ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА И ДЖОВАННИ БОККАЧЧО: ТЕОРИЯ БУКОЛИКИ КАК АЛЛЕГОРИЧЕСКОГО ЖАНРА

В общем-то, даже Феокрит, которого называли основателем буколического жанра, на самом деле не просто наслаждался идиллиями пасторального мира: он был утонченным александрийским поэтом и за видимой простотой его пастушеских сценок уже скрыта довольно сложная литературная игра. Таким образом, легенда о том, что сначала буколика была «просто буколикой», буколикой ради буколики, а потом у нее появились дополнительные слои скрытых смыслов, на самом деле явно не соответствует истине. Эстетика пасторального мира ради него самого, счастливого мира сельской простоты, создана скорее пасторалью Нового времени, отчасти, может быть, пасторальной литературой Римской империи: второй софистикой, вроде Лонга, или латинской имперской литературой, вроде поздних римских буколических поэтов. Тем не менее легенда о развитии буколики от исходной простоты к искусственной многослойности оказалась весьма живуча и в Новое время⁸⁸⁶.

Возникла эта легенда еще в поздней античности, когда поэтическая система Феокрита, видимо, перестала быть понятна римским читателям и им оказалось проще объяснить интерес сиракузца к пасторали просто тем, что тому нравились пастушеские картинки. Сервий во вступлении к своему комментарию к буколикам Вергилия писал: «Немерение поэта – подражать сиракузцу Феокриту, который лучше, чем Мосх и прочие писавшие буколики (поэтому он и говорит: “Первой снизошла к тому, чтобы позабавиться сиракузским стихом, моя <Муза>” <буколики 6.1>), и в некоторых местах при помощи аллегории воздать благодарности Августу и другим знатным людям, благодаря протекции которых он вернул отобранные поля. Только в этом он отличается от Феокрита: ведь тот всегда прямолинеен (ubique simplex est), а этот вынужден в некоторых местах добавлять фигуры, которые он также в основном искусно изготовляет из стихов Феокрита, но известно, что Феокрит эти стихи писал не фигурально (simpliciter)». Основной метод Сервия, задавшего тон для всех средневековых читателей Вергилия, – биографическая аллегория; и надо сказать, что Вергилий отчасти и сам подает повод так читать его буколики: в одном ряду с условными пастухами в его буколиках фигурируют реальные исторические личности – Август, Корнелий Галл, Азиний Поллион.

Буколики писались на протяжении всего средневековья; иногда они действительно были аллегорическими (напр., в «Эклоге» Теодула, тексте Х века, впоследствии очень активно использовавшемся в образовательном процессе, ведут спор пастухи Алития – греч. ἀλήθεια «истина» – и Псевстис – греч. ψευστής «лжец», – защищая, соответственно, христианскую веру и языческую мифологию, а судит их Фронесис, «мудрость»), но не так часто, как можно было бы ожидать: так, каролингские поэты при всей их любви к буколическому жанру и к шифрованию имен, по-видимому, не устанавливали никакой специальной связи между этими двумя увлечениями. Поэтому, когда в XIV веке (в латинском творчестве знаменитых Франческо Петрарки (1304–1374) и Джованни Боккаччо (1313–1375)) наступил расцвет практики аллегорической буколики, поэты с трудом могли ориентироваться на средневековые поэтические образцы. Источником идеи о том, что буколика должна быть аллегорической, для них служила скорее комментаторская традиция.

В принципе, достаточно было бы и уже цитированного выше Сервия. Если бы мы просто знали, что Петрарка и Боккаччо пишут сильно аллегоризованные буколики, мы могли бы просто сказать, что они были под впечатлением от Сервия. Но до нас дошли свидетельства самих Петрарки и Боккаччо о том, как они представляли себе устройство буколики (эти тексты мы и переводим в настоящем разделе), и из этих текстов видно, что их поэтическая практика завязана на более широком знакомстве с традицией средневековых комментариев.

Часто научная традиция создает впечатление, что, после того как к античным текстам были написаны классические схолии (обычно в основе своей позднеантичные и окончательно оформившиеся где-то в каролингское время), комментирование их утихло; иногда еще заходит речь о комментариях высокого средневековья (века XII), но раннее Возрождение совсем не ассоциируется с комментариями к классикам. Рудольф Пфайффер писал: «В итальянском Возрождении комментарии тоже вышли на сцену достаточно поздно; причина была не только в том, что разработка полных комментариев естественным образом следовала уже за изданием текстов, интерпретацией отдельных пассажей и написанием монографий, но также и в том, что можно было пользоваться древними схолиастами, насколько их тексты сохранялись или открывались заново, иногда вместе с новыми дополнениями…“Заметки о Вергилии” Лета – просто один из очень редких случаев сохранения практики записи и последующей публикации лекций преподавателя его учениками…Только в самом конце XV века мы встречаем ученого, целенаправленно концентрирующегося на интерпретации латинских авторов: Филиппо Бероальдо Старшего (1453–1505)»⁸⁸⁷. На самом деле это, конечно, крайне упрощенная картина, не говоря об анахронистических представлениях (как представление о развитии от публикации текста и монографий (?) к комментарию) и фактических неточностях.

Комментаторская традиция высокого средневековья не утихла после XII века; она спокойно развивалась и ширилась, и ее естественное потомство еще вполне цвело в XIV веке. Проблема скорее в том, что бóльшая часть комментариев XIV века до сих пор не опубликована и совершенно неизвестна. Крупнейшими комментаторами латинских текстов в XIV веке были флорентиец Дзоно (или Чоне) де Маньялис (или да Маньяле, начало XIV в.) и знаменитый Бенвенуто да Имола (1338–1388). Первый писал комментарии к Вергилию и Лукану⁸⁸⁸, второй известен прежде всего своим комментарием к «Божественной комедии» Данте, но комментировал также буколики Петрарки и античных авторов (тех же Вергилия и Лукана, а также Валерия Максима)⁸⁸⁹.

Поколение Лоренцо Валлы, правда, действительно, по-видимому, не интересовалось комментированием. Это, видимо, связано со скептическим отношением к схоластической традиции⁸⁹⁰, к которой со временем все больше примыкала традиция комментариев к поэзии: комментарии XIV века построены по довольно строгим и усложнившимся со временем формальным схемам, периодически проникают аристотелические нотки (например, неизменно присутствующая система вводных вопросов к комментируемую тексту, восходящая в конечном счете, вероятно, к тому же Сервию, может переосмысляться в духе аристотелевских причин). Дзоно де Маньялиса Колуччо Салутати уже в конце XIV века называл «этим бестолковейшим Чоне» (письмо 10.1), да и внутри комментаторской традиции презрительное отношение к предшественникам было заметно: Бенвенуто писал (комментарий к Чистилищу 12.43): «Так делают многие невежды, например этот Пьетро, делла Лана, Сервий, Дзоно: они потратили уйму труда на составление комментариев, а в результате у них вышел паучий труд, в который мухи ловятся, а кто поумнее, как Паллада, те нет». Первые двое в этом списке – Пьетро Алигьери (1300–1364) и Якопо делла Лана (ок. 1278–ок. 1358), оба комментаторы «Божественной комедии»; Бенвенуто да Имола имеет в виду, что они похожи на овидиевскую Арахну, чей многосложный труд проиграл в состязании с покрывалом, сотканным Афиной, в результате чего Арахна была превращена в паучиху.

Затишье XV закончилось настоящим взрывом комментирования после появления книгопечатания (где-то начиная с 1470-х гг.). Бероальдо Старший не был, конечно, ни первым, ни единственным. Даже сочинение комментариев не для печати возобновляется: упомянутый Пфайффером Юлий Помпоний Лет, хотя и контактировал с готовившими печатные книги людьми вроде Андреа Бусси, свои комментарии к латинским классикам оставил только в рукописном виде⁸⁹¹. Появляется несколько жанров комментариев (более учебные⁸⁹², более ученые), но практически никогда они не воспроизводит строго формализованные схемы комментариев XIV века. И сами комментарии XIV века к латинским классикам первопечатники издавать не стали, видимо, все из того же гуманистического презрения (комментарии к Данте и Петрарке все же печатали – именно благодаря этому мы все-таки немного знаем имя Бенвенуто да Имолы). А поскольку печатные тексты моментально вытесняли тексты рукописные, результатом такого поведения стало очень быстрое и непроницаемое забвение, в которое погрузилась вся позднесредневековая традиция комментирования латинских классиков. Между двумя традициями пролегла пропасть и, видимо, собственно «гуманистическими комментариями» правильнее считать уже только комментарии XV века.

Комментарии XIV века стали, таким образом, стертой страницей в истории науки. Но это не значит, что они пропали совершенно без следа. Невидимые тени, они все же оказали свое влияние на интерпретацию древних. Особенно показателен такой пример. Поэма Лукана дошла до нас под несколькими названиями; в древнейших рукописях она обычно называется «Гражданская война» (это, видимо, оригинальное название поэмы) или «О гражданской войне», иногда не называется никак: поскольку от Лукана сохранилось только одно произведение, его можно было называть просто «Лукан». Но в какой-то момент появляется альтернативное название «Фарсалия», очевидным образом извлеченное из строки 9.985 поэмы, где Лукан обращается к своему труду как к «Фарсалии» (на самом деле это не значит, что поэма так называлась, потому что язык латинской поэзии вполне допускает такой троп – вместо названия произведения употребить название места, о котором речь в произведении, например «Симоэнт» вместо «Энеида», как в Латинской антологии 225.2 Shackleton Bailey). По-видимому, автором этого названия является Бенвенуто да Имола (Лука Росси опубликовал соответствующее место из его комментария, но не решился утверждать, что Бенвенуто сам придумал название, однако оно действительно, по-видимому, не встречается в рукописях старше XIV века, и из формулировки Бенвенуто, видимо, должно следовать, что идея его): «В последнюю очередь⁸⁹³, спрашивалось, каково название книги. И отметь, что все комментаторы, как кажется, не знают настоящего названия этой книги: ведь они говорят просто: “начинается книга Лукана”, – а вот названия других книг им хорошо известны, например “Энеиды” Вергилия, “Фиваиды” Стация. Так вот, называется книга “начинается «Фарсалия» Лукана”, как указывает сам Лукан: “Наша Фарсалия будет жить, и никакой век не осудит ее на тьму забвения” <Лукан 9.985–6>. А назвается она “Фарсалией” потому, что речь в ней идет о событиях, произошедших на полях Фарсалии, как книга Петрарки называется “Африка”, потому что речь там о событиях, произошедших в Африке»⁸⁹⁴. Комментарий Бенвенуто к концу XV века уже был в общем забыт, но восстановленное им название за то же самое время успело настолько распространиться, что соревновалось на равных с «Гражданской войной» и «О гражданской войне», и еще в ХХ в. были ученые, полагавшие, что Лукан назвал свою поэму «Фарсалия»⁸⁹⁵.

Вот через эту средневековую комментаторскую традицию, какой она сформировалась к XIV веку, и знакомился с жанром буколики Петрарка (который еще не испытывал к этой традиции того презрения, что будущие поколения гуманистов). Мы знаем об этом из удачным образом дошедшего до нас свидетельства самого Петрарки. В Миланской «Библиотека Амброзиана» сохранился кодекс Вергилия, который Петрарка возил с собой большýю часть своей жизни (Ambrosianus A 79 inf. = S.P. 10.27). Все это время Петрарка писал на полях рукописи (и так содержавшей вокруг текста комментарий Сервия) собственные замечания. В 1795 году от переплета случайно отклеился лист, на другой стороне которого оказалось начало комментария самого Петрарки к I буколике Вергилия. Частично он дублирует маргинальные записи напротив текста самой буколики (поэтому ниже, переводя выборку из этих заметок, мы смешиваем два текста, расставляя комментарии в порядке расположения комментируемых строк в тексте Вергилия и отмечая место заметки в рукописи: отклеившийся лист – это Fol. 1r). В начале листа значится запись, тоже рукой Петрарки: «Эта книга была у меня украдена 1 ноября 1326 года и затем возвращена 17 апреля 1338 года, в Авиньоне». На обратной стороне листа, которая не была заклеена, находится знаменитая запись Петрарки о смерти Лауры в 1348 г⁸⁹⁶. Это, конечно, недостаточная информация для точной датировки, но похоже, что комментарии к I буколике (наиболее известные потому, что наиболее подробные: это универсальная черта средневековых комментариев – степень их подробности всегда убывает по мере движения вперед по тексту) были написаны где-то в конце 1330-х – 1340-х гг.

Из записей Петрарки видно, что ему знакомы не только комментарии Сервия и что аллегорезы Сервия – это еще цветочки по сравнению с тем, что читал Петрарка. Какой именно другой комментарий к буколикам он использовал? Петрарка называет его «Донатом». Такой текст до нас не дошел; под именем Клавдия Тиберия Доната сохранился комментарий только к «Энеиде», и среди сохранившихся текстов более знаменитого Доната, Элия, комментария к буколикам тоже нет. Да его, вероятно, и не нужно искать: средневековый комментарий легко мог быть приписан известному грамматику для придания авторитета. Ссылки Петрарки могут смутить тем, что в них появляется информация об античных персонажах, которую нельзя почерпнуть из античных комментариев (можно на этом основании решить, что «комментарий Доната» античный – так, наверное, считал и сам Петрарка), но, как мы увидим, это только видимость: «комментарий Доната» скорее всего как раз и представляет ту традицию средневековых комментариев, о которой мы говорили выше⁸⁹⁷.

Биографический подтекст вергилиевских буколик, восстанавливаемый «Донатом», не стоит возводить к античным источникам: это вполне естественно для средневекового комментария – придумать подходящее биографическое толкование для непонятного места. Подозрительными выглядят скорее ссылки «Доната» на недошедшие до нас суждения каких-то других грамматиков с античными именами. Например, комментируя фразу Сервия о том, что Титир в 1.19 не отвечает на вопрос Мелибея (Сервий дает несколько своих объяснений, в т. ч. через «сельскую простоту» Титира, см. ниже прим. 44), Петрарка пишет: «Но этот ненавистник Вергилия Евангел восклицает (exclamat), что вопрос остается без ответа. А Донат возражает на это замечание, и его возражения по сути согласны с настоящим высказыванием Сервия». У Сервия никакой Евангел не упомянут: значит ли это, что «Донат» имел доступ к той комментаторской традиции, на которую реагировал Сервий? Некоторый свет на вопрос прольется, если мы привлечем еще один комментарий XIV века: комментарий рукописи Laurentianus 52.33. Эта рукопись знаменита тем, что далее в ней следует комментарий Бенвенуто да Имолы к буколикам Петрарки, в котором, как полагает Гвидо Мартеллотти, использовались комментарии Петрарки к собственным буколикам⁸⁹⁸. Кроме комментария к буколикам Петрарки, рукопись содержит и комментарий к буколикам Вергилия. Это не комментарий Бенвенуто да Имолы⁸⁹⁹, и это явно образец комментаторской традиции XIV века⁹⁰⁰. Этот комментарий не опубликован, и мы цитируем его по рукописи. Для нас он интересен тем, что автор его также знает «комментарий Доната», и комментарий к 1.19 даже приписывает «Донату» ту же самую информацию (Fol. 36v): unde hic exclamat Euangelus, quidam Virgilii persecutor et detractor, reprendens Virgilium, quod non ad interogata, ut oportuit, subiceret responsionem. Sed Donatus, respondens Euangeli responsioni, dicit Virgilium non fecisse hoc ex imperitia, sed ut rusticorum notaret simplicitatem, qui aliud quam queratur respondent, et in hoc legem pastoralis carminis oservavit «Поэтому здесь Евангел, некий ненавистник и обругиватель Вергилия, восклицает (exclamat), осуждая Вергилия, что он после вопроса не поставил ответ, как полагалось. Но Донат, отвечая на реплику Евангела, говорит, что Вергилий сделал это не от неопытности, но для того, чтобы указать на (?)⁹⁰¹ простоту сельских жителей, которые отвечают не то, что у них спрашивают, и тем самым Вергилий соблюдает здесь правила буколического жанра».

Можно было бы подумать, что Петрарка и анонимный комментатор просто оба цитируют один и тот же источник. Но посмотрим на другие цитаты из «Доната» в Laurentianus 52.33. Fol. 37r–v (речь о фразе в 1.28, что свобода пришла к Титиру поздно, «когда при стрижке бороды на землю уже стали падать седоватые волосы»): Euangelus, cum Virgilius in XXVII anno hoc opus composuisset, in illa autem etate barba non canescit, etsi tonderi possit, admiratur, quasi dicat Virgilius barbam candidam sibi tondenti tunc cecidisse; contra quod respondet Donatus, Virgilium non ex imperitia hoc dixisse, sed ut simplicitatem rusticanorum exprimeret; nec omnia que persone introducte atribuuntur persone per eam acepte sunt adscribenda «Поскольку Вергилий сочинил это произведение в 27 лет, а в этом возрасте борода не седеет, хоть стричь ее и можно, Евангел удивляется, что Вергилий в этом возрасте говорит, что при стрижке бороды у него на землю падают седые волосы; Донат отвечает на это, что Вергилий так написал не от неопытности, но для того, чтобы изобразить простоту сельских жителей, и не все, что приписывается персонажу, следует относить к подразумеваемому под ним человеку». Fol. 39v (об 1.65): …Oaxes Mesopotamie. unde cum dicit hic Virgilius esse flumen Crete, exclamat Euangelus in Virgilium; sed Donatus dicit hoc Virgilium dixisse ut simplicitatem rusticorum exprimeret, quia fluvios regionis unius putant esse alterius «…Оакс – в Месопотамии, поэтому, когда Вергилий говорит в этом месте, что он на Крите, Евангел восклицает (exclamat) против Вергилия; но Донат говорит на это, что Вергилий так сказал, чтобы изобразить простоту сельских жителей, которые про реку одной области думают, что она в другой». Fol. 45v (o 3.62–3, где Меналк отвечает на Даметову фразу о Юпитере фразой о Фебе): et me Phebus amat. Euangelus hic exclamat Virgilium legem amebei carminis non observasse, quia hic non maius nec contra respondet. ad quod Servius maius respondisse secundum rusticorum oppinionem, quorum quisque quem colit maiorem arbitratur «“И меня Феб любит”. Тут Евангел восклицает (exclamat), что Вергилий нарушает правила амебейной песни, потому что ответная реплика не говорит о чем-то превосходном или противоположном по отношению к первой реплике. На это Сервий отвечает, что он говорит о превосходном с точки зрения сельских жителей, у которых кто какого бога почитает, того и считает более сильным».

Очевидно, что перед нами просто рамка: если есть какие-то обвинения против Вергилия (все эти проблемы обсуждаются уже в комментарии Сервия к соответствующим местам, «обвинителей» Сервий не называет), то они приписываются Евангелу, а ответ на них при помощи аргумента о «сельской простоте» приписывается Донату (или Сервию). Эта рамка применяется даже тогда, когда приводит к абсурду (например, как именно Вергилий «изображает сельскую простоту» в 1.28? Титир от «сельской простоты» говорит, что у него борода седая, хотя она на самом деле не седая? или Титир от «сельской простоты» забыл, что он Вергилий?). Конечно, анонимный комментатор в принципе мог выстроить эту рамку на основе знания источника Петрарки (или даже самого текста Петрарки), но нам важно скорее вообще то, насколько вольно средневековый комментатор может обращаться с именами. На самом деле «Донат» вполне может вести себя точно так же. Откуда он взял имя Евангела, вообще-то понятно: так зовут персонажа «Сатурналий» Макробия, грамматика «злобной болтливости и с языком нагло язвительным» (1.7.2), который несколько раз выступает в «Сатурналиях» как хулитель Вергилия⁹⁰². Уже в античных жизнеописаниях Вергилия образовался ряд персонажей – «ненавистников Вергилия», и Средние века даже расширили этот список (см. ниже прим. 35 о еще одном персонаже из этого ряда, Корнифиции). А склонность относиться к классическим текстам дружелюбно и скорее защищать их от критики, чем критиковать, является, может быть, вообще общей чертой средневековых комментариев⁹⁰³. Как текст мог быть произвольно приписан авторитетному персонажу (например, Донату), так и опровергаемая критика могла быть приписана авторитетному антигерою. У средневековых комментаторов было своеобразное представление об авторстве; в гуманистическом комментарии оно станет ровно противоположным, когда все будут переписывать друг у друга, не называя источников, и после этого без конца обвинять друг друга в плагиате⁹⁰⁴. «Донат», таким образом, вполне может быть средневековым комментарием, и по духу он действительно больше похож именно на что-то такое.

Так или иначе, и «Донат», и независимые от «Доната» замечания Петрарки (некоторые из них близки к комментариям Laurentianus 52.33 – мы отмечаем параллели в примечаниях) применяют к тексту Вергилия аллегорический метод на порядок плотнее, чем Сервий. Из этой комментаторской традиции Петрарка вынес, что буколика должна быть вся сплошь аллегорическим текстом. Но, перейдя от теории к практике, Петрарка стал писать собственные буколики на радикально аллегорическом языке даже по сравнению с тем образом Вергилия, который создают Сервий и «Донат». Как бы много аллегорий ни находили в тексте Вергилия, все равно этот текст можно понять, аллегорический смысл читатель может домыслить сам: так, собственно, обычно и делали комментаторы. Буколики Петрарки порой вообще невозможно понять, если не иметь к ним ключа. Пример особенно сильно зашифрованного его текста – X буколика («Лавр увядший»). Она написана как каталог поэтов, и сохранившихся, и не сохранившихся, отчасти под влиянием II книги «Скорбных элегий» Овидия. Но намеки Овидия иногда непонятны нам, когда уже просто не хватает наших знаний о литературе того времени; Петрарка же пишет об авторах, которых знает по тем же рассеянным в цитатах фрагментам, что и мы, но все равно пишет так, что понять его очень трудно. Вот, например, характеристика одного из поэтов (10.251, поэты изображаются как знатоки сельского хозяйства, которых обходит Сильван, чтобы научиться у них правильно возделывать свой лавр): Parcior hunc nono pascebat caseus anno «Этого сыр поскуднее кормил девятый год». Легко ли додуматься, о ком идет речь? Мы выбрали этот пример потому, что тут мы как раз достоверно знаем ответ. Уже упоминавшийся комментарий Бенвенуто да Имолы поясняет это место так⁹⁰⁵: «И описывает другого, или Цинну, римского поэта, который говорил, что поэт должен публиковать свой труд только через девять лет после написания; поэтому он и говорит: “этого кормила еда поскуднее”, – то есть Цинну. И сказано это по-пастушески». Про Цинну, действительно, известно, что он опубликовал свою «Смирну» через девять лет после написания (Петрарка скорее всего знает об этой истории из комментария Акрона или Порфириона к Горацию, Наука поэзии 388).

Именно на основании того, что комментарий Бенвенуто да Имолы дает вразумительные отгадки для многих (хотя и не всех) шифров X буколики – шифров, для самостоятельного разгадывания которых требуется порой просто фантастическая фантазия – Гвидо Мартеллотти и полагает, что Бенвенуто использовал какие-то пояснения самого Петрарки⁹⁰⁶. Это любопытная черта жанра, который получился у Петрарки: чтобы читать такие буколики, требуются разъяснения самого автора. И мы знаем, что Петрарка такие разъяснения вообще писал: до нас дошло несколько писем, в которых Петрарка разъясняет смысл отдельных буколик. Ниже переведены два таких письма; еще одно (Письма о делах повседневных 10.4) переводилось ранее В. В. Бибихиным⁹⁰⁷. Аналогичное письмо написал в конце жизни и Боккаччо; мы также приводим его. Иногда, впрочем, даже разъяснений автора оказывается недостаточно, чтобы понять, о чем речь в тексте (см. ниже прим. 117). Кроме того, мы перевели ниже предисловие Петрарки к письмам «Без имени», в котором содержатся любопытные рассуждения о том, на каких читателей рассчитаны такие буколики.