НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНАЯ СПЕЦИФИКА ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯ НОСИТЕЛЕЙ АНГЛИЙСКОЙ, ФРАНЦУЗСКОЙ И РУССКОЙ КУЛЬТУР (НА ПРИМЕРЕ СТРАХА)

Еще в работах А. Р. Лурия поднят вопрос, «изменяется ли в зависимости от культуры содержание мышления, т. е. основные категории, используемые для описания опыта» [2. С.47]. Современные исследования в области психолингвистики и смежных наук позволяют утвердительно ответить на данный вопрос и предоставляют обширную теоретическую базу и фактические доказательства национально-культурной специфики языкового сознания.

Цель нашего исследования – определить психологически реальное значение глаголов эмоций для носителей английской, французской и русской культур. Методологической основой исследования являются работы А. А. Залевской [3] и Е. Ю. Мягковой [4]. Предпосылкой исследования стало противоречие между теорией дифференциальных эмоций К. Изарда [5], согласно которой «эмоции рассматриваются не только как основная мотивирующая система, но и как личностные процессы, которые придают смысл и значение человеческому существованию» [5. С.52] (и которую поддерживает В. И. Шаховский [6]), и подходом А. Вежбицкой.

Прежде всего необходимо дать определение общенаучному понятию «эмоция». В Большой Советской Энциклопедии, в статье, составленной А. Н. Леонтьевым и К. В. Судаковым, эмоции определяются как «субъективные реакции человека и животных на воздействие внутренних и внешних раздражителей, проявляющиеся в виде удовольствия или неудовольствия, радости, страха и т. д. Сопровождая практически любые проявления жизнедеятельности организма, эмоции отражают в форме непосредственного переживания значимость (смысл) явлений и ситуаций и служат одним из главных механизмов внутренней регуляции психической деятельности и поведения, направленных на удовлетворение актуальных потребностей (мотивации)» [7]. Для нас важно, что эмоции – это внутренние субъективные реакции, они манифестируют аксиологическую значимость явлений и ситуаций. 

С точки зрения К. Изарда, мотивационная основа существования человека, независимо от его национально-культурной принадлежности, определяется следующими базовыми эмоциями: interest, joy, surprise, sadness, anger, disgust, contempt, fear, shame/shyness, guilt. А. Вежбицкая в главе «Are emotions universal or culture-specific» своей монографии [8] оппонирует данному утверждению: «If lists such as the preceding are supposed to enumerate universal human emotions, how is it that these emotions are all so neatly identified by means of English words? For example, Polish does not have a word corresponding exactly to the English word disgust» [8. P. 119]. Далее А. Вежбицкая приводит примеры того, как в различных культурах перечисленные эмоции не выражаются эксплицитно, либо несколько эмоций из данного списка могут репрезентироваться одной лексемой. Таким образом, необходима широкая программа межкультурных сопоставительных исследований языкового сознания с тем, чтобы на основе фактических данных сделать выводы об универсальности или национально-культурной специфике эмоций, или о соотношении универсальности, «врожденности» и уникальности, специфики.

Гипотеза нашего исследования заключается в том, что общие стратегии ассоциирования, типовые модели ассоциативных связей будут совпадать в ответах носителей английской, французской и русской культур, но актуальность данных типовых моделей и их лексическая наполняемость для представителей различных культур будет различной. 

В качестве материала исследования мы выбрали именно глаголы, репрезентирующие эмоции, так как в современной лингвистической науке представления о национально-культурной специфике языкового сознания определенных этносов в основном сформированы на языковом материале существительных или прилагательных, отражающих предметы и явления действительности, а также их качества. На наш взгляд, глаголам как основным репрезентациям поведения человека не уделялось должного внимания. Кроме того, по результатам исследования В. Рейна, психологически реальные значения глаголов отличаются в различных культурах больше, чем психологически реальные значения существительных и прилагательных [9. P.303], а потому предъявление глаголов эмоций в качестве стимулов свободного ассоциативного эксперимента, на наш взгляд, должно предоставить ценную фактическую информацию. 

Для эксперимента было сформировано три максимально сопоставимых списка глаголов-стимулов, обозначающих эмоции в английском, французском и русском языках с использованием словарей перечисленных языков [10; 11; 12]. Для группировки глаголов использована семантическая классификация, предложенная Л. Г. Бабенко [13. С.26–27]. Согласно данной классификации, глаголы эмоций подразделяются на глаголы эмоционального состояния (беспокоиться), становления эмоционального состояния (вспылить), эмоционального отношения (любить) и эмоционального воздействия (пугать). Мы не рассматриваем группу глаголов внешнего проявления эмоций (засмеяться). В дальнейшем список стимулов был сокращен из-за естественных различий языков. Так, в английском языке значение «становления эмоционального состояния» чаще передается аналитически (c. f. разозлиться – get angry). 

Полученный список стимулов сопоставлен со списком стимулов, использованных в ассоциативных словарях [14; 15; 16], и включили в анкету-опросник глаголы эмоций, относящиеся к следующим сферам: страх, уважение, любовь, страдание, вера, сочувствие. Среди стимулов можно выделить 50% слов с негативной коннотацией (ненавидеть) и 50% – с позитивной (любить). В итоге получен следующий список стимулов (Таб. 1):

Таблица 1.

Было выдвинуто предположение о том, что аналогичные модели ассоциирования при различной их актуальности будут представлены в ответах респондентов всех трех культур, поскольку во всех трех культурах архетипические страхи будут совпадать (страх высоты, темноты), а осознаваемые, современные страхи – значительным образом отличаться. Согласно гипотезе, для носителей русской культуры доминирующими являются экономические страхи (потеря работы, нехватка денег), для англичан важен страх «потерять лицо»: либо чрезмерно проявить свои эмоции, либо поступить не так, как этого ожидает общество [17]. Согласно этническим стереотипам, для носителя французской культуры аксиологически важным является триумф в разговоре, успех в личной жизни и безукоризненный внешний вид [18].

Эксперимент был проведен в период с августа по декабрь 2007 г. на территории Великобритании (в Лондоне, Оксфорде, Виндзоре, Портсмуте, Плимуте, Бате и Норидже), Франции (в Париже, Шантильи и Руане), а также в России (в Челябинске, Чебаркуле и Москве). В эксперименте участвовало равное количество мужчин и женщин, респондентов младшего и старшего возраста (от 18 до 75 лет). В ходе эксперимента было получено 87 отказов, что оставило для анализа 300 анкет, по 100 анкет на каждом из трех языков.

Анализ данных позволил выделить следующие модели ассоциирования по психологическому основанию: воздействующее лицо (enemy, guerre, семинар); интерпретация через синонимизацию (dread, peur, паника) или через определение лексического значения (to be made concerned, выводить из равновесия других); субъект страха (children, enfants, трус); боязнь страха (nothing, non, не надо); физические проявления страха (tremble, cri, орать, прятаться); оценка (no justification, anormal, плохо); культурологическая реакция (всегда).

Основной результат сопоставления процентного соотношения моделей ассоциирования: при сходных моделях ассоциирования для носителей английской и французской культуры ассоциирование происходило, в основном, по модели «интерпретация через синонимизацию», в то время как носители русской культуры называли в 41–43% анкет воздействующее лицо. Данные эксперимента согласуются с данными РАС и ассоциативного тезауруса Дж. Киша. Таким образом, первая часть гипотезы подтвердилась.

Рассмотрим лексическое наполнение ответов респондентов, акцентируя причины страха, воздействующие лица и факторы. Мы выделили 4 подгруппы архетипических причин страхов: животные (АК 10 реакций, ФК 14, РК 5, причем ожидаемой реакции волк не было отмечено в РК, но реакции wolf и loup присутствовали в АК и ФК соответственно), болезни, смерть (АК 4, ФК 9, РК 7), неизвестное (АК 6, ФК 5, РК 16, в эту группу вошли такие реакции, как темнота, высота, пустота и т. п.) и мифологические персонажи (АК 0, ФК 6, РК 7, в этом плане ФК и РК сходны, респонденты упоминают монстров, привидения и т. п.). По данным эксперимента архетипические страхи сходны в трех подвергшихся анализу культурах.

В группе осознаваемых причин страха можно выделить 3 подгруппы: общественно-политические, карьерные и личностные страхи. Вопреки предположению, респонденты РК более подвержены карьерным (отчисления из ВУЗа/ провалиться, неудач/ семинар/ экзамен) и личностным (мужик плохой/ позор/ за детей) страхам, нежели общественно-политическим (война/ демократы). Для респондентов АК, напротив, карьерные страхи не играют большой роли (0 реакций), общественно-политические страхи представлены 1 реакцией (war), высказанной женщиной 62 лет, однако четко выражены личностные страхи (enemy, knife, attack, nasty people), связанные с неуверенностью в своей безопасности и, скорее всего, вызванные общественными причинами. Было отмечено большое количество осознаваемых страхов респондентов ФК, а так же их разнообразие: общественно-политические причины страха (guerre 2/ racisme/ Sarkozy), карьерные (chef, defaillance, epreuve, fin de mois, la pauvreté, supérieurs), личностные (la perte d’identité, pas avoir assez de temps, actualité, mere, violence). Как оказалось, респонденты ФК одержимы самыми различными страхами, постоянно думают о работе и нехватке денег, озабочены проблемами потери идентичности и насилия. Таким образом, гипотеза, основанная на этнических стереотипах, не подтвердилась. Для носителей РК финансовые проблемы не кажутся столь актуальными сегодня, носители АК в реакциях не боятся проявлять свои эмоции, а у носителей ФК были выявлены более глубокие причины страха, чем внешний вид или успех в обществе. Тем не менее соревновательность и перспектива неуспеха находят отражение в анкетах носителей данной культуры.

Данные ассоциативного эксперимента подлежат дальнейшему анализу с точки зрения специфики проявления пола, возраста и рода занятий респондентов в корпусе реакций. Предварительные выводы таковы:

- носители изучаемых культур прибегают к сходным моделям ассоциирования, но для носителей АК и ФК доминирующей является модель интерпретации через синонимизацию, а для носителей РК – модель «воздействующее лицо»;

- лексическое наполнение архетипических причин страха сходно в изучаемых культурах, хотя носители РК не упоминали в анкетах мифологические существа;

- лексическое наполнение осознаваемых причин страха резко отличается в изучаемых культурах и не соответствует широко распространенным этническим стереотипам. Для носителей АК основными являются личностные страхи, РК – карьерные и личностные, ФК – карьерные, личностные и общественно-политические, особенно акцентирован страх неуспеха перед лицом начальства.

1. 
   Стернин И. А. Психолингвистика и виды сознания // Языковое бытие человека и этноса: психолингвистический и когнитивный аспекты: Сб. статей / Под общ. ред. В. А. Пищальниковой. – Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2004. С.141–159.
   
2. 
   Лурия А. Р. Культурные различия и интеллектуальная деятельность // Лурия А. Р. Этапы пройденного пути: Научная автобиография. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. – С.47–69.
   
3. 
   Залевская А. А. Психолингвистические исследования. Слово. Текст: Избранные труды. – М.: Гнозис, 2005. – 543 с.
   
4. 
   Будянская О. О., Мягкова Е. Ю. Сопоставление средств описания эмоций в английском и русском языках (на примере страха) // Язык, коммуникация и социальная среда. Вып. 2. – Воронеж: ВГТУ, 2002. – С.79–87. 
   
5. 
   Изард К. Эмоции человека. – М.: МГУ, 1980. 
   
6. 
   Шаховский В. И. Эмоции – мотивационная основа человеческого сознания // Языковое бытие человека и этноса: психолингвистический и когнитивный аспекты: Сб. ст. / Под общ. ред. В. А. Пищальниковой. – М.; Барнаул, 2003. – С.215-221.
   
7. 
   http://bse. sci-lib. com/article126494. html. 
   
8. 
   Wierzbicka A. Semantics, culture and cognition: universal human concepts in culture-specific configurations. – New York; Oxford: Oxford University Press, 1992. – 487 p.
   
9. 
   Reyna V. F. Understanding verbs: easy extension, hard comprehension // Progress in the psychology of language /ed. by A. W. Ellis. – London; Hillsdale (N. J.): L. Erlbaum, 1985–87. – Vol. 1. – P. 301–315.
   
10. 
    Hornby А. S. Oxford Advanced Learner’s Dictionary of Current English. – Oxford University Press. – 1998. – 1428 p. 
    
11. 
    Le Petit Robert CDROM (60000 слов и выражений). 
    
12. 
    Толковый словарь русского языка /Сост. Ожегов С.И., Шведова Н. Ю. – М.: А Темп., 2006. – 940 с.
    
13. 
    Бабенко Л. Г. Обозначение эмоций в языке и речи (на материале глагольной лексики в художественном тексте): Учеб. пособие. – Свердловск: УрГУ, 1986. – 100 с.
    
14. 
    Русский ассоциативный словарь. В 2 т. Т. 1 От стимула к реакции: ок. 7000 стимулов /Ю. Н. Караулов, Г. А. Черкасова, Н. В. Уфимцева, Ю. А. Сорокин, Е. Ф. Тарасов. – М.: ООО «Изд-во Астрель»: ООО «Изд-во АСТ», 2002. – 784 с.
    
15. 
    Русский ассоциативный словарь. В 2т. Т. 2 От реакции к стимулу: Более 10000 реакций/ Ю. Н. Караулов, Г. А. Черкасова, Н. В. Уфимцева, Ю. А. Сорокин, Е. Ф. Тарасов. – М.: ООО «Изд-во Астрель»: ООО «Изд-во АСТ», 2002. – 992 с.
    
16. 
    Kiss G., Armstrong C., Milroy R. The Associative Thesaurus of English. – Edinburgh: Univ. of Edinburgh, MRC Speech and Communication Unit, 1972. -1539 p.
    
17. 
    Майол Э., Милстед Д. Эти странные англичане. Пер. с англ. И. Тогоевой. – М.: Эгмонт Россия Лтд., 2001. – 72 с.
    
18. 
    Япп Н., Сиретт М. Эти странные французы. Пер. с англ. И. Тогоевой. – М.: Эгмонт Россия Лтд., 2001. – 72 с.
    

Задействованные в психолингвистическом эксперименте испытуемые (ии.) были разделены при помощи теста Майерс-Бриггс (MBTI) на 4 группы: интровертов и экстравертов – по 50 мужчин и 50 женщин в каждой [3]. Данный тест был разработан на основе идей К. Г. Юнга, создавшего теоретическое обоснование психотипов, тем самым определив базу для дальнейших научных изысканий. Попутно отметим, что им впервые было предложено использовать методику ассоциативного эксперимента для выявления скрытых аффективных комплексов [4. С .65-66].

Следующим этапом в исследовании послужило проведение свободного ассоциативного эксперимента, суть которого сводится к тому, что испытуемым предлагается реагировать на предъявляемый исходный стимул первым пришедшим в голову словом или словосочетанием. В числе слов-стимулов предлагались существительные, составляющие ядро лексикона носителя языка, а также некоторые технические термины и квазислова. На данном этапе исследования проанализировано 5088 реакций, полученных от 200 испытуемых. Информантами являлись студенты 1–3 курсов разных специальностей Уфимского государственного авиационного технического университета г. Уфы.

Как справедливо полагает Т. М. Рогожникова, для обобщения полученных результатов требуется изучение различных оснований для классификации [5. С.160]. Исчерпывающей классификации частных стратегий реагирования ии. на стимул, по-видимому, не существует в силу многообразия самих способов идентификации [6. С.63]. Всегда найдется пример ассоциирования, с трудом подводимый под какой-либо тип стратегии. Первоначально нами был проведен количественный анализ данных с позиций парадигматики и синтагматики. В соответствии с традиционным определением, к числу первой группы реакций относятся ответы, принадлежащие к тому же грамматическому классу, что и слово-стимул, синтагматическими считаются реакции, которые составляют со словом-стимулом словосочетание. При достаточном числе испытуемых может быть составлена обширная картина признаков и связей, лежащих за исследуемыми словами и направляющих процессы идентификации и поиска слов, а количественная обработка полученных данных, по убеждению А. А. Залевской, позволяет судить как об относительной степени актуальности обнаруженных признаков, так и о силе связей, существенных для организации лексикона [7. С.10–11]. При этом лексикон трактуется как «лексический компонент речевой организации человека, обладающий теми же свойствами, какие специфичны для речевой организации в целом, т.е. он должен пониматься не как пассивное хранилище сведений о языке, а как динамическая функциональная система, самоорганизующаяся вследствие постоянного взаимодействия между процессом переработки и упорядочения речевого опыта и его продуктами, поскольку новое в речевом опыте, не вписывающееся в рамки системы, ведет к ее перестройке, а каждое очередное состояние системы служит основанием для сравнения при последующей переработке речевого опыта» [8. С. 154].

Было выявлено, что в ответах на предлагаемый в исследовании список слов-стимулов во всех группах ии. преобладающими стали парадигматические реакции. В редких случаях наблюдаются нулевые реакции (R₀). Например, на термины ЗОЛЬНОСТЬ были даны 2 R₀: экстраверт-муж.; экстраверт-жен., ТРАВЕРСА – 1 R₀ экстраверт-жен., РОЯЛТИ – 1 R₀ экстраверт-жен., квазислова ЛЯПУПА – 1 R₀ экстраверт-жен., КАЛУША – 1 R₀ экстраверт-жен., полисемантичное слово-стимул КИНО – 1 R₀ интроверт-муж. Интровертами-жен. не было дано нулевых реакций.

В литературе указывалось, что не всегда при анализе ассоциативного материала правомерно учитывать только один параметр – в частности, принадлежность S и R к одному или разным грамматическим классам [9. С.49]. В массиве полученных данных имеются примеры, свидетельствующие о том, что интерпретация должна вестись и на семантическом уровне. Например, при анализе совокупности ответов, полученных на S-ЖИЗНЬ, были зарегистрированы следующие реакции: свобода, счастье, смерть, радость, вода, благополучие, вечность, время, любовь, мир, природа, смысл и др. – существительные, то есть принадлежат к одному и тому же грамматическому классу, что и стимул. Следовательно, перечисленные реакции могут быть охарактеризованы как парадигматические. Тем не менее выявляется неоднородность в их значениях. Так, реакции смерть и благополучие не могут стоять в одном ряду, поскольку первое обозначает противопоставление, а второе в совокупности с исходным словом некую характеристику определенного состояния субъекта/субъектов. Данное положение натолкнуло нас на мысль о том, что существует некая модель полярности ассоциаций, некая оценка позитивности (благополучие)/негативности (смерть) реакций. Для уточнения полярности ассоциаций нами дополнительно был проведен пилотажный эксперимент, по результатам которого все полученные реакции, кажущиеся на первый взгляд спорными, условно были разделены на два класса: 1) положительные реакции (далее – ПР); 2) отрицательные реакции (далее – ОР). После обработки данных пилотажного эксперимента нами были сделаны следующие выводы: на полисемантичные слова-стимулы в реакциях всех четырех групп ии. больше ПР, чем ОР. Например, на S-ЖИЗНЬ в реакциях экстравертов-муж. были зарегистрированы следующие положительные реакции (ПР): свобода, счастье 6, радость 5, существование 4, вода, долгая, человек 2, благополучие, вечность, водопад, время, движение, дерево, долго, здоровье, земля, игра, интересная, кайф, кислород, клево, красиво, любовь, мир, небо, прекрасна, прекрасно, природа, родители, свет, смысл, солнце, счастливая, удивительна, удовольствие, учиться чему-то, хороша, хорошая, яркая; отрицательные реакции (ОР): смерть 2, сложно (ПР 59; ОР 3).

В реакциях экстравертов-жен. на S-ЧЕЛОВЕК были зарегистрированы такие реакции: положительные (ПР): я 8, жизнь, добрый, друг, животное 3, любимый, разум, 2, близкие и т.п., верный друг, взаимопонимание гражданин, Да Винчи, добродетель, должен познать себя, женщины, живое, живой, индивид, личность, любить всех вокруг, любовь, мир, мужчина, men, найти свое место, общество, отзывчивый, помощь, притягивающее, прямоходящий, разумный, свобода, семья, справедливый, счастливый, счастье, хороший, цивилизация; отрицательные реакции (ОР): все друзья, высокоразвитое существо, гомосапиэнс, homo sapiens, зверь, злой, марионетка, мужчины, обезьяна, страдание, существо 4, существо сознательное, толпа, хорошего человека должно быть много (ПР 56; ОР 17).

Реакции интровертов-муж. на S-СЧАСТЬЕ: положительные реакции (ПР): радость 16, любовь 5, музыка, солнце, улыбка, хорошо 2, большое, весело, веселье, девушка, доброта, дождь, дом, достижение цели, друзья, желание, жизнь, любовь и деньги, мечта, много, огромное, огромный шар, она, позитив, помощь, светлое, семья, сердце, спокойствие, фото, хорошее настроение, ценность, человеческое; отрицательные реакции (ОР): кратковременно (ПР 56; ОР 1).

Следует отметить, что выделяется незначительное количество реакций, которые участники пилотажного эксперимента не смогли отнести ни к ПР, ни к ОР. Например, на S-ВОДА была зарегистрирована реакция H₂O 3, S-ЮЗ – СТРАНА ОЗ, 100, S-КИНО – «Питер FM», C.Farell и т.п. Мы условно назвали эту группу ответов нейтральными (срединными). Целесообразность выделения срединных ответов очевидна, поскольку они, по нашему мнению, позволят выявить различные оценочные смыслы в зависимости от того, какой аспект будет характеризоваться.

Ии.-женщинам свойственна идентификация слова с опорой на эмоционально-оценочное переживание, при этом оценка чаще положительная. Наличие в разных соотношениях негативной и преобладающей позитивной оценки можно объяснить так. В восприятии каждого исходного слова «и эмотивное, и ценностное содержание присутствует всегда: и мир знаний опосредован эмоционально-оценочной палитрой, и мир человеческих отношений обязательно эмотивен, что делает невозможным надиндивидуальное, обобщенное выражение…» [10. С.6].

Итак, в реакциях на термины и квазислова наблюдается увеличение ОР (см. таб. 1, таб. 2); в ассоциациях на полисемантичные слова наблюдается большее количество ПР, в среднем показатель у всех четырех групп одинаковый (см. таб. 3):

Соотношения, представленные в таблицах, обязывают нас вести дальнейший поиск оснований для группировок и классификаций ассоциативных реакций. Выявленные различия в ассоциативном поведении ии. позволяют говорить о специфике процесса семантического развития в индивидуальном сознании интровертов и экстравертов.

1. 
   Закорко С. В. Вопросы организации экспериментального исследования семантики слова // Актуальные проблемы в науке и технике. Том 2. – Уфа: Изд-во «Технология», 2007. – С. 239–241.
   
2. 
   Закорко С. В. Структура семантики слова и разные психологические типы: история вопроса // Вопросы обучения иностранным языкам: методика, лингвистика, психология. – Уфа: Уфимск. гос. авиац. техн. ун-т, 2006. – С. 119–122.
   

4. Аналитическая психология: прошлое и настоящее // К. Г. Юнг, Э. Самюэлс, В. Одайник, Дж. Хаббэк. – М.: Мартис, 1997. – 320 с.

5. Рогожникова Т. М. Психолингвистическое исследование функционирования многозначного слова: Монография. – Уфа: Уфимск. гос. авиац. техн. ун-т, 2000. – 242 с.

6. Исмагилова Н. В., Калимуллина Л. А., Салихова Э. А. Социо- и психолингвистический портрет носителя языка в условиях полиязычного Башкортостана. – Уфа: Восточный университет, 2007. – С. 34–136.

7. Залевская А. А. Слово в лексиконе человека: психолингвистическое исследование. – Воронеж: Изд-во Воронеж гос. ун-та, 1990. – 206 с.

8. Залевская А. А. Введение в психолингвистику. – М.: Российск. гос. гуманит. Ун-т, 2000. – 382 с.

9. Салихова Э. А. Изучение структуры ассоциативных полей: опыт теоретико-экспериментального исследования. – Уфа: Восточный университет, 2002. – 168 с.

10. Лазуткина Е. М. К проблеме описания прагматических механизмов языковой системы // Филологические науки. – 1994. – № 5. – С. 4–9.

В последние годы стало престижным указывать, что предлагаемые тем или иным автором методические рекомендации базируются на психолингвистических основах обучения иностранному языку. В подобных случаях желаемое выдается за действительное, поскольку до сих пор не существует более или менее целостной психолингвистической концепции специфики овладения вторым/иностранным языком, а эпизодически привлекаемые результаты исследований в области функционирования первого языка не могут прямо переноситься на условия сложного взаимодействия языков в процессе формирующегося двуязычия. Не случайно разнообразные учебники, учебные пособия, курсы лекций по проблемам или основам психолингвистики, даже написанные авторами, профессионально имеющими дело с обучением иностранным языкам, как правило, не содержат специально отведенных учебному двуязычию разделов, в лучшем случае ограничиваясь включением соответствующей проблематики в главу о прикладных аспектах психолингвистики или о смежных с ней областях (см., например, [1. С.170–177]) или затрагивают такую проблематику в связи с этнопсихолингвистикой (напр., [2]). 

Представляется своевременным высказаться в пользу целенаправленной разработки теоретических основ и реализации широкой программы экспериментальных исследований в русле науки интегративного типа, способной решать задачи психолингводидактики на уровне последних достижений комплекса наук о человеке, включенном в естественное и социальное окружение.

Принципиальное отличие такой науки от уже имеющихся построений должно состоять в ориентации на трактовку языка как живого знания, которое никак нельзя прямо передать обучаемому, поскольку он должен сам его выработать. В этой связи представляется необходимым решить следующие теоретические проблемы психолингводидактики. 

Прежде всего следует четко определить специфику ситуации учебного двуязычия, его отличия от других видов двуязычия по множеству параметров. 

Следующая важнейшая теоретическая проблема – психолингвистические особенности субъекта учебного двуязычия, трактуемого как личность, овладевающая изучаемым языком, т. е. вырабатывающая, формирующая у самого себя живое знание. Связанный с этой проблемой круг дискуссионных вопросов включает, например, феномен так называемого «промежуточного языка» как динамического образования, с позиций которого должны рассматриваться достижения и ошибки обучаемого на каждом «срезе» формирующегося двуязычия (см. в этой связи: [3]); это непосредственно связано с проблемой уровня владения неродным языком (см., например, [4]). Обратим внимание на важность уточнения понятия «двуязычный индивид» как изначально динамичного и весьма относительного в условиях учебной ситуации.

Решение названной выше проблемы невозможно без выявления того, что именно обеспечивает овладение и пользование иностранным языком как живым знанием. Это требует рассмотрения специфики языковых и метаязыковых знаний, вопросов трактовки понятия «правило» с позиций поставленных целей, соотношения между правилом и практикой, различных видов стратегий и опор и т. д.

Отдельная базовая теоретическая проблема – взаимодействие языков в условиях учебного двуязычия. Речь в данном случае идет о специфике процессов продуцирования и понимания речи при двуязычии, в том числе поиска слова в ходе речемыслительного процесса или идентификации иноязычного слова при его восприятии, т. е. фактически ставится задача не прикладного, а фундаментального исследования, требующего, в частности, моделирования этих процессов в специфических условиях учебного двуязычия с опорой на разработку теории естественного семиозиса в ракурсе двуязычия. 

К числу общетеоретических проблем относится также специфика языкового знака при двуязычии. Обратим внимание на то, что моделирование структуры языкового знака в работах Л. В. Щербы, У. Вайнрайха и других авторов (см. обзор: [5]) требует дальнейшего обсуждения с позиций новейших достижений мировой науки о человеке и языке. 

Несомненно, постановка названных и связанных с ними задач требует рассмотрения возможных исследовательских подходов и процедур. Обсуждение проблемы взаимодействия языков с позиций лингвистики привело к широкому распространению контрастивного анализа как сопоставления двух языковых систем для выявления оснований как для положительного переноса, так и для интерференции. В данном случае речь идет о рассмотрении названной проблемы в психолингвистическом аспекте с опорой на результаты иных подходов (в том числе анализа ошибок, экспериментальных исследований и т. д., см. подробнее: [6]). 

Перечисленные общетеоретические проблемы, перечень которых остается открытым, важны как для постановки более частных проблем, так и для формулирования рабочих гипотез и для организации соответствующих научных изысканий, необходимых для дальнейшего совершенствования психолингвистической концепции двуязычия и решения практических задач психолингводидактики.

Так, вполне очевидна необходимость выявления особенностей функционирования грамматического правила как ориентировочной основы речемыслительного действия в условиях учебного двуязычия. Что в таком случае должно пониматься под «правилом»? Как помочь обучаемому вместо механического заучивая формулировки правила сформировать соответствующие опоры в памяти, обеспечивающие выбор нужной грамматической формы на уровне бессознательного контроля?

Не менее важны и вопросы структуры образа мира при двуязычии. Что происходит с образом мира у формирующегося билингва? Он делает какие-то добавления к уже имеющемуся образу мира или у него должен конструироваться новый, отдельный образ мира вторичной языковой личности? Каковы особенности доступа к образу мира у двуязычной языковой личности? Как это соотносится со структурой языкового знака при двуязычии? Поставленные вопросы в частности требуют разработки нового ракурса теории референции: в дополнение к уже имеющемуся разграничению референции в языке и референции в речи следует сделать еще два шага: определить специфику референции в языковой способности (с учетом различных уровней осознаваемости) при овладении первым языком и далее – в условиях двуязычия, в том числе – учебного. 

Особое место должно быть отведено механизмам правильного и ошибочного речевого (точнее – речемыслительного) действия при овладении иностранным языком, что заставляет обратиться к моделированию процессов чтения, говорения, перевода с акцентированием внимания на применяемых формирующимися билингвами стратегиях и опорах при встрече с затруднениями различных видов и попытками их преодоления.

В непосредственной связи с проблематикой письменной речи как средства овладения иностранным языком представляется важным детально исследовать роль письма в освоении разных аспектов языка и видов речевой деятельности. Обратим также внимание на то, что продукты письменной речи формирующихся билингвов представляют собой весьма показательный материал для анализа и дальнейшего формулирования гипотез относительно механизмов правильного и ошибочного речевого действия, взаимодействия языков, путей и этапов развития «промежуточного языка» и т. д. (см., напр., [7]). Обратим также внимание и на трудности, возникающие при работе с научной литературой (отечественной и зарубежной) по названным проблемам. Дело в том, что один и тот же термин нередко по-разному трактуется в русле различающихся научных подходов или дисциплин. К тому же «терминоединицы, выражающие основные понятия исследуемого метода, могут подвергаться переосмыслению, обрастать субъективно-оценочными коннотациями в процессе функционирования в чуждых текстах» [8. С.6–7]. В кандидатской диссертации С. М. Федюниной убедительно показана необходимость составления тезауруса базовых лингводидактических (в нашем случае – психолингводидактических) терминологических словарей тезаурусного типа как способа представления смыслового пространства соответствующей области знания. 

Вполне очевидно, что более или менее полная программа подобных исследований должна реализоваться коллективом единомышленников, объединенных общей «системой координат», базирующейся на трактовке специфики живого знания. 

1. 
   Горелов И. Н., Седов К. Ф. Основы психолингвистики: Учеб. Пособие. – М.: Лабиринт, 1977. – 224 с.
   
2. 
   Белянин В. П. Психолингвистики: Учебник. – Изд. 2-е. – М.: Флинта, 2004. – 232 с.
   
3. 
   Гвоздева О. Л. Промежуточный язык: решение проблем или возникновение новых? // Слово и текст: психолингвистический подход. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2003. – Вып. 1. – С.25–32. 
   
4. 
   Топуридзе Л. М. Психологическая проблема уровней владения неродным языком: Аветореф. дис. … канд. психол. наук. – Тбилиси, 1983. – 25 с.
   
5. 
   Залевская А. А. Вопросы теории овладения вторым языком в психолингвистическом аспекте. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 1996. – 195 с.
   
6. 
   Залевская А. А., Медведева И. Л. Психолингвистические проблемы учебного двуязычия: Учеб. Пособие. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2001. – 194 с.
   
7. 
   Романовская Н. В. Языковая способность как детерминанта понимания иноязычного текста: Автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Тверь, 2004. – 40 с.
   
8. 
   Федюнина С. М. Англоязычная лингводидактическая терминология в лингвистическом и экстралингвистическом аспектах исследования: Автореф. дис. … канд. филол. наук. – Саратов, 1986. – 19 с.
   

Европейские и отечественные исследования, связанные с концептосферой PATRIA, можно разделить на две группы в зависимости от того, на какой материал они опираются и какие методы в них используются. Для первой группы характерно обращение к текстам (в том числе текстам народной культуры) [6; 7], вторая группа использует метод ассоциативного эксперимента [8; 9].

Однако было бы не совсем правильно относить появление лингвистического интереса к выражениям понятия РОДИНА только к 90-м гг. ХХ в. Как справедливо отмечает С. Г. Воркачев, интерес к составляющим синонимического ряда родина, отчизна и отечество возник не сегодня: еще академик В. В. Виноградов в 1959 г. обратил внимание на употребление этих лексем [10]. Отметим, что в работе В. В. Виноградова «О языке художественной литературы», которую упоминает этот исследователь, речь шла, в частности, о неправильном отождествлении Ю. Г. Оксманом «значения двух современных синонимических серий слов, которые резко различались в языке Пушкина – слов: родина и отечество – отчизна» (цит. по: [11. С.998–999]). Слово родина не имело в языке Пушкина острого политического смысла, который был связан со словом отечество. Таким образом, неверная интерпретация неоконченной повести Пушкина как произведения революционного возникла из ошибочного толкования одного слова – родина.

Для представления родины как концепта («концепт PATRIA») в русском языке большую роль сыграли работы В. Н. Телия [12; 13; 14]. По ее мнению, «оязыковление понятия “patria“ в русском языке представлено четырьмя активными наименованиями: родина1, родина2, отечество, отчизна. Причины такого номинативного расчленения понятия «patria» и соответственно – концептообразующих его областей имеют глубокие социально-исторические и культурные корни. Эти понятия развивались и расширяли область в конкретных социально-исторических условиях, вбирая в себя ценностные и духовно-культурные ориентиры лица и его кровно-родственных связей, его общности не персональной – национально-территориальной (что характерно для структуры знаний, воплощенной в наименовании родина2), затем – общности не персональной же – государственно-геополитической (отраженной в структуре знания, соотносимой с именем отечество), в фокусе которой – “дела во благо Отечества”, и наконец – общности национально-геополитической, хранящейся в исторической памяти народа как великие дела отчизны, начиная с “давно минувших дней”» [12. С.77].

Исследование В. Н. Телия базируется на фразеологических сочетаниях, «фразеологических слоях», которые «дают основание для конструирования основных концептообразующих признаков, соотносимых с наименованием родина» [13. С.414]. Идеи В. Н. Телия в плане межкультурной коммуникации были развиты в работе С. Г. Тер-Минасовой [15. С.176–187]. Так, отмечается, что англичане в соответствии со своим национальным характером проявляют обычную сдержанность и в отношениях со своей родиной, называя ее очень нейтрально и подчеркнуто отдаленно this country. Таких слов, как patriotic, motherland, fatherland о себе и о своей собственной стране они не употребляют. «Великая Отечественная война называется Great Patriotic War только применительно к русским или при прямом переводе с русского языка. Для англоязычного мира эта война имеет только одно название: The Second World War – Вторая мировая война. По имеющимся данным, fatherland употребляется о Германии (явная калька с немецкого Vaterland). О России – motherland но обычно в кавычках, подчеркивая иностранность этого слова, его чуждость контексту естественной английской речи» [15. С.181].

И. И. Сандомирская, автор большого труда «Книга о Родине: Опыт анализа дискурсивных практик» [16], в предисловии отмечает, что ее книга возникла из попытки дать словарные дефиниции для русских существительных Родина, Отечество, Отчизна (с заглавной буквы) и родина, отечество и отчизна (со строчной буквы). Задача оказалась несловарного свойства: семантический, прагматический и культурологический комментарий к статьям принял размер целой монографии, в которой эти концепты анализируются так, как они представлены в советской ментальности.

Подведем некоторый итог тому, как концепт РОДИНА представлен в лингвистической литературе. Прежде всего, обращает на себя внимание неустойчивость терминологии. РОДИНА называется и понятием, и концептом, и концептосферой. Также встречается определение «семантическая реалия, имя которой – «РОДИНА» [10], которое нельзя считать терминологическим; выражение И.И.Сандомирской «родина как культурная идиома» тоже относится к разряду метафор и не выражает позитивного знания.

В настоящее время большинство исследователей считают РОДИНУ лингвокультурным концептом. С. Г. Воркачев приводит следующие признаки, по которым РОДИНА соответствует этому статусу:

1) обладает высокой номинативной плотностью (термин В. И. Карасика [17]), т.е. для выражения концепта имеется лексически насыщенное поле;

2) переживается эмоционально при попадании в фокус сознания, и ее имя включено в сеть ассоциативных связей, сложившихся в лексической системе языка [18. С.77].

К особенностям именно данного лингвокультурного концепта этот исследователь относит его «идеологическую» сущность, «в том смысле, что в нем отражаются представления общества (или его части) о самом этом обществе и о его идеальном устройстве», а также его латентную этнонимичность, поскольку в нем в «свернутом» виде присутствуют взгляды этноса на самого себя как на носителя определенной культуры и оценка собственного «национального характера» [10].

РОДИНА как линвокультурный концепт выходит за рамки определения в толковом словаре. Действительно, если обратиться к современным немецким толковым словарям, отражающим лексическое значение, то для вокабул Vaterland и Heimat в правой части словарной статьи разница малоощутима; также обращает на себя внимание тавтологичность толкования, ср. определение Heimat в [19]: (в узком смысле) ‘Ort, an dem man zu Hause ist, Geburts-, Wohnort ('место, где чувствуешь себя дома, место рождения, проживания')’; (в широком смысле) ’Vaterland’. Определение Vaterland (там же): ’Land, in dem man geboren oder aufgewachsen ist ('страна, где человек родился или вырос'), Heimat(land)’. Бесспорно, эти слова нуждаются в ином дефинировании – в описании их как культурных концептов. Речь идет о тех культурных концептах, которые, по определению Ю.С.Степанова, представляют собой «основные ячейки культуры в ментальном мире человека» [20. С.41] и имеют сложную структуру.

Среди культурных концептов РОДИНА занимает особое место. Прежде всего, это реляционный концепт, т.е. в его структуре обязательно наличие параметра отношения. Реляционные концепты при их рассмотрении в рамках концептуального анализа оказываются пронизанными сложными субъектно-объектными отношениями. Так, выступая как объект, родина всегда чья-то: моя, наша, Х-а, Х-ов [14. С.413]; родину можно иметь или не иметь, т.е. обязательно наличие субъекта, осознающего, то у него есть родина/нет родины.

Далее следует указать, с одной стороны, на «виртуальность» (определение И. Сандомирской) знака РОДИНА, выражающуюся в том, что к его означающему невозможно провести «вещную» референцию. Последнее возможно в случае названия страны, т.е. собственного имени, ср. Россия, Америка, Германия, Европа. С другой стороны, не будучи «вещью», РОДИНА обладает реальностью как идеологическая конструкция [16. С.18]. Будучи для каждого человека неотъемлемым способом выражения его национальной идентичности, концепт РОДИНА всегда оказывается «нагруженным» политической историей страны.

Подводя итог, мы можем сказать, что концепт РОДИНА, являясь, безусловно, культурным концептом, обладает двумя специфическими характеристиками: 1) реляционностью и 2) идеологизированностью (политизированностью). Показательна роль подобных концептов в языке тоталитарного общества – тоталитарном дискурсе, основным механизмом которого является механизм речевого воздействия, базирующийся не на логической аргументации, а на особых манипулятивных приемах, описанных к настоящему времени в исследованиях по социолингвистике, политической лингвистике и политологической филологии.

1. 
   Pojecie ojczyzny we wspolczesnych jezykach europejskich /Pod red. J. Bartminskiego. – Lublin, 1993. – 318 p.
   
2. 
   Wierzbicka A. Dictionaries and ideologies: Three examples from Eastern Europe // B. Kachru, H. Kahane (eds). Cultures, ideologies, and the dictionary: Studies in honor of Ladislav Zgusta. – Tuebingen: Niemeyer, 1995. – P. 181–195.
   
3. 
   Wierzbicka A. Lexicon as a Key to History, Culture and Society: ‘Homeland’ and ‘Fatherland’ in German, Polish, and Russian // Current Approaches to the Lexicon: A Selection of Papers Presented at the 18th LAUD Symposium, Duisburg, March 1993. – Frankfurt a. М.: Peter Lang, 1995a. – P. 103–155.
   
4. 
   Wierzbicka A. Understanding cultures through their key words. N. Y. – Oxford: Oxford University Press, 1997.- 331 p.
   
5. 
   Bartminski J., Sandomirskaya I., Telija V. Ojczyzna v polskim i rossyjskim jezykowym obrazie swiata // Z polskich studiow slawistycznych. Seria IX, Jezykoznawstwo. Warszawa, 1998. – P. 21-29.
   
6. 
   Tolstaja S. Ojczyzna w ludowej tradicji slowianskiej // Pojecie ojczyzny we wspolczesnych jezykach europejskich / Pod red. J. Bartminskiego. – Lublin, 1993. P. 17-22.
   
7. 
   Вяткина С.В. Концепт «родина» в эмигрантских рассказах (на материале творчества Г.Газманова) // Язык и ментальность: текст и концепт /Под ред. В.В.Колесова. Вып. 1. СПб.: Политехника, 2004. – С. 75-84.
   
8. 
   Zmudszki J.Vaterland i Heimat w nowej rzeczywistosci niemieckiej // Pojecie ojczyzny we wspolczesnych jezykach europejskich / J.Bartminski (ed). – Lublin, 1993. P. 263–273.
   
9. 
   Жданова В. Русская культурно-языковая модель пространства и особенности индивидуальной ориентации в ней // Русские и «русскость»: Лингвокультурологические этюды /Сост. В. В. Красных. – М.: Гнозис, 2006. – С. 5–178.
   
10. 
    Воркачев С.Г. Слова «Родина»: значимостная составляющая лингвоконцепта // Язык, коммуникация и социальная среда. Вып. 4. – Воронеж: ВГУ, 2006. – С. 26–36.
    
11. 
    Виноградов В. В. История слов. М.: ИРЯ РАН, 1994. – 1138 с.
    
12. 
    Телия В. Н. Наименование РОДИНА₁ как часть социального концепта «Patria» в русском языке // Языковая категоризация. Материалы круглого стола, посвященного юбилею Е. С. Кубряковой по тематике ее исследования. – М.: ИЯ РАН, 1997. – С. 77–79.
    
13. 
    Телия В. Н. Рефлексы архетипов сознания в культурном концепте РОДИНА // Славянские этюды. Сборник к юбилею С.М.Толстой. – М.: Индрик, 1999. С. 466-476.
    
14. 
    Телия В. Н. Концептообразующая флуктуация константы «родная земля» в наименовании родина // Язык и культуры: Факты и ценности: К 70-летию Юрия Сергеевича Степанова. – М..: Языки славянской культуры, 2001. – С. 409–418.
    
15. 
    Тер-Минасова С. Г. Язык и межкультурная коммуникация. – М.: Слово, 2000.- 624 с.
    
16. 
    Сандомирская И. Книга о Родине. Опыт анализа дискурсивных практик. – Wien: Wiener Slawistischer Almanach, 2001 (Sonderband 50). – 281 с.
    
17. 
    Карасик В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. – М.: Гнозис, 2004.- 390 с.
    
18. 
    Воркачев С. Г. Лингвоконцептология и межкультурная коммуникация: истоки и цели // Филологические науки. – 2005. – № 4. – С. 76–83.
    
19. 
    Wahrig G. Deutsches Woerterbuch. – Guetersloh: Bertelsmann, 1997.- 1420 S.
    
20. 
    Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. – 824 с.