IV. Осведомление в России и Европе

Таким образом, надзор за настроениями населения нельзя считать присущим исключительно социализму или большевистской идеоло­гии. Однако мои оппоненты все же могут настаивать на том, что склон­ность к такому надзору была типично русской особенностью: просто в данном случае традиционный для России авторитаризм принял но­вую, более действенную форму [60]. Именно поэтому я хочу еще раз прибегнуть к компаративному методу и сопоставить проводившиеся в России мероприятия по надзору за населением с такими же мероп­риятиями, практиковавшимися в тот период другими великими дер­жавами.

С самого начала необходимо заметить, что, хотя царскую охранку часто изображают как характерный институт русского самодержавия, находившиеся в ее ведении «черные кабинеты» были созданы по об­разцу французских «cabinets noirs», учрежденных Наполеоном и усо­вершенствованных в течение XIX века французским государством (мы видим, что в России воспользовались даже французским названием данных учреждений) [61]. Составление государственной картотеки про­тивников существующего строя, включавшей в себя фотографии сму­тьянов - те самые фотографии, которые сегодня используются для «ук­рашения» биографий ведущих революционеров, - также стало приме­няться в России далеко не спонтанно. Эта усовершенствованная фор­ма «человеческого архива» появилась только после того, как россий­ское государство решило упорядочить поток поступающей к нему ин­формации при помощи введения системы каталогизации, предложен­ной французом А.Бертильоном [62]. (Между прочим, бертильоновс-кая система каталогизации была еще одной формой практики, не со­всем четко вписывавшейся в определенные хронологические или иде­ологические границы, она также начала свое существование еще при царском режиме и продолжала применяться в советский период). Итак, полицейский надзор за населением - сбор индивидуальной информа­ции о противниках существующего строя как превентивная мера - не был чем-то уникальным, присущим только российскому самодержа­вию. Но как же обстоит дело с правительственным надзором - сбором информации с целью ознакомления с настроениями населения и уп­равления ими? Граница здесь пролегает не столько между Россией и Европой, сколько между Европой до мировой катастрофы 1914 года и Европой после начала катастрофы - включая сюда и Россию.

В ходе войны все державы приступили к широкомасштабной, стро­го упорядоченной перлюстрации внутренней почты; все они практи­ковали перлюстрацию в целях надзора за настроениями населения. С развитием военных действий немецкие военные власти, подобно сво­им русским коллегам, «занимались активным чтением солдатских писем с фронта, [и] зачастую были глубоко обеспокоены их содержа­нием». Немецкие власти также перехватывали и анализировали пись­ма, отправлявшиеся на фронт и с фронта для составления регулярных донесений о настроениях (Stimmung) и моральном духе (Geist) [63]. В течение десятидневного отчетного периода один армейский отдел по­чтовой цензуры тщательно просматривал более 54 тысяч писем - и все для того, чтобы составить требовавшийся раз в два месяца обзор мо­рального духа армии [64]. Необходимо отметить, что донесения не­мецкой цензуры были почти идентичны по форме тем донесениям, которые составляли цензурные отделения русской армии.

Французское командование начало активно использовать надзор за настроениями людей лишь в начале 1917 года, когда оно стало про­являть глубокий интерес к моральному духу и настроению как в вой­сках, так и среди мирного населения. Чтобы более эффективно преду­гадывать и направлять opinion publique (французский эквивалент рус­скому «настроению» и немецкому Stimmung), французская армия уч­редила свои собственные отделения почтовой цензуры, «специальной Целью которых были чтение и анализ почты, проходившей через руки их сотрудников» [65]. А с середины 1917 года главный разведыватель­ный отдел Генерального штаба французской армии начал составлять Регулярные «конфиденциальные бюллетени о моральном духе внут­ри страны», используя в основном материалы, поставлявшиеся отде­лениями почтовой цензуры, действовавшими на фронте и по всей стра­не [66].

Британская армия прибегла к аналогичным мерам, хотя и несколько позже, чем другие державы (эта задержка была вызвана не столько неким прирожденным либерализмом англичан, сколько тем фактом. что всеобщая воинская повинность была введена в Великобритании только в ходе войны: именно для армии, комплектующейся на основе гражданского населения, моральный дух как в тылу, так и на фронте. становится предметом особой заботы). Здесь четко выявляется разли­чие между цензурой как таковой и надзором за настроениями населе­ния. Почти с самого начала войны, напоминает нам Пол Фасселл офицеры подвергали цензуре письма рядового состава вверенных им воинских частей (солдатам было хорошо известно о том внимании, которое привлекали их письма) [67]. Количество сотрудников почто­вой цензуры росло в Британии, как грибы после дождя: со 170 чело­век в конце 1914 года до 1453 человек в 1915 году и до 4861 человека к ноябрю 1918 года, то есть достигло примерно 50% того количества сотрудников, которое в начале 20-х годов использовал для аналогич­ных целей советский режим (при значительно большей численности населения) [68]. Но только в начале 1918 года британская армия при­ступила к подлинному надзору, основанному на правительственной концепции: именно тогда цензурный отдел Генерального штаба на­чал составлять трехмесячные сводки о солдатских настроениях, осно­ванные на выдержках из перехваченных писем [69].

По всей Европе, так же как и в Российской Империи, а позже - в СССР, первая мировая война вызвала к жизни занимавшиеся надзо­ром за настроениями бюрократические системы, подобные созданно­му Донским правительством ДОО и учрежденным советским режи­мом информационным отделам ЧК и ГПУ. И, как и в СССР, целью сбора такой информации было использование ее для построения об­щества определенного типа.

Французы, как и русские, вступили в войну, не располагая строй­ной системой осведомления. В нашем распоряжении имеются некото­рые материалы о настроениях людей в первые месяцы войны; но они появились только потому, что министр образования потребовал от всех подчиняющихся ему преподавателей собирать сведения о реак­ции населения на начало войны и мобилизации [70]. Некоторое вре­мя, однако, в официальных донесениях о настроениях населения вни­мание концентрировалось только на рабочем классе - причем преиму­щественно в Париже. Но к 1916 году некоторые префекты (эпизоди­чески и по собственной инициативе) начали следить за общими на­строениями населения, а с середины 1917 года министр внутренних дел стал требовать от всех префектов донесений о настроениях насе­ления во вверенных им округах [71]. Одновременно командующие во­енных округов по всей стране начали составление ежемесячных бюл­летеней о моральном духе населения, основанных на донесениях их подчиненных из рядов военной и гражданской иерархии. С этого времени различные гражданские и военные органы власти не­устанно «прощупывали» французское общественное мнение; именно это стремление привело к возникновению (к концу 30-х годов) Отдела Методов Контроля (Service du controle technique) [72].

В Англии, как и во Франции, 1917 год стал годом возникновения «сложной системы сбора данных в целях наблюдения за обществен­ным мнением и контроля над ним». Службы безопасности перенесли центр своего внимания с контрразведки как таковой на составление политических донесений. С конца 1917 года до начала 1920 года штаб­ные офицеры разведки занимались составлением «еженедельных раз­ведывательных сводок», которые затем отправлялись в разведотделы Генерального штаба. Еженедельные сводки состояли из трех разде­лов. Первый из них касался выполнения Законов о защите королев­ства (DORA), а третий был посвящен исключительно беспорядкам в промышленности. Второй раздел имел аналитический характер; со­державшаяся в нем информация была распределена, в свою очередь, по восьми рубрикам. Как и в сводках ДОО или в сводках, составляв­шихся немецкими военными (см. ниже), первая рубрика была следую­щей: «Преобладающее общественное мнение в отношении войны» (а после войны - «Преобладающее общественное мнение в отношении демобилизации»). По окончании войны масштабы надзора за настрое­ниями населения не только не сократились, а, наоборот, увеличились: на деле демобилизация «расширила сферу наблюдения» [73]. Собран­ная таким образом информация применялась затем для управления ра­бочей силой, для борьбы с «антиправительственной агитацией» и во­обще для направленного воздействия на настроения масс. К 1918 году британское Министерство информации начинает вести активную про­пагандистскую работу в тылу - до этого правительство никогда еще не уделяло внимания подобным задачам (деятельность Бюро прессы до сих пор была ограничена чисто негативной функцией запрещения тех сообщений, которые могли оказаться полезными для врага) [74].

В Германии политическая полиция время от времени, начиная с 1850-х годов, собирала комплексную информацию о политических настроениях, но и здесь качественные перемены принесла первая ми­ровая война [75]. В ноябре 1915 года Военное министерство приказа­ло командующим всех военных округов Германии докладывать об общей обстановке в подчиненных им округах. Три месяца спустя, в марте 1916 года, немецкое командование дополнило свои инструкции, дав указание командующим составлять подробные донесения о на­строениях или моральном духе населения. Первая рубрика регуляр­ных докладов, которые должны были составлять военные губернато­ры, касалась «настроений гражданского населения» [76]. (Вспомним, что правительство Российской Империи дало указание гражданским должностным лицам начать сбор такой информации в октябре 1915 года, опередив, таким образом, немецкие власти всего на несколько месяцев).

Не случайно вскоре после этого немецкое командование обрати­лось к новой форме воздействия на солдат и на гражданских лиц; зна­менательно, что новые мероприятия были названы «просветительная деятельность» (Aufklarungtatigskeit), а позже переименованы в «пат­риотическое воспитание». Они были задуманы как нечто, в корне от­личающееся от пропаганды (то есть от ознакомления иностранной аудитории со своей собственной версией происходящих событий и от противодействия вражеской пропаганде), которой Германия занима­лась с начала войны. В отличие от пропаганды, «просветительная де­ятельность» была направлена на то, чтобы в полной мере использо­вать духовные ресурсы своих солдат и гражданского населения и пре­вратить их из подданных, исполняющих отведенную им роль в рам­ках установленного порядка, в лучших, более сознательных деятелей [77]. В общем и целом «просветительная деятельность» преследовала цели, не слишком отличающиеся от целей «политически-просветитель­ной работы» Красной Армии [78]. Показательно, что оба государства определили стоявшую перед ними задачу как «просвещение» (Aufklarung) граждан. И немецкая «просветительная деятельность», и советская «политически-просветительная работа» были продолжени­ем мероприятий по осведомлению. Осведомление это было направле­но не только на изучение «общественного мнения»; оно ставило своей целью описание духовного состояния людей с тем, чтобы изменить его в нужном направлении посредством подобной просветительной практики, осуществляющейся под эгидой государства.

V. Осведомление и «государство национальной безопасности»

Итак, осведомление представляло собой явление, присущее не толь­ко одной России или развернувшимся там социалистическим преоб­разованиям. Хотя практика надзора заклеймена позором как одно из наиболее пагубных проявлений тоталитарного мышления, она не яв­ляется чем-то специфически «большевистским», «марксистским» или даже «тоталитарным»; перед нами - практика, свойственная современ­ному периоду мировой истории. Приведенные выше исторические сопоставления указывают на то, что для меня важным рубежом в эво­люции тех методов, которые государства использовали для управле­ния населением, является первая мировая война [79].

Великая война создала не только индустрию массового уничтоже­ния. Она привела к институционализации особой формы современ­ной политики, основанной на правительственном принципе, - к со­зданию «государства национальной безопасности». Несомненно, пра­вительственная концепция появилась задолго до начала XX века, но именно в ходе первой мировой войны и послевоенного периода стало возможным ее широкомасштабное осуществление на государственной основе. Совершенно очевидно, что стремление к руководству обще­ством и соответствующие практические мероприятия были не просто реакцией на острые нужды военного времени, вызванной к жизни ис­ключительными обстоятельствами войны. Но важно то, что именно в контексте военного времени государства приступили к массирован­ному внедрению в жизнь подобной практики [80]. Впервые населению разных стран пришлось изо дня в день ощущать на себе политические последствия перехода к «правительственному стилю» в его этатистской форме: в практической политике, в деятельности конкретных уч­реждений, в повседневной жизни. Независимо от того, что думало по этому поводу население, оно не могло избежать новых государствен­ных притязаний. Государства навязывали себя все большему числу людей все в новых и новых сферах. Они стремились придать органи­зованность большим секторам экономики и общественной жизни (как бы ни называлась такая деятельность - Kriegswirtschaft, «военный ком­мунизм» или Закон о защите королевства). Они демонстрировали об­щую для них склонность к восприятию и использованию самого насе­ления в качестве «ресурса» (эта тенденция отражена в таких терми­нах, как Menschenmaterial - «человеческий материал», русском выра­жении «людская сила» или в концепции «economy of manpower» - «эко­номии живой силы», принятой на вооружение британским правитель­ством). Они, что наиболее показательно, предпринимали попытки вовлечь население в свои мероприятия не просто как объект, но также и в качестве активного субъекта; и добивались этого, манипулируя новоизобретенным ресурсом - национальной волей или духом, опре­деленными количественно и описанными качественно при помощи нового комплекса мероприятий: надзора за настроениями населения.

Более того, с окончанием войны меры эти не превратились в дос­тояние истории. Надзор за населением ни в коей мере не был геогра­фически ограничен Россией или СССР, как не был он хронологически ограничен первой мировой войной. Государства национальной безо­пасности, возникшие, чтобы осуществлять управление обществом в условиях тотальной войны, прошли путь не от войны к миру, а от войны к подготовке будущих войн. Европейские государства нацио­нальной безопасности обнаружили, что меры, применявшиеся в пери­од войны, в равной степени полезны и для управления населением в мирное время. В веймарской Германии «появившиеся в ходе войны стратегии надзора за населением стали активно внедряться в послево­енную гражданскую жизнь» [81]. Позже немцы оказались под наблю­дением неисчислимых нацистских институтов, а также институтов «идеологического» оппонента режима - Социал-демократической партии Германии (которая действовала в этом качестве не иначе как из-за рубежа) [82]. В ходе второй мировой войны, как и в годы первой мировой, немецкие власти преследовали не только негативную цель цензуры солдатских писем, но и позитивную цель направленного кон­структивного воздействия на их содержание и воспитания, посред­ством этих писем, чувства национальной общности, а также насажде­ния среди самих солдат определенных форм самовыражения и даже самоидентификации [83]. В вишистской Франции Петен использовал в своих целях информацию, собранную Отделом Методов Контроля путем вскрытия писем граждан, чтения отправленных ими телеграмм и прослушивания их телефонных разговоров (только в декабре 1943 года Отделом было прочитано 2 448 554 письма, просмотрено 1 771 330 телеграмм и подслушано 20 811 телефонных разговоров). Но сам От­дел был учрежден еще во времена Третьей республики [84]. Даже в Англии, на родине эмпиризма и здравого смысла, была создана орга­низация «Массовое наблюдение» (Mass observation), непосредствен­ной целью которой было «наблюдение за каждым со стороны каждо­го - включая наблюдение за самим собой» [85]. Вряд ли является про­стым совпадением и тот факт, что опросы общественного мнения (в том значении, в котором мы понимаем данный термин сегодня, а не в том. в котором они практиковались французской армией в 1917 году) начались в конце 30-х - начале 40-х годов [86]. Необходимо отметить, что подобные мероприятия - в отличие от периода первой мировой войны - широко проводились еще до начала военных действий. Перс­пектива тотальной войны и возникновение режимов национальной безопасности, призванных осуществлять ведение такой войны, требо­вали мобилизации собственного населения и сбора информации о нем не только в ходе войны, но и в мирное время [87].

По всей Европе, как отмечает Майкл Гейер. «всеохватывающая и всесторонняя мобилизация нации с целью ведения войны была свой­ственна всем основным участницам первой мировой войны... Все на­ции использовали сложную сеть принуждения и уговоров и разраба­тывали собственные, национальные формы управления» [88]. Первая мировая война была той матрицей, с помощью которой различные государства оттачивали свои индивидуальные стремления и создава­ли механизмы для их реализации. В общем, наблюдения Гейера отно­сительно Европы полностью распространяются и на Россию. Однако, когда мы обращаемся к истории этой страны, революция 1917 года часто заслоняет от нас те перемены, которые произошли в ходе вой­ны. Ведь если рассматривать гражданскую войну в России как про­должение той всеобщей катастрофы, которая обрушилась на Европу в 1914-1918 годах, то окажется, что русская революция не прекратила войну в 1918 году в Брест-Литовске, а лишь отложила окончание рос­сийской катастрофы до 1921 года. то есть что Россия вела войну на три года дольше, чем остальная Европа. Такое положение дел знаме­нательно потому, что оно позволяет логически объяснить факт дол­гого существования военизированного режима национальной безо­пасности (иными словами, режима тотальной войны), который про­вел Россию через горнило революции. Россия постфактум получила возможность предложить свою собственную трактовку тех перемен, которые она претерпела вместе с другими европейскими странами. Революция 1917 года позволила утверждать, что модернизация рос­сийского государства, превратившая его в государство национальной безопасности (а такой стиль модернизации был характерен и для мно­гих других европейских держав), выросла не из общеевропейского опыта первой мировой, а из уникальных событий русской револю­ции. Ведя споры о произошедших в мире изменениях. Европа и Рос­сия теперь могли предложить два разных коротких ответа на вопрос о том, что за всемирный потоп захлестнул их. Европа приписывала перемены в мире «Великой войне»; Россия - своей революции.

А как же идеология? Была ли большевистская Россия после 1918 Года такой же, как и любая другая европейская страна? Очевидно, нет. И различие между политическим и институциональным развитием Европы и России не исчезнет, сколько бы риторических рассуждений о некой «общей форме модернизации» не прозвучало из уст ученых. Российское институциональное воплощение принципов Нового времени - в их этатистском варианте - было перенесено в революцию; а революция (конечно же, здесь речь идет о революции в большевистс­ком ее понимании), в свою очередь, концептуально оформила и заос­трила те цели, достижению которых должна была служить деятель­ность модернизированных институтов. Вместо того чтобы воздейство­вать на национальные образования (как входящие в его состав, так и зарубежные) и стремиться к обеспечению национальной безопаснос­ти, Советский Союз предпочитал использовать современную технику управления в отношении классов (как вне своих пределов, так и, особен­но, внутри их) для построения социализма [89]. «Революция» стала шаб­лоном, в соответствии с которым развивались - и при помощи которого получали объяснение - все те новые черты, которые появились в период с 1914 по 1921 гг. Поэтому не только историки воспринимают избы-чи­тальни и донесения о настроениях населения как продукты революции; современники также определяли эти явления как «революционные».

Но компаративное исследование практики различных государств показывает, что расхожие представления о специфике большевизма зачастую не отражают реальности: так, в рамках модели тоталита­ризма, созданной К.Фридрихом и З.Бжезинским, большевизму при­писывается некая особая практика. Но специфика большевизма ско­рее заключается в том, как и в каких целях он использовал такую прак­тику. К примеру, тот факт, что советский режим весьма широко опре­делял политическую сферу - большевистское определение «политики» практически охватывало все остальные сферы человеческой деятель­ности, - привел к тому, что и большевистский надзор за населением охватывал намного более широкий спектр вопросов, чем это было у белых технологов надзора (или же у их французских, немецких и анг­лийских коллег).

Если большевики разделяли с другими общую, основанную на пра­вительственной концепции, веру в то, что государство может изме­нить окружающий мир, и видели в революционной политике идеаль­ное орудие для осуществления данной цели, то марксизм был той иде­ологией, которая предлагала конкретное видение этого мира. Марк­сизм утверждал, что изменить этот мир - задача морально правомер­ная и не терпящая отлагательства. Более того, марксизм ставил чет­кие цели политических действий и разъяснял, кому быть объектом го­сударственного попечения или государственного преследования. Воз­можно, особое значение имеет тот факт, что он задавал некие времен­ные рамки для достижения провозглашенных им целей - построения социалистического общества и создания нового человека (понятие «новый человек» в данном случае предполагало и «нового мужчину», и «новую женщину») [90]. Отличительной особенностью советского эксперимента было использование общеевропейского набора прак­тических мероприятий с целью усовершенствования граждан самым коренным образом и в течение определенного временного периода. Это означает, что большевизм использовал не открытую, а закрытую модель исторического прогресса [91].

Марксистское мировоззрение влияло и на то, каким образом боль­шевики осуществляли практику управления. В области продоволь­ственного снабжения, например, как красные, так и белые стремились осуществлять управление экономикой и обеспечить эффективность рынка при помощи планирования и контроля (точно так же, как во время первой мировой войны это делали Российская Империя и дру­гие европейские державы) [92]. Специфика большевистского режима заключалась не в том, что он претендовал на управление экономикой (это стремление он разделял со многими другими), а в том, как он пытался это делать. Ибо, в отличие от других государств, целью со­ветских мероприятий в сфере продовольственного снабжения было не столько преодоление реального дефицита, сколько борьба с тем ин­дивидуумом, который не смог выполнить поставленного перед ним задания. Поскольку существовало убеждение, что если люди к чему-то стремятся, то они могут, как сказал позже Сталин, «взять штурмом любую крепость», неудача воспринималась как свидетельство неже­лания человека выполнить что-либо, а не его неспособности к этому. Большее значение, придававшееся человеческому фактору, вело и к увеличению ответственности (а зачастую - к почти полной невыпол­нимости поставленных задач). В глазах режима любой дефицит сви­детельствовал не о нехватке зерна, а о нехватке воли: он полагал, что непокорные крестьяне не хотят сдавать зерно, но не допускал, что зерна просто не было. Именно поэтому в ходе кампании продразверстки в 1920-1921 годах советское государство просто-напросто отказывалось считать засуху оправданной причиной неспособности крестьян сдать зерно государству, передавая таких крестьян революционным трибу­налам и зачастую расстреливая их за это «преступление» [93]. Попыт­ки управления экономикой и рынком были тогда обычным делом; необычным было то, как осуществлялись эти попытки. Таким обра­зом, советская система была особенной не из-за ее практических ме­роприятий, ее технических орудий или даже ее стремлений. Особен­ность ее заключалась в той специфической форме, которую эти стрем­ления приобрели: она стремилась привести общество к социализму, одновременно формируя его «человеческий материал» - и как коллек­тивную общность, и как отдельных личностей. Таким образом, надзор за населением был лишь частью более обширной кампании, на­правленной одновременно на строительство коммунизма и на созда­ние нового человека.

В настоящей статье сделана попытка сконцентрировать внимание читателей на двух основных вопросах. Во-первых, хотя материалы по надзору за населением сами по себе имеют огромную важность, ис­тинное их значение может остаться незамеченным, если исследовать их просто методом «открытой разработки» с тем, чтобы выявить про­явления «общественного мнения» или степень «массовой поддержки». Я утверждаю, что подобный подход к этим источникам лишь как к хранилищу информации не позволяет понять основную цель созда­ния таких документов и существования того общества, частью кото­рого они были. Ибо сбор информации не был сам по себе главной целью: надзор за настроениями населения не предназначался преиму­щественно для изучения общественного мнения, как не был он и пре­вентивной, защитной мерой, направленной на предупреждение лю­бых оппозиционных выступлений (хотя, конечно же, он использовал­ся и в этих целях тоже). Надзор представлял собой комплекс практи­ческих мероприятий [94], необходимых для выполнения задачи пере­делки общества и трансформации каждого его отдельного члена. И даже когда осведомление использовалось для выявления оппонентов (с тем, чтобы уделять им особое внимание) и для последующего опре­деления, кто из них не поддается «усовершенствованию» (с тем, что­бы устранить их и лишить возможности «вредить» обществу), - это было лишь частью реализации более обширных планов трансформа­ции каждого индивидуума [95]. Таким образом, когда материалы надзора за населением используются лишь как источник сведений об общественных настроениях (показательно, что в самих документах при описании главного предмета их изысканий не употребляются ни тер­мин «мнение», ни термин «поддержка»), - вне поля зрения остаются те цели, для которых собиралась данная информация, и тот контекст, ко­торый эту информацию порождал. Речь идет не о каком-то незначи­тельном или чисто семантическом отличии. Советским гражданам было известно, что надзор за ними ведется в практических целях. Они знали (хотя могли только гадать, насколько обширна была сеть наблюдения), что с помощью практики надзора государство не только составляет до­несения о том, что говорят и пишут его граждане, но и старается ис­пользовать полученную информацию для изменения и исправления их самих и их взглядов. Надзор за населением не был пассивным наблюде­нием; он носил активный, конструктивный характер.

Но в настоящей статье я также стремился показать, что мероприя­тия по надзору и те проекты, на реализацию которых они были на­правлены, не могут рассматриваться как некая аномалия, проявление российской самобытности или даже как специфическая особенность тоталитарных режимов в целом. Устраивает нас это или нет, но уче­ные просто не могут свести все к противопоставлению «хороших» го­сударств, воздерживавшихся от надзора за населением, и «плохих» государств, прибегавших к такой практике. На протяжении межвоен­ного периода практику надзора и осведомления использовали все го­сударства. Поэтому вместо однозначных сравнений мы должны ис­следовать различия - и различия эти имеют решающий характер - в том, как и в каких целях все эти режимы осуществляли надзор. И эти различия на практике действительно были очень глубокими как с точ­ки зрения историка, так и (в еще большей степени) с точки зрения тех граждан, на чью жизнь они влияли. То была огромная разница - по­пасть ли под надзор британской организации «Массовое наблюдение» или стать объектом наблюдения со стороны секретных политотделов НКВД. Но для того чтобы определить степень и характер этих разли­чий, необходимо рассматривать большевистские мероприятия в сфе­ре надзора как в контексте русской истории, так и в более широком общеевропейском контексте.

Иен Кершоу, говоря об этической стороне использования сравни­тельно-исторического подхода при изучении нацистской Германии, утверждает, что комплексное использование «лонгитюдного и ком­паративного подходов не просто закономерно (и необходимо)... Это непосредственно способствует более четкому вычленению специфи­чески нацистской сущности социальной политики (...). Лонгитюдный подход обнажает именно политико-идеолого-моральную структуру» [96]. Именно по этой причине изучение советских материалов, связан­ных с практикой надзора, и порождавших их институтов может суще­ственно выиграть за счет использования трудов Геллейтли и Кершоу, посвященных нацистской Германии, а также обширной немецкой ли­тературы о Feldpostbriefe - военно-полевой почте. И, конечно, подоб­ные сравнения не должны ограничиваться тоталитарными режима­ми. Работа Беккера о Франции времен первой мировой войны, иссле­дование Лаборье о вишистской Франции и работа Маклейна, посвя­щенная британскому «министерству морального духа», также могут многое поведать об общеевропейской склонности государств управ­лять не только экономическими, социальными и физическими ресур­сами населения, но и его психическими и духовными ресурсами.

Мы не рассматриваем Советскую Россию ни как некое уникальное порождение социализма, ни как русское отклонение от европейских норм; мы воспринимаем ее как чрезвычайно специфическое проявле­ние новой правительственной модальности в сфере политики. В дан­ной статье подчеркивается значение первой мировой войны, в усло­виях которой многие черты правительственной концепции получили конкретное воплощение. Особенности советского режима объясняются не «идеологией» в общем смысле этого слова и не его особой тотали­тарной сущностью, а скорее взаимодействием конкретной идеологии и опыта практической реализации специфически «современного» по­нимания политики, говоря коротко, такого ее понимания, при кото­ром население рассматривается и как средство, и как цель некоего эмансипационного проекта [97]. Преимущество данной позиции со­стоит в том, что она позволяет переместить центр тяжести научной дискуссии с категоричных оценок тоталитарных режимов на изуче­ние того, как именно те или иные государства практиковали (или не практиковали) тоталитарные по своей сути мероприятия. Задача в таком случае состоит не в поиске причин, по которым Россию можно было бы считать аномалией, а в определении специфики российского воплощения общеевропейской практики. Советский опыт не может быть сведен ни к частному проявлению российской отсталости, ни к сюрреалистической попытке строительства социализма. Поскольку Советская Россия представляет собой проблему, ключ к ее решению необходимо искать в контексте явления, обозначенного термином «со­временность».

Пер. с англ. С.Каптерева