Во второшкольном интерьере

Рассказав об истории возникновения и развития школы, об учителях и о нас, нельзя не написать несколько слов о том, чему и как нас, собственно, в этой школе учили. В те годы у нас ходили слухи, что школа «получила право» самостоятельно формировать программы по любым предметам. Сомневаюсь, что это соответствовало действительности, но почти все существенные предметы преподавались весьма нестандартно. Как мне кажется, этот бесценный опыт воспитания гуманитарно-ориентированных будущих математиков, физиков и инженеров заслуживает серьезного научно-педагогического анализа. Не претендуя даже на дилетантскую попытку такого анализа, я просто попробую рассказать, как и чему учили в школе нас.

Прямо с 8-го класса расписание занятий в основном строилось по чисто Вузовской системе. По всем «серьезным» предметам у нас были не уроки, а «пары». Как правило, материал делился на лекции, причем зачастую на них собирали весь поток (два класса) и практические занятия, часто называемые «семинарами» даже в расписании.

В учебном году были «коллоквиумы», зачеты, контрольные. Два раза в год были полноценные «сессии», которые, конечно, так не назывались. В результате за три года обучения по такой системе мы приобретали бесценный для дальнейшего обучения в Вузах опыт конспектирования лекций и регулярной сдачи зачетов и экзаменов.

Одиночными, не сдвоенными, были уроки физкультуры, географии, химии и некоторые другие.

Начну с предметов естественнонаучного цикла и математики (все-таки поступали мы в Математическую школу).

Математика в школе делилась на «простую» и «специальную». «Простую» преподавали школьные учителя, а специальную, как уже упоминалось – студенты, аспиранты и профессора Мехмата. При этом преподавание «простой», школьной математики тоже значительно отличалось как по объему и сложности, так и по построению курса, от программ, по которым учились наши бывшие соклассники в обычных школах. В восьмом классе, где школьную математику вела уже упоминавшаяся Нелли Абрамовна, мы освоили весьма мощный курс тригонометрии и тригонометрических уравнений. Во всяком случае, в дальнейшем дополнительно изучать этот раздел элементарной математики мне не потребовалось. В 9-м и 10-м классах школьную математику вел Алексей Петрович Ушаков по прозвищу Бегемот, и, хотя отношения у меня с ним сложились весьма непростые⁵⁵, но и геометрии, и алгебре выучил он нас всех весьма неплохо. Алгебру мы, по крайней мере формально, изучали по учебникам Кочетковых «Алгебра и начала анализа», а геометрию по какому-то изданию Киселева (что было существенно лучше, чем стандартные учебники геометрии). Однако хорошо помню, что классе в 9-м мне пришлось выпросить у моего брата Жени, который, собственно и «засунул» нас во Вторую школу, знаменитый двухтомник Ж. Адамара «Геометрия», и прорешать оттуда почти все задачи.

Занятия по специальной математике в 8 классе были организованы в виде «семинаров». При этом уже в 8 классе мы почувствовали ту систему «потоков», которая выкристаллизовалась в школе в процессе ее специализации. Восьмых классов в 1965-66 учебном году было три – «А», «Б» и «В», а потока было два. Потоки отличались программами по математике, и главным образом, ведущими. Классы «А» и «Б» составляли первый поток, а класс «В» второй. Впоследствии, в 9 и 10 классах число потоков увеличилось в связи с приемом новых учеников в 9 классы. Классов стало 7, а потоков – 5.

Руководил курсом спецматематики на первом потоке профессор Дынкин, хотя сам он у нас ничего не вел. Нам повезло, и в нашем 8 «Б», семинары вела чета Катков – Толя и Света, и выпускник школы (1965 г.) Жора Пасторе. Каток и Пасторе фактически и руководили нашим потоком. Достаточно часто они приводили на занятия и других студентов Мехмата. Так мы познакомились с Марком Гельштейном^.

Собственно лекций и каких-либо «планомерных объяснений» не было. На семинарах обычно предлагалась некая задача, давалось время на обдумывание и вопросы, после чего обычно происходили индивидуальные обсуждения вариантов решения, а потом начиналось общее обсуждение возможных решений, проблем и вопросов. По ходу действия «учителя» давали пояснения, что-то объясняли, давали наводящие задачи. Я намеренно поставил это слово в кавычки, так как достаточно быстро, и по инициативе самих «учителей», у нас с ними установились достаточно товарищеские отношения, называли мы их по имени и на ты, хотя известная дистанция всегда соблюдалась. Всемерно поощрялась самостоятельность, хотя во многих случаях нам говорилось, в каких книгах можно прочитать что-нибудь по обсуждавшимся вопросам. Даже простое перечисление тем, по которым мы сдавали зачеты и контрольные в 8 классе, дает возможность оценить, насколько интересны были эти семинары.

Начали мы с курса «Комбинаторика и элементы теории вероятностей», за ним последовал весьма подробный курс «Теории чисел» по классической книжке Виноградова, затем мы изучали «Алгебру комплексных чисел и геометрические преобразования». Вслед за этим Толя Каток вел потрясающе любопытный курс «Дробно-линейные преобразования и модель геометрии Лобачевского», который, по слухам, был основан на материалах Толиной кандидатской работы.

С 9-го класса началось более организованное и планомерное построение курса спецматематики. Как я уже писал, мы с Яшкой попали в другой поток. «Поточные» лекции по спецматематике нам читал профессор Юрий Иванович Манин⁵⁶, а семинары вел Мариан Матвеевич Дворин и его студенты. Фактически за два года мы изучили курс высшей математики, соответствующий, в общих чертах, объему первого курса Мехмата. Сначала, в течение полугода мы изучали «Введение в общую теорию множеств». В качестве учебника использовалась классическая монография П.С. Александрова. Со второго полугодия (хотелось написать – семестра, и надо сказать, что это было бы достаточно точно) начались лекции и семинары по математическому анализу и высшей алгебре. Анализ Манин читал по трехтомнику Фихтенгольца, и весьма резко отсоветовал нам пользоваться «упрощенным и сокращенным» двухтомным вариантом. Высшую алгебру изучали по знаменитому учебнику А.Г. Куроша. Притом, что в течение этих двух лет мне ни разу не удалось сдать экзамены на «5», на первом курсе МИРЭА делать мне в части высшей математики было абсолютно нечего, что достаточно быстро определили наши преподаватели. Мне и моему институтскому другу Диме Левину⁵⁷, выпускнику «В» класса Второй школы, установили свободное посещение лекций и семинаров по математике, а экзамены и зачеты за первые два семестра поставили автоматом.

Как я уже писал, физику у нас в 8 классе преподавал Наум Матусович Сигаловский. Основным учебником считался трехтомник Ландсберга. Впрочем, начал Наум Матусович с попытки объяснить нам, что такое «производная». Не знаю, как остальные, но я все это усваивал в восьмом классе, да еще в достаточно непростом изложении Матусовича (мы еще не привыкли к его акценту), с огромным трудом. Матусович порекомендовал прекрасную книгу Зельдовича «Высшая математика в элементарном изложении в приложении к физике», которая в сочетании с разъяснениями моей мамы несколько прояснила ситуацию. Помню, что в том же восьмом классе ряд тем мы изучали по блестящему университетскому учебнику Хайкина «Механика». Помимо лекций и семинаров Матусович практиковал и такие формы обучения, как «научные» доклады с обсуждениями. Темы мы могли выбирать сами, хотя, естественно, должны были заранее согласовать с Матусовичем и тему и литературу.

Хорошо помню свой доклад, точнее довольно курьезные комментарии Матусовича, которые он сделал в ходе этого семинара. В учебнике Хайкина на меня произвел большое впечатление пример к одному из разделов, связанных с Законом всемирного тяготения. Там рассматривалась «звездная система», состоящая из двух звезд с разной массой, вращающихся вокруг их общего центра масс. Я как смог подробно расписал всю, связанную с этой красивой системой, математику, показал это Сигаловскому, получил его полное одобрение и был выпущен на очередной семинар. Строилось у нас все это «как у больших». Докладчик называл тему доклада, и вот тут-то я и отличился. Справедливо полагая, что я буду рассказывать лишь о мелком и весьма упрошенном варианте решения столь глобальной задачи я спокойно сформулировал тему доклада «Некоторые вопросы теории двойных звезд». Матусович как-то странно хмыкнул, но промолчал, дав мне возможность полностью доложить свои «изыскания». По окончании обсуждения Матусович обычно говорил что-то типа заключительного слова. На сей раз он сказал нечто, запомнившееся мне на всю жизнь:

«Ви знаете, Крауз, когда стюдьент получает тему для диплома, он называет свою работу «Теория того-то и того-то». Если в дальнейшем он продолжает исследования в этой же области, то поньяв, как много в ней нерешенных проблем, свою кандидатскую он называет «проблемы теории того-то и того-то». Если на этом его амбиции не исчерпываются, то еще через несколько лет он пишет докторскую, и вот ее он обычно называет «Некоторые вопросы теории того-то и того-то». Ви, Крауз, взяли бьика за рога прямо в восьмом классе…».

Не помню, кто вел у нас физику в 9-м и 10-м классах. К сожалению, это был не Матусович. Тем не менее, хорошо помню, что с монографиями С.Г. Калашникова «Электричество», И.Е. Тамма «Основы теории электричества» и Г. Ландсберга «Оптика» я, в общих чертах, познакомился еще в школе.

Система докладов сохранилась и в старших классах. Помнится, один из моих «докладов» вызвал легкое замешательство у моих родителей и их друзей. Мне поручили сделать доклад на тему «температурная зависимость электрического сопротивления». Я поискал что-либо на эту, как мне казалось, совершенно тривиальную и скучную тему в имеющейся дома литературе и не найдя ничего, хоть как-то годящегося для доклада, пошел к маме – все-таки Физфак кончала. Но мама неожиданно сказала, что про это толком ничего не знает, и в «твердом теле» вообще мало что понимает, так как, когда она училась, «твердого тела еще практически не было». Выход из положения она нашла быстро: – Ты позвони «дяде Андрею» – он «твердотельщик» и все тебе расскажет. «Дядей» я называл одного из самых близких друзей моих родителей – академика Андрея Станиславовича Боровика-Романова, известного советского физика. Ученик Капицы и Ландау он впоследствии стал преемником Петра Леонидовича Капицы на посту директора Института Физических Проблем АН СССР.

Идея мне страшно понравилась, и я побежал к телефону, взяв с собой листочек и карандаш. Жили мы в коммунальной квартире на шесть семей, телефон висел в длинном коридоре, и вот оттуда-то, стоя, я и позвонил дяде Андрею. Когда я спросил его «Как объяснить причины температурной зависимости электрического сопротивления?», он хмыкнул⁵⁸, несколько долгих секунд молчал, а потом спросил: «А тебе, собственно, на каком уровне это нужно объяснить?…». Доклад я, несмотря на это удивление, сделал, и был он целиком основан на его четких, вполне понятных и очень простых объяснениях.

Не менее интересно проходили в 8-м классе и уроки анатомии и биологии. Как вскоре выяснилось, преподававшая нам эти предметы Ольга Ильинична Фуксон была не профессиональным школьным учителем, а научным сотрудником и аспирантом одного из биологических институтов АН СССР, расположенных в районе Ленинского проспекта, неподалеку от нашей школы.

В качестве учебника нам рекомендовали купить только что вышедший учебник К. Вилли «Общая биология». Это был великолепно написанный, хорошо иллюстрированный и очень интересный том поистине энциклопедических размеров. Начали мы с изучения классической генетики. Учитывая математический характер Менделевских законов, мы все с огромным интересом решали генетические задачки.

Суть и содержание дальнейших занятий анатомией и биологией я, к сожалению, не помню. Помню только, какой огромный интерес вызывали практические работы. На одной из них класс препарировал лягушек. Инструменты для этого и самих лягушек принесли Ольга Ильинична и ее друзья. Была задача повторить опыт Гальвани по «животному электричеству», препарировать легкое лягушки и пронаблюдать за его функционированием, в общем, я бы сказал, что это было занятие не только по биологии, но и по литературе – аналогии с Базаровым напрашивались сами собой. Несколько раз в течение восьмого класса Ольга Ильинична водила нас на «страшно» интересные экскурсии в свой институт. Как мне помнится, она занималась проблемами, связанными с функционированием головного мозга, и нам показывали собачек, у которых были произведены сложные операции на мозге, и многое другое, вызывавшее живейший интерес.

Однажды было объявлено, что на следующем занятии будет практическая работа по «анатомии», посещение которой не обязательно, так как на нем будет произведено учебное «вскрытие» собаки. И действительно, на это занятие принесли только что усыпленного пса. Пришли коллеги Ольги Ильиничны, застелили столы клеенкой, облачились в халаты и специальные фартуки и продемонстрировали нам настоящую операцию. Многие не смогли спокойно наблюдать это не очень аппетитное зрелище, но те, кто остался в классе, получили предметный урок реальной, а не умозрительно-книжной биологии и анатомии.

Попытка мало-мальски цельно описать то, что делалось с нами в гуманитарном цикле образования, обречена на провал. Не думаю, что будет большим преувеличением, если я скажу, что мировоззрение, и, как сейчас модно говорить, менталитет многих выпускников Второй школы того периода, на долгие годы в основном определялся идеями, мыслями и, что немаловажно, чувствами, которые, наряду с блестящими преподавателями математики, физики, биологии вкладывали в нас и учителя литературы и истории Овчинников, Збарский, Музылев, Якобсон, Фейн, Блюмина, Раскольников, Камянов, Ошанина и другие.

Для того чтобы полностью охватить этот процесс, необходимы воспоминания многих учеников и учителей школы. Хочется надеяться, что такие воспоминания уже пишутся.

Литературу нам преподавали очень необычно (особенно после прежней школы, где умение быстро читать вслух с выражением незнакомый текст и декламировать «Стихи о советском паспорте» давала твердую уверенность в пятерке). Прямо с начала восьмого класса Музылев⁵⁹ начал с нами курс, который я бы назвал «Шедевры мировой новеллистки XIX–XX веков»: Чехов, Мопассан, Бунин, Куприн, Хемингуэй. Это было невероятно интересно. Кое что из них я уже читал к этому моменту, но вот например, Хемингуэя, известный черный двухтомник которого у нас был дома, сглотнул именно после уроков Музылева, на которых мы обсуждали «Кошку под дождем». Тогда же я прочитал «Праздник, который всегда с собой», заинтересовался Фицджеральдом и по совету Александра Владимировича с большим трудом раздобыл и с огромным удовольствием прочел «Великого Гэтсби».

Приход к нам в качестве учителя литературы (а затем и истории) Анатолия Якобсона в корне изменил направление наших литературных интересов. Мы начали читать, обсуждать и «изучать» поэзию, в основном русскую поэзию «серебряного века». Очень много читалось на уроках вслух, зачастую задания на дом звучали так: выучить и прочесть на уроке любое, нравящееся вам стихотворение и попытаться объяснить, а что вам в нем нравится. Помню, Яшка так прочел «Послушайте» Маяковского, что в классе установилась мертвая тишина, а обычно резкий и радостно иронизирующий по нашему поводу Якобсон долго молчал, а потом сказал «Обсуждений не надо…».

Однажды Якобсон прочитал нам на уроке два перевода знаменитого 66-го сонета Шекспира – широко известный перевод Маршака, и, существенно менее известный перевод Бориса Пастернака. Был на уроке и английский оригинал, но наших знаний английского явно не могло хватить для анализа «переводческой» адекватности того и другого текста. Весь урок (и, если мне не изменяет память, еще два занятия) был посвящен обсуждению, отнюдь не только литературоведческому, этих двух блестящих образцов русской поэзии, совершенно по-разному «истолковавших» гениальный оригинал. В основном обсуждался вопрос о том, насколько сильно собственная мировоззренческая позиция поэта проявляется при поэтическом «изложении» оригинала. Только потом мы узнали, что как раз в это время Анатолий Александрович готовил свою блестящую статью «Два решения: Еще раз о 66-м сонете»⁶⁰.

Выпускной экзамен по литературе за 8 класс проходил весьма похоже на обычные уроки литературы. Каждый из нас должен был выбрать какое-нибудь стихотворение, прочитать его наизусть, сделать его анализ и попытаться обосновать свой выбор. Правда, стихи нужно было выбирать из поэтов «по программе», так как могли прийти проверяльщики из РОНО, и за Ахматову или, хуже того, Пастернака, школе бы не поздоровилось. Так что выбор был невелик⁶¹.

Я долго искал, что бы такого неизбитого из программы выучить (а учить стихи наизусть я не умел и, к сожалению, не умею и сейчас). Не помню, что из «пьяного цикла» Есенина я выучил, и что говорил Феликсу Раскольникову^, который принимал у меня экзамен. Результат для меня был довольно неожиданным, причем не оценкой (я понимал, что больше чем на «3» не тяну, и не очень по этому поводу переживал), а мотивировкой. «А чего-нибудь более приличного ты выбрать не смог?»  спросил Раскольников, и продолжил, как бы про себя  «Я Есенина и вообще-то не очень люблю, но ты уж “такое” выбрал …».

После нашего «перехода», у меня в 9 «Е» литературу некоторое время вела Елена Витольдовна Бомоз, с которой связана одна забавная история. После Музылева и Якобсона у меня, вследствие глупого юношеского снобизма, отношение к преподавателю с весьма академической формой преподавания, было «покровительственно-негативное». Очень хотелось показать, какой я, после года учения у «таких» великих учителей, смелый и умный.

Елена Витольдовна практиковала чтения вслух. Часто такие чтения завершались коротким сочинением, в котором мы должны были высказать свое отношение к прочитанному. Ни названия, ни автора она, как правило, не называла. В очередной раз она прочла, как мне показалось, незамысловатый, трогательно-мелодраматический рассказ о возвращении солдата с фронта. Я, ничтоже сумняшеся, написал довольно резкое сочинение, в котором раскритиковал автора за «вторичность» и тому подобные грехи. На следующем уроке, прочтя наши сочинения, Елена Витольдовна зачитала наши отметки. Не помню, что у меня было по «русскому языку», думаю, что нечто между «2» и «3», а по литературе стояло «5». После урока Елена Витольдовна попросила меня задержаться в классе. «Видите ли», сказала она – «я поставила Вам «5», так как свою точку зрения вы вполне грамотно, последовательно и довольно зло изложили. Дело, правда, в том, что читала я Вам рассказ Андрея Платонова «Возвращение», и, думаю, он был первым, кто посмел вообще написать про это, и еще к тому же так блестяще. А вот все остальные, про кого вы так язвительно пишете… вот они-то все, наверное, действительно вторичны». Было ужасно стыдно. Про Платонова к этому моменту я просто ничего не слышал. С трудом, у кого-то из знакомых достал только-только вышедший тогда том Платонова и с наслаждение прочитал, нет, проглотил все, что тогда, на излете оттепели, сочли возможным напечатать.

Вскоре, по каким-то, неизвестным мне причинам, Елена Витольдовна покинула школу и к нам в класс пришла Зоя Александровна Блюмина, а к Яшке в класс Герман Наумович Фейн. Про Фейна мы знали, что он серьезный ученый-литературовед, специалист по Толстому, как, шутя, говорили в то время «толстовед».

Уроки литературы «Зоиного периода» сохранилась в памяти как большой и интересный праздник, хотя конкретики помню мало. Очень много времени было посвящено Льву Толстому, причем, в отличие от обычных школьных программ, отнюдь не только «Войне и миру», хотя, конечно же, это был центральный момент курса. Довольно подробно обсуждались философские и религиозные статьи Толстого, повести, в том числе «Крейцерова соната». К чести Зои могу сказать, что подробное изучение творчества Толстого не вызвало никакой «оскомины», обычно возникающей в школе от изучения «образов». Уроки проходили в форме свободных диспутов, попытки некоторых соучеников ответить «по учебнику» приводили к немедленной «двойке», так что учебник литературы вскоре перестали читать и носить в школу. Хотя Толстому и была посвящена значительная часть курса, много времени было посвящено и пьесам Чехова и Горького. Многих «программных» авторов и произведений – Гончарова, Чернышевского, Достоевского (как это ни странно), Тургенева, Шолохова, Федина мы не «проходили» вообще. Нам просто было указано, что мы должны их прочесть, дабы не попасть впросак на выпускных, или, что хуже, вступительных экзаменах. Были и сочинения по этим произведениям. Шолоховскую «Поднятую целину» было велено прочитать, и мы ее подробно обсуждали как яркий пример полуправды в литературе, в отличие от «На Иртыше» Залыгина. По этому поводу помнится такая история:

В школу должна была прийти очередная комиссия. Почему-то они решили проверить урок литературы у нас в классе. В этот момент мы как раз и «изучали» «Поднятую целину». Сначала Зоя попросила нас попридержать языки и отвечать в «струе». Однако вскоре выяснилось, что это не комиссия, а группа учителей литературы из провинции, приехавшая в Москву за «опытом». Сопровождавший их чиновник из РОНО предпочел нам какие-то более интересные дела. Поэтому перед самым началом урока Зоя подошла к нам и заговорщицки сказала: «Ну, можете особенно не стесняться, давайте-ка, покажите им все…».

Урок (вне зависимости от присутствия гостей) был организован в виде свободного диспута на тему «коллективизация и ее отражение в советской литературе разных периодов». Мы постарались. Звучали резкие комментарии к «Поднятой целине», подкрепляемые материалами из уроков истории Якобсона, цитировался Залыгин и только-только тогда появившейся на литературном горизонте Федор Абрамов. Это было нечто. Где-то в середине урока некоторые «училки» полезли за валидолом, а после звонка еще долго не уходили из класса и задавали и нам и Зое вопросы, в основном сводящиеся к: «А Вам за это ничего не будет?⁶²».

Еще одно «литературное событие» у меня ассоциируется именно с Зоей, хотя, скорее всего, оно носило общешкольный характер. В школе был объявлено что-то типа литературного конкурса. Точно не помню, в классе ли мы все писали это сочинение, или оно было задано на дом, но вся школа одновременно писала сочинение, тема коего была сформулирована так «ТИБУКИ». Никаких комментариев мы получить не могли. Каждый был волен писать что угодно, а потом «жюри» выбирало наиболее интересное сочинение по нескольким критериям – идея, полнота и убедительность ее проработки, литературные достоинства и т.п. Победил Володька Гефтер, написавший философский научно-фантастический сатирический рассказ с серьезным политическим подтекстом. Смысл заключался в описании общества, структурно весьма напоминавшем наше (тогда это был простой, еще даже не «развитой» социализм), в котором главенствует учение о всепобеждающем «ТИБУКИ». При этом никто, в том числе адепты и охранители «ТИБУКИ», не имеют ни малейшего представления о том, что это собственно такое. Более того, у каждого отдельного индивида имеется свое, сугубо личное представление о «ТИБУКИ». Тем не менее, описываемое Гефтером государство «успешно борется» за развитие и упрочение «ТИБУКИ», там активно выявляются и подавляются «враги ТИБУКИ», награждаются «активные деятели ТИБУКИ» и т.д. Рассказ Гефтера был немедленно размножен в многочисленных «списках»⁶³, активно ходивших по школе и не только. Сочинение Гефтера, как пример литературно-публицистического произведения, Зоя сама прочла вслух в нашем классе. Желающим было предложено прочитать свои сочинения, после чего было устроено обсуждение, происходившее весьма шумно.

В 9-ом и 10-ом классе и историю, и так называемое «обществоведение», у нас преподавал Илья Азарьевич Верба, которого специально направили на «укрепление» и «исправление» того непоправимого вреда, который нанес неокрепшим умам Якобсон. Делал он это свое дело довольно неуклюже, что зачастую приводило к весьма забавным эпизодам. Как учитель «старой» школы, Верба начинал свои лекции с того, что диктовал план урока. Один из таких планов запомнился мне на всю жизнь.

«Тема нашего урока» – сообщил Илья Азаревич, – «Отрицательные последствия культа личности Сталина». Запишите план. Пункт первый: «Построение социализма в СССР».

Он страшно обиделся на наш громогласный хохот, и долго не мог взять в толк, над чем хохочет весь класс.

Вторая история, связанная с Вербой, носила значительно более неприятный характер. Воцарявшийся в эти годы «бровастый» генсек произнес очередную «историческую» речь. Ее надо было изучить и законспектировать, чего, естественно, никто делать не собирался. Верба поднял с места Вадика Фридмана:

• 
  «Фридман, вы законспектировали доклад Леонида Ильича?».
  
• 
  «Вот, еще, буду я всякую чушь читать» – заявил Вадик.
  
• 
  «Лет тридцать назад ты бы за такие слова уже знаешь, где бы был?» крикнул побагровевший от ярости Верба (Шел 1967 год. Школа была математическая, считали все в уме и быстро).
  
• 
  Тут не выдержал я: «А вы, видимо, именно этим периодом в нашей истории и гордитесь больше всего?»