ли она возобновления нашей дружбы? Значит, надо быть популярной личностью, смельчаком из иностранного радио, чтобы тебя твоя девка любила? А у того, кто никому не ведом и одинок и презираем, значит, нет никаких шансов? Нет, мадемуазель, теперь вы меня не обманете, вы интересуетесь только моим «моментом эякуляции», моя личность, мой интеллект, внутренние раздоры для вас не существуют. Нет, Велосипедов, сказал я сам себе, ты не притронешься к этому коктейлю!

   Вдруг узнаю, не без труда, через стол двух закадычных — Его Шотландское Величество Валюша Стюрин и юный авангардист Ванюша, который Шишленко, оба в новой декорации — бакенбарды, усы, бородки.

   — Переживаем период «фиесты», — объяснил мне Шишленко. — Видишь этого опухшего чувака? Знаменитый дизайнер Олег Чудаков, лауреат премии Маршала Тито и этого, как его, ну, Ленина Владимира, большая жопа, но гуляет, как Евтушенко, денег не жалеет, а рядом его кореш Булыжник — оружие пролетариата, шишка из партийных органов. Оба влюблены в печаль твоих очей, заторчали на Феньку по страшному, просят, чтобы махнула, а она их только дурачит, таковы гордые девушки современной России имени спортобщества «Динамо».

   Гуляем уже пять дней, мой друг, и пять ночей, мой друг, не расстаемся, мой друг, только новыми людьми обрастаем. Начинаем в полдень в пивном баре Дома журналистов, там хорошо поправляемся. В три часа переезжаем в Дом литераторов обедать и там обедаем до девяти часов вечера, потом приходит время ужина, и мы переезжаем в ВТО. Там мы ужинаем до часу ночи, а после закрытия перебираемся вот в этот сраный «Лабиринт», где сидим, как они говорят, по товарищески, до закрытия, то есть до четырех утра. А потом выясняется, что нужно еще поговорить, и мы все едем в аэропорт Внуково, где буфет открыт до восьми. И вот здесь, с восьми до девяти, то есть от закрытия до открытия этого вонючего буфета, мы пользуемся замечательным даром природы чистым воздухом. Тебе, наверное, этого не понять, Велосипедов, ты этого лишен, сорняк асфальта, но мы сидим там в привокзальном садике и целый час обогащаемся кислородом Подмосковья. Я обычно пою, обычно что нибудь свое. Вот недавно обогатил родину «Песней шпиона».

   Открой мне, Отчизна, Секреты свои, Военную тайну Открой ненароком, И так же, как в детстве, Меня напои Грейпфрутовым соком, Грейпфрутовым соком…

   В общем, как ты уже догадываешься, в девять открывается буфет, и мы там сидим до одиннадцати, а потом отправляемся к открытию пивного бара Дома журналистов и там очень хорошо поправляемся, а потом… вот она, вечная связь искусства с жизнью!

   Как вдруг в помещение, если можно так назвать закуток подземного лабиринта, вошел дипломат в золотых очках и с золотой авторучкой в наружном кармане пиджака, пьяный, как задница, и черный, как сапог.

   — Негро арабские народы северо востока Африки, — тут же пояснил какой то эрудит в нашей компании и не ошибся: дипломат оказался из Республики Сомали.

   Выпив в углу, в полном одиночестве, порцию чего то крепкого, он подошел к нашему столу и стал выступать по итальянски, то есть на языке бывших поработителей.

   Его страстное и артистическое выступление чем то напоминало арию Канио из оперы «Паяцы», хотя он не пел.

   Можно было, собственно говоря, не обращать на него внимания, если бы Фенька так не смеялась, она ничего не говорила, глядя на дипломата, а только лишь смеялась, безудержно и не очень то оптимистично хохотала.

   — На каком языке негатив выступает? — слегка нервничая, спросил Валюша Стюрин.

   — Неужели европейский монарх не понимает языка великого Джузеппе Верди? — спросил я, и оказалась неожиданная удача — все вокруг с готовностью захохотали, как будто какая нибудь знаменитость сострила, а не просто Игорь Велосипедов.

   — Густавчик, а ты не понимаешь копченого? — спросил Спартак.

   — Дело в том, что понимаю, — сумрачно ответил майор Орландо. Полуобернувшись, нога на ногу, в стуле, он смотрел на дипломата без всякого сочувствия. — Дело в том, что очень плохо о нашем народе высказывается этот товарищ, — сказал далее майор Орландо. — Как то не по марксистски у него получается. Все русские грязные свиньи. А женщины наши, по его мнению, все бляди, все только и мечтают о черном… половом органе. Интересно, соответствует ли это действительности?

   Общество, конечно, возмутилось, многие стали предлагать немедленно поучить посланца Африканского Рога цивилизованным манерам, но другие, однако, увещевали горячих товарищей не заводиться, мало ли чего наговорит «чурка», у него дипломатическая неприкосновенность, была бы, дескать, у меня такая, я бы и не так еще сказал, надо проявлять снисходительность великой нации, нам этот Африканский Рог нужен позарез, потому что он выпирает в Индийский океан.

   Кажется, Альфред Булыга как раз и высказал последнюю идею. Странным образом он меня как бы не замечал, а только лишь временами подмигивал совершенно бессмысленным образом. Неужели не помнил, как вербовал Велосипедова, инженера, в компанию «деятелей»? Конечно, мог и не помнить — нас много, они — одни.

   — Тутти донни руссо путани, репутани, репутиссима! — тем временем продолжал кричать дипломат.

   Тогда я встал и подошел к нему вплотную. Он был выше на часть головы.

   — Вы всех русских женщин имеете в виду? — спросил я.

   — Всех! — подтвердил он.

   — И присутствующих? — спросил я.

   — Вот именно, — сказал он.

   — И вон ту девушку с цветком в волосах? — спросил я. — Ее особенно, — сказал он.

   — В прошлом нам бы осталось только выбрать оружие, милостивый государь, — сказал я. — Я бы вас с удовольствием заколол, синьор, или застрелил.

   — Хорошо, что мы не в прошлом. Можно просто дать вам по харе, — сказал дипломат и сделал это.

   Дальнейшее проходило, как в тумане. Лежа у шероховатой стены «Лабиринта», я видел мельтешение ног, будто в дичайшей самбе, среди них мелькали и мелкоклетчатые брючки дипломата. Потом появилось и его тело, рухнувшее по соседству. Под ребра ему въехал тупой милицейский штиблет. Потом ноги вокруг стали редеть.

   — Вставай, Гоша, простудишься, — сказал сверху Спар тачок Гизатуллин. — Линять пора. Тут ребята занзибарского посла задавили.

   Приподнявшись, я увидел, как два лабиринтовских официанта, пара ребят по кличке «хиппи ханурики», специально, между нами говоря, тренированные для нехороших эксцессов, за ноги и за руки выносят вон бесчувственное черное тело. У одного из кармана торчала золотая авторучка, у второго на носу красовались золотые очки. Присутствующий при выносе метрдотель Альфредыч застегивал на запястье золотую «Сейку».

   Вот такие пустяки запоминаются, а важные события вроде штурма космоса пропадают. Я видел своими глазами, как тело дипломата было выброшено на холодный асфальт Калининского проспекта. Суд Линча, иначе и не скажешь, безжалостная расправа над представителем Третьего, если не Четвертого, мира. От удара об асфальт дипломат, между прочим, очнулся и стал снова выступать уже на языке той страны, где был аккредитован, то есть матом.

   Спартак побежал ловить такси, а я, лишившись поддержки, схватился за ближайшую водосточную трубу и сполз но ней вниз. На моих глазах распадалась компания, не разлучавшаяся пять дней и пять ночей. Цепь была порвана, началась тревога и вслед за ней хаотическое бегство. Промелькнул милицейский мотоцикл, увозивший на облучке сурового майора Орландо, а в коляске все еще хохочущую Феньку. Альфред Булыга и его кореш Олег садились в черную моссоветовскую «Волгу», Валюшу и Ванюшу в этот момент били многочисленные дружинники. Подъезжала пожарная машина.

   Я думал тогда, что вокруг в человеческой жизни сизыми утренними пластами висит немало печали. Абсурдна как сама жизнь, так и ее запись, кинолента тем более. Очнулся я после этой заключительной идеи, однако в мире полной гармонии, в собственной койке, хоть и в ботинках, но под простынью.

   Через неделю стало известно, что по требованию Республики Сомали ночной бар «Лабиринт» навсегда переоборудован в диетическую столовую «Молоко».

   Тарзаны и дилижансы

   Какие— то кубометры времени, конечно же, утекли прежде, чем в секции поршней моторной лаборатории прозвенел звоночек из отдела кадров. Машина социализма крутит довольно тяжело и не всегда ритмично, на одном конце у нее и в самом деле компьютер, но на другом то слепая шахтерская лошадь, вот почему даже историческое «разобраться» столько времени тащилось до объекта, то есть от Брежнева к Велосипедову.

   Игорь Иванович, к тому времени совсем уже истощенный телефонными разговорами с Фенькой, частыми прилетами воображаемой Ереванской махи, философскими воспарениями на пару с Сашей Калашниковым, «культпоходами» в обществе Спартачка и Густавчика, бдениями над огромными рукописями из небоскребных глубин Агриппины Тихомировой, проходящим мимо московским летом со сменяющими друг дружку ароматическими волнами пыли и сырости, сирени и бензина, арбузов и неотмываемой метрош ной подмышки, а также частыми и всегда как бы случайными, но неизменно демоническими мельканиями на горизонте несостоявшегося друга, со рыцаря тайной ложи Жени Гжатского, словом, утомленный совсем, ничего уже хорошего от жизни не ждал, не говоря уже о Болгарии, когда наконец «разобрались» и пригласили зайти, как сейчас принято, в сослагательном наклонении — ты бы зашел.

   Кадровик с сожалением смотрел на Велосипедова. Ведь неплохо шел этот 1943 года рождения, ей ей хорошим шагом поднимался, и даже наши ребята на него хер не точили, а, напротив, как бы симпатизировали, и вот сам все пустил под откос. Чему же мы учили молодежь то все эти славные десятилетия, длинные бабские гривы запускать?

   Кадровик вспомнил, как он решительно выступал в послевоенные годы против показа западных «трофейных» фильмов. Вот вам результат: погнались за копейкой, а упустили настоящее сокровище — молодежь, вместо советских людей вырастили гниль, идейно ущербных. Он начал не без затруднения:

   — Вот, понимаешь, товарищ Велосипедов, лаборатория ваша вкупе со всем институтом, да и полностью со всем нашим кустом, переходит на новый режим работы. Внешне все, дорогой друг, останется по прежнему, а внутри глубочайшие изменения, усиление идейно воспитательной работы, повышение, ну, вот я тебе уже и секреты выдаю, повышение бдительности. Ты спросишь почему, товарищ Велосипедов? А взгляни ка на карту. Португальская колониальная империя разваливается, ну, и империалисты, конечно, попытаются полакомиться плодами распада, остановить поступательный ход истории. Получается, что силам мира и прогресса снова приходится трубить боевой сбор, вся планета опять на тебе, русский Иван…

   С нарастающей сосущей Тоской два человека смотрели друг на друга через стол. Кто, куда, откуда, почему? — казалось бы, спрашивали они друг друга. Ответа быть не могло, вместо него — гудящий тоннель, внутренности улитки.

   — Я хочу с тобой откровенно, — сказал кадровик, — надеюсь, поймешь. По поручению соответствующих органов оформляем сейчас «допуска» всем сотрудникам. Ну, вот и неожиданно вышло на поверхность, Игорь Иванович, что мама ваша, талантливая актриса, пела Сильву в оккупированном Краснодаре и аплодировал ей из ложи не кто иной, как офицер горнострелковой дивизии «Эдельвейс» Клаус Рихтер — не знакома эта фамилия? — да да, вот такой же, как и вы, товарищ Велосипедов, голубоглазый блондин.

   — Не совпадает, — возразил уныло Велосипедов. — Простите, но полное же несовпадение. Проверьте даты моего рождения и оккупации Краснодара, удивительное обнаружите несовпадение.

   — А с чем должно совпадать? — удивился кадровик с профессиональной подлостью. — Ты, товарищ Велосипедов, за мракобесов нас не держи, принципы пролетарского интернационализма нам известны. В ГДР определенный процент руководства — бывшие члены национал социалистической партии. Не исключено, что и Клаус Рихтер порвал с позорным прошлым и примкнул к нашему учению, дело совсем не в нем и даже не в Сильве. Дело в том, что в современных обстоятельствах, когда твой диаметр пойдет широким потоком в Африку, мы вынуждены пока, подчеркиваю, пока, подвесить твой допуск, Игорь Иванович, надеюсь, ты проявишь свою общеизвестную сознательность и поймешь меня правильно. А поэтому, дорогой вы мой… ты еще молод… глядишь, и на другом участке… ну…

   — Да вы не мучайтесь, — совершенно чужим, неприятным голосом сказал Велосипедов и, сказав это таким голосом, сообразил, что в этот момент переходит как бы в другое качество, вот теперь немедленно без всякого пролога прямо здесь на месте разворачиваются одно за другим огромнейшие полотна всеобщего мятежа. Он встал. — Мы, Велосипедовы, знаем себя на Руси пятьсот лет, мой предок хоругвь держал при поле Куликовом, а прадед еще дьяконом пел в Вышнем Волочке, а нынешний мой отец Иван Диванович Велосипедов, секретарь райкома профсоюза работников пушной промышленности, тоже голубоглазый! Давайте!

   — Что давать? — растерянно спросил кадровик.

   — Приказ об увольнении.

   Кадровик боролся с желанием плюнуть в лежащие перед ним бумаги и встать из за стола в такую же гордую позу.

   — Может, сами напишете заявление, Игорь Иванович? Может, оформим уход по собственному желанию? Легче будет ведь по собственному…

   — Нет уж, — сказал Велосипедов. — Хватит! Давайте!

   — Нате, — сказал кадровик и протянул Велосипедову заготовленные заранее выписку из приказа и трудовую книжку.

   — Хватит с меня, хватит, хватит, — бормотал Велосипедов, проходя по кабинету кадровика к выходу, и последнее, что услышал кадровик уже из коридора,