Владимир Владимирович Познер Прощание с иллюзиями

* * *

* * *

И все же среди всех воспоминаний студенческих лет особняком стоит день, когда наш курс собрали в самой большой аудитории и прочитали нам речь Хрущева с XX съезда партии. То, что было сказано в ней о Сталине и преступлениях сталинского режима, потрясло всех, хотя для меня услышанное не стало полной неожиданностью. Меня подготовила к этому чета Гордонов…

За год до упомянутых событий мои родители уехали в ГДР – отца направили туда вновь работать в «Совэкспортфильме». Честно говоря, я обрадовался их отъезду. Мои отношения с отцом были натянутыми, к тому же в свой двадцать один год я давно уже мечтал о самостоятельной жизни в нашей двухкомнатной квартире без родителей и десятилетнего брата. Мечте моей, однако, не суждено было осуществиться. Незадолго до отъезда в Берлин отец сообщил мне, что к нам переедет его друг еще по довоенному парижскому времени Иосиф Давыдович Гордон с супругой Ниной Павловной. Я сразу же воспылал к Гордонам самыми недобрыми чувствами. Имей я право выбора, я наверняка отказался бы от этих не званных мною гостей – и лишился бы такого, что, несомненно, изменило мою жизнь.

Иосиф Давыдович был года на два или три старше моего отца. Он тоже родился в Петербурге, но эмигрировал в Париж в 1925 году из за проблем со здоровьем (у него обнаружили зачатки туберкулеза, и для лечения требовались питание и климат, совершенно недоступные в Ленинграде). Приехав в Париж, Гордон устроился работать в филиале киностудии «Парамаунт» монтажником. Собственно, он познакомился с моим отцом из за общности профессии – работы в кино. Гордон, как и многие эмигранты из России, испытывал большую симпатию к советскому строю и являлся к тому же гражданином СССР. В 1936 году он вернулся на родину, в Москву, и стал работать на студии «Мосфильм». Вскоре он встретил Нину Павловну Кара – влюбились они с первого взгляда, что бывает нередко, но в отличие от многих сберегли свою любовь навсегда – любовь единственную и неизменную, что встречается гораздо реже. Через год с небольшим Иосифа Давыдовича арестовали по обвинению в шпионаже в пользу Великобритании (!), судили и приговорили к десяти годам лагерей. В целом он провел в лагере и в ссылке семнадцать лет, пока не был реабилитирован в 1954 году и не вернулся в Москву.

Иосиф и Нина познакомились, когда она работала секретарем одного из самых прославленных советских журналистов, Михаила Кольцова, возглавлявшего объединение «Жургаз»; благодаря этому она общалась с людьми, составившими славу советской литературы: Юрием Олешей, Ильфом и Петровым, Осипом Мандельштамом и многими другими. Когда в 1939 году Михаил Кольцов вернулся из Испании, где воевал против Франко на стороне лоялистов, его вскоре арестовали, отправили в ГУЛАГ и расстреляли – до сего дня обстоятельства его смерти остаются туманными. Многих, если не всех, кто воевал против фашизма в Испании, постигла такая же судьба. Причины? Нет внятного ответа на этот вопрос. Быть может, Сталин опасался людей, которые в борьбе за свободу Испании вдохнули полной грудью воздух демократии? Может, у него имелись свои особые соображения насчет Испании, принципиально отличные от официальной советской позиции? Возможно, такие люди, как Кольцов, обнаружили этот мотив и собирались заявить об этом? Эти вопросы, как и многие другие, еще требуют ответа…

К тому времени, когда Кольцова поглотил ГУЛАГ, большую часть литературных знакомцев Нины Павловны репрессировали. Вокруг нее образовалась пустота, но ее не тронули. Объясняется ли это тем, что она уехала в Красноярск, чтобы оказаться ближе к Иосифу? Возможно. В добровольной ссылке она провела много лет и поэтому скорее всего избежала ареста. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон. Когда в 1954 году Гордоны, наконец, вернулись в Москву, Нина Павловна стала литературным секретарем Константина Симонова. На самом деле звался он Кириллом, но поскольку он не выговаривал ни «р», ни «л» (получалось «Киуиу»), то изменил имя на Константин. Я не стал бы задерживать ваше внимание на этом обстоятельстве, если бы не одна странная мысль. Симонов был не только известным поэтом и писателем, но и влиятельной общественной фигурой, человеком смелым и принципиальным, однако вместе с тем он, говоря футбольным языком, никогда не рисковал попасть в офсайд. Он часто отстаивал правду, но никогда при этом не шел на риск. Смелость его никогда не становилась безрассудной, никогда не представляла угрозы ему или его делу – что красноречиво подтверждается его карьерой. Когда же попахивало жареным – а это бывало не раз и не два, он отступал, тем самым невольно присоединяясь к тем силам, против которых боролся. Можно сказать, что в его характере, как и в речи, имелся изъян. Вместе с тем Симонов делал все, что было в его силах, чтобы помочь Нине Павловне и Иосифу Давыдовичу; Нина Павловна также была абсолютно предана ему вплоть до самой его смерти в 1979 году.

* * *

Я не стал писать о Симонове в английском варианте книжки, понимая, что рядовому американскому читателю его фамилия не скажет ничего. Написал и подумал: а рядовому русскому читателю? Недавно я был в одной компании. Разговор зашел о советском кино, и всплыла фигура Николая Крючкова, одного из самых любимиых и снимаемых советских актеров. Вдруг одна молодая женщина лет тридцати спросила:

– А кто такой Крючков?

Я был совершенно сражен. Не знаю, насколько эта женщина типична для поколения россиян, родившихся в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов прошлого столетия, но подозреваю, что заданный ею вопрос не является аномалией. А знают ли они, кто такой Константин Симонов? Думаю, в СССР не было ни одного взрослого человека, не знакомого с этой фамилией. В каком то смысле Симонов – архетип советского человека, в котором непостижимым образом – по крайней мере для меня – сочетался несомненный ум, высокая порядочность и совершенно слепая вера не только в систему, но и в ее руководителя. Когда умер Сталин, Симонов написал стихи:

Всю нестерпимость боли и печали,

Нет слов таких, чтоб ими рассказать,

Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин.

Симонов был любимцем власти: шестикратный (!) лауреат Сталинской премии, лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда, главный редактор журнала «Новый мир», «Литературной газеты»… Вместе с тем Симонов нередко отстаивал тех, кого система преследовала.

И нечто личное: Константин Симонов сыграл важную положительную роль в создании придуманной моим отцом Экспериментальной творческой киностудии (ЭТК), которая на самом деле представляла вызов, чтобы не сказать – угрозу всей системе советской киноиндустрии. Но когда противникам ЭТК во главе с заместителем председателя Госкино В.Е. Баскаковым удалось добиться лишения ЭТК самостоятельности, превратив ее в одно из подразделений «Мосфильма» (то есть фактически кастрировав ее), Симонов и пальца не поднял в ее защиту. Я убежден, что это оказалось тяжелейшим ударом для моего отца, приведшим к его преждевременной смерти.


Нина Павловна и Иосиф Давыдович Гордоны

* * *

Никогда мне не забыть дня знакомства с Иосифом Давыдовичем. Это был человек среднего роста и необычайной худобы (не телосложение, а теловычитание – так однажды сострил один мой приятель), с большими, выразительными руками красного цвета – следствие обморожения. Его лысую голову окаймлял венец седых волос, в прошлом рыжих – что подтверждал неувядший цвет бровей. Но все эти детали я заметил позже. При встрече меня поразили его глаза – огромные, совершенно синие, видящие насквозь. Невозможно было, глядя в эти глаза, солгать. Под его взглядом становилось не по себе от не совсем пристойной мысли, не говоря о действии. Это были глаза твоей совести, полные доброты и сострадания, глаза, призывавшие тебя достигать своего потолка. Это были глаза, которые обращались к твоей сущности, требовали, чтобы ты распрямлял плечи, не сгибался, гордился собой. Глаза, в которые нельзя было смотреть без стыда, когда ты им не соответствовал.

Я прожил с Иосифом Давыдовичем и Ниной Павловной три незабываемых года. И то, как жили они, их отношения друг с другом и с окружавшими людьми, их тонкость и тактичность, их моральные стандарты оставили во мне глубокий след. Иосиф Давыдович стал мне вторым отцом, перед ним я мог открыть душу, зная, что он никогда не воспользуется оказанным доверием, никогда не причинит мне боли, но всегда скажет мне правду. Я ощущал, что его любовь ко мне и чувство ответственности за меня таковы, что я всегда смогу положиться на него, – ведь я имел дело с человеком, который прошел через печи ада и вышел оттуда чистым золотом.

Иосиф Давыдович умер в 1968 году от второго инфаркта, умер как минимум на десять лет раньше срока. Эти десять, а то и больше, лет отняли у него сталинские лагеря. Он ушел из жизни двадцать с лишним лет тому назад, но место, которое он занимал в моем сердце, не перестает болеть. В трудные минуты я все еще ищу его глаз и совета.

* * *

* * *

В тот первый день нашего знакомства Иосиф Давыдович посмотрел на меня и совершенно серьезным голосом спросил:

– Могу ли я называть вас Генрихом?

Заметив мое замешательство, он пояснил:

– Когда то, в Париже, я набрел на учебник русского языка для французов, в котором встретил следующий диалог: «Как вы поживаете?» – спрашивает один господин другого. «Благодарю вас, Генрих, я здоров», – отвечает тот. С тех пор я мечтаю встретить какого нибудь Генриха, чтобы он спросил меня, как я поживаю. Судьбе, однако, это не было угодно, и вот я решил более не ждать случая. Я прошу вас быть Генрихом.


«Кузьма» и «Генрих», 1957 г.
Я и сейчас чувствую теплую волну радости, которая окатила меня тогда. Я протянул руку и проговорил:

– Здравствуйте, как вы поживаете?

В ответ Иосиф Давыдович крепко пожал мою руку и все так же серьезно, но со смехом в глазах, ответил:

– Благодарю вас, Генрих, я здоров.

Так я стал Генрихом.

В течение последующих трех лет я познакомился со многими гордоновскими друзьями, бóльшая часть которых прошла через лагеря и сибирскую ссылку. Часто по вечерам я молча сидел, слушая бесконечные рассказы и запивая их знаменитым «б дробь б» – чаем «без блядства», то есть крепким, душистым, обворожительным, свежезаваренным по всем классическим принципам, по чайной ложке грузинского и краснодарского «экстра» на человека плюс одну на чайник. Однажды я попросил Кузьму… ах, да, я забыл сказать: в лагере Иосиф Давыдович получил именно такую кликуху и просил, чтобы я звал его так. Почему Кузьма? Вот уж не знаю. Может, потому, что шли от обратного, ведь он – тощий, интеллигентный до мозга костей, рафинированный в своих обширных литературных познаниях – абсолютно никак не подходил к этому имени. Так или иначе, я звал его Кузьмой, Нина Павловна – Кузей или Юзом, друзья по лагерю и ссылке – тоже Юзом, ну а все прочие – по имени отчеству: этот человек, подчеркнуто вежливый, совершенно не допускал фамильярного обращения.

Итак, однажды я попросил Кузьму поделиться со мной секретом его феноменального чая. Он внимательного посмотрел на меня и сказал:

– Видите ли, Генрих, жил был старый еврей. Жил он в местечке и был знаменит своим чаем. К нему приезжали издалека, приезжали не только евреи, приезжали гои тоже, приезжали, чтобы насладиться вкусом его чая и выведать секрет его приготовления. Одни умоляли его рассказать об этом, другие предлагали ему деньги, и немалые, но все было тщетно. Шли годы, и вот наконец наступил день, когда он лежал на смертном одре. Вокруг него собралось все местечко во главе с раввином, и раввин этот говорит ему: «Если ты уйдешь из этого мира, так и не открыв секрет своего чая, это будет тяжкий грех». Старый еврей оглядел всех и сделал знак, чтобы они приблизились к нему. Они подошли к самой постели, напрягая слух, боясь не услышать совсем тихий голос умирающего, который прошептал: «Вот вам, евреи, мой секрет: не жалейте заварки».

Мир, о котором часто вспоминали Кузьма, Нина и их друзья, был ужасен и бесчеловечен, но их истории, всегда переданные с юмором, служили подтверждением той истины, что человеческий дух неодолим. Мне не повторить тех историй – не тот у меня голос. Я в лучшем случае смог был повторить мелодию, некоторые оттенки, но спел бы лишь «около» нот, чуть фальшиво, не попадая. Я в этих воспоминаниях был чужим, извне заглядывал внутрь, будто стоял около двери и вслушивался в рассказы этих мужчин и женщин о системе, специально созданной, чтобы потушить тот святой огонь, с которым рождается каждый из нас. Но в них огонь не погас, а разгорелся в яркое пламя.

Парадокс: те, которые прошли через лагеря и выжили, вышли людьми более значимыми и значительными, чем те, которых миновала эта чаша. Они вышли более сильными, более сострадательными, более мудрыми и добрыми, менее циничными. Почему так произошло? Не знаю, но когда я задумываюсь над этим, часто мне на ум приходит история Кирилла Викторовича Хенкина и его матери Елизаветы Алексеевны Нелидовой. С Кириллом моя мама познакомилась во французской редакции Московского радио. Его мать, Елизавета, была не только дворянкой, но и в прошлом фрейлиной ее императорского величества Марии Федоровны. После революции ноября 1917 года она эмигрировала в Париж, где познакомилась с молодым и удивительно талантливым актером Виктором Хенкиным, за которого вскоре вышла замуж. Это вызвало возмущение большей части русского эмиграционного сообщества: как же так, русская дворянка повенчалась с евреем! Кирилл родился в Париже, воспитывался в традициях русской интеллигенции и получил блестящее образование. Как и многие дети русских эмигрантов, он рос с «левыми» убеждениями, сторонником Советского Союза. Во время войны в Испании Кирилл дрался на стороне республиканцев и, когда они потерпели поражение, вернулся глубоко разочарованным – считая, что «свободный» мир предал дело демократии в Испании. В 1939 или 1940 году вся их семья приехала в СССР. В отличие от подавляющего большинства людей с таким прошлым, людей, «развращенных буржуазной идеологией», ни Кирилла, ни его родителей не репрессировали. Его отец, Виктор Хенкин, был знаменитостью и умер довольно молодым, но по естественным причинам. Елизавета Алексеевна ушла из жизни, когда ей было хорошо за восемьдесят. Что до Кирилла Викторовича, то он жил вполне обеспеченно – по крайней мере по советским стандартам. Он адаптировался к новым условиям жизни, довольно легко пошел на необходимые компромиссы и вскоре стал преподавать французский язык, на котором блистательно говорил и писал, в Военном институте иностранных языков, где готовили военных разведчиков. Позже он работал на Московском радио – переводил пропагандистские тексты, при этом находил их (вполне справедливо) оскорбительно тупыми. Тем не менее он читал их в эфире, мысленно плюясь и получая приличные гонорары. Он обладал необыкновенно острым умом, тонким и предельно ироничным чувством юмора и режущим как бритва языком. Чуть презрительно скривив рот, Кирилл Викторович с разящей точностью уничтожал весь советский эстаблишмент – бездарных бюрократов, партийных пустобрехов и в первую голову тупоголовый идиотизм той самой пропаганды, которую сам, наряду с другими, распространял.

Как мне кажется, Хенкин считал, что жизнь не удалась, вернее, что она обошлась с ним несправедливо, не обеспечила его теми успехами и общественным признанием, которых он был достоин. В каком то смысле он прав, поскольку природа щедро оделила его – и умом, и литературным даром, и редкими способностями к языкам; живи он в другое время или в другой стране, его талантам, думаю, было бы воздано в гораздо большей степени. Однако у Кирилла Викторовича не доставало мужества признать: пусть жизнь и не совсем справедливо обошлась с ним, но отсюда не следует, что она несправедлива вообще. В каком то смысле он напоминал мне тех мужчин, которые сами не любили и никогда не были любимы (либо были преданы в любви). Им невыносима мысль, что кто то другой может быть счастлив, и они занимают психологическую круговую оборону, возводят крепость, на каждой башенке которой реет лозунг: «Любовь – обман, ее не существует». В результате они относятся к противоположному полу так, как летчик истребитель относится к противнику: чем больше будет «сбито», тем лучше, потому что каждая победа лишь подтверждает их правоту. И чем глубже они заходят в это болото, тем меньше шансов имеют в самом деле встретить любовь.

Кирилл Викторович получал, казалось, мазохистское удовольствие, вываливаясь в липкой грязи, которую так презирал. Он нырял на самое зловонное дно и выныривал, держа в зубках нечто совершенно омерзительное и вынося это на всеобщее обозрение, тем самым доказывая часто повторяемую им аксиому: «Все говно, кроме мочи…»

Был такой момент в моей жизни, когда я больше не хотел жить в Союзе, мечтал вернуться в Нью Йорк.

* * *

* * *

Я решил посоветоваться с Кириллом Викторовичем. Рассказал ему о тяжелом разговоре с отцом, пригрозившим выдать меня КГБ, если только я попытаюсь выехать из страны. Я был в отчаянии. Кирилл ответил мне своей коронной кислой улыбкой (никогда ни до этого, ни после я не встречал человека, который умел бы одновременно опускать уголки губ – и это улыбаясь!), как бы говоря: «Ну? Я же вас предупреждал». А затем посоветовал попытаться бежать через советско норвежскую границу. Нет нет, он не шутил. Он сказал мне, что идеальное место для перехода границы – Кольский полуостров, та его часть, которая прилегает к Норвегии, а не к Финляндии, поскольку там граница охраняется менее строго. Кириллу Викторовичу хотелось уехать из Советского Союза не меньше моего (он эмигрировал в начале семидесятых; не найдя подходящих занятий ни во Франции, ни в США, он осел в Мюнхене на «Радио Свобода», где занимался теми же презираемыми им упражнениями в пропаганде, правда, направленной в обратную сторону), но сам он никогда не пробовал бежать. Он понимал, сколь это опасно. Будь я настолько безрассудным, что послушался бы его совета, меня либо схватили бы и посадили, либо пристрелили бы. И Кирилл Викторович, услышав об этом, улыбнулся бы своей коронной, уголками губ вниз улыбкой – мол, все говно, кроме мочи.

Если сравнить жизнь его и Кузьмы, то можно сказать, что Кирилл родился не в рубашке, а прямо в смокинге. Кузьма в двадцать девять лет, в 1936 году, приехал в Советский Союз, в тридцать его арестовали и отправили в лагерь, в сорок семь он вернулся. Эти пропавшие семнадцать лет отняли у него карьеру, отцовство, дом. Жизнь обошлась с ним неслыханно несправедливо. Но в нем не было ни горечи, ни цинизма. А ведь как легко он мог бы сыграть на моем разочаровании тем, что я нашел в стране квазисоциализма, на моем желании уехать и плюнуть на те немногие идеалы, которые еще жили во мне. Он поступил ровно наоборот. Он учил меня – не разговорами, заметьте, а поведением – пониманию того, что есть вера, что означает быть преданным чему то, что некоторые вещи в этом мире куда более важны, чем твои личные интересы. «Знайте, Генрих, – как то сказал он, – можно провалить любой экзамен – и это не страшно, его легко пересдать. Можно провалить любой экзамен, кроме одного: экзамена зеркала. Каждое утро вы встаете и, глядя в зеркало, бреетесь. Так вот, не дай бог, чтобы когда нибудь вам захотелось плюнуть в свое отражение».

Нет утра, чтобы я не вспоминал эти слова. И если пока мне удается смотреть на свое отражение без тошноты, то это в значительной степени благодаря Кузьме, человеку, который никогда не предавал ни себя, ни других, человеку, который не сгибался и отказывался ломаться.

Кузьма подготовил меня ко многим будущим событиям. Хрущевское разоблачение Сталина было одним из них. Среди других – венгерская революция, студенческие протесты против советской интервенции и последовавшие за этим репрессии и аресты. Понять, что являл собой сталинизм и что он за собой повлек, было крайне сложно; для этого требовалось не только осознать события крупные, наподобие тех, что я упомянул выше, но и множество мелких, вроде незначительных случаев: только собрав их, словно кусочки пазла, можно было составить подлинную картину страны и общества.

Летом 1956 года наша агитбригада отправилась на строительство Братской ГЭС. Нам предстояло поездом доехать до Иркутска, а затем на разных видах транспорта, в том числе пешком, добраться до Братска (примерно четыреста пятьдесят километров от Иркутска), где шло строительство очередного «гиганта пятилетки». Июльская тайга встретила нас несусветной жарой, непроходимостью и полчищами жалящих, колющих и кровососущих насекомых. Днем это были мириады гнуса и отряды самых злобных и огромных оводов в мире. Из за них, несмотря на африканскую жару, мы вынуждены были идти в ватниках, масках из конского волоса и толстых перчатках – иначе нас съели бы живьем. К тому же каждый был нагружен рюкзаком весом примерно в двадцать килограммов. Под лучами сибирского солнца мы потели, как лошади, что приводило гнуса и оводов в состояние экстаза, они набрасывались на нас, словно почуявшие кровь голодные акулы. Когда солнце заходило, они исчезали, уступая место эскадрильям сибирских комаров. Сибирский комар размерами напоминает шмеля, сосет кровь не хуже Дракулы, летает, сохраняя военный порядок, и нападает с решительностью камикадзе.

Я чуть не свалился с койки. Дальше последовал его рассказ:

«Мой отец, яицкий казак, воевал в армии Колчака против красных. Потом, как и многие, оказался в Китае, где встретил свою будущую жену, мою маму. Она тоже была с Урала. Отец работал на американской концессии, там я и родился. Я учился в американо китайской школе, по окончании которой отправился в колледж в Нью Йорке. После получения степени магистра я вернулся в Китай и записался добровольцем к Чан Кайши, чтобы воевать против японцев. После 1945 года я остался в Гоминдане воевать против Мао и его коммунистов. Все дело кончилось пленом в 1949 году. Когда выяснили, что я – русский, меня передали советским товарищам, а те прямым ходом отправили в Москву на Лубянку. Там меня подержали, устроили несколько допросов, потом судили и дали двадцать пять лет как американскому шпиону. Это было в 1951 году. Когда Сталин сыграл в ящик, меня вскоре реабилитировали, дали чистый паспорт и – давай чеши на все четыре стороны…»

Я просто не мог поверить своим ушам. Передо мной сидел человек, который совершенно одинаково владеет русским, английским и китайским языками и работает… на лесоповале в Сибири!

– Какого черта?! – возмутился я. – Вы говорите на трех главных в мире языках и торчите в этой глухомани! Поезжайте в Москву, немедленно поезжайте. Вот вам мой адрес и телефон.

Мы расстались друзьями. И больше я никогда его не видел. Эй, лесоруб лингвист, ау, где ты? Что случилось? Куда ты пропал? Отзовись…

* * *

* * *

Тем летом 1957 года в возрасте двадцати трех лет я сказал себе: «Все, наелся по самое горло, я возвращаюсь». У меня не было ни малейших иллюзий относительно последствий такого решения. Я поддерживал советский строй, разделял коммунистическую идеологию. Я понимал, что в Америке, только что избавившейся от сенатора Джозефа МакКарти, мне придется нелегко. Сознавал, что предстоят трудные времена – эмоционально, финансово, политически. Но это не имело значения. Я возвращался домой. Я не собирался устраивать из своего решения большой шум, я отдавал себе отчет в том, насколько оно огорчит родителей, но у меня не было выбора – так по крайней мере казалось мне. Как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Я в Бога не верую, но не отрицаю роли судьбы, в моем случае заявившей о себе сразу же после окончания фестиваля – в образе девушки, на которой мне предстояло жениться. Не встреть я ее, невозможно представить, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь. Может быть, я послушался бы совета Кирилла Викторовича и попытался нелегально перейти границу – кто знает? Да и не имеет это никакого значения. Имеет значение лишь то, что, женившись, я обязан был спросить себя: заставлю ли я женщину, которую люблю, вырвать свои корни, бросить все то, с чем она выросла, чтобы пройти через ту же мучительную адаптацию, через которую прошел я? Либо сделаю усилие над собой и забуду об отъезде? Я выбрал последнее, что и предопределило мои дальнейшие столкновения со сталинским наследием.

* * *

Имя этой девушки, ставшей моей первой женой, – Валентина Николаевна Чемберджи. Ее отец, Николай Карпович Чемберджи, армянин по национальности, имел прямые родственные связи с великим армянским композитором Александром Афанасьевичем Спендиаровым. Отец Николая Карповича был лейб медиком Его Императорского Величества, и этим объясняется тот факт, что Николай родился в Царском Селе. Впоследствии Николай Карпович стал известным советским композитором, но его таланту не дано было полностью раскрыться: он умер в сорок пять лет от инсульта.

Мать Валентины, Зара Александровна Левина, – замечательная пианистка и талантливейший композитор. Она была родом из Симферополя, окончила с золотой медалью Одесскую консерваторию, затем Московскую. Как же она играла Шопена! К моменту нашего знакомства она уже не давала концертов, целиком посвятив себя композиторскому делу, но занималась на рояле каждый день и иногда играла для домашних. Лучшего исполнения Шопена я не слышал.

Сказав все это, не могу не упомянуть, что Зара Александровна тиранила свою дочь, доводя ее иногда до полуобморочного состояния. Я не знаю причин этого, хотя имею догадки, которые оставлю при себе. Однако это было ужасно. Валентина – в принципе человек сильный и независимый – перед матерью становилась совершенно беззащитной. Это обстоятельство иногда делало нашу жизнь невыносимой и, возможно, стало одной из причин (хотя и не главной) нашего развода, последовавшего через неполных десять лет. Ни у Валентины, ни у меня не было опыта личной жизни, мы многого не знали, не понимали. Прожив довольно долгую жизнь, я пришел к выводу, что человек должен разобраться, что для него хорошо, прежде чем жениться или выйти замуж. Словом, мы поженились в 1958 году, когда оба учились на пятом курсе МГУ, я – на биофаке, Валентина – на филологическом, а расстались в 1967. У меня случился роман, который, конечно, нанес Валентине острую боль, я ушел из дома, чуть не покончил собой, потом, попросив разрешения, вернулся, но трещина не срослась. Помню наш последний вечер…

Меня пригласили на закрытый показ картины Стенли Креймера «Корабль дураков». Фильм сильный, главная мысль его заключается в том, что мы, люди, не желаем смотреть правде в глаза, самообманываемся – и это кончается катастрофой. После фильма мы пришли домой и, как всегда, сели на кухне пить чай. В какой то момент я и высказал Валентине свое понимание фильма. Она посмотрела на меня большими умными карими глазами и каким то особенным голосом произнесла:

– Да, Володя, ты прав, мы живем в самообмане.

И я понял, что это она о нас, что все кончено.

Прошло много лет. Валентина вышла замуж за замечательного человека, выдающегося математика. Живут они ныне под Барселоной, он преподает в местном университете, а она пишет исключительно талантливые и умные книги.

К счастью, мы остались друзьями, очень близкими людьми, что благо, в частности, для нашей дочери Кати, да и не только для нее.

Валентина Чемберджи – штучный товар. Умная, эрудированная, щепетильно честная, с замечательным чувством юмора и умением с чисто детским увлечением играть в шарады – такую надо долго искать.

Я ее очень люблю.


Я уже женат. Слева направо: Нелли Тиллиб, по совету отца которой я вступил в КПСС, Зара Александровна Левина, Валентина Чемберджи, я, Нина Павловна Гордон

* * *

В 1963 году, когда я работал в агентстве печати «Новости» в редакции журнала «Soviet Life» (он издавался правительством СССР и распространялся в США в обмен на распространяемый в Союзе журнал «Америка»), я поехал в командировку в Иркутск и на озеро Байкал. На этот раз, однако, я был московским журналистом, а не каким то там студентиком, и мне дали машину с шофером. Прошло более четверти века, но тот водитель стоит у меня перед глазами, будто я видел его вчера. Это был человек одноразмерный , что ввысь, что поперек, что в глубину – около метра семидесяти сантиметров. Рядом с ним железобетонный дот выглядел строением неустойчивым и ломким. У него была большая лысая голова и совсем светлые голубые глаза – такого же цвета, в какой окрашивается лед озера Байкал, когда луч солнца скользит по его поверхности и, словно полунамеком, начинает просвечивать голубизна воды. Белый шрам, словно молния, прочерчивал его смуглую кожу от мочки правого уха до угла рта. Улыбаясь – в среднем мой водитель делал это где то раз в сутки, он обнажал крупные, желтоватые лошадиные зубы. Когда он садился за руль «Волги», машина с жалобным стоном кренилась набок, как корабль в бурю. Рядом с ним монах, давший обет молчания, казался бы болтуном. Когда вы едете часами по пустынной и незнакомой местности, где не видно ни людей, ни домов, ни признаков человеческой деятельности, хочется поговорить. Я и пытался делать это – без малейшего успеха. В лучшем случае в ответ я получал хмыкание или некое движение губ, которое следовало, как я думаю, воспринять как улыбку.

Наступил последний вечер моей командировки. Я завершил сбор информации по озеру, и уже затемно мы поехали в Иркутск. Яркий лунный свет освещал дорогу, меня стало клонить ко сну. И вдруг водитель заговорил. Сначала мне казалось, что это сон. Даже сейчас, столько лет спустя, это воспоминание, омываемое серебристым светом луны, висевшей низко низко над чернильно черными силуэтами кедров, легко спутать со сновидением.

– Отсюда я родом, деревенский я, – заговорил он. – В начале тридцатых нас всех загнали в колхозы. Я был совсем еще пацан, но помню, как брали всех, сажали. Кулаки, говорят. Какие на хер кулаки. Мужики зажиточные, потому что работящие, непьющие. Чего там, батя мне рассказывал: всем после революции раздали землю поровну, сколько ртов – столько земли. Одни только въябывали, а другие ни хуя не делали. Одни зажили хорошо, а другие бездельничали. А русский мужик – что? Норовит отнять у другого, завидует тому, кто живет лучше. Вот пришли комиссары, ну и пошло: мол, этот кулак, тот против Сталина. И давай сажать, расстреливать, а хозяйство конфисковывать. Ну и слили все к ебеной матери в колхоз. Работящих и умелых поубивали, а вместо них пришла голытьба перекатная. Ну и что? Жрать стало нечего, вот что. Ха! Но зато все по плану. А потом, лет через семь, опять пошли аресты, но тоже по плану. Что, не веришь? А я тебе говорю – по плану. Ведь кругом враги народа, так? Кирова убили, так? Даже среди старых ленинцев нашлись предатели, так? Значит, надо быть бдительным. А тот, кто самый бдительный, он самый преданный, самый ленинец сталинец. Вот эти бляди и придумали, понимаешь: кто больше разоблачит и арестует врагов народа, тот и есть самый большой патриот. Такое, видишь ли, придумали соцсоревнование. Ордена получали за старания. Хватали всех, все равно кого. В моей деревне половину посадили, половину, еб их мать!..

Я молчал, боясь проронить хоть слово, а он ехал, глядя прямо перед собой.

– Ну, я быстро сообразил, что к чему. Устроился на работу – лучше не бывает. Водителем в гэбэ. А кто работал в системе ГУЛАГа, того на войну не брали. Вот и отвоевался тут. Гонял грузовики по лагерям, перевозил всякое – продовольствие, инструменты, зэков. Так и жил. Ну, а в пятьдесят третьем вождь народов отдал концы. Прошло месяца два, и я получаю приказ перевезти партию зэков в другой лагерь, да побыстрее. Такие перевозки всегда делались ночью. Ну и поехали. Три вертухая, один со мной в кабине, двое там, с зэками. Ночь была… ну, как сейчас. Луна светит, видно все как днем. Едем едем, и тут один из охранников начинает стучать нам – мол, притормози, отлить надо. Ну, остановились, все вылезли. Никто особенно ни за кем не следит, ведь куда на хуй убежишь? И представляешь, я вдруг увидел этих бедолаг – вроде как пелена с глаз упала… Может, луна виновата, не знаю, да только увидел я их… ну, призраки – кожа да кости, бледные – краше в гроб кладут, стоят на снегу – живые мертвецы. И меня как стукнуло: да это же такие же мужики, как в моей деревне, ничего они не сделали, ни в чем не виноваты, они просто часть плана, понимаешь, чтобы какая нибудь блядь смогла отрапортовать усатому, будь он проклят, что все в стране под контролем. Хочешь верь – хочешь нет, но я понял: все, больше не могу. Залез в кабину, высунул морду и заорал: «Пошли все на хуй!» И укатил, бросил их всех, зэков и вертухаев. Ну, понятно, мне конец. Арестуют и поставят к стенке. Но мне было насрать. Приехал в Иркутск, кинул грузовик на подъезде к городу, пешком пришел домой к сестре – как раз рассветало. Постучался, она открыла дверь, увидела меня, и говорит: «Вов, слышал новость? Арестовали Берию!» Да, видно, я родился в рубашке. Если бы эту сволочь не арестовали, хрен бы я тебе тут что нибудь рассказывал, – подвел он итог и хохотнул, впрочем, совсем не весело.

* * *

Несколько лет тому назад я набрел на совершенно замечательную пьесу французского писателя Жана Клода Карьера «Вальядолидский диспут». Речь идет о диспуте, состоявшемся в городе Вальядолиде в 1550 году. Суть его сводилась к следующему: можно ли делать рабов из покоренных индейцев Латинской Америки, или, на религиозный лад – искуплены ли индейцы кровью Христа или рождены, чтобы быть рабами.

Дебаты длились целый год. По указанию папского легата, присутствовавшего на них, были привезены несколько семей индейцев для того, чтобы на деле выяснить, есть ли у них «человеческие проявления»: испытывают ли они страдания, когда их лишают детей, умеют ли они плакать и тому подобное.

Победил Бартоломе де лас Касас, было признано, что у индейцев есть бессмертная душа, а значит, они не могут быть рабами.

Вы думаете, это конец истории? Как бы не так! Лишившись одних рабов, испанская корона устремилась в поисках других – и нашла их в Африке. Тут отчаянный доминиканский монах вновь поднял голос – мол, чернокожие тоже люди, у них тоже есть бессмертная душа. Однако никаких новых дебатов не последовало: монаху очевидно дали понять, что ему лучше заняться чем нибудь другим, и работорговля пошла полным ходом.

* * *

Американцу это трудно. Америка, как никакая другая страна, живет днем настоящим. Такое положение вещей имеет свои плюсы и минусы. Проще жить, не чувствуя груза прошлых ошибок, – и это конечно же плюс. К минусам относится короткая историческая память и отсутствие исторической перспективы, без которых невозможно оценить положение страны.

Я хорошо помню, как один мой американский приятель с неподдельным удивлением реагировал на то, какое значение придавали в России реабилитации Николая Ивановича Бухарина через полвека после того, как он был приговорен к смертной казни за шпионаж и попытки разрушить советский строй.

– Я все понимаю, – сказал он, – то, что казнили его, – это ужасно, и то, что реабилитировали его, – это хорошо, особенно для его родственников, но почему чуть ли не вся страна обсуждает это и переживает за это? Нет, русские – странные люди.

Я попытался возразить:

– Допустим, что Джон Фитцжеральд Кеннеди и в самом деле стал жертвой заговора. Допустим и то, что Ли Харви Освальд был убит специально подосланным для этой цели человеком, смерть которого в тюрьме была не случайной, допустим и то, что буквально все свидетели этого дела ушли из жизни (вскоре после убийства Кеннеди) тоже не просто по стечению обстоятельств. Допустим, что в заговоре против Кеннеди участвовали руководители военно промышленного комплекса, представители организованной преступности, даже некоторые высокие государственные чиновники. Если все было бы так и если бы эти истины стали достоянием гласности сегодня, двадцать пять лет спустя, я думаю, это очень сильно ударило бы по американской психике и травма от этого удара была бы тяжелее даже, чем травма от вьетнамской войны, тяжелее, чем позор Уотергейта. Согласие с этим означало бы необходимость признать существование в Америке всесильной олигархии, ставящей и убирающей президентов по своему желанию. Проще говоря, это означало бы следующее: мысль, гласящая, что в Америке торжествует власть народа, созданная для народа и состоящая из народа, – истина, на которой воспитан всякий американец, есть обман. Как ты думаешь, это потрясло бы Америку? Реабилитация Бухарина означает, что все эти процессы, казнь старых большевиков, казнь военных руководителей – все это было ложью, а главным лжецом во всем этом являлся Сталин, человек, которому народ поклонялся и безгранично верил.

Мой знакомый задумался. Потом сказал:

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Но мы, американцы, никогда не стали бы кому либо поклоняться и безгранично доверять. Помнишь слова, которые приписывают Линкольну: «Можно дурачить часть народа много времени, и можно дурачить много народа часть времени, но невозможно дурачить весь народ все время». Видимо, мы чуть чуть отличаемся от вас.

– Видимо.


Катечка. 1963 г.

И все таки есть нечто схожее с русскими, скажем, в том, как относятся американцы к «отцам создателям» Соединенных Штатов, к тем, кто возглавил борьбу за освобождение от британской короны, в первую голову к первому президенту США Джорджу Вашингтону.

Он был избран единогласно (правда, тогда правом голоса обладали далеко не все люди) не только на первый свой президентский срок, но и на второй. Да его избрали бы точно так же и на третий, не откажись он баллотироваться, заявив, что не для того Америка боролась против тирании британского короля, чтобы посадить подобие венценосца у себя (добровольный отказ от власти – редчайшее в истории явление). Но «культ Вашингтона» существовал и существует в Америке, умилительные сказочки о «маленьком Джордже», который топориком срубил вишневое дерево, но признался в этом своему отцу, потому что, мол, не мог соврать, на удивление похожи на тошнотворные рассказы из учебников начальных классов советских школ о «маленьком Вове Ульянове». Однако есть между ними принципиальная разница. Для американца Джордж Вашингтон – давняя история, для советского человека Ленин – история совсем недавняя, Сталин же – вообще не история, а вчерашний день. Попробуйте представить себе человека, который скажет вам: «Когда я в последний раз видел Джорджа Вашингтона…» Скорее всего, вы решите, что имеете дело с безумцем. Но в России живут еще немало людей, видевших и слышавших Ленина, не говоря уже о Сталине. Если же рассуждать об их влиянии, то Ленин прожил после революции всего лишь семь лет, а активно участвовал в делах страны и того меньше. Сталин же правил фактически тридцать лет, создав по своему образу и подобию все государство. Странно ли, что это дает знать о себе по сей день?

Одно дело – признаться в том, что Сталин повинен в репрессировании миллионов ни в чем не повинных людей. Это, конечно, тяжело, но это все же признали более тридцати лет тому назад. И совсем иное дело согласиться с тем, что Сталин спланировал уничтожение партийного руководства, задумал и осуществил убийство ближайших соратников Ленина; что им владела лишь одна страсть – жажда безраздельной власти, и, завладев ею, он навязал целому народу бесчеловечную, коррумпированную и омерзительную систему, сумев при этом внушить людям, что все страдания, муки и жертвы не напрасны, что цель всего – достижение революционной мечты. Каково после всего этого узнать, что вас вводили в заблуждение, обманывали, что жертвы принесены напрасно, и если бы не он, не его преступления – ты жил бы куда как лучше в гораздо более благополучной стране?

Разве это можно выдержать?

* * *

* * *

Но реабилитация Бухарина, да и многих других, официальное признание того, что все эти дела сфабрикованы, а признания выбиты, – это и есть окончательный, безоговорочный приговор Сталину. Если до этого момента можно было попытаться оправдать некоторые «излишества» сталинизма тем, что, мол, он вынужден был бороться с оппозицией, с настоящими врагами социализма, с заговорщиками, то теперь вопрос закрыт, точка поставлена. Реабилитация сталинских жертв важна с точки зрения элементарной справедливости. Но она куда более значима потому, что позволяет мыслящим людям понять: на самом деле Сталин уничтожил возможность появления социализма в России. Вряд ли он преследовал эту цель. Но существенно то, что, уничтожив крестьянство, интеллигенцию, превратив партию из революционной силы в тяжеловесную коррумпированную бюрократическую машину, он отбросил страну далеко назад, покалечил генный фонд России. И я убежден, что основные проблемы, которые испытывает сегодня Советский Союз, – проблемы крайне сложные и тяжелые – не имеют к социализму ни малейшего отношения и связаны напрямую со сталинизмом.

* * *

* * *

Был ли Сталин злым гением? Таким, как, скажем, Гитлер? Нет, пожалуй. Гитлер продержался с 1933 по 1945 год, всего двенадцать лет. Он нанес миру ужасающий удар, но влияние его было ничтожным. Вряд ли можно утверждать, что он глубоко и надолго изменил психику немецкого народа. Гитлер открыто проповедовал идеи расового превосходства, он никогда не скрывал своих намерений – пусть самых отвратительных, но одобряемых большинством немцев. Гитлер не притворялся. Он говорил немцам, что они арийцы, высшая раса, что вместе с ними он построит Третий рейх, который просуществует тысячу лет. Он сообщил им, что во всех их бедах виноваты евреи, которых следует уничтожить. И большинство немцев приняли эту точку зрения. Говоря языком рекламы, Гитлер предлагал совершенно определенный продукт – да, ядовитый, даже смертоносный, но без обмана. Заплатил деньги в кассу – получил то, что обещано. Сталин действовал иначе. Он облачился в ленинскую мантию и убедил советский народ (да и не только его) в том, что он, Сталин, есть продолжатель дела Ленина. Вот такой он предложил «товар». И народ «купился».

* * *

* * *

В блестящем документальном фильме Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» есть такая сцен: Гитлер стоит на некотором возвышении, примерно на два метра выше проходящей мимо него толпы. Безумно счастливые люди что то восторженно орут, протягивая руки фюреру, а он время от времени нагибается и опускает одну руку так, что она как бы парит над головами проходящих. Это вызывает сильнейшее возбуждение, из толпы, словно натренированные морские котики, хватающие протянутую им рыбку, некоторые выпрыгивают, пытаясь коснуться полубожественной руки. Гитлер, будто дразнясь, в последний миг отдергивает руку, отводит ее в сторону, и люди промахиваются. Он хохочет, смеются в ответ и они. Какое прекрасное, истинно арийское времяпрепровождение!

Сталин никогда не позволил бы себе подобной фривольности. Он появлялся на Мавзолее Ленина вместе с другими верными ленинцами, причем часто скромно стоял во втором ряду. Потом он делал шаг вперед, поднимал приветственно руку, и в ответ многотысячная толпа на Красной площади восторженно ревела. Сталин всегда выглядел скромным, он не носил ни орденов, ни медалей, кроме одной золотой звезды Героя Советского Союза. Он редко произносил речи, но когда выступал, говорил коротко, по делу, весомо и без малейшего намека на театральность.

Да, Сталин превратил Советский Союз в индустриальную державу. Да, в конечном счете он привел страну к победе над германским фашизмом. Да, благодаря его усилиям некогда отсталое государство изменилось. Но он добился всего этого ценой десятков миллионов человеческих жизней и еще большего числа искалеченных душ. Миллионы людей, которые жертвовали всем и в самом деле героически трудились, делали все во имя одного человека и жили с именем Сталина на губах. Это нельзя назвать ни ошибкой, ни заблуждением, поскольку последствия этого были фатальными. Слепая вера – в Бога ли, в человека ли – и благородна, и трагична. Трагична потому, что такая вера требует от нас жертвовать самым существенным нашим правом: способностью сомневаться.

Был ли этот человек злым гением? Безусловно. Возможно, Сталин – величайший преступник в истории человечества. Но если это правда – в чем я не сомневаюсь, – то почему же тридцать пять лет спустя после его смерти, после бесчисленных разоблачений его поступков такое количество людей в Советском Союзе с гордостью называют себя сталинистами? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос, но есть некоторые соображения, которыми я хотел бы поделиться.

Первое касается национальной гордости. Сталин бесспорно вызывал уважение как у себя в стране, так и за ее пределами. Он всегда шел первым номером, и это несмотря на существование Рузвельта и Черчилля. Можно было любить его, можно было ненавидеть, но невозможно было отрицать его величие. Чего нельзя сказать о тех, кто сменил его. По сравнению со Сталиным Хрущев был деревенским шутом, болтуном, человеком, который обещал народу к 1980 году построить коммунизм; предсказал, что Советский Союз вот вот догонит и перегонит США; снял башмак во время Генеральной Ассамблеи ООН и стучал им об стол, став посмешищем в глазах всего мира. Брежнев был даже хуже. Этот лидер страны увлекался спортивными автомобилями и обожал ордена и медали. Он поразил и оскорбил народ тем, что, получив золотую звезду Героя Социалистического Труда (в народе – «Гертруда»), он четырежды наградил себя золотой звездой Героя Советского Союза (таким образом обойдя маршала Георгия Константиновича Жукова). Публичные появления и выступления Брежнева вызывали смех и ощущение неловкости, особенно в последние годы его пребывания у власти, когда он ходил с трудом, иногда нуждаясь в поддержке, и безбожно коверкал фамилии и слова из за частичного речевого паралича. Ни «кукурузник», ни «сисимасиси» не вызывали у народа уважения. В отличие от Сталина.

Второе соображение относится к утере идеалов. В «старые добрые времена» Сталин являл собой пример как для бюрократии, так и для страны в целом, и этому примеру следовали все. Если Сталин жил предельно скромно (так, по крайней мере, гласила легенда), то так должны были жить остальные. Если он работал по четырнадцать или шестнадцать часов в сутки, то так должна была работать вся страна, особенно ее верхушка. Опоздание на работу каралось, во время войны за это расстреливали. Безответственность, безделье не прощались, если приказ не выполнялся неукоснительно – пеняли на себя. Но когда не стало Сталина, не стало и той железной воли, которая «держала» страну. На смену ему пришли люди совершенно иного свойства. Каждый из них норовил отхватить от пирога самый большой кусок. Каждый из них думал исключительно о себе. С этого момента вся система, которую Сталин создал и которой он управлял посредством энергии террора и веры, стала использоваться ради удовлетворения тех, кто ее контролировал. Каждый отхватывал все что мог.

Это положение достигло апогея при Брежневе, когда уровень коррупции стал зашкаливать. Взятки были повсеместными, организованная преступность, якобы невозможная в отсутствие частной собственности, расцвела, пустив щупальца от хлопковых полей Узбекистана до самого Кремля. Вопиющее несоответствие между лозунгами и действительностью было оскорбительным и вызывало множество анекдотов. Вот один из лучших: «Человек приходит в поликлинику и просит записать его к врачу «глаз ухо». Девушка в регистратуре говорит ему, что такого врача нет. Есть ухо горло нос и есть глазной врач. Но тот настаивает: подавай ему врача «глаз ухо». Спорят они, спорят, наконец сестра говорит: «Ну, хорошо, предположим, был бы такой врач. Вам то он зачем?» – «А затем, – отвечает мужчина, – что я все время слышу одно, а вижу совсем другое!»

В таком обществе идеалы быстро умирают.

Мне всегда казалось, что чем больше у человека идеалов, чем крепче общество стоит на них, тем опаснее угроза хаоса и распада, если вдруг окажется, что идеалы эти фальшивы. Как говорят англичане, the higher you f ly, the harder you fall – чем выше взлетел, тем больнее падать. В капиталистическом обществе стяжательство не только возможно, оно удостаивается похвалы (правда, под другим названием: предпринимательство). Оно никого особенно не шокирует – в таком обществе. Но когда выясняется, что стремление к личному богатству составляет основу действий тех, кто публично проповедует скромность и самопожертвование, такое откровение может оказаться тяжелейшим моральным ударом. От этого удара советское общество не смогло оправиться.

Разумеется, при Брежневе жить было не так страшно, как при Сталине. Конечно, были диссиденты, их преследовали – кого сажали, кого держали в «психушках», кого высылали из страны. Но во времена Сталина не могло быть диссидентов – их расстреливали или уничтожали в лагерях еще до того, как они могли стать ими. На смену сталинскому террору пришла всеобщая коррупция, возникло отношение, которое сводилось примерно к следующему: начхать на страну, начхать на великие цели, срать мне на всю эту болтовню о светлом завтрашнем дне, хватай все, что плохо лежит, хватай, пока хватается. Поэтому то советское общество стало распадаться. Во времена Сталина общество держалось на своего рода эпоксидном клее, состоявшем из веры и из страха. Когда оба исчезли, общество распалось. Этот распад оказался таким тяжелым, таким страшным, что некоторые (и их не мало) испытывают ностальгию по «добрым старым временам» (думаю, именно этим объясняется популярность, которой пользовался во время своего недолгого пребывания у власти Андропов; организованные им рейды дружинников, проверявших посреди белого дня документы у людей в магазинах, в кинотеатрах, даже в банях с целью выяснения, не прогуливают ли они работу, чем то, очевидно, напоминали «прелести» сталинских времен).

И последнее соображение.

Я пишу эти слова, когда Советский Союз переживает смутные времена. Все меняется с невероятной скоростью, и нет простых и исчерпывающих ответов на все вопросы. Сталин являлся, среди прочего, маяком стабильности. Все при нем было ясно и понятно: черное – белое, друг – враг, хорошо – плохо, горячо – холодно, никаких оттенков, никаких кривых линий, только прямые. Кто не с нами, тот против нас. Жить было тяжело, но по крайней мере была ясность. Все необходимые ответы на вопросы содержались в «Правде», в словах Отца народов, который никогда не ошибался. Сегодня в Советском Союзе многие испытывают чувство неуверенности, многие не могут приспособиться к тому, как все меняется, не успевают за событиями, не понимают, что же происходит, не привыкли и не могут самостоятельно думать и находить ответы. Пред лицом зла и угроз древние христиане осеняли себя крестом и шептали «Бог с нами». Точно так же в свое время не одно поколение советских людей кидалось на зло со словами «За Сталина!». И сегодня есть такие, которые, закрыв глаза, не желая видеть или знать того, что творится, пришептывают: «Сталин с нами…»

В чем то они не ошибаются.

* * *

Тогда, двадцать лет назад, я довольно жестко высказался по поводу капитализма. Это было до того, как я уехал работать в Нью Йорк, до того, как я мог с близкого расстояния присмотреться к развитой рыночной экономике.

Я намеренно не стану писать о той рыночной экономике, которая существует в России, – она все же появилась совсем недавно, можно даже сказать, зарождается. Она пока не обрела человеческого лица и вряд ли способна кому либо внушать симпатии. Но когда обвиняют ее в том, что она привела к полнейшему социальному неравенству, что разрыв между десятью процентами самых богатых россиян и десятью процентами самых бедных огромен и постыден, мне хочется спросить: а разве это не характерно для капитализма, причем чем «чище», без каких либо социалистических частичек этот капитализм, тем быстрее и разительнее увеличивается пропасть между богатыми и бедными? А чем отличается то, что происходит в России, от того, что произошло давно и продолжает происходить в Америке? Разрыв там еще больше. Да, процент бедных ниже, но смешно сравнивать благополучие Америки с тяжелейшими испытаниями, заготовленными судьбой для России.

Я совершенно не намерен спорить с тем фактом, что рыночная экономика эффективней того «социализма», что был в СССР. Но что такое вообще эффективность? Как ее измерить? Деньгами? Защищенностью каждого отдельного человека? Уровнем демократии? Некоторые полагают, будто можно поставить знак равенства между рыночной экономикой и демократией. Примеры России, Китая, Вьетнама, Турции достаточны, чтобы подвергнуть это утверждение сомнению. Предлагаю вашему вниманию три следующих списка:

Страны с самым высоким подушевым ВВП в мире (данные Всемирного валютного фонда за 2010 год):

1. Катар

3. Сингапур

4. Норвегия

5. Брунеи

6. Объединенные Арабские Эмираты

7. США

9. Швейцария

10. Австралия

Страны с самым высоким средним доходом на душу населения:

1. Норвегия

2. Швейцария

3. США

4. Япония

6. Швеция

7. Объединенное Королевство

8. Финляндия

9. Ирландия

10. Австрия

Страны, имеющие самый высокий уровень демократии¹⁷:

1. Норвегия

2. Исландия

3. Дания

5. Новая Зеландия

6. Австралия

7. Финляндия 8. Швейцария

9. Канада

10. Нидерланды

Внимательное изучение этих списков приводит лишь к одному бесспорному выводу: нет прямой связи между уровнем рыночной экономики и демократией. Во втором списке восемь из десяти стран отличаются чрезвычайно высоким развитием социальной обеспеченности граждан, активной государственной позицией в помощи безработным, бездомным и так далее; это страны, получившие социалистическую прививку. И получили они ее в значительной степени в результате Октябрьской революции 1917 года: уже в начале 1918 года Советское правительство первым в мире объявило о принятии определенных законов, таких, например, как восьмичасовой рабочий день и шестидневная рабочая неделя.

Свои сомнения по поводу социализма я уже высказал. Что до капитализма, то его главное отличие от социализма заключается в следующем: он функционален, поскольку не только не исходит из убеждения, что возможно изменить человека, но вообще не рассматривает этот вопрос. Добавлю: никаких иллюзий в отношении капитализма у меня нет. Это жестокая, несправедливая система, она благоволит лишь к богатым. У бизнеса нет ни совести, ни морали, а есть лишь одна неодолимая и все определяющая черта: жажда наживы, уж извините за набившее оскомину определение. Последует ли за капитализмом другой строй, как предсказал Маркс, – не знаю, хотя хотелось бы, чтобы помыслами и действиями человечества управляли не деньги.

Я не против того, чтобы были богатые. Я против того, чтобы были бедные.