АЛЕКСАНДР ГЕГИЙ И ЛАТИНСКАЯ ГРАММАТИКА: МЕЖДУ СРЕДНЕВЕКОВЬЕМ И ГУМАНИЗМОМ

На первый взгляд ответ не так уж сложен: нужно устранить все слова, формы, обороты, словообразовательные модели и т. д., которые не встречаются в античных текстах (это, собственно, «образующий принцип» гуманистической латыни). И объект для такой критики найти было очень легко, поскольку схоластика, под мощным влиянием которой находился в XIV–XV вв. весь упомянутый университетский истеблишмент, действительно не отличалась щепетильностью в обращении с латынью²⁹⁵. Конечно, в конечном счете Средние века точно так же, как и Возрождение, ориентируются в своей латыни на античность (а на что еще?), но, разумеется, это нужно делать очень расслабленно, чтобы позволить себе произвести такие монструозные выражения, как, скажем, «природствующая природа» (natura naturans, знаменитая схоластическая формулировка, позднее подхваченная Спинозой, о которой см. далее прим. 54). Поэтому самая простая модель гуманистического текста, распространившаяся в XV в. (активно используемая, например, в «Элеганциях» Валлы) – это собрание заметок в духе «вот так говорить на самом деле неправильно, а вот так правильно». Но с такой критикой на самом деле связана некоторая проблема: довольно очевидно, что ее объектом в основном окажутся авторы, которые в общем и не стараются говорить на языке Цицерона, т. е. что эти выпады «не про то». Действительно, гуманистическая критика предшественников часто производит на самом деле впечатление бесконечных неуместных придирок, как если бы сейчас полчища культурных нуворишей предложили выкинуть классиков философии с парохода современности из-за того, что те употребляют не существующие в нормальном языке слова. Разумеется, Лакан, например, был в курсе, что sinthome – неправильно написанное слово с точки зрения современного французского, и пишет он так не потому, что неграмотный. Но даже если бы он был неграмотный, причем тут это вообще? Характерно, что основным источником примеров неправильного словоупотребления (включая и упомянутую natura naturans) в переведенном далее тексте Александра Гегия становится «Обучение школяров» (Disciplina scholarium) Псевдо-Боэция, текст, в котором на самом деле речь вообще не про язык и который совсем не претендует на то, чтобы быть написанным на каком-то особенно правильном языке. Проблема в том, что, если спросить средневековых авторов о том, что такое правильная латынь, они, конечно, указали бы не на «Обучение школяров» и не на переводы арабских комментариев к Аристотелю, а на грамматические тексты, в конечном счете зависимые от тех же самых позднеантичных грамматиков, на которых ориентируются и гуманисты.

Говоря проще, гуманисты находят у схоластов очевидное слабое место (язык), но бить по этому месту могут на самом деле только заведомых «калек», а не тех авторов, которые специально пишут о правильном языке, потому что к теоретическим-то текстам средневековых грамматиков претензии найти гораздо сложнее, они в общем мало отличаются от проповедуемой гуманистами нормы даже в тех случаях, когда гуманист обращается ad fontes («к источникам», т. е. к античным грамматикам) – а это на самом деле тоже не всегда было удобно делать, так что вообще-то гуманисты часто просто продолжают пользоваться теми же самыми средневековыми грамматическими сочинениями²⁹⁶. Особенно живучим оказался «Доктринал» (Doctrinale, между 1199 и 1209 гг.) Александра из Вильдьё (Alexander de Villa Dei)²⁹⁷: ниже мы выбрали для перевода один из комментариев к «Доктриналу», характерный тем, что его автор, Александр Гегий, как раз является одним из самых ярых критиков средневековой традиции обучения латыни, как хорошо видно по другому его тексту, также переведенному нами («Инвективе против модусов обозначения»).

Правда, конкретно «Доктринал» как раз не входит в число объектов прямой критики Гегия в «Инвективе…». Но списки таких «врагов» вообще варьируются и на самом деле довольно случайны: в других близких по содержанию к «Инвективе» Гегия текстах часто объектом критики оказывается и «Доктринал». Например, Якоб Вимпфелинг²⁹⁸ пишет в своем «Германском исидонее» (Isidoneus²⁹⁹ Germanicus, 1497) о «загнивании в старом варварстве в компании Александра <из Вильдьё>, “Флориста” <Лудольфа из Люхова>, “Корнута”, Иоанна Гарландского и модусов обозначения»³⁰⁰; Эразм пишет в «Антиварварах» (1.1.61.12–19 Kumaniecki): «Предводители же, опираясь на такие толпы, повсюду швыряли в меня злыми и едкими словами, на форуме, на застольях, в мастерских, у цирюльников, в притонах, на людях и частным образом, трезвые и пьяные, твердя, что какой-то чужак сеет некую новую ересь: чтобы те замечательные авторы, Александр <из Вильдьё>, Эберхард Грецист <т. е. Эберхард Бетюнский, автор «Грецизма»>, Модист <т. е. Михаил из Марбе, которого Эразм называет «Михаилом Модистом»? ср. прим. 52>, Краткослов <т. е. Иоанн из Меры, автор «Брахилога»>, Мамметрект <см. прим. 52>, Католиконт <т. е. Джованни Бальби из Генуи, автор «Католикона»>, благодаря которым становились ученейшими и деды их, и прадеды, ныне недостойным образом были выгнаны, а на их место были приведены какие-то неслыханные и жуткие языческие чудища, Флакк, Марон, Назон, и молодых людей уже не учить никакой другой науке, кроме науки любви, а детям вбивать в голову такое, что и старшим-то знать непристойно»³⁰¹.

Если Александр из Вильдьё присутствует в таких списках «факультативно», то обязательный их элемент – это «модисты» или «модусы обозначения». Причина этого в том, что здесь речь идет об особенном случае, позволявшем обойти многие из указанных проблем.

Теория modi significandi («модусов обозначения» или «способов обозначения»), распространившаяся в западноевропейской грамматике в XIII в. под влиянием моды на философию Аристотеля, описывала язык в философском ключе³⁰²: чтобы утверждать, что грамматика – это настоящая наука (scientia), а не просто практическое умение (ars), она должна претендовать на то, чтобы иметь дело с неким знанием об универсальном, необходимым и неизменным. В результате грамматика «модистов» занимается теоретическим описанием присущих каждой части речи «модусов обозначения», которые изоморфны или схожи с «модусами бытия» (modi essendi) самих вещей и «модусами понимания» (modi intelligendi), т. е. восприятия этих вещей нами. Таким образом, грамматика оказывается способна сообщить нам что-то если не о самих вещах, то хотя бы о чем-то общем для всех языков, что поднимает ее статус. Понятно, насколько спорна эта теория, как с точки зрения функциональной (изучение философско-теоретической грамматики, подменяющее собой практическое изучение языка, мешает его по-настоящему выучить, голова забивается не тем), так и с точки содержательной (такая «философия языка» подразумевает, по сути дела, существование некой универсальной грамматики, общей для всех языков). Не то чтобы это помешало грамматике модистов повлиять на дальнейшее развитие языкознания (идея «универсальной грамматики», а вместе с ней и некоторые более конкретные черты модистской теории, будет периодически возрождаться и в эпоху Возрождения, особенно в виде сочинения Юлия Цезаря Скалигера «О причинах латинского языка» (De causis linguae Latinae, 1540), и в XVII в., особенно в виде «Грамматики Пор-Рояля»)³⁰³. Но и «мальчиками для битья» модисты для гуманистических критиков побыть успели: по сути дела, теория «модусов обозначения» - это еще один пример явно слабого места средневековой традиции (и опять придирка не вполне честная, поскольку модистские сочинения все-таки не заместили собой полностью базовые практические учебники по латыни). В частности, уже Лоренцо Валла (наряду с Эразмом одна из ключевых фигур в гуманистической критике предшественников) писал в «Энкомии св. Фоме Аквинскому» (1457): «Этими же вещами, которые называют “метафизикой” и “модусами обозначения”, и прочими в таком же духе, которыми современные теологи восхищаются, словно новой недавно открытой сферой или эпициклами планет, я совсем не склонен так же восхищаться и полагаю, что не такая уж большая разница, знаешь ты их или нет, и даже, может быть, лучше и не знать их, чтобы не мешать более ценным вещам»³⁰⁴. Ниже мы переводим один из ярких текстов в этой области – «Инвективу против модусов обозначения» Александра Гегия (первые 10 глав опубл. в 1480 в составе сочинения Farrago «Смесь», полн. публ. 1503).

Конечно, этот текст отличается от гуманистических своей узнаваемой схоластической стилистикой. Впрочем, не то чтобы черт этой стилистики нельзя было найти в переведенном ниже тексте «Инвективы» Гегия. В этом его странная двойственность: с одной стороны, явно гуманистические риторизованные обороты (Инвектива 11: «Если бы Грамматика, наука о том, как говорить, сама заговорила, то без всякого сомнения она яростно обрушилась бы на тех, кто так терзает, так уродует ее, что она и грамматикой-то уже недостойна называться»), с другой стороны, тут же строгое «тезисное» изложение по пунктам и характерные для средневековой философии тавтологии (Инвектива 7: «У родительного падежа mei <“меня”> тот же самый модус обозначения, что и у других родительных, но конструкция у него не та же самая, что у других родительных», ср. в цитированном пассаже из Аурифабера: «имплицитно, хотя и не эксплицитно, у них у всех присутствовали модусы обозначения, и таким образом они имплицитно, хотя и не эксплицитно, сохранили связность и законченность благодаря тем же самым модусам обозначения»). И такая двойственность характерна для деятельности Гегия в целом.

Александр Гегий (Hegius, ок. 1433-1498), уроженец Вестфалии, прославился прежде всего как руководитель школы св. Лебуина в Девентере, одного из важнейших образовательных центров Северного Возрождения: у Гегия учились, напр., Иоанн Мурмеллий (ок. 1480–1517), комментатор Боэция и автор всяческой учебной литературы по латинскому языку; голландский историк Герард Гельденхувер (1482-1542); теолог Ортуин Граций (1481-1542) и его оппонент гуманист Герман фон дем Буше (Buschius, 1468-1534). Учеником Гегия также часто называют Эразма Роттердамского (1469-1536), но насколько серьезно Эразм успел у него поучиться, остается спорным вопросом, поскольку Эразм покинул школу св. Лебуина в 1484 г., а о присутствии Гегия в ней нам известно только с 1483 г.³⁰⁹ В любом случае, впрочем, взгляды Гегия на обучение явно повлияли на Эразма (и Эразм это признавал)³¹⁰.

Кроме инвективы против модистов, имя Гегия обычно упоминают в связи с разработкой нового комментария к уже знакомому нам «Доктриналу» Александра из Вильдьё. Часто говорят об участии Гегия в составлении крайне популярного (и многократно переиздававшегося, в основном в том же самом Девентере, начиная с конца 1470-х гг.) комментарии Яна Синтхейма из Делдена (Sintheim, Synthen, Sinthis, ум. ок. 1493 г., один из преподавателей школы св. Лебуина). На самом деле комментарий к «Доктриналу», предположительно идентифицируемый как комментарий Гегия³¹¹, отличается от комментария, ходившего под именем Синтхейма. Комментарий Гегия (мы будем для простоты называть его так) к первой части, начало которого переведено ниже, сохранился всего в двух экземплярах: один экземпляр девентерского издания 1495 г. (в издательстве Рихарда Пафрата, вероятно, более раннее издание, экземпляр в библиотеке Киля, по нему сделан наш перевод; причем в колофоне указывается, что сам комментарий составлен в 1486 г.) и один экземпляр дельфтского издания 1495-1497 г. (поврежденный экземпляр хранится в Виндзорской библиотеке).

1. 
   Текст сильно сокращен, причем не только за счет объема комментария, но и за счет удаления частей текста самого Александра из Вильдьё; в частности, почти полностью удалено введение. Скорее всего, это изменение следует считать сознательным ходом, учитывая известную нам из «Инвективы…» идею Гегия (и, конечно, не только его)³¹³, что забивание головы учеников лишним – это нанесение им вреда: вступление к «Доктриналу», конечно, явный случай такого «балласта», особенно учитывая, что в раннепечатных изданиях обычно сохранялась средневековая традиция очень подробно комментировать и все вступительные тексты к произведению³¹⁴, чтобы добраться до грамматики, в некоторых изданиях «Доктринала» XV в. нужно было сперва продраться через страниц 10 объяснений, почему Александр из Вильдьё выражается в прологе так, а не иначе. Более информативная часть пролога представляет из себя оглавление «Доктринала», которое в издании Гегия заменено на (не переведенное нами) прозаическое оглавление. После Гегия вступление к «Доктриналу» полностью удалит в своем комментарии к «Доктриналу» (впервые опубл. в 1504) Герман ван дер Беке (или ван Бек, Hermannus Torrentinus, ум. ок. 1520), еще один выпускник школы св. Лебуина в Девентере, однако компактность комментария как раз не станет отличительной чертой комментариев к «Доктриналу» и в начале XVI в., здесь Гегий скорее одинок.
   
2. 
   Кроме сокращений, Гегий позволяет себе и вмешательство в текст: напр., текст стихотворного пролога заменен новым коротким текстом на основе старого пролога, места, где Гегий, видимо, считал, что формулировки Александра из Вильдьё некорректны, уточнены, местами даже вставлены новые строки. Такая манера обращения с текстом Александра из Вильдьё станет типичной в комментариях начала XVI в. (в комментариях того же самого ван дер Беке или Яна ван Паутерена, он же де Спаутер, лат. Despauterius, ум. 1520)³¹⁵, для XV в. она скорее нехарактерна, хотя все-таки встречается уже и до Гегия (см. ниже прим. 82). В переведенном нами фрагменте, однако, Гегий идет дальше известных мне других «редакций» «Доктринала», вводя прямо в стихотворный текст ссылку на Лоренцо Валлу: естественно, Александр из Вильдьё не мог ссылаться на Валлу, т. е. текст как будто бы уже не принадлежит своему автору.
   
3. 
   В отличие от большинства комментаторов «Доктринала», Гегий часто выписывает слова и окончания в столбики, удобно воспринимаемые визуально³¹⁶ (хотя на самом деле эти столбики часто лишены той функциональной осмысленности, которую они приобретают, напр., в случае парадигм). Исключение здесь также есть: в столбик слова и окончания (очень похожим на Гегия способом) записываются также в «Золотой сердцевине», комментарии к «Доктриналу» Тиманна Кемнера³¹⁷, тоже ученика Гегия, который становится объектом критики в 39 главе «Инвективы…» (главе, возможно, не принадлежащей Гегию).
   

Таким образом, утверждение, что гегиевское издание «Доктринала» было таким же важным новаторским текстом в преподавании латыни на рубеже XV-XVI вв.³¹⁸, как и его «Инвектива», в целом, видимо, оправдано. Тем более показательно, что даже в этом новаторстве Гегий все равно пользуется именно тем самым многократно обруганным отчетливо средневековым «Доктриналом», а не пишет новый учебник. А ведь «Инвектива» на самом деле тоже нацелена не только на модистов, в конце ее Гегий переходит на обругивание средневековых учебников вообще, обращаясь к более или менее традиционным спискам «антигероев» (главным из которых оказывается Псевдо-Боэций). «Доктринал» он, как мы сказали, не упоминает, но довольно очевидно, что критиковать что угловатые стихи Александра из Вильдьё, что непрактичную логику «справочника по исключениям», доминирующую в этом учебнике, было бы проще простого. И тем не менее даже по измененному Гегием тексту видно, что от этой общей логики он так и не отходит. Просто взять и разорвать со средневековой традицией было, видимо, тоже невозможно, даже будучи новатором и не брезгуя пощелкать по «Ахиллесовым пятам» предшествующих столетий: Александр Гегий, может быть, лучше всех других гуманистов всей своей деятельностью иллюстрирует этот тезис.

Текст «Инвективы против модусов обозначения» публикуется по изданию в статье Ijsewijn J. Alexander Hegius († 1498). Invectiva in modos significandi: Text, Introduction, and Notes // Forum for Modern Language Studies. Vol. VII. 1971. P. 299-318. Текст «Доктринала» Александра из Вильдьё с комментарием Гегия переводится по изданию Prima pars grammatices elegantissima sub anno Domini millesimo quadringentesimo octogesimo sexto lucubratione summa compilata, et in hanc formam redacta. Daventrie: Per me Richardum Paffraet, 1495.
Инвектива Александра Гегия против модусов обозначения
Против тех, кто считает обязательным для грамматика знание модусов обозначения и кого называют новым словом «модисты»
1. Те, кто говорят, что знание модусов обозначения делает грамматиком, ошибаются. Не потому кто-то называется грамматиком, что знает, что материальный модус обозначения имени – это тот, который у имени общий с местоимением, а формальный – тот, который специфичен для имени³¹⁹; но тот, кто умеет говорить и писать³²⁰ по-латински, – вот кто достоин звания грамматика.

2. Никто не исключается из числа грамматиков из-за того, что не знает, что такое модусы обозначения сущностные и акцидентальные³²¹, материальные и формальные, абсолютные и относительные³²² у частей речи; но тот, кто не умеет правильно говорить и писать, сколько бы он ни говорил о модусах обозначения, звания грамматика не достоин.

3. Не тот называется грамматиком, кто знает, что родительный падеж обозначает через модус «как чему принадлежит другое» (genitivum casum significare per modum ut cuius est alterum)³²³, а тот, кто знает, что genitivum casum significare per modum ut cuius est alterum – неправильная фраза.

4. Грамматики, которые писали о модусах обозначения (если вообще их следует называть грамматиками), писали по-варварски. Древние же, которые не оставили ни единого упоминания о модусах обозначения, говорили на чистейшем языке. Отсюда ясно, что знание модусов обозначения не только не помогает, но даже очень сильно вредит тем, кто преподает грамматику³²⁴. Почему итальянцы не учат мальчиков модусам обозначения, если не потому, что дети им слишком дороги, чтобы вбивать им в голову такие бесполезные и вредные вещи?³²⁵

5. Какая польза от того, чтобы знать, что материальный модус обозначения местоимения – это обозначать через модус «состояния и покоя», а формальный – через модус «определенного присвоения»³²⁶, если не знать, что liber est meus <«Книга – моя»> – более латинское выражение, чем liber est mei <«Книга есть меня»>, что liber est meus ipsius <«Книга – моя собственная»> – более латинское выражение, чем liber est mei ipsius <«Книга есть меня самого»>, что liber est meus et Ioannis <«Книга – моя и Иоанна»> – более латинское выражение, чем liber est mei et Ioannis <«Книга есть меня и Иоанна»>, что liber est meus qui lego <«Книга – моя, того, кто читает»> – более латинское выражение, чем liber est mei qui lego <«Книга есть меня, который читает»>?

6. Какая польза от знания модусов обозначения, если не знаешь, что это неправильные выражения: Ego dedi sibi librum; tu dedisti sibi librum. Ego misereor sui; tu misereris sui. Ego diligo socium suum; tu diligis socium suum³²⁷.

Мальчикам следует прилагать усилия, чтобы знать, какая должна быть конструкция (constructio) для употребления возвратных относительных³²⁸ местоимений, а какая – для невозвратных, т. е. чтобы знать, когда нужно пользоваться местоимением suus, а когда – is или его косвенными падежами. Ioannes diligit socium suum <«Иоанн любит своего товарища»> – правильное выражение. Ведь местоимение suus тогда правильно употреблять с глаголом (apponere verbo), когда его антецедент является субъектом глагола (verbo supponitur)³²⁹. Например: Ioannes socium suum diligit <«Иоанн любит своего товарища»>.

Кто употребляет возвратное местоимение вместо невозвратного, тот выражается неправильно. Также и тот, кто ставит невозвратное местоимение на место возвратного, говорит не безупречно. Ioannes socium suum diligit <«Иоанн любит своего товарища»> – безупречное выражение. Ioannes diligit socium eius <«Иоанн любит его товарища»> – ущербное выражение, которое мы могли бы дополнить так: Ioannes diligit socium eius, cui heri librum commodavi <«Иоанн любит товарища того, кому я вчера дал почитать книгу»>.

7. Модусы обозначения не определяют конструкцию частей речи. Ведь у родительного падежа mei <«меня»> тот же самый модус обозначения, что и у других родительных, но конструкция у него не та же самая, что у других родительных. Ведь правильно сказать liber Ioannis <«книга Иоанна»>, но неправильно liber mei <«книга меня»>. Правильно сказать liber est Ioannis <«Книга – Иоанна»>, но неправильно liber est mei <«Книга есть меня»>.

8. Какой толк от того, что родительный mei обозначает «вещь, которой принадлежит другое», если его нельзя соединить (construere) с именем, обозначающим вещь, которая принадлежит другой, раз неправильно сказать liber mei?

9. У союза que <«и»> модус обозначения тот же самый, что и у союза et <«и»>, но конструкция у него не та же самая, что и у союза et. Ведь правильно сказать Ego et tu damus, но неправильно Ego que tu damus.

10. У an <«разве»> и ne <«ли»> один и тот же модус обозначения, но разные конструкции. Ведь правильно сказать An Ioannes est domi? <«Разве Иоанн дома?»>, но неправильно Ne Ioannes est domi? <«Ли Иоанн дома?»>.

У tenus <«вплоть до»> и versus <«в направлении»> тот же самый модус обозначения, что и у других предлогов, но конструкция не та же самая, что у других. Ведь правильно сказать in capulo <«на рукояти»>, но неправильно tenus capulo. Ведь следует говорить capulo tenus <«по рукоять»>. Какому модусу обозначения родительные падежи pluris <«за дорого»>, minoris <«за подешевле»>, tanti <«за столько»>, quanti <«за сколько»> обязаны тем, что со словами, обозначающими куплю или продажу, сочетаются (construuntur) они, но не родительные aureorum <«за золотые»>, philipporum <«за филиппы»>, т. е. почему можно по-латински сказать Liber meus tanti emptus est, quanti tuus <«Моя книга куплена за столько же, за сколько твоя»>, но нельзя по-латински сказать Liber meus tot aureorum emptus est, quot aureorum tuus?

11. Если бы Грамматика, наука о том, как говорить³³⁰, сама заговорила, то без всякого сомнения она яростно обрушилась бы на тех, кто так терзает, так уродует ее, что она и грамматикой-то уже недостойна называться. Грамматика, конечно, свободное искусство. Но не всякая, а только та Грамматика, которая наука о том, как правильно говорить и писать. Ту же, которой мальчики нынче обучаются за большую плату, вряд ли следует называть свободным искусством, поскольку это наука не о том, как говорить правильно, а о том, как говорить по-варварски. Поэтому недостойна та, которой сейчас большинство мальчиков учатся у своих наставников, называться свободным искусством, в отличие от той, которая наука о том, как и говорить, и писать правильно. Ведь в той коверкаются то названия книг, то наук, то фигур, то слова, взятые взаймы у греков. До того мало они заботятся о правильности латыни (latinitas)³³¹, что даже в названии произведений допускают ошибки! Немецкий язык³³² должен быть больше благодарен простолюдинам (ideotis), чем латинский язык – образованным людям. Те ведь стараются говорить правильно и не коверкать свой язык. А эти даже при свете дня не заботятся о том, чтобы правильно говорить, и не считают постыдным³³³ говорить по-варварски. Греческий язык должен быть больше благодарен грекам, чем латинский – латинянам. Ведь они не истязают его так, как те. Нелегко было бы сказать, сколь тяжел проступок учителей, закрывающих глаза на дефекты речи детей, которых им поручили наставлять и за обучение которых они получают плату. Не закрывают же они глаза на дефекты монет, которые принесут обратно, если им дадут поддельные.

12. Они жалуются, если видят³³⁴, что им не несут положенной платы, если дети надувают их в отношении полагающихся им денег, если им приносят какие-то поддельные монеты. Но те, кто не знает грамматику, и есть настоящие жулики. Ведь они надувают детей в отношении денег, когда за плату учат их говорить по-варварски. О, сколь несчастным образом надуты в отношении денег оказываются те, кто за плату выучивается говорить по-варварски!

13. А необходимы для латинской речи, конечно, три вещи: я имею в виду, чтобы она состояла из слов латинских (Latinis), затертых (tritis) и цельных (integris). Чтобы в ней не было порочных катахрез (viciosae abusiones)³³⁵ слов.

14. А порочные катахрезы слов происходят, когда слова порочным образом оказываются надутыми в отношении своих значений, например когда dictare litteras означает «писать буквы». Ведь dictare – это «диктовать кому-то что-то, чтобы он писал».

15. Наконец, пусть в ней не будут порочными ни сопряжения слов, ни конструкции, ни композиции.

16. Также и те, кто не знает орфографию, являются жуликами. Ведь они надувают слова либо в отношении полагающихся им букв, либо в отношении полагающегося им звучания. Таковы те, кто говорят perhennis, habundo: настоящие словесные жулики!

17. Некоторые надувают слова в отношении их значений, например те, кто говорят, что dictare значит то же самое, что «писать что-то своей рукой», по-немецки dychten. Однако³³⁶ у них не одно и то же значение, но dychten употребительнее, чем dictare. Поэтому dictare значит «диктовать кому-то что-то, чтобы он писал или говорил», и значит toe segghen <голл. «говорить»>³³⁷.

18. Так что грамматика необходима всем, кто не хочет надувать слова. Кто надувает немецкие слова в отношении букв или законного звучания, над тем все смеются. А вот исказители латинских слов не несут совершенно никакого наказания за свои проступки: настолько велико их множество. Хотя не менее (и даже более) достоин быть высмеянным тот, кто надувает в отношении законного звучания или полагающихся букв латинские слова, чем тот, кто надувает в их отношении немецкие слова. И, опять же, как того, кто коверкает немецкие слова, высмеивают слушатели, так и тот, кто коверкает латинские слова, делает из себя посмешище. Как немцы, когда хотят примешать (miscere) к своему языку какие-то французские слова, обычно коверкают их, так и латиняне, когда к своему языку греческие³³⁸.

19. Как следует говорит тот, кто не уродует свою речь ни варваризмом, ни солецизмом, ни какой-нибудь порочной катахрезой (viciosa aliqua catachresi).

20. А модусы обозначения, ей-же-ей, не стоят того, чтобы дети их учили. Наставники детей, которые преподают им модусы обозначения, вероятно, столь же недостойны своей платы, сколь и те, кто засевает поля сорной травой. Пусть скажут мне те, кто возносят модусы обозначения хвалами до звезд: какому модусу обозначения обязано неопределенное наклонение (modus infinitivus) тем, что в качестве субъекта требует (supponat sibi) винительный падеж?³³⁹ Или какому модусу обозначения обязан глагол interest тем, что соединяется (construitur) с отложительными падежами mea, tua, sua?³⁴⁰ И так далее.

21. Те, кто называются грамматиками, называются грамматиками не потому, чтобы они знали модусы обозначения, а потому, что умеют говорить по-латински. Кто исключаются из числа грамматиков, исключаются из числа грамматиков потому, что не умеют говорить по-латински, а не потому, что не знают модусов обозначения.

22. Знание модусов обозначения не делает грамматиком, потому что те, кто писали о модусах обозначения, и сами не были грамматиками. Ведь язык их сплошь варварский.

23. Один только латинский язык загажен модусами обозначения. Ни греческий язык, ни любой из варварских не загажен в такой степени модусами обозначения, как латинский. Немцы признают, что такое высказывание по-немецки связное (congrua): ick byn <голл. «я есть»>³⁴¹. Но ведь они знать не знают о модусах обозначения!

24. Поэтому никто не исключается из числа грамматиков потому, что не знает, что amare <«любить»> управляет (regere)³⁴² винительным по той причине, будто обозначает через модус «переходящего на другое», но человек будет исключен из числа грамматиков потому, что не знает, что грамматики сошлись на том, чтобы amare управляло винительным.

25. Habeo pecuniam <«Я имею деньги»> – правильное выражение, как и Сareo pecunia <«Я лишен денег»>. Pecunia habetur a me <«Деньги имеются мной»> – правильное выражение, но Pecunia caretur a me – неправильное выражение. Грамматики сошлись на том, что так не говорят – Pecunia caretur a me.

26. Так разве не стоит проникнуться состраданием к детям, которые за плату учат такие бесполезные и такие лживые вещи? Вот почему Habeo pecuniam и Pecunia habetur a me – правильные выражения: грамматики сошлись на том, чтобы так говорилось. Если бы грамматики сошлись на том, чтобы говорилось Careo pecuniam, то Careo pecuniam было бы правильным выражением, и Pecunia caretur a me тоже. Но поскольку грамматики сошлись на том, что не говорят Careo pecuniam, то так говорить неправильно.

27. Почему не говорится Amo Ioannis <«Люблю Иоанна» (родительный падеж)>, как Memini Ioannis <«Помню Иоанна» (родительный падеж)>, то есть Memoriam Ioannis habeo <«Имею память об Иоанне» (родительный падеж)>? Только потому не значит³⁴³ Amo Ioannis то же самое, что и Amorem Ioannis habeo <«Имею любовь к Иоанну» (родительный падеж)>, что так решили грамматики, чтобы amo не соединялся с родительным. А memini они решили, чтобы соединялся с родительным.

28. Почему Августин, Иероним, Григорий³⁴⁴, Амвросий, Барернд³⁴⁵, Киприан и Лактанций и прочие церковные писатели писали по-латински, если не потому, что они писали так же, как писали древние, то есть как Туллий, как Саллюстий, как Ливий, как Вергилий, как прочие древние? А они ведь не знали и не читали Михаила из Марбе³⁴⁶. Но писали-то вполне по-латински, и даже в совершенстве по-латински. Ведь они писали так, как древние.

29. И не потому они писали по-латински, что знали модусы обозначения, без знания которых, как считают некоторые, невозможно ни писать, ни говорить по-латински. А писали они по-латински потому, что подражали древним, и писали так, как древние.

30. Как лучше всех рисует тот, кто рисует так, как тот, кто рисовал лучше всех, и гравирует лучше всех тот, кто гравирует так, как гравировал тот, кто гравировал лучше всех, так и говорит лучше всех тот, кто говорит так, как говорил тот, кто говорил лучше всех. Так и поет лучше всех тот, кто поет так, как пел тот, кто пел лучше всех.

31. Так будем же стараться говорить так, как говорил тот, кто говорил лучше всех – а все сходятся на том, что это был Туллий, – и оставим в стороне тот совершенно варварский труд, который называется Scholarium Disciplina <«Обучение школяров»>³⁴⁷ (ведь названия на приличной латыни у него просто нет) и который ложно приписывают Боэцию.

32. Эта книжица напичкана такими нелепыми тропами, что совершенно недостойна того, чтобы дети по ней учились. Это ей мы обязаны тем, что говорим про natura naturans <«природу природствующую»> и naturata <«оприроженную»>³⁴⁸; оттуда происходят слова magistrari <«учительствовать»>, intitulari <«натитуловываться»>, discolus. Ведь вот там что написано: Non est dignus magistrare qui se non novit subiici <Обучение школяров 2.1, «Недостоин учительствовать, кто не умеет склонять голову»>³⁴⁹. Magistratus там называется учительство. Откуда придумали presbyterari <«пресвитерствовать»>. Magistratus, если существительное, то это по-латински; если причастие, то по-варварски. Оттуда взято слово dyscholus, которое означает дурного, губительного и такого, которого трудно терпеть. Ведь δυσ-, приделанное к греческому глаголу, означает «плохое», а chole <т. е. гр. χολή> – «желчь». Отсюда discolus. Оттуда взято это: Non enim discentis est probris contumeliosisque affatibus regentem incitare <Обучение школяров 5.7, «Ведь не положено обучающемуся раздражать управляющего руганью и оскорбительными обращениями»>³⁵⁰.

33. Возможно, противники, защищающие варварство, скажут: «Некоторые слова можно писать иначе, чем их было принято писать у древних. Некоторые слова можно и коверкать».

34. Если это допустить, то тогда уж можно будет вообще все слова писать иначе, чем было принято у древних. Тогда прочь грамматика, тогда долой профессоров грамматики!

35. Будем тогда пользоваться словарями варварскими и коверканными – я имею в виду «Жемчужину»³⁵¹ (но только название надо поменять: трудно будет сказать, сколь многие им обманывались и обманываются! одно только это название и проповедуют, одно его и почитают те, кто, как бывает с юношами, не знающими жизни, накладывают пост на собственный желудок из-за нехватки денег!) и множество других подобных: Угуччоне³⁵², «Католикон»³⁵³, Бретонца³⁵⁴, – отбросив и провереннейших (approbatissimi) Марка Варрона³⁵⁵, Феста, Нония Марцелла, туллианского нестора Тортелли³⁵⁶ и бесчисленное множество других!

36. Слова, конечно, следует и писать, и произносить, и соединять так, как сошлись грамматики, чтобы они писались, или произносились, или соединялись. А значит, кто каким-то еще образом пишет, или произносит, или соединяет, тот допускает варваризм.

37. Обозначать словами следует так же, как ими было принято обозначать у древних³⁵⁷.

38. Насколько от этого далека расхожая «Жемчужина», ясно увидят те, кто сравнит ее с проверенными древними словарями. †обращаться†³⁵⁸.

39. Я пропускаю обе «Сердцевины частей», а также «Малый труд об обеих» и другие бесчисленные произведеньица, совершенно недостойные того, чтобы их покупали и читали³⁵⁹.

40. Презрев плоды, некоторые, впав в ложные убеждения (это я из любви пишу), предпочитают питаться желудями <ср. Цицерон, Оратор 31> – ежели только прилежащая к наукам молодежь не станет вести себя более зрелым образом и не позаботится о себе сама. Так пусть же, заметив таким образом, что в траве таится холодный яд, предупрежденные мальчики бегут прочь от желудей! Ведь «в траве прячется змея» <Вергилий, Буколики 3.93>. Прощайте³⁶⁰.